Три века северной столицы

• Название: Три века северной столицы
• Дата: 20.07.2022
• Размер: 2.75 Mb.
• Имя файла: voznikshij-voleyu-petra-istoriya-sankt-peterburga-s-drevnih-vrem.doc
• Тип: Документы; #633885
• страница: 22 из 42

Миних Бурхард Христофор (16831767) — фельдмаршал. По происхождению немец. Командовал русской армией в войне с Турцией 1735-1739 гг., известен жестоким обращением с солдатами. Один из типичных иностранных политиканов, игравших активную роль в правящей верхушке России XVIII в.

С начала 1741 г. застенки Тайной канцелярии напол­нились невиданными до сих пор колодниками, почти не говорившими по-русски. Это были курляндцы, ставленни­ки Бирона, обвиняемые во всевозможных преступлениях, начиная от простых краж и кончая государственной изме­ной. Для допроса этой толпы иноземцев пришлось даже приглашать особых переводчиков, которых во избежание разглашения застеночных тайн держали в одиночном за­ключении.

Одним из первых допрашивался двоюродный брат гер­цога Бирона, носивший высокий чин капитана Преобра­женского полка. Ему было предъявлено крайне серьезное обвинение: по сведениям Миниха, он готовил пере­ворот в пользу брата, предполагалось, что он хотел, от­равив Иоанна Антоновича, обвинить в его смерти Анну Леопольдовну, заточить ее в монастырь и, опираясь на войска, провозгласить российским императором герцога Бирона. Обвинение это, конечно, было вздорное, по­тому что русские войска не поднялись бы на защиту за­хватных прав курляндца, но Миниху нужно было создать что-нибудь крупное, чтобы оправдать им самим произве­денный переворот.

Когда капитан Бирон вошел в застенок, судьи неволь­но переглянулись. За десятки лет там не появлялся такой преступник. Бирон, рослый красавец, одетый в преобра­женский мундир, переступил порог с высоко поднятой головой. Сопровождавшие его два конвойных солдата бы­ли смущены и, видимо, чувствовали себя неловко. Капи­тан остановился у порога, прищуренными глазами по­смотрел на судей и хорошо знакомых ему военных, жав­шихся к стене, и презрительно сказал:

— Хороший компаний! — и твердыми ша­гами направился к палачу.

Пока Бирона раздевали, в застенке царило томительное молчание. Первым очнулся Ушаков, старший из судей. Он наклонился к своим товарищам и довольно громко сказал:

— Помните, приказано костей не ломать, на руках и ли­це знаков не оставлять. А об остальном мы постараемся.

И, действительно, постарались.

Раздетого Бирона прикрутили к широкой доске и ста­ли пытать особым утонченным способом. У него медлен­но, методично и с полным знанием дела вырезали из ко­жи маленькие квадраты, отдирали кожу, а рану присыпа­ли солью. Сначала эту операцию произвели у него на груди, потом на боках, в паху...

Судьи предлагали вопросы, палачи старательно дела­ли свое дело, но Бирон молчал. Только лицо его, то си­не-багровое, то мертвенно-бледное, да скрип зубов гово­рили о нечеловеческих муках, которые ему приходилось переносить.

Видя, что «шашечки» не помогают, Ушаков распорядил­ся «посмолить». Палачи достали из печи небольшие чугуны с кипящей смолой и стали каплями лить ее на обнаженное от кожи мясо. Когда на кровавую рану упала первая капля, Бирон дико вскрикнул, рванулся, широко раскрыл глаза, по­том снова затих. Шипя на живом мясе, падала капля за каплей, далеко во все стороны брызгала кровь, но пытаемый не шевелился. Он был в беспамятстве.

После краткого совещания судьи решили продолжать допрос. Бирона несколько раз облили холодной водой, привели в чувство и стали допрашивать без новой пытки. Первый вопрос остался без ответа. Когда судья повторил его, Бирон с огромным трудом повернул голову и плю­нул в сторону судей. Возмущенные, они велели продол­жить пытку.

