Три века северной столицы

• Название: Три века северной столицы
• Дата: 20.07.2022
• Размер: 2.75 Mb.
• Имя файла: voznikshij-voleyu-petra-istoriya-sankt-peterburga-s-drevnih-vrem.doc
• Тип: Документы; #633885
• страница: 19 из 42

Молебен — церковное богослужение, включающее благодарственное или просительное моление. Молебны бывают общие, совершаемые в храме перед литургией или после нее, после утрени или вечерни, и частные, которые совершаются и на дому по желанию отдельных лиц. К общим относятся молебны в храмовые праздники, по поводу больших государственных событий и бедствий.

Вот описание фей­ерверка 1721 г.: «Во время шведского мира 1721 года на Петербургс­ком острову против Сената сделан был Янусов дом великим фигурным театром и убран весь фонарями разноцветными, в воротах план фитильной нари­сован Янусов древней, мирорешительной. Противу того дома поставлены две особы, первая в знак императора Петра Великого, другая в знак короля Шведского и около дома по плану фитильному и возле их пирамиды, колеса и всякие огненные фи­гуры, да от того же дому протянута веревка к Се­натской галерее, и на ней укреплен орел. У всего того приуготовления был сам государь. И в ночи в 12 часу сам Государь зажег орел, который полетел прямо в Янусов дом и зажег план с статуей и как стал сгорать, то те особы пошли с простертыми руками и затворили ворота янусовы, из того храма вдруг вылетело больше тысячи ракет и потом с города, из постав­ленных по Неве реке галер, из пушек учинилася стрельба, подобная грому и молнии, и продолжа­лась с час; потом зажгли два плана: на одном ко­рабль, идущий в гавань, с надписью: «конец дело венчает», а на другом корона Российская и Швед­ская, соединенные на столбе, с надписью: «соеди­нение дружбы». По сгорании планов началась по­теха огненная удивительным порядком с пирами­дами, в подобие бриллианта, а на верху пирамиды корона Российская, а на другой корона Шведская и продолжалась потеха часа четыре».

Уличные празднества устраивались и в честь каких-нибудь при­мечательных в жизни страны событий. При Петре они становятся столь же традиционными, как карнавальные шествия и фейерверки в дни рождества, Нового года или масленицы. Совершенно естест­венно, что эти торжества несколько отличны от тех, что затевались по пустяковым поводам, из одного только желания повеселиться.

Сбегался народ поглядеть и на потехи Петра I.

Особенно однажды позабавило зрителей представление на реке. Под барабанный бой, пушеч­ную пальбу и визгливое завывание дудок по Неве торжественно плыл плот из пустых бочек. На них восседали, крепко привязанные, чтобы невзначай не кувырнуться в воду, кардиналы всешутейшего собора. Плот был подцеплен к другому, тоже сделанному из бочек. На нем единственный пассажир — князь-папа. Он сидел в деревянной лохани, которая плавала в громадном котле с пивом. Этот нелепый поезд тянула на буксире хитро устроенная деревянная машина в виде мор­ского чудовища. Верхом на нем сидел сам владыка морей Нептун. Время от времени он поворачивал трезубцем князя-папу в его котле, а тот при этом громко вопил со страху: плавать-то он не умел, а согласитесь, что утонуть в теплом и порядком грязном пиве — гибель довольно бесславная.

Такие вот нехитрые развлечения были у жителей будущей российской столицы.

КАК ВЕСЕЛИЛСЯ ВЫСШИЙ СВЕТ

Что за славная столица

Развеселый Петербург!
Из лакейской песни
«Заложили Адмиралтейство и были в остерии и веселились».

Такую ноябрьскую заметку 1704 г. находим мы в поденной записке Петра I.

Как же веселились?

«В продолжение обеда, хотя пили только из рюмок, однако ж гости под конец все до того опь­янели, что большею частиею и не понимали, как убрались с корабля. И не мудрено: они сидели за столом с 4 часов пополудни до 2 часов утра и все это время беспрерывно пили, так что, наконец, даже сам император едва мог стоять на ногах. Он, впрочем, объявил наперед, что в этот день намерен хорошенько напиться. Его королевское высочество (герцог Голштинский, отец Петра III) должен был отвечать на все тосты крепким венгерским вином, кроме того часто получал штрафные стаканы от императора, которому непременно хотелось напо­ить его и довести, как он говорил, до состояния пьяного немца. Вследствие этого его высочество так сильно опьянел, как ему никогда и в жизни не случалось. Мы принуждены были под конец но­сить его, потому что он не мог более держаться на ногах, причем у него, как и многих других, несколько раз начиналась рвота».

Как писал Пушкин:
Над Невою резво вьются

Флаги пестрые судов;

Звучно с лодок раздаются

Песни дружные гребцов.

