Парсонс Т. О структуре социального действия, монография. Талкотт Парсонс. О структуре социального действия
 Скачать 5.67 Mb.
|
|
В. Чеснокова. Вот, пожалуйста, очень наглядно на нашем узком новосибирском примере. Никакого разгона не было, преследований не было, никого не увольняли по идеологическим причинам. А в то же время — такая выразительная траектория: от середины 60-х годов, когда весь отдел снялся, дружно поехал в Польшу, привез литературу, развернул переводческую деятельность, развернул семинары методологические, и до середины 70-х годов, когда совсем упал интерес к теории. И даже введение социологического курса не оживило атмосферы в институте. Я имею в виду — атмосферы обсуждений, споров, дискуссий по этим вопросам. А впрочем, в это время мы имеем падение интереса к концепции Парсонса не только у нас, но и на Западе. И там, как я понимаю, причины этого падения — главные причины — должны уже быть другие. А. Хараш. На Западе был не просто интерес к Парсонсу. Понимаете, можно говорить так, если есть несколько маститых социологов, каждый из них обладает своими достоинствами и почему-то одного из них выделяют. А этого же не было. Парсонс был единственным продолжателем дела Макса Вебера, непосредственно. И не только дела, но и семейной традиции, женился на его вдове. То есть он был его учеником, он был учеником в средневековом смысле слова. Вот так я его воспринимаю. И даже стиль его работ — это веберовский стиль, только переведенный на английский. Ведь вы же не спрашиваете, чем объясняется интерес к Максу Веберу. Это естественно, и об этом спрашивать странно, потому что — ну чем может быть вызван интерес к основоположнику науки социологии? Ведь действительно, основоположником современной социологии стал именно Макс Вебер, а не Спенсер, и не Дюркгейм, и не многие другие, которые в тот же период могли бы претендовать на это. Потому что никто так систематически не изложил основ социологии, именно, так сказать, основ метода социологического, как Макс Вебер. И поэтому же был не просто интерес к Парсонсу, а учеба у Парсонса. У него учились социологии. Таким учителем, по-моему, был Парсонс для западного мира, для англоязычного по крайней мере. Я не знаю, пользовался ли Парсонс такой популярностью в Германий, но то, что он для Америки открыл социологию, именно в современном смысле, это факт. Хорошо звучит: для Америки — открыл социологию. Можно открывать Америку в социологии, можно открыть социологию в Америке. Вот как раз второе и сделал Парсонс. Кстати, и Америки в социологии он тоже открыл в огромном количестве, он сделал и то и другое, пожалуй. А когда стали исчезать у нас обязательные теории и притупляться стала сама бдительность в отношении необязательных теорий, когда наступила либерализация взглядов, мнений, естественным образом ореол запретного плода стал меркнуть, и в частности вокруг концепции Парсонса, вокруг школы Парсонса. Кроме того, появилось очень много теорий. У Гоулднера, например, изложено несколько теорий, появившихся уже после Парсонса. У нас, правда, Гоулднер не был переведен, по-моему. Потом Парсонс ведь не относится к понятным авторам — еще и такая вещь. И когда нет особых причин продираться сквозь его тексты, то как-то перестают это делать. Был разрешенный институт, он не назывался Институтом социологии — это был Институт конкретных социальных исследований. Мне так кажется, что там серьезно занимался теоретической социологией Левада. Все остальные занимались именно конкретными социологическими — не социальными, а социологическими, но конкретными — исследованиями. А у Парсонса как раз ведь нет ни анкет, ничего такого, у него социология совсем в другом смысле. А отчеты нужно было давать, в общем-то, по проблемам. У нас Александр Северьянович Прангишвили, директор института, где я работал, любил делать обходы, что-то смотрел, смотрел, а потом в среду на заседании сказал: я сейчас вот прошелся по всем комнатам, и у всех на столах раскрытые книги на английском языке. Сколько раз объяснять, что наука состоит не в том, чтобы прочитать книгу и написать о ней еще одну. Почему никто не идет в лабораторию и там ничего не делает? Понимаете? Ну прочел Парсонса, ну и хорошо. Теперь давай засучи