Три раза терял Бирон сознание — его отливали водой. Наконец четвертый обморок, длившийся около получа­са, испугал истязателей, и полумертвого капитана отнесли в «секретную» камеру.

В это время Тайная канцелярия была завалена делами, и два застенка работали круглые сутки.

По распоряжению Миниха, трем главным судьям  Тол­стому, Ушакову и Писареву  было присвоено звание инкви­зиторов.

Тайная канцелярия прилагала все усилия, чтобы найти нити хоть какого-нибудь политического заговора, кото­рый мог оправдать действия фельдмаршала, но все было напрасно. Самые жестокие пытки не могли заставить курляндцев сознаться в том, что было нужно Миниху. А в сво­ем рвении инквизиторы перестарались. Один из курляндских баронов, изувеченный в застенке, дал в состоянии по­лубреда нечто вроде признания и оговорил князя Сергея Путятина, одного из влиятельных вельмож того времени. Именитого князя схватили, жестоко пытали, и, может быть, запытали бы до смерти, если бы за него не вступилась влиятельная родня.

Миних, которому уже успела надоесть возня с мнимы­ми заговорщиками и который чувствовал себя в роли фак­тического регента довольно прочно, призвал во дворец всех трех инквизиторов, накричал на них, изругал и ве­лел «прекратить болванское занятие, от коего по Россий­скому государству смута сеется». В заключение он прика­зал немедленно освободить положительно всех, привле­ченных по грандиозному делу о заговоре, но сделать это было невозможно, поскольку две трети побывавших в застенках носили слишком «явные улики» против Тайной канцелярии. Состоялось особое совещание инквизиторов и младших судей, где решили отпустить лишь тех, кто не изувечен и не обезображен пытками, остальных же «про­должать допрашивать с пристрастием как особо подоз­рительных». Освободили 80 человек. Об остальных донес­ли, что «Тайная канцелярия питает сугубые надежды изо­бличить злодейства оных».

Освободив Россию от курляндцев, Миних не мог вос­препятствовать вторжению в столицу родственников мла­денца-императора,  брауншвейгцев, во главе с самим прин­цем Антоном-Ульрихом, ближайшим советником которо­го стал канцлер Остерман, немец, прозванный старой лисицей.

Среди гвардии росло возбуждение, которым умело воспользовалась цесаревна Елизавета, дочь Петра I.

В ноябре 1741 г. Елизавета Петровна подняла гвардию, арестовала Иоанна Антоновича и его родителей, Миниха, Остермана и других и вступила на отцовский престол.

Уже в декабре начались допросы сторонников Биро­на, которого в то же время отправили в ссылку, в сибир­ское местечко Пелым.

Императрица Елизавета Петровна, не любившая кур­ляндцев, приказала схватить тех из них, кто был привле­чен к следствию по распоряжению Миниха. Застенки опять наполнились курляндцами, но уже не теми, успевшими по­знакомиться с дыбой и кнутом, — те бежали на ро­дину, — а другими, ни в чем не повинными.

Снова полились потоки крови, захрустели кости.

Через десять месяцев после ссылки Бирона в тот же Пе­лым отправился его недруг Миних. У Тайной канцелярии на руках оказались новые дела: «О злоумышлениях было­го фельдмаршала фон Миниха на здоровье принца Иоан­на Антоновича, герцога Брауншвейгского» и «О происках былого канцлера графа Остермана».

Сами названия обоих дел были настолько неопределенны, что давали полный простор инквизиторам, которые поняли свою задачу просто: они организовали целый штат шпио­нов, днем и ночью шнырявших по Петербургу. Стоило такому агенту подслушать разговор, в котором, пусть и кос­венно, выражалось сочувствие Бирону, Миниху или Остерману, и неосторожные собеседники попадали в застенок и вносились в список государственных преступников.

В конце 1742 г. Тайной канцелярии пришлось на­чать розыск еще по одному делу, едва ли не самому серь­езному из всех, которыми она когда-либо занималась: им­ператрица Елизавета Петровна назначила наследником российского престола принца голштейн-готторпского (будущего Петра III), сына ее родной сестры  герцогини Ан­ны Петровны.