В царском доме пир веселый,

Речь гостей хмельна, шумна;

И Нева пальбой тяжелой

Далеко потрясена.
Датский посланник рассказывает о свадьбе Анные Иоанновны с герцогом Курляндским в ноябре 1710 г.:

«Вчерашние гости снова приглашены на дом к князю Меншикову; но на этот раз пир задал он сам, тогда как накануне пировали за счет царя. Сошлись мы в два часа. пополудни; обедали по вчерашнему, с соблюдением того же порядка, при маршале, дворецких и пр. Выпито было 17 заздравных чаш, из коих каждая приветствовалась 13-ю пушечными выстрелами. Чаши эти царь наперед записал на особый лоскуток бумаги (таков обычай при подобных случаях). По окончании обеда в залу внесли два пирога; один поставили на столе, за которым сидел я, другой к новобрачным. Когда пироги взрезали, в каждом из них оказалось по карлице. Обе были затянуты во французское платье и имели самую модную высокую прическу. Та, что лежала в пироге на столе новобрачных, поднялась на ноги и, стоя в пироге, сказала по-русски речь в стихах. Декламировала она так же смело, как самая привычная и лучшая актриса. Затем, вылезя из пирога, она начала здороваться с новобрачными и с прочими лицами, сидевшими за их столом. Другую карлицу (из пирога на нашем столе) царь сам перенес и поставил на стол к молодым. Тут раздались звуки менуэта, и карлицы весьма изящно исполнили для новобрачных этот танец на обеденном столе. Каждая из них была ростом в локоть. После трапезы зажгли фейерверк, установленный на плотах на Неве. Сперва на двух колоннах загорелось два княжеских венца; под одним стояла буква F, под другим А, а посредине, между венцами, буква Р. Потом появились две пальмы со сплетшимися вершинами; над ними сияли слова: «Любовь соединяет». Далее показался купидон в рост человеческий, с крыльями и колчаном на раменах; он стоял перед наковальней, замахнувшись большим кузнечным молотом, и сковывал вместе два сердца, лежавшие на наковальне. Над этим изображением горела надпись: «Из Двух едино сочиняю». Царь, будучи капитаном фейерверкеров, сам устроил этот фейерверк. Стоя среди общества, он объяснял окружающим значение каждой аллегорической картины, пока она горела. Наконец, было пущено большое множество ракет, шумих, баллонов и разных водяных швермеров. Вообще фейерверк отличался великолепием и стоил больших денег. Вечер заключился танцами, продлившимися в этот раз до полуночи».

Вот что рассказывает современник о петровской свадьбе карликов. О петровской, потому что была еще и екатерининская.

«По изволению его царского величества рассуждено было устроить свадьбу карликов в 1710 г. после бракосочетания герцога Курляндского.

Накануне два статные, богато наряженные карлика в маленькой одноколкe о трех колесах, запряженной доброй, убранной пестрыми лентами, лошадкой, разъезжали по городу с двумя всадниками  со свадебными приглашениями. В назначенный, день, утром, пара была обвенчана в русской крепостной церкви по русскому обряду. Впереди шел нарядно одетый карлик, в качестве маршала, с жезлом, на котором висела длинная, по соразмерности, кисть из пестрых лент. За ним следовали: жених с невестой, тоже в особенном наряде, его царское величество с несколькими министрами, князьями, боярами, офицерами и, наконец, 72 карлика обоего пола, проживающие у царя, вдовствующей царицы, князя и княгини Меншиковых и других господ, но большею частью нарочно выписанные, для настоящей церемонии, из разных краев России, иные миль за двести и более. Шествие заключалося множеством сторонних зрителей. Все эти карлики заняли середину церкви и жених на вопрос священника, хочет ли он жениться на своей невесте, громко произнес по-русски: «На ней и ни на какой другой»; невеста же на вопрос, хочет ли она выйти за своего жениха и не обещалась ли уже другому, отвечала: «Вот бы была штука!» но ее «да» чуть можно было расслышать, что возбудило единодушный смех. Венец над невестою держал сам царь, в знак особой своей милости. После венчания, все поехали водою к князю Меншикову и сели там за стол, накрытый в той же большой зале, где происходило пиршество по случаю бракосочетания герцога Курляндского. Молодые и вся прочая компания карликов, щегольски и богато одетых по-немецки, заняли несколько маленьких столов посередине залы. Над женихом и невестой, сидевшими за разными столами, возвышались два небольших шелковых балдахина и сверх того над ними, и над обеими невестиными подружками, висели лавровые венки. Угощали, как и при бракосочетании герцога, маршал и восемь шаферов, имевших кокарды из кружев и пестрых лент на правой руке, и все они так заботливо и важно расхаживали вокруг столов, потчуя гостей, как будто кроме них никого тут не было. Невестины подружки подарили сидевшему между ними крохотному форшнейдеру кокарду, за что он отплатил каждой поцелуем. По четырем сторонам залы тянулись длинные узкие столы, за которыми сидели царь с герцогом Курляндским, русские и чужестранные министры, генералы, герцогиня Курляндская со своими сестрами и знатнейшими русскими дамами, а потом остальные князья, бояре и русские и немецкие офицеры.

Первое здоровье провозгласил маленький маршал, который, подойдя, вместе с восемью дружками, к столу его величества, поклонился ему до земли; причем все они, под звуки труб и литавр, к общему удивлению, осушили свои кубки до дна, как бы самые великорослые люди.

Позади дома поставлено было несколько небольших пушек, из которых однако же не палили, потому что молодой сын князя Меншикова лежал в тяжкой болезни, от которой в тот самый день и умер. После стола все карлики очень весело танцевали по-русски, часов до 11-ти. Какие были тут прыжки, кривлянья и гримасы, вообразить себе нельзя! Все гости, в особенности же царь, не могли довольно тем навеселиться и, смотря на коверканье и ужимки этих 72-х уродцов, хохотали до упада. У иного были коротенькие ножки и высокий горб, у другого — большое брюхо, у третьего — ноги кривые и вывернутые, как у барсуковой собаки, или огромная голова, или кривой рот и длинные уши, или маленькие глазки и расплывшееся от жира лицо».