рукава и делай что-то, пусть примитивное, но свое. И это идет не через изучение текста, а через абстрагирование от текста. Вот мне и кажется, что, когда началось построение конкретной советской социологии, советской социологической науки, тогда уже стало не до Парсонса, не до семинаров по Парсонсу. Многим, скажем так. А на Западе этот отказ объясняется плюрализмом. Да, Парсонс был столп, основоположник и так далее. Но появились новые концепции, причем не менее интересные, чем его. Вначале он был одинок. Но потом уже появились и многие другие, а может быть, даже и одновременно. Но во всяком случае в классической социологии продолжателем дела Вебера был Парсонс. А потом уже очень быстро, через не-27* сколько лет, выстроилась целая плеяда, и вот эта центральность фигуры Парсонса исчезла. Очень много интересных появилось теорий. Например, этнометодология Горфинкеля. Причем более понятно изложенных, скажем так. Это тоже очень важная вещь. — Вы не считаете, что в принципе в западной социологии проис ходила какая-то примитивизация понятий, школ? А. Хараш. А это неизбежный процесс в любой интеллектуальной области. И адаптация к среднему пониманию — это естественная тяга ума. И меня это часто раздражает, но я понимаю, с другой стороны, что иначе не может быть. Есть потребность в остенсивных определениях — это то, что можно показать пальцем. Она у среднего человека выражена очень ярко, и это нормально. Он не может жить — все люди не могут жить — в безвоздушном пространстве. Кто-то задыхается, но не упрощает. А большинство склонно к противоположному. О. Генисаретский. Вы знаете, я помню одну случайную встречу. Мы с приятелем попали в ресторане за один столик с двумя американцами, которые оказались социологами. Случайно. И я, разговорившись и тоже имея в качестве авторитета Парсонса, задал несколько вопросов. Они не знали, кто это такой. — Молодые были? О. Генисаретский. Да не очень молодые. Ну лет по тридцать им было. Они учились в этот же период. Но там просто совершенно по-другому устроен сам способ общеакадемической жизни, не как у нас. Есть университеты, и они очень автономны друг от друга, и все профессора — друг от друга. Такой обязательности в знании общих авторитетов нет. А кроме того, к подобного рода конструкциям они не склонны в массе своей. Ну и действительно, следующий этап развития их академической социологии был Бог знает на чем основан. То, что мы остановились на Парсонсе, — случайность была. Точно так же, как, в общем, не существовало нигде науки кибернетики. Нигде. И даже попытки ее построить как науку. Вот в какую-то одну из щелочек железного занавеса к нам просочился Винер. И плюс к этому все было подогрето тем, что эта концепция связана с компьютерами, и с телеуправлением, и Бог знает еще с чем. И вот у нас это превратилось в такой идеологический пузырь. Может быть, и с Парсонсом произошло нечто подобное, хотя и другого рода: все-таки Винер — это были чисто популярные книжки, а здесь — серьезная работа на десятилетия. — Действительно, как-то удачно выбрали хорошего автора... А. Здравомыслов. На Западе парсонсианство и структурно-функциональный анализ были расценены как консервативная теория, апологетическая по отношению к капиталистическому строю, к американскому обществу. Наиболее яркая критика была дана Миллсом, с одной стороны. С другой стороны, еще более обстоятельный анализ этого направления был дан Гоулднером. Там и история возникновения направления, и этапы его развития, и идея гомеостазиса как стабилизи- рующего фактора, ее перенос из биологического поля в социальное. Но в то же время сложился довольно большой слой профессиональных социологов-преподавателей, которые ориентировались на эту схему Парсонса, которые, таким образом, как бы были социологами американского истеблишмента. А в 68-м году направление политического процесса на Западе резко меняется под влиянием событий во Франции, Германии, США, студенческих волнений, революций. И значительная часть молодых тогда социологических преподавателей переходит на сторону студентов, и поэтому они отметают всякие теории истеблишмента, а с ними — и структурно-функциональный анализ. С тех пор престиж этого направления резко падает на Западе. Такое