Муратов А.Б. Теоретическая поэтика. Потебни А.А. Мысль и язык. Содержание а. Б. Муратов Теоретическая поэтика А. А. Потебни 7 Мысль и язык
 Скачать 8.01 Mb.
|
|
‘ήλιος), а разве забвение этимологического признака те. по Курциусу 27 , у которого ’Ηέλιος Потебня А. А. Теоретическая поэтика. Из записок по теории словесности. Миф и слово из ’αλίος = ’αυελος = лат. Auselius, AureUus (“Aureliam familiam... a sole dictam putant”), как ’ηώς атт. ‘εώς, эолич. α’ύως = лат. ausos(a) = aurora (101, № 612), отношение к тому корню, к коему относится и рус. Авсень, усень, упоминаемый в великорус, колядках но это забвение, если даже предположить, что оно древнее образования божественной личности Гелиоса что сомнительно, вовсе не необходимо для создания такой личности. В противном случае слова, столь этимологически ясные, как инд. Dêvas, не могли бы иметь мифического значения. Напротив, этимологическая ясность слова дает направление мысли, сосредоточивающей около этого слова черты, из коих слагается мифический образ, будет ли этот последний богом, или простым духом. Признавая здесь образовательное, направляющее влияние нормального, а не порченого языка, я не постигаю, как в том, что названо мифическим миросозерцанием, солнце могло быть представлено живым разумными целесообразно действующим существом помимо такого же влияния языка Было бы крайне грубым заблуждением о двух сторонах мифа психологической и лингвистической (тот же автор. — 41, 1872, 6) — представлять себе эту последнюю как нечто отдельное от психологических процессов, производящих слово. Те же душевные процессы, которые производят слово, на известной ступени вместе со словом создают миф. Человек таков от природы, что только при помощи языка он добывает себе такие средства знать о своей мысли, как письмена и искусства до этого единственным свидетелем о движении его мысли служило ему слово. Без слова невозможно было бы никакое предание, никакая ступень человеческого знания, а другое, кроме человеческого, нам неизвестно. Всякое понимание слова есть в известном смысле новое его сознание, и всякое слово, как действительный акт мысли, есть точный указатель степени развития мысли. Признавши эти положения, мы можем говорить о недостатках известного языка не по отношению к какой-либо неподвижной мерке, а лишь по отношению к другому языку мы вовсе лишаемся права говорить о каком-то деспотизме языка (как будто его внутренняя сторона не есть наша же мысль, о его вредном давлении на мысль говорящего. Такие пустые речи похожи на то, как если б хромой стал думать, что если бы не костыли, то он бы ходил, как здоровый. Пусть те, впрочем умные люди, которые полагают, что наш язык недалеко ушел от языка дикарей и что, говоря им, мы как бы продолжаем рубить каменными топорами и с трудом добывать огонь трением (Тейлору Кареева. — 41, 1872, 72), будут хоть последовательны и признают, что и вообще мы недалеко ушли от дикарей. Если же последнее несправедливо, то и первое — лишь следствие недоразумения, принимающего прозрачную глубь языка, которая открывается исследователю, за близость дна. Пусть те, которых стесняет 310 то, что повелению судеб, мысль для преображения в высшие формы нуждается в символах языка, и то, что слова лишь символы, а не самая мысль, пусть жалуются, что не родились на свет богами, искони вмещающими в себе совершенное знание. Случаи, на которые могут указывать как на доказательства вредного влияния языка, в действительности также не доказывают этого влияния, как языческое поклонение христианским иконам не может быть объяснено влиянием высшей формы христианства. Если бы человек, который ставит Потебня А. А. Теоретическая поэтика. Из записок по теории словесности. Миф и слово свечи только перед своими, а не чужими иконами, не знал этих икон, он молился бы пню. То одно, что у него есть христианские иконы, не дает ему понимания христианства. Так звуковая оболочка слова, бывшая внешним знаком сложного содержания, переходя к другому, не приносит с собою всего этого содержания. Последнее должно быть вновь создано этим другими будет создано согласно с уровнем его мысли. Слово послужит ему лишь возбуждением, а что последнее бывает сильными благотворным, это мы видим на наших детях, которые лишь при помощи языка проходят пути развития, которые в жизни человеческой измеряются тысячелетиями. Зная это,мы не