Вечером молодых отвезли в царские палаты... Прочих же гостей распустили по домам. Таким образом окончилась эта свадьба, представившая, на общую потеху, редкий пример соединения в одном месте более 70-ти карликов.
* * *

Мы уже упоминали о маскараде 1721 г. Обратимся к очевидцу  Ф. Берхгольцу.

«Начался маскарад, который должен был продолжаться целую неделю, и в этот же день праздновалась свадьба князя-папы со вдовою его наместника, которая целый год не соглашалась выходить за него, но теперь должна была повиноваться воле царя. Было приказано, чтобы сегодня, по сигнальному выстрелу из пушки, все маски собрались по ту сторону реки на площади, которая вся была устлана досками, положенными на бревна, потому что место там очень болотисто и не вымощено. Площадь эта находится перед Сенатом и церковью Св. Троицы, имея с одной стороны здание художеств, с другой — крепость, с третьей — здания всех Коллегий, а с четвертой — Неву. Посредине ее стоит упомянутая церковь Св. Троицы, а перед Сенатом возвышается большая деревянная пирамида, воздвигнутая в память отнятия у шведов, в 1714 г., четырех фрегатов, в котором царь сам участвовал, за что и был произведен князем-кесарем в вице-адмиралы. Она украшена разного рода девизами. В 8 часов утра последовал сказанный сигнал, и его высочество со своими кавалерами отправился на барке к сборному месту, но покамест в плащах. В этот день в крепости не только подняли большой праздничный флаг (из желтой материи, с изображением черного двуглавого орла), но и палили, в знак торжества, из пушек, как и на галерах, стоявших по реке.

Между тем все маски, в плащах, съехались на сборное место, и пока особо назначенные маршалы разделяли и расставляли их по группам, в том порядке, в каком они должны были следовать друг за другом, их величества, его высочество и знатнейшие из вельмож находились у обедни в Троицкой церкви, где совершилось и бракосочетание князя-папы, которого венчали в полном его костюме. Когда же, по окончании этой церемонии, их величества со всеми прочими вышли из церкви, сам царь, как было условлено, ударил в барабан (его величество представлял корабельного барабанщика, и уж конечно не жалел старой телячьей кожи инструмента, будучи мастером своего дела и начав, как известно, военную службу с этой должности). Все маски разом сбросили плащи, и площадь запестрела разнообразнейшими костюмами. Открылось вдруг около 100 масок, разделенных на большие группы и стоявших в назначенных для них местах. Они начали медленно ходить по большой площади процессией, по порядку номеров, и гуляли таким образом часа два, чтобы лучше рассмотреть друг друга.

Царь, одетый, как сказано, голландским матросом или французским крестьянином и в то же время корабельным барабанщиком, имел через плечо черную бархатную, обшитую серебром, перевязь, на которой висел барабан, и исполнял свое дело превосходно. Перед ним шли три трубача, одетые арабами, с белыми повязками на головах, в белых фартуках и в костюмах, обложенных серебряным галуном, а возле него три других барабанщика, а именно генерал Бутурлин, генерал Чернышев и гвардии майор Мамонов, из которых оба первые были одеты, как его величество. За ними следовал князь-кесарь Ромодановский в костюме древних царей, то есть в бархатной мантии, подбитой горностаем, в золотой короне и со скипетром в руке, окруженный толпой слуг в старинной русской одежде. Царица, заключавшая со всеми дамами процессию, была одета голландской или фризской крестьянкой, в душегрейке и юбке из черного бархата, обложенных красною тафтой, в простом чепце из голландского полотна, и держала под рукою небольшую корзинку. Этот костюм ей очень шел. Перед нею шли ее гобоисты и три камер-юнкера, а по обеим сторонам восемь арабов, в индейской одежде из черного бархата и с большими цветами на головах. За государыней следовали две девицы Нарышкины, одетые точно так, как она, а за ними все дамы, сперва придворные, также в крестьянских платьях, но не из бархата, а из белого полотна и тафты, красиво обшитых красными, зелеными и желтыми лентами; потом остальные, переодетые пастушками, нимфами, негритянками, монахинями, арлекинами, скарамушами; некоторые имели старинный русский костюм, испанский и другие, и все были очень милы. Все шествие заключал большой толстый францисканец в своем орденском одеянии и со странническим посохом в руке.

За группою царицы, как за царем, шла княгиня-кесарша Ромодановская в костюме древних цариц, т. е. в длинной красной бархатной мантии, отороченной золотом, и в короне из драгоценных камней и жемчуга. Женщины ее свиты имели также старинную русскую одежду. Его королевское высочество, наш герцог Голштинский был со своей группой в костюмe французских виноградарей, в шелковых фуфайках, и панталонах разных цветов, красиво обложенных лентами. Шляпы у них были обтянуты тафтой и обвиты вокруг тульи лозами с виноградными кистями из воска. Его высочество, в костюме розового цвета, шел один впереди, отличаясь от своей группы тем, что имел под тафтяной фуфайкой короткий парчовый камзол, входивший в панталоны, и что вместо шнурков и лент платье его было обшито серебряным галуном. Кроме того, он держал в руке виноградный серп. За ним шла его свита в три ряда, по три человека в каждом: именно первый ряд в зеленых костюмах, второй в желтых, третий в голубых. Ленты на тафтяных фуфайках были у них также разноцветные, но нашиты у всех одинаково, шляпы же одного цвета...