мое объяснение. Здесь — по одним причинам, а там — по другим причинам. Но в общем они оказались совпадающими по времени. — Сейчас на Западе происходит постепенное обновление интереса к этому направлению. Чем это вызвано? А. Здравомыслов. Видите ли, на мой взгляд, социология не может существовать без дискуссии по теоретическим вопросам. А в этой дискуссии невозможно обойти Парсонса, как бы к нему ни относиться. Пусть он будет трижды защитник существующей системы. (Кстати говоря, он не такой уж защитник ее по политическим своим воззрениям — это Смелсер счел нужным подчеркнуть однажды в беседе со мной.) Он был либералом, не надо его путать с какими-то консерваторами или защитниками реакционных структур. Он был либералом, академическим профессором, который не особенно вмешивался в политическую жизнь. Но позиция его, конечно, имела политический смысл и значение, потому что он был главой официального направления в Гарвардском университете, который готовил кадры вот этих самых государственных деятелей, чиновников внешней политики, разведки. Когда я был на приеме в американском консульстве в Ленинграде, к нему очень многие подходили с таким почтением как к профессору, учителю. Они считали долгом напомнить, что когда-то учились в этом университете, что-то читали из его трудов, такое было к нему очень уважительное отношение, хотя там присутствовали в основном люди чиновнического сословия. С. Белановский. У меня создалось впечатление, — может быть, я не прав, я плохой знаток Запада, — что там произошло два процесса. Первый — вот эти студенческие волнения, а второй — получилось так, что стали набирать силу направления конкурирующие: феноменологическая социология, этнометодология. Может быть, совпало во времени, но студенты стали негативно относиться к парсонсонсианству, используя для критики его отчасти марксизм, отчасти еще что-то и вот эту феноменологическую социологию — она подвернулась и тоже была использована для его критики. Поэтому получилась, в частности, такая ситуация, что престиж Парсонса и его направления упал, а на этой волне, может быть, несколько неестественным образом возрос интерес к другим направлениям — феноменологическая школа, этнологи- [еская социология. Но я не специалист, может быть, вы как-то лучше iTy ситуацию понимаете? А. Здравомыслов. Естественно, что феноменологическое направ-1ение стало в оппозицию к структурно-функциональному анализу. Но жо же возникает еще в конце 30-х годов. Тогда появляются первые )аботы Мида, психологическая ориентация в социологии там уже вы-эажена. А дальше, уже в 60—70-е годы, я бы сказал, социология чувств !анимает все большее и большее место, вытесняет системный подход и :амо слово «система» становится индикатором того, что здесь псевдонаука или попытка под видом науки выделить идеологию, в то время «ак краеугольным для структурно-функционального анализа было юнятие системы — и общества как системы, и организации, и возможности изучения каких-то системных взаимозависимостей, структур-яых взаимосвязей, функциональных взаимосвязей. А там проблема личного мира, внутреннего, психологического построения образа ;обственного «я», построения теории видения мира приобретает более фундаментальный смысл, и поэтому все прочее как бы отсекается и объявляется пошлым, не достойным внимания занятием. Б. Юдин. Да. Был такой интеллектуальный момент со стороны некоторых ученых — неприятие системных построений, которые каким-то образом подавляют личность, ее индивидуальность. Если можно так выразиться, экзистенциалистский протест против этого. — Сейчас, по вашему мнению, это происходит? Б. Юдин. Нет. Отнюдь не считаю. Просто сейчас отношение к этой проблеме не идеологизировано и можно выбирать, что тебе ближе. С. Белановский. Конечно, развитие и смена направлений в науке — явление неизбежное. И тем не менее концепции остаются весьма неравноценными и невзаимозаменимыми. Они отвечают на разные проблемные ситуации и различны просто по своему, если можно так сказать, значению. Школа Парсонса — весьма сильная. Научная школа — это своего рода субкультура. И что бы ни говорили про феноменологическую школу, которая пришла ей на смену, или еще про какие-то школы, это все равно что