И вот создался обширный заговор, целью которого было добиться назначения наследником Иоанна Антоно­вича, уже занимавшего престол после Анны Иоанновны.

Тайная канцелярия бросила иноземцев и всецело от­далась ловле русских, стремившихся к изменению порядка престолонаследия. И снова, наряду с серьезными арестами и допросами, начались курьезы, нередко кон­чавшиеся трагически. Пример тому — дело пра­порщика Бугрова.

Началось с пустяков: прапорщик очень любил выпить и не пропускал ни одного сколько-нибудь удобного слу­чая, когда можно напиться до бесчувствия «на законном основании».

Такой случай ему представился накануне Троицына дня. По его глубокому убеждению, всякий верующий человек должен встречать праздник в радости, то есть в подпитии.

Проснувшись утром в праздник, «верующий человек» сделал неприятное открытие: добрая баклага вина, остав­ленная им накануне на похмелье, исчезла неведомо куда. Впрочем, не совсем неведомо, ибо прапорщик имел вес­кие основания подозревать в похищении драгоценной посудины свою жену, постоянно ругавшую его за пьянст­во. Он «со всею вежливостью» обратился к жене дать ему похмелиться, но та решительно отказала.

Жил прапорщик в своей крошечной усадьбе, кабаков поблизости не было, вином приходилось запасаться заго­дя и, таким образом, оставалось надеяться единственно на милость жены. Но та была неумолима. Тогда огорченный супруг прибегнул к испытанному средству: набросился на жену с кулаками. Но она отлично знала его привычки и, со своей стороны, приняла меры: схватила ухват и стала обороняться. Битва грозила принять серьезные размеры, единственной свидетельницей вооруженного столкновения была служанка Авдотья Васильева. Опасаясь, что господа изувечат друг друга, она выбежала на крыльцо и отчаян­ным голосом стала звать единственного дворового чело­века Бугровых, Василия Замятина. Когда последний вошел в комнаты, там уже наступило перемирие, прапорщик ле­жал на печи, а жена его сидела на лавке и причитала:

— И чего ты пьешь да буянишь, аспид ты окаянный! Пьешь да безобразничаешь, в среду да в пятницу блудишь, и никакой пропасти на тебя нет. Чай, ни один басурман поганый того не делает!

— Ан врешь! — мрачно отозвался с печи жаждавший опохмелиться Бугров. — Басурмане еще и не то делают. Вот, пожди, навяжут нам в цари басурмана голштинского, коли не удастся отстоять батюшку Ивана Антоныча, то­гда и ты обасурманишься...

Замятин обомлел. Еще накануне проезжий офицер чи­тал в деревне бумагу, чтобы все, кому ведомы ре­чи, супротивные назначенному государыней наследнику, о тех речах немедля доносили начальству. За праведный донос бумага сулила всякие милости, а за утайку — кнут да рваные ноздри. Поразмыслив, мужичок отправился в деревню посоветоваться с друзьями и пропал. А через не­делю наехало на хуторок всякое начальство, посадило прапорщика с женой в телегу и повезли их прямо в Пе­тербург.

Начался допрос, и, по обычаю, «с пристрастием». При первом же вздергивании на дыбу Бугров повинился, под­робно рассказал, как было дело, и клялся, что «иных важ­ных предерзостных и непристойных слов ни допрежь, ни после того не было; про наследника с женой никогда не говаривал, а что им сказано, то спроста да спьяну, а ни в какую силу».

Все-таки «для прилику» прапорщика несколько раз подняли на дыбу, а жену его допросили даже без пытки, и ограничились тем, что ввели ее в застенок, где она сразу упала в обморок.

Тайная канцелярия постановила: «Прапорщика Николая Бугрова за глупые и непристой­ные слова бить батоги нещадно, затем отпустить. Жене его, Наталье, дать в застенке пять ударов кнутом за то, что слыша мужние речи, не донесла о них. А доносителю Ва­силию Замятину за его извет дать паспорт, в котором на­писать, что ему, Василию, с женой и детьми от Бугрова быть свободну и жить, где похочет».