Группа его высочества была одной из лучших. Маски, следовавшие за нею, отличались красивыми и самыми разнообразными костюмами. Одни были одеты, как гамбургские бургомистры в их полном наряде из черного бархата (между ними находился и князь Меншиков); другие — гвардейские офицеры, как римские воины, в размалеванных латах, в шлемах и с цветами на головах; третьи, как турки, индийцы, испанцы (в числe их был крещеный жид и шут царя Ля-Коста), персияне, китайцы, епископы, прелаты, каноники, аббаты, капуцины, доминиканцы, иезуиты; некоторые, как государственные министры, в шелковых мантиях и больших париках, или как венецианские nobili; наконец, многие были наряжены жидами (здешние купцы), корабельщиками, рудокопами и другими ремесленниками.

Самыми странными были князь-папа, из рода Бутурлиных, и коллегия кардиналов, в их полном наряде, они величайшие и развратневйшие пьяницы; но между ними есть некоторые из хороших фамилий. Коллегия эта и глава ее, так называемый князь-папа, имеют свой особый устав и должны всякий день напиваться допьяна пивом, водкой и вином. Как скоро один из ее членов умирает, на место его тотчас, со многими церемониями, избирается другой отчаянный пьяница. Поводом к учреждению ее царем был, говорят, слишком распространившийся между его подданными, особенно между знатными лицами, порок пьянства, который он хотел осмеять, и вместе с тем предостеречь последних от позора. Многие губернаторы и другие сановники имели в этом случае одинаковую участь с людьми, менee их знатными, и не были избавлены от поступления в коллегию. Но другие думают, что царь насмехается над папой и его кардиналами, тем более, что он, как рассказывают, не щадит и своего духовенства, приказывая ежегодно, перед постом, исполнять одну смешную церемонию.

В прежние времена в Москве всякий год, в Вербное Воскресенье бывала особенная процессия, в которой патриарх ехал верхом, а царь вел лошадь его за поводья через весь город. Вместо всего этого бывает теперь совершенно другая церемония: в тот же день князь-папа с своими кардиналами ездит по всему городу и делает визиты верхом на волах и ослах, или в санях, в которые запрягают свиней, медведей, или козлов. Я думаю скорее, что его величество имел в виду первую причину. Конечно, он может иметь тут и еще другую, скрытую цель, потому что, как государь мудрый, всячески заботится о благе своего народа и всеми мерами старается искоренять в нем старые грубые предрассудки. Я было забыл при этом случае упомянуть, что князь-папа для прислуги имеет 10 или 12 человек, тщательно набираемых для него во всем государстве, которые не могут говорить как следует, страшно заикаются и делают при том самые разнообразные телодвижения. Они обязаны прислуживать ему и всей коллегии во время празднеств, и имеют свой особенный смешной костюм.

Но возвращаюсь к маскараду. Кроме названных масок, были еще в разных уморительных нарядах сотни других, бегавших с бичами, пузырями, наполненными горохом, погремушками и свистками и делавших множество шалостей. Были некоторые и отдельные смешные маски, как, например, турецкий муфтий в обыкновенном своем одеянии, Бахус в тигровой коже и увешанный виноградными лозами, очень натуральный, потому что его представлял человек приземистый, необыкновенно толстый и с распухшим лицом. Говорят, его перед тем целые три дня постоянно поили, причем ни на минуту не давали ему заснуть. Весьма недурные были Нептун и другие боги; но особенно хорош и чрезвычайно натурален был Сатир (танцмейстер князя Меншикова), делавший на ходу искусные и трудные прыжки. Многие очень искусно представляли журавлей. Огромный француз царя и один из самых рослых гайдуков были одеты, как маленькие дети, и их водили на помочах два крошечных карла, наряженные стариками с длинными седыми бородами. Некоторые щеголяли в костюмах прежних бояр, т. е. носили длинные бороды, высокие собольи шапки и парчовые кафтаны под шелковыми охабнями, и ездили верхом на живых ручных медведях. Так называемый тайный кухмистер был весь зашит в медвежью шкуру и превосходно представлял медведя; сначала он несколько времени вертелся в какой-то машине, похожей на клетки, в которых прыгают белки, но потом должен был ездить верхом на медведе. Кто-то представлял индийского жреца, увешенного бубенчиками и в шляпе с огромными полями. Несколько человек были наряжены, как индейские цари, в перья всевозможных цветов, и т. д.

Погуляв, при стечении тысяч народа, часа два по площади и рассмотрев хорошенько друг друга, всe маски, в том же порядке, отправились в здания Сената и Коллегий, где за множеством приготовленных столов князь-папа должен был угощать их свадебным обедом. Новобрачный и его молодая, лет 60-ти, сидели за столом под прекрасными балдахинами, он с царем и господами кардиналами, а она с дамами. Над головою князя-папы висел серебряный Бахус, сидящий верхом на бочке с водкой, которую тот цедил в свой стакан и пил. В продолжение всего обеда человек, представлявший на маскараде Бахуса, сидел у стола также верхом на винной бочке и громко принуждал пить папу и кардиналов; он вливал вино в какой-то бочонок, причем они постоянно должны были отвечать ему...