погубить одно общество и заселить эту территорию эмигрантами из совершенно другой культуры, которые на этой территории создадут свое общество, совершенно другое. Если классическая американская социология, воплощением которой был Парсонс, погибнет, а в общем-то есть основания опасаться, что она или погибла, или близка к этому, мне будет очень жаль, подобно тому как Леви-Стросу было жаль гибнущих цивилизаций, даже не людей, а именно цивилизаций, потому что люди-то могли сохраняться, ассимилироваться. Поэтому мне бы хотелось приложить усилия к восстановлению этой научной традиции. Я повторяю, что, с моей точки зрения, существуют две социологические эпохи и соответственно — две социологические школы, если брать укрупненно. Была европейская социологическая школа, она корнями уходила в европейскую философскую традицию, оформилась где-то в конце XIX века, имена мы уже называли. Мыслители были крупнейшие. Но здесь ничего не поделаешь — две мировые войны, я считаю, эту школу уничтожили. Но, к счастью, эта школа в несколько видоизмененном виде смогла возродиться в Америке. Опять я не беру исторических причин и не берусь анализировать конкретные имена. Но она там возродилась. Она осознавала себя преемницей европейской школы. Это, если угодно, легко доказать эмпирически, по ссылкам, по цитатам, по заимствованиям, по трансформациям, по переводам, прослеживая мысли. Как я понимаю, хотя и плохо осведомлен, — поскольку эти школы друг с другом связаны, то я бы их объединил под общим названием «классическая школа социологии ». Я считаю, что американская школа — одно из возможных развитии европейской. В европейской школе были заложены некоторые ходы, которые не пройдены американцами. Я очень высокого мнения об американцах, у них очень высока культура логического мышления. Все, что я говорю о Парсон-се, относится не только к нему. Умение строить сложные логические конструкции — вот этим они сильны. Но я считаю, что они прошли и проследили не все ходы, намеченные европейской школой. И я думаю, что это в рамках какой-то одной страны непреодолимо, потому что, как я уже говорил, в любой аналитической, социологической работе всегда есть неявный элемент рефлексии собственного общества, хотя американцы сознательно старались от него избавиться. Они проводили межэтнические исследования, межнациональные. Была школа куль-тур-антропологии, смежная с социологией дисциплина, откуда они очень много черпали. То есть я бы сказал даже, что были предприняты огромные усилия, чтобы преодолеть этот американоцентризм, эту естественную рефлексию, присущую каждому человеку как члену данного общества. Мне кажется, что она преодолена до конца не была, но хорошо то, что эти усилия по преодолению были не только предприняты, но они и видны в работах, очень хорошо видны. Это некоторый урок нам. Мы должны идти своим путем. Наверно, и в этом, хотя не только в этом, смысле нужны национальные социологические школы, дискутирующие друг с другом. Но послевоенная Европа не оказалась достойным партнером для американцев, как мне кажется, хотя одного очень крупного человека, и я бы причислил его к классической традиции, я назову — это француз Мишель Крозье. Других я, к сожалению, не знаю. Но я думаю, что, если бы их было много, мы бы их знали. Про другие регионы и говорить нечего. Что-то самобытное зарождалось у нас в 60-е годы, явно зарождалось. И не случайно, по-моему, американцы возлагали на нас определенные надежды — что мы как-то разовьем социологическую теорию, ожидали от нас какого-то импульса. Их как раз очень хорошо характеризует то, что они искали вот это межнациональное общение, видимо, понимая значимость чужого опыта и важность его сопоставления со своим. Но, с моей точки зрения, они такого партнера не нашли. Хотя именно в России они могли его найти, потому что в 60-е годы ыл к этому интерес, был волевой импульс, который приводил в эту реру людей мотивированных и заинтересованных. И здесь бот этот азгром — хотя я не был его свидетелем и узнал о нем с большим опоз-знием, тогда я был слишком молод, но я считаю, что он имел катаст-офические последствия не только для нашей, но, может быть, в ка-ом-то смысле и для мировой социологии, потому что она утратила