верим, чтобы когда-либо было иначе. Потебня А. А. Теоретическая поэтика. Из записок по теории словесности. Об участии языка в образовании мифов ОБ УЧАСТИИ ЯЗЫКА В ОБРАЗОВАНИИ МИФОВ Котляревский (46, 17) справедливо отвергая порчу языка как источник первоначальных мифов, заходит слишком далеко, говоря, что язык как сила действующая (что это недействующая силане существует, оставался совершенно чужд первоначального происхождения мифических представлений он оказал сильное влияние на мифы, так сказать, вторичного образования, когда худое толкование древних выражений и слов, происходившее от забвения первоначального значения их, произвело целую массу сложных баснословных повествований и как возможно объяснить этот второй период в истории мифологии, не допустив первого, ему предшествовавшего, периода первичных мифических воззрений, возникавших из наивного детского взгляда на явления природы Подобным образом говорит и де Губернатис: Двусмысленность (слов — по Куну 28 точнее полиономия) без сомнения играла главную роль при образовании мифов но сама эта двусмысленность не всегда может быть объяснена без предположения предварительного существования, так сказать, живописных аналогий. Дитя, которое еще и ныне, взглянувши на небо, принимает белое облако за снежную гору, конечно, не знает, что парвиша на языке Вед означало гору и облако. Двусмысленность слов обыкновенно шла по пятам вслед за аналогией внешних образов, представлявшихся первобытному человеку. Когда он еще не называл облака горою, он уже видел его горою. После смешения образов смешение слов становилось почти неизбежными служило лишь для определения первого, для сообщения ему внешнего (?) звука и более прочной формы, доя образованияиз него как бы корня, из коего при помощи новых наблюдений, новых образов, новых двусмысленностей могло вырасти целое дерево мифических генеалогий” (Gubernatis. — 104, 665). Я отвергаю только порчу языка как источник мифологического, те. познавательного, творчества. Если смерть есть только смерть, то из нее не может выйти жизни но то, что мы называем смертью, и то, что называют хроническою, а не единичною и случайною) порчею в языке, есть лишь новое сочетание элементов, притом в языке, при жизни народа, сочетание более совершенное. При принимаемом мною определении мифа как словесного произведения, те. (в простейшем виде одного слова) как совокупности образа (= сказуемого, представления (Tertium comparationis) и значения (= психологического подлежащего, те. того, что подлежит объяснению, для меня совершенно немыслимо, как можно предполагать когда-либо существование мифа помимо слова и как, кроме первых, недосягаемых для нашей мысли, ступеней человеческого развития, можно думать, что последующий миф мог создаться без помощи предшествующего мифа-слова. Если бы человек сначала смешал образы облака горы, а потом создал миф, то получилось бы не объяснение облака горою, а объяснение облака-горы в их нераздельности чем-либо другим. Существенная черта мифа как апперцепции в слове (Steinthal) 29 есть именно то, что отождествление или частное слияние объясняющего и объясняемого не предшествует объяснению, а следует за ним. Потебня А. А. Теоретическая поэтика. Из записок по теории словесности. Об участии языка в образовании мифов Дети и животные могут иметь живописные аналогии, те. ив них известные сочетания элементарных восприятий могут находиться в связи с другими сочетаниями, но мифов они еще не создают. Впрочем в каждом отдельном случае определение влияния слова представляет новые трудности, и я вышесказанным никак не думаю оправдывать скороспелых заключений по готовому шаблону, вроде тех, которые нередко встречаются у Афанасьева, например Так как древнейший язык употреблял одинаковые названия и для звериной шкуры, и для животных, покрытых мохнатою шерстью, то арийское племя не только признавало в облаках небесное руно, но и сверх того олицетворяло их бодливыми баранами, резвыми овцами, прыгающими козлами и пр. (7, 1, 682). Тут еще вопрос, прежде ли представлялось облако шкурою, а потом козлом, бараном, или наоборот, или же эти представления возникли независимо, в ответ на различные вопросы, вызываемые различными новыми впечатлениями, В отдельных случаях, которые не должны быть специализированы, априорные основания мифа могут быть различны. Известно, например, что в слове