Послe обеда (11-го числа), все маски, по данному сигналу, собрались опять на вчерашнее место, чтобы проводить новобрачных через реку в Почтовый дом, где положено было праздновать другой день свадьбы. Bce в том же порядке, как накануне, отправились в собственный дом князя-папы, где он стоял у дверей и, по своему обычаю, благословлял гостей (по способу русского духовенства), давая таким образом в одно и тоже время и папское и патриаршее свое благословение. Всякий, прежде чем проходил далее, выпивал при входе по деревянной ложке водки из большой чаши, потом поздравлял папу и целовался с ним. После того молодые присоединились к процессии масок, которые, обойдя раза два вокруг пирамиды, сели на суда и переехали, под разную музыку и при пушечной пальбe в крепости и Адмиралтействе, на другую сторону реки, в Почтовый дом, назначенный для угощенья.

Машина, на которой переплывали через реку князь-папа и кардиналы, была особенного, странного изобретения. Сделан был плот из пустых, но хорошо закупоренных бочек, связанных по две вместе. Все они, в определенном расстоянии одна от другой, составляли шесть пар. Сверху, на каждой паре больших бочек, были прикреплены посредине еще бочки поменьше или ушаты, на которых сидели верхом кардиналы, крепко привязанные, чтобы не упали в воду. В этом виде они плыли один за другим, как гуси. Перед ними ехал большой пивной котел с широким дощатым бортом снаружи, поставленный также на пустые бочки, чтоб лучше держался на воде, и привязанный канатами и веревками к задним бочкам, на которых сидели кардиналы. В этом-то котле, наполненном крепким пивом, плавал князь-папа в большой деревянной чашке, как в лодке, так что видна была почти одна только его голова. И он, и кардиналы дрожали от страха, хотя совершенно напрасно, потому что приняты были все меры для их безопасности. Впереди всей машины красовалось большое, вырезанное из дерева, морское чудовище, и на нем сидел верхом явившийся на маскарад Нептун со своим трезубцем, которым он повертывал иногда князя-папу в его котле. Сзади на борту котла, на особой бочке, сидел Бахус и беспрестанно черпал пиво, в котором плавал папа, немало сердившийся на обоих своих соседей. Все эти бочки, большие и малые, влеклись несколькими лодками, причем кардиналы производили страшный шум коровьими рогами, в которые должны были постоянно трубить. Когда князь-папа хотел выйти из своего котла на берег, несколько человек, нарочно подосланных царем, как бы желая помочь ему, окунули его совсем с чашей в пиво, за что он страшно рассердился и немилосердно бранил царя, которому не оставлял ни на грош совести, очень хорошо поняв, что был выкупан в пиве по его приказанию. После того все маски отправились в Почтовый дом, где пили и пировали до позднего вечера. Сегодня (17-го числа) окончился маскарад, и хотя в продолжение восьми дней наряженные не постоянно собирались, однако ж никто, под штрафом 50 рублей, не смел все это время ходить иначе, как в маскe. Поэтому все радовались, что удовольствия на первый раз кончились».
* * *
Если бы вам довелось попасть в Петербург 26 ноября 1718 г., вы бы заметили, что на его и без того шумных улицах царит какое-то особое оживление. На перекрестках, у ворот того или иного дома толокся, собираясь кучками, народ, судя по одежде — все больше люди средних сословий. Что-то обсуждали, спорили. Наибольшим ажиотажем были охвачены те, которые толпились вокруг уличных фонарей. На фонарях висели какие-то объявления, и гра­мотеи читали их вслух. Понять, однако, толком было трудно. Чте­цов-добровольцев перебивали вопросами. Иногда их голоса тонули в хоре восклицаний, то ли одобрительных, то ли нет — поди-ка раз­бери при таком шуме.

Но вот в общий галдеж ворвалось мерное деловитое постукива­ние барабана. Люди отхлынули от фонарей. Топтавшиеся до того в задних рядах первыми устремились вслед за барабанщиком. А тот, словно не видя, что за ним выросла целая свита, невозмутимо шагал по улице и, не поворачивая головы, выкрикивал в такт отбиваемой им дроби: «... начнутся 27 числа сего месяца. Первая будет у князь-папы, а потом будут следоваться другие, кому сказано будет, от того хозя...»

Барабанщик повернул за угол. Кое-кто из сопровождавшей его толпы отстал и вернулся к фонарям. Они явно разобрались уже, в чем дело, и спешили поделиться своими соображениями с остальными.

Что же так взбудоражило в этот день петербуржцев?

Всего-навсего указ об ассамблеях.

Пожалуй, лишь ближайшие сподвижники Петра, ну и те, конечно, кому удалось побывать в Западной Европе, отчетливо представляли себе, что такое ассамблея. Для большинства же само слово было совершеннейшей новостью — его услышали на Руси впервые. Поэтому указ начинался с подробного разъяснения названия и того, что за ним кроется.