артнера, потенциально достойного. Мне так кажется. А что сейчас? Сейчас на Западе многое изменилось. Парсонс шельмован. Я допускаю и даже думаю, что он обладал сверхвысоким вторитетом, если о нем говорили, еще при живом человеке, что он ершина социологической мысли (попадались мне какие-то такие ци-аты). Конечно, уж если до такого доходит, то надо понимать, что в гом был элемент моды. А всякая мода преходяща. Но все-таки это ыла хорошая мода. Это мода на школу, которая была очень сильна, [усть мода проходит. Она прошла. Но это ниспровержение Парсонса ставляет какой-то горький осадок. Кто ниспровергал-то? Вот эти студенты-бунтари конца 60-х годов? В общем-то, мелкие люди и с мелкими аргументами — будто Парсонс служил буржуазному обществу и так далее. И как с тех пор все переменилось! Как я понимаю, примерно те же годы возникла, вернее, оформилась феноменологическая школа. Я повторяю, я знаю ее плохо, но те обрывки, которые я знаю, по-воляют думать, что это школа сильная и имеющая право на существование. Но в те годы произошел такой парадокс, что вот эти студенты, заботившись ниспровержением классической социологии, стали опираться на что попало, на марксизм, на троцкизм, и сюда же попала феноменологическая социология, с позиций которой они ниспровергали Парсонса. У нас, когда был этот известный разгром, весьма оперативно издали книгу, она называется «Новые направления в социологической еории», где четверо молодых, только что окончивших университеты англичан занимались вот таким ниспровержением. То есть они себя причисляли к феноменологической школе. С позиций феноменологической школы они ниспровергали структурно-функциональное направление. Их молодость и необоснованный гонор просто лезут из этой книги. Но самое главное, что эта книга имеет мало отношения к самой феноменологической школе, хотя она буквально пестрит ссылками на Щюца, Сикурела, Гарфинкела, то есть на классиков феноменологической школы. Обилие цитат как раз и доказывает несамостоятельность мышления этих молодых людей. То есть эта книга, в общем-то, не вызывает доверия по всем статьям. Из всех четырех ее авторов более или менее известен сейчас только один — он занимается социологией медицины. А остальные просто сгинули. Вот характеристика их научного уровня. Но с сожалением я должен признать, что прошли годы, читать было нечего, и сейчас поколение, которое моложе меня, — мне 41 год, — 30-летние, все-таки читают именно эту книгу и что-то оттуда черпают. Косвенным образом, поскольку там есть реминисценции, отсылки к классикам. Может быть, они вычитывают оттуда что-то полезное, но вместе с этим они всасывают и свойственный этой книге негативизм. Конечно, когда страна просыпается и социологии у нее нет, она, естественно, смотрит на те страны, где социология более развита. В 60-е годы был в моде Парсонс. Его стали заимствовать. Но через Пар-сонса вышли на классическую европейскую социологию, на много направлений, то есть Парсонс оказался ключом ко всей классической социологии в целом. В этом смысле, когда люди ничего не знают, они начинают с чего-то одного и, может быть, несколько его гипертрофируют, это нормальное явление роста. Эти элементы детской болезни очень быстро проходили, это просто видно по людям — люди расширяли свой кругозор и квалификацию. Если мы переходим к сегодняшней ситуации, то сегодня ситуация такая, что на Западе в моде вот эта феноменология. Хотя, может быть, и не только она. Там еще в моде компьютерные методы, еще в моде почему-то фокус-группы, странное какое-то тоже явление. Может быть, они как-то связаны с феноменологической социологией, но только отчасти. Все-таки наука центрируется по концепциям, может быть, по проблемам, но во всяком случае не по методам. Метод — это нечто вторичное. А у нас существует катастрофический дефицит учителей. Их нет. И молодые барахтаются как могут. И еще обстановка сложная в стране. Но тем не менее они барахтаются, это значит, что они какими-то путями выходят на Запад, очень плохо ориентируясь в структуре школ Запада, в значительной мере этот процесс стохастичен. В их мышлении отсутствует понятие классики, отсутствует понятие научной преемственности. Вот они туда попадают, и самое лучшее, на