мех = лит. máiszas, saccus первое значение — баран, как оплодотворяющий (сскр. мêша, барана второе — мешок, шкура. Сколько существует в языке метафор и синонимов, говорит Котляревский (46, 17), которые не вызывают смешения и не дают повода к созданию мифов Почему, например, называя словом двиджа дважды рожденное, и яйцо a и брахмана, болезнь языка не произвела мифа о рождении брахмана из яйца Почему метафорические выражения слепой орех, живой или мертвый лес не выродились и не разрослись в мифы Пока говорится против М. Мюллера, я согласен, потому что болезни языка нив образовании грамматической формы, нив образовании мифа не нахожу но затем замечу, что такие вопросы ничего не докажут, если останутся и без ответа. Если бы точно не было упомянутых мифов, то значит движение мысли от брахмана к яйцу, или наоборот, произведенное омонимами двиджа, встретило какое-либо препятствие. Но подобный мифический рассказ о птицах брахманах действительно есть (Gubernatis — 104, 471-473). Утверждать, что нет подобных мифов, мы можем лишь со скромною оговоркою нет для нас, так как, не говоря о свойственной человеку ограниченности знания, мы, занимающиеся подобными объяснениями, имеем дело лишь с широкораспространенными народными мифами миф же, несомненно, может скрываться ив узкой сфере личности. Кому известны мифы, создаваемые нашими детьми, под влиянием того же языка, которым говорим мы. Как скоро a priori мы убедились в том, что слово во всяком случае есть готовое русло для течения мысли, нам в частном случае, где этого течения незаметно, остается искать препятствий. Могущественнейшее из этих препятствий, впрочем не уничтожающих его и усложняющих труд исследователя этого влияния, есть богатство опыта. Влияние языка есть один из видов априорности мышления, под которым, конечно, следует разуметь не вообще участие прежде добытой мысли в новых ее работах (ибо в таком случае с первых дней жизни апостериорного Не яйцо дважды рождается, а птица Два раза родився, ни разу не хрестився, всяка тварь го гласу слишить” (пивень) — Манжура (54). Потебня А. А. Теоретическая поэтика. Из записок по теории словесности. Об участии языка в образовании мифов мышления нет, а добывание новых мыслей исключительно или преимущественно из старых) Наклонность к априорному мышлению находится в обратном отношении к величине запаса данных, каким располагает мысль чем меньше этот запас, тем сильнее априорность. Если это построение верно, то оно одинаково уничтожает как мысль о появлении некогда болезни языка, а вместе с нею и мифов, таки мнение очень сходное с этим, что только вторичные мифы возникли под влиянием языка. Ибо чем ближе к началу истории, тем меньшим капиталом мысли обладают люди. Между априорностью заключений и предрассудком лишь та разница, что предрассудок есть априорность, рассматриваемая в тех моментах, когда уже имеются или предвидятся данные, перетягивающие весы мысли на сторону нового, более апостериорного заключения. Поэтому то, что стечением времени становится предрассудком (в глазах постороннего наблюдателя) в свое время, при отсутствии противовеса, было лишь законным стремлением мысли к объединению своих элементов. Названия звезд и созвездий, знаков, обозначающих области неба, периоды дней и годов, как бы они ни были произвольны (те. собственно 313 говоря какбы они ни были несогласны с позднейшими знаниями) составляют для астролога материал, который он может. приводить в идеальную связь с житейскими событиями. Довольно было астрологам подразделить путь солнца воображаемыми знаками зодиака, чтобы из этого возникли астрологические законы, по которым эти небесные знаки имеют действительное влияние на настоящих овнов, тельцов, раков, львов, дев. Ребенок, рожденный под знаком льва, будет мужествен, а рожденный под знаком рака недалеко пойдет в жизни и пр (Тейлор. — 85, 122). При состоянии мысли, не дающем возможности явственно разграничить субъективное познание от объективных его источников, слово, как наиболее явственный для сознания указатель на совершившийся акт познания, как центр относительно изменчивых элементов чувственного образа, должно было представляться сущностью вещи. Есть много свидетельство чрезвычайной распространенности этого верования. (См. Мысль и язык. — 66, 125,146- 151.) Следует объяснять, что математическое мышление в этом смысле не априорно. |