«Ассамблея — слово французское, которого на русском языке одним словом выразить невозможно, но обстоятельно сказать: воль­ное в котором доме собрание или съезд делается не для только забавы, но и для дела; ибо тут можно друг друга видеть и о всякой нужде переговорить, также слышать, что где делается, при том же и забава».

Далее шел уже собственно указ.

«А каким образом оные ассамблеи отправлять, определяется... пунктом, покамест в обычай не войдет.

1. В каком дому имеет ассамблея быть, то надлежит письмом или иным знаком объявить людям, куда всякому вольно придтить, как мужескому полу, так и женскому.

2. Ранее 5 или 4 часов не начинается, а долее 10 пополудни не продолжается.

3. Хозяин не повинен гостей ни встречать, ни провожать, ни подчивать... но токмо повинен несколько покоев очистить, столы, свечи, питье, употребляемое в жажду, кто попросит, игры, на столах употребляемые.

4. ... также тут быть столько, кто хочет, и отъехать волен, когда хочет.

5. Во время бытия на ассамблее вольно сидеть, ходить, играть, никто другому прешкодить или унимать, также церемонии делать вставанием, провожанием и протчее отнюдь не дерзает под штрафом великого орла, но только при приезде и отъезде поклоном почтить можно.

6. Определяется, каким чинам на оные ассамблеи ходить, а именно: с высших чинов до обер-офицеров и дворян, также знатным купцам и начальным мастеровым людям, также знатным приказным, тож разумеется и о женском поле, их жен и детей».

Любопытный документ, не правда ли? А главное, неожиданный. У современного человека как-то не укладывается в сознании, для чего он понадобился: неужто тогда и веселиться можно было лишь по высочайшему приказу? У некоторых же, наверное, возникнет и другой вопрос: чего ради столько волнений из-за подобного указа? Можно подумать, что по меньшей мере о введении нового налога объявили.

Указ 1718 г. знаменует ломку старых бытовых традиций во имя более разумных требований времени. Предлагается новая форма общественного сбли­жения, и в ней нет места типичной для Московской Руси замкну­тости — национальной, сословной и семейной. На ассамблее русский и иностранец, титулованный сановник и мастеровой, мужчина и жен­щина должны чувствовать себя на равной ноге. Притом «вольно»: хочешь — танцуй, хочешь — сиди, в шахматы, шашки играй, разго­варивай (сюда ведь, как помните, приходят не только развлекаться, но и потолковать о делах да о том, что на белом свете делается). И поменьше церемоний: кому нужны все эти утоми­тельные поклоны в пояс и до земли, торжественные встречи и про­воды, длиннющие тосты на полчаса каждый.

Однако растолковывать таким вот образом пункты указа — заня­тие, признаться, довольно скучное. Заглянем лучше на одну из петровских ассамблей. На какую — безразлично, порядки ведь на них одинаковые. Только не надо мешкать. Зимой в Петербурге темнеет рано. Уже к четырем часам пополудни город погружается в лиловые сумерки, незаметно сменяющиеся полной темнотой. Уличных же фонарей пока мало. Впрочем, обойдемся и без них. Вот, кажется, то, что мы ищем. Большой двухэтажный дом. Его окна ярко осве­щены, на разукрашенных морозом стеклах движутся какие-то тени.

Фыркают лошади, скрипит снег под полозьями саней. Одни, другие, третьи... десятые. Подкатывают к самому крыльцу, куда легко спрыгивают или степенно спускаются — это уж смотря по воз­расту или темпераменту — седоки, исчезающие за гостеприимной дверью.

Обширные сени. Здесь блаженно тепло. Пахнет чем-то вкусным. Но к дразнящим обоняние запахам примешиваются иные — крепкого трубочного табака, мускуса, горячего воска. Из соседнего помеще­ния несутся звуки оркестра. Полонез. Танцы всегда открываются польским, значит, они начались недавно. Гости рангом пониже спешат прямо туда, где гремит музыка, откуда плывут такие соблаз­нительные ароматы. Те же, что починовнее, еще мешкают в сенях: им нужно «устроить» в компанию к хозяйским слугам своих лакеев: и тем, и другим — гласит седьмой пункт известного вам указа — «в апартаменты невольно входить, но быть в сенях или где хозяин определит».

Войдя в танцевальный зал, на какую-то секунду зажмурива­ешься. Яркий свет режет привыкшие к сумраку глаза. Не менее двадцати свечей зажжено в спускающейся с потолка массивной серебряной люстре, да на окнах стоят целые пирамиды из горящих свечей, вставленных в многосвечники из того же благородного металла.

Завсегдатаи ассамблей (видно, и в этом доме они не впервые) чувствуют себя превосходно. Любители потанцевать устремляются приглашать дам на «миновею» (менуэт). Дамы сидят отдельно от мужчин. «Если не танцуешь, словечком с ними не перекинешься», — ворчит один из гостей-иностранцев. Люди солидные, осторожно обходя скользящие по паркету пары, усаживаются за шахматы и, забыв обо всем на свете, погружаются в обдумывание какого-то головоломного хода. Словом, каждый находит занятие по вкусу. Лишь заядлые картежники чувствуют себя не у дел. Петр I терпеть не мог карт (как и других азартных игр), и на ассамблеях они были строго-настрого запрещены.