что они натыкаются, если говорить о социологии, это на какие-то феноменологические подходы. Это, как мне кажется, наиболее содержательное, на что можно сейчас наткнуться на Западе, вот таким образом туда выходя. Поэтому следует ожидать, что в самое ближайшее время у нас могут возникнуть индуцированные, но постепенно приобретающие все большую самостоятельность и автономию феноменологические школы. Но я считаю, что если на Западе классическая школа погибла или по крайней мере загнана в тень, то это не значит, что и мы должны это копировать, потому что дискуссия между школами — вещь полезная. Это тоже азы методологии. В работах по методологии науки этот аспект постоянно подчеркивается, например, у Поппера и у других авторов. Поэтому мне горько видеть эту формирующуюся однобокость. Однобокость очень серьезную, потому что, как я понимаю феноменологические подходы, все-таки в каком-то смысле это не совсем социология. Они очень индивидуализировали социологию, низвели ее до Уровня индивида и до уровня трансакции между индивидами. И в этом смысле утрачены понятия макроструктуры, макроценностей и всего, что с ними связано. Может быть, это отражает дух эпохи, когда макрообщество в социологическом понимании распадается. Но даже если и так, в любом случае должна быть база для сравнения. В свое время социологи описывали и отрефлексировали переход от общины к обществу, —■ может быть, сейчас необходимо осознать что происходит что-то похожее, когда уже и то, что социологи-классики считали обществом (Gesellschaft), элемент какой-то макрообщины, тоже сейчас распадается. Такое ощущение возникает. Общество, в котором нет норм и ценностей, а есть только мотивации и потребности. Может быть, я не прав. Ощущение атомизации, какой-то клановизации, утраты какого-то, может быть, даже функционального единства, ценностного единства, распад того, что называли интеграцией... Оказывается, так можно жить. Как-то не умирают люди от этого. Но это что-то другое. Другая жизнь. К чему это приведет, не ясно. В данном случае преемственность школ, смена одной школы другой, возможно, отражает вот таким странным образом некоторую объективную общественную динамику, которая продолжается со времен Токвиля, когда он писал о демократическом процессе, а потом Теннис писал об общине и обществе. Ведь община давно распалась, а сейчас распадается институт семьи. И, возможно, эта динамика, описываемая какой-то кривой, куда-то выводит, хотя мы еще плохо понимаем, куда она нас выводит. Но и в этом случае у меня остается претензия или сожаление, что люди, не ощущая концептуальной преемственности, не зная ее, в каком-то смысле и не желают знать, потому что и западные коллеги их убеждают, что не надо изучать все это, это устаревшее — буквально употребляется слово «хлам». «Парсонс устарел» — это же глупо. Вот Олег Игоревич рассказывал о своей встрече с американскими социологами, которые именно Парсонса не знали. И к нам приезжал американец. Не молодой, ему лет пятьдесят с лишним. Он увидел, что моя сотрудница сидит и вычитывает Парсонса — корректорскую вычитку делает, — и он спросил: что вы делаете? Она, владея английским языком, ответила: вот, работаю над Парсонсом. И он имел наглость ей сказать, что Парсонс давно устарел, вы, мол, делаете пустую работу. Приехать в чужую страну и так высокомерно себя вести, нарушая служебную этику, — это же наглость. Может быть, к нам едут не лучшие люди, это другой вопрос. Но вот есть этот момент. Мне жалко, что на Западе утрачена преемственная связь с классической школой. И получается, что и у нас она будет утрачена, по крайней мере очень надолго. Не знаю, когда она восстановится, потому что я вижу у молодежи побудительные мотивы учиться, это приятно, они едут на Запад, они воспринимают некие современные течения, но при этом полностью отсутствует импульс к восстановлению теоретической традиции. А почему это важно, мне кажется, я объяснил. В. Чеснокова. Одно как бы противоречие. Вы сказали: нужна мода на Парсонса, нужна мода и на феноменологов. Вот у нас как раз была мода на Парсонса. Теперь пришла мода на феноменологов. Почему мы с вами стараемся восстановить все-таки Парсонса в общественном сознании? С. Белановский. А потому, что