Что до новичков, то они еще некоторое время жмутся в спаси­тельной близости к двери, с любопытством, однако, озираясь по сто­ронам. Зал обширный. Танцует никак не меньше двадцати пар, да еще куча народа стоит или сидит вдоль стен. И всем места хва­тает. Никому не мешает даже уставленный холодными кушаньями стол и стоящий позади него грандиозный буфет черного дерева, на котором сверкает хрустальная и серебряная посуда. Стены обтянуты дорогими штофными обоями, по ним развешаны зеркала и портреты в золоченых рамах. Из глубины черных фонов высокомерно щурятся на собравшееся здесь пестрое, разносословное общество кавалеры каких-то орденов, загадочно улыбаются красавицы в пышных туале­тах. Вон и портрет государя в латах, с маршальским жезлом в руках. Несомненно, хозяин дома не просто богатый человек, но и лицо сановное.

В глубине зала виднеется еще дверь. Потому ли, что она рас­пахнута на обе половины, или по другой какой причине, но только есть в этой двери что-то удивительно притягательное для большин­ства нетанцующих мужчин. Нет-нет да и исчезают они в ее светя­щемся проеме и возвращаются заметно повеселевшими. А дело в том, что в покое за таинственной дверью стоит длинный-предлинный стол. На нем щедрой рукой расставлено всевозможное жаркое — молочные поросята, гуси, индюшки, даже бараний бок с кашей. И все это так аппетитно выглядит («говорят, хозяин держит повара-немца и большое вознаграждение ему за умение положил), что и есть не хочешь — все равно слюнки потекут. Посреди стола  огромный серебряный поднос с грудами сластей. Конечно, нет недо­статка и в крепких напитках.

Обратите внимание, что сервировка стола отличается от древнерусской. Тарелки уже не из драгоценных металлов, а из фарфора, но не из соображений дешевизны. Секрет изготовления фарфора в Европе был открыт совсем недавно, и за изделия из него поначалу платили бешеные деньги. Купить столовый сервиз, подобный тому, что кра­суется здесь на столе, мог позволить себе только очень богатый человек.

Среди сосудов для питья преобладают стеклянные и хрустальные довольно большие, расширяющиеся кверху стаканы и кубки (те и другие были мало употребительны в древнерусском быту). На некоторых резаны вензеля, государственные орлы, а на одном стакане — вон он стоит у самого подноса со сластями,— если присмотреться, прочтешь ликующую надпись: «Виват, царь Петр Алексеевич!» Разумеется, она видна гораздо отчетливее, когда ста­кан до краев наполнен кроваво-красным вином.

Попадаются и серебряные сосуды. Главным образом чарки, укра­шенные чеканными узорами, расписной эмалью или чернью, на которой расцветают пышные золотые цветы. Совсем как в конце XVII в. Однако форма уже не та. Некоторые, правда, похожи еще на чашечки с плоскими припаянными к краю бортика ручками. Но уж очень они мелкие и маленькие — только под водку и крепкие вина годятся — да и поддонцев у них нет. Другие и вовсе необыч­ные: то в виде «корзиночек» с двумя-четырьмя ручками-завитками, то наподобие низеньких стаканчиков на дутых ножках-шариках или птичьих лапах. Одна слава, что чарки...

Есть тут также несколько золоченых с чернью кружек. В былые времена их не очень у нас жаловали. Видно, и сейчас они не слиш­ком в фаворе: на такой громадный столище — одна, две... всего пять штук. Не сразу и заметишь их среди другой посуды.

А вот столь любимых в русском средневековье серебряных горш-кообразных братин и плоскодонных с высокими гнутыми рукоятями ковшей вы здесь, безусловно, не найдете. Разве что за дверцами буфета. Но если станут их оттуда вынимать, то лишь для того, чтобы показать какому-нибудь любознательному гостю-иностранцу, что и встарь на Руси были искусные мастера-ювелиры. Иной же раз снимут с полки массивный, тяжелый ковш. И начинает он, пустой, ходить по рукам. Передают его гости один другому, силятся разо­брать надпись, вырезанную по золоченому бортику замысловатой вязью, и почтительно слушают рассказ владельца о том, за какие заслуги перед московским престолом получили он или его ближай­шие предки сей дар.

При Петре тоже жаловали серебряными ковшами. Но не за рат­ные подвиги, не за «художества» (хотя такое и случалось), а глав­ным образом за хорошо и вовремя проведенный таможенный сбор и разные другие мероприятия в интересах казны (к слову сказать, сереб­ряный ковш сохранил свое наградное значение вплоть до 20-х годов XIX в.). За воинские же заслуги, дипломатические, иногда и про­сто в знак расположения императора к тому или иному лицу жалуют теперь миниатюрные портреты Петра. Они написаны по эмали, а осно­вой служит овальная золотая пластинка. Носят их на шейных лентах наподобие орденов. После Полтавской баталии Петр лично раздавал такие портреты в обрамлениях из алмазов всем штаб- и обер-офи­церам, отличившимся в сражении. Может быть, некоторые из них были выполнены Григорием Мусикийским — имя этого первого рус­ского миниатюриста встречается уже в документах 1709 г.