с самим Западом что-то не в порядке. Конечно, это процесс, длящийся во времени, но в какой-то переломный момент были студенческие бунты, о которых мы говорили. Много времени прошло, но все-таки через эту контркультуру прошло очень много людей, я бы сказал, что почти вся современная элита, которой теперь лет сорок или около того. Разговаривая с этими людьми, порой симпатичными, добрыми, я понимаю, что в них какая-то необходимая жесткость отсутствует. Это то, что я смог отследить. Интеллектуальная жесткость, в частности. Строгость и жесткость. Если у человека есть позиция, он как-то должен на ней стоять, а в них я чувствую ее отсутствие. То, что традиция классическая на Западе прервалась, я считаю дисфункциональным явлением. Это не прогресс в науке. Вот в физике была теория флогистона, она долгое время существовала и потом рухнула, настала кислородная теория. Это был прогресс в науке, потому что — может быть, методологи выразят эту мысль лучше, но, так или иначе, я скажу по-простому, — теория флогистона оказалась несостоятельной. Другой пример. Ньютоновская механика и теория относительности. Здесь немножко другая ситуация. Эйнштейн не опроверг ньютоновскую механику, но она стала некоторым частным случаем в его системе. Тоже налицо преемственность и налицо прогресс, несколько иного рода, но опять же мы спокойно можем употребить слово «прогресс». А если говорить о феноменологической школе, то ее нельзя назвать прогрессом по отношению к структурно-функциональной. Это просто другая школа, имеющая право на существование. Она бы только выиграла, если бы ее интеллектуальным контрагентом, конкурентом, партнером в дискуссии была бы структурно-функциональная школа. Структурно-функциональная школа погибла не в силу своей научной бесплодности или устарелости, а в силу некоей исторической, трудно сказать, — то ли случайности, то ли неслучайности. Дисфункция, наверное, не бывает случайностью. Но она погибла как-то необоснованно. И вообще говоря, люди, которые занимаются историей науки, знают много примеров, когда перспективные школы по каким-то историческим причинам гибли. Гибли, и все. А бывало иначе. Бывало, уходили в тень, порой на десятилетия. Потом возрождались. Я не знаю, возродится ли структурно-функциональная школа, но я считаю, что должна, что в каком-то смысле это вопрос о том, возродится ли социология. А что социология на Западе в кризисе — пишут сами западные авторы, Гиддингс, например. Его сейчас все цитируют, у нас он очень известен. Он прямо говорит о кризисе и даже называет некоторые операциональные критерии. Резко сократилось число кафедр, резко возрос средний возраст преподавателей социологии, уменьшился приток студентов. По-моему, налицо феминизация. Вот такие операциональные критерии. B. Чеснокова. Феминизация — это точный признак упадка. C. Белановский. Да. То есть из курсов социологии как бы такие курсы для домохозяек получаются. Может быть, полезные в чем-то для воспитания детей. Но это уже не социология. Поэтому по причинам, о которых я затрудняюсь сказать, были ли они исторически случайными или исторически неизбежными, я вообще боюсь углубляться в этот вопрос — как-то она рухнула, эта школа структурно-функциональная. Но я убежден, что без нее социологии нет, что подлинно со циологическая школа как раз она. А феноменологическая — это какое-то междисциплинарное образование с элементами социологии знания, теории познания, лингвистики, каких-то ответвлений психологии и психиатрии, которые я плохо знаю. У нее есть прикладные выходы, вплоть до психотерапии, семейной в частности. У нее, может быть, есть прикладные выходы в виде вот этих фокус-групп, а через них — в маркетинг, политический имидж и прочее. Какое-то влияние, возможно, она и здесь оказала. Правда, этот метод, фокус-группы, он сформировался поначалу как прагматический, однако феноменологическая школа сделала много для его популяризации, была попытка распространения его на чисто научные ситуации. Но вот ценностная и нормативная проблематика в феноменологической школе отсутствуют начисто — а это очень крупный пробел. Здесь мы выходим на какой-то более философский вопрос — нужна ли социология вообще. Я затрудняюсь ответить на этот вопрос. |