Среди тех, кто собрался на сегодняшней ассамблее, также есть несколько счастливцев, удостоенных подобного знака отличия. «За что это он, за что?» —любопытствует кто-то из недавних «нович­ков», вполне уже освоившихся с обстановкой. Многие, к своему удовольствию, обнаружили добрых знакомых. Пока в танцах наступил перерыв и дам обносят чаем, всяческими вареньями, лимонадом и горя­чим шоколадом (они вошли в моду с легкой руки герцога Голштинского), можно посудачить о некоторых из присутствующих.

— Кто этот полный господин с веселым лицом? Тот, что отве­шивает — бог мой! — какой церемонный поклон красивой черногла­зой даме.

— Госпоже Лопухиной? Неужто вы его не узнаете! Генерал-прокурор Ягужинский. Царь всех балов, он и мертвого расшевелит. Недаром государь поручил ему надзор за ассамблеями.

— А вы слышали, какую штуку-то князь-кесарь недавно выки­нул? — вмешивается в разговор третий собеседник. — Да нет, не здесь, в Москве. — На зычный голос словоохотливого рассказчика повернулись еще несколько человек и подошли поближе послушать. — Назвал к себе гостей, а встречать их поставил любимца своего — медведя. Грома-ад-нейший.. . где только такого раздобыл! Так вот, значит, гость только на крыльцо подымается, а навстречу ему эта­кая махина идет на задних лапах. В передних — поднос со здоровен­ным стаканом данцигской водки. Загородит Мишка дверь, рычит и поднос в рожу тычет: выпей, дескать, а не то — с жизнью про­щайся. Скотина предобрейшая, совсем ручная. Да гостю-то невдомек, у него от страха зубы дробь выбивают. До водки ль тут! А князь Федор Юрьевич из окна смотрит, смеется: «Не упрямься, — гово­рит, — батенька, выпей, коли от души предлагают».

Смеются и слушатели. Такие медвежьи шутки в те годы мало кого оскорбляли, исключая разве тех, на кого они были направлены.

Время близится к восьми. Ждут императора. Обычно он приез­жает в шесть часов, а сегодня что-то запаздывает. Нельзя сказать, чтобы ожидание это было чересчур нетерпеливым. Если у Петра хорошее настроение, обходительнее и веселее его человека нет. Для каждого приветливое или шутливое слово найдется. К одному под­сядет перекурить, к другому — за шахматной доской силами поме­риться. Охотно вступает в деловую или живую, остроумную беседу. Но горе тому, кто, ободренный вниманием и простотой обращения своего собеседника, начнет вдохновенно завираться или, еще того хуже, «в нечестных словах задирать» кого-нибудь из присутствую­щих. Если в наказание придется осушить «большого орла» — почтен­нейших размеров кубок крепкого венгерского, — считайте, что про­штрафившийся счастливо отделался.

Неутомимым танцором был Петр Алексеевич, притом и затейник же! Прямо, что называется, на ходу изобретал в англезах и гроссфатерах новые фигуры.

Случалось, однако, государь являлся сильно не в духе. Да вот хоть бы на прошлой ассамблее у светлейшего. Приехал мрачнее тучи. Рта ни разу не открыл, будто язык у него отнялся. Ходил из угла в угол, головой тряс. Хотел вице-канцлер Шафиров его вели­чество от мыслей неприятных отвлечь, начал анекдот какой-то смеш­ной рассказывать. А тот как сверкнет на него очами — Петр Павло­вич своей историей и поперхнулся. Едва дождались, чтоб уехал.

Внезапно тревожное перешептывание смолкает. Император уже здесь, в зале, с ним и императрица и обе принцессы. Настроен он сегодня отменно хорошо, милостиво улыбается, шутит. Все сразу оживились. А хозяин от счастливого сознания, что дела обстоят как нельзя лучше, устремился к высокому гостю, импровизируя на ходу пышное приветствие. Одно из правил ассамблей нарушено. «Орла, орла ему! — весело кричит Петр, — и всенепременно большого!».

Само собой разумеется, что являвшиеся в первое время на ассамблеи наши боярыни и боярышни были смешны и неуклюжи. За­тянутые в крепкие корсеты, с огромными фижмами, в башмаках на высоких каблуках, с пышно расчесан­ною и большей частью напудренною при­ческою, с длинными «шлепами», или шлей­фами, они не умели не только легко и гра­циозно вертеться в танцах, но даже не знали, как им стать и сесть. Кавалеры были также под стать дамам, и их, при чрезвы­чайной неловкости, крайне стесняла одеж­да: шитые кафтаны с твердыми, как желез­ные листы, фалдами, узкие панталоны, плотно натянутые чулки с подвязками, тя­желые башмаки, висевшие у бока шпаги, перчатки и «аллонжеловые» парики с длинными завиты­ми в букли волосами. Но мало-помалу все привыкли к новым костюмам. Женщины, выпущенные на свободу, почувствовали си­лу красоты; в них пробудилось тщеславие и желание обращать на себя внимание; они сделались смелы и развязны. Пленные шведы получили свободный доступ в бояр­ские дома и зарабатывали хорошие деньги, обучая боярышень заморским манерам и модным танцам.

Скоро петровские ассамблеи уже не тре­бовали принудительных мер, и бывшие те­ремные затворницы и прежние боярские сынки отплясывали столь усердно, что удивляли своей неутомимостью и ловко­стью даже иностранцев.