Вообще в первые годы царствования Елизаветы Пет­ровны, когда еще был страшен призрак свергнутого мла­денца-императора, доносчики неизменно награждались даже в тех случаях, когда и изветы оказывались не только вздорными, но и явно лживыми.

Среди колодников Петропавловской крепости был не­кий Камов, которому неминуемо грозила сибирская ка­торга. Здоровый парень, бывший дворовый Разумовских, случайно попал в солдаты. Четырнадцать лет тащил он лямку, принимал участие в нескольких походах и всюду выделялся своей старательностью и смышленостью. Меж­ду прочим, в мирное время он в совершенстве изучил то­карное ремесло, и это погубило его.

Как способного мастерового Камова из полка пере­вели в Петербург, где Адмиралтейство нуждалось в опыт­ных рабочих руках. Там он сразу занял положение масте­ра и уже мечтал о том времени, когда сможет выписать к себе, с разрешения добряка Разумовского, жену, как вдруг ничтожный случай положил конец его мечтаниям.

Камов любил выпить с приятелями. Однажды, немно­го подгуляв, он продал кабатчику какой-то медный то­чильный инструмент. Протрезвев, он решил бежать, потому что за утрату казенного добра ему грозило суро­вое наказание. Однако его скоро поймали и определили в особую мастерскую, где работали исключительно штра­фники. Через месяц Камов снова бежал и поселился у свояка, дворцового повара. Рискуя, свояк дал ему приют, всячески уговаривал явиться к начальству и повиниться. В благодарность за все заботы повара Камов обокрал его, начал кутить и был задержан в кабаке, когда пытался сбыть серебряное блюдо с дворцовым клеймом.

До суда Камова поместили в каземат Петропавловской крепости вместе с другими уголовными колодниками.

В то время уголовных колодников не кормили за ка­зенный счет и предоставляли им самим заботиться о соб­ственном пропитании. С этой целью их отпускали в го­род за подаянием. Выводили в цепях. После одной такой прогулки Камов заявил караульно­му, что он хочет сделать важное сообщение. Его привели в канцелярию крепости и там он заявил следующее:

— Сегодня, войдя во двор дома Шестерицына, что на Слободской улице, увидел я сержанта комендантского пол­ка Бирюкова, ведшего беседу со стряпчим того дома. Го­ворил Бюрюков, что надо извести немецкого подкиды­ша и добиться, чтобы российский престол занял наш ис­конный государь Иван Антонович. И тогда только можно будет честно службу нести, а сейчас, когда надо ждать на­шествия немцев, служить тошно.

Колодника Камова немедленно переправили в Тайную канцелярию, куда скоро доставили и сержанта Бирюкова. Допрос начали с последнего. И тут выяснилось любопыт­ное обстоятельство: оказалось, что в тот день, когда Ка­мов слышал разговор, Бирюков по служебным делам на­ходился в Москве, а стряпчий был болен и лежал в посте­ли. Вызванные свидетели подтвердили это.

Когда у Камова потребовали объяснений, он развязно заявил, что мог и обознаться, но что «разговор тот офи­цера с человеком, одетым во фризовую шинель, он сам слышал, и именно в тех словах, кои передал своему на­чальству».

Его пытали «не наседливо» — он оставался при том же показании. Тогда, чтобы поддержать ревностность доносчиков, Тайная канцелярия постановила отпустить Камова на все четыре стороны за его преданность государыне, а сержан­та комендантского полка Бирюкова, также освободив, держать под сильным подозрением...

Донос в то время процветал, как никогда, и тем не ме­нее главных виновников не удавалось обнаружить. Как всегда, помог случай, и нити заговора обнаружились без вся­кого содействия Тайной канцелярии.

В то время трехлетний Иоанн Антонович с матерью и отцом находился в крепости Дюнамунде под сравнитель­но слабым надзором. Барон Черкасский, один из ближай­ших советников Елизаветы, неоднократно советовал ей приказать вскрывать письма, которыми Анна Леопольдов­на обменивалась со многими близкими ко двору лицами, но императрица считала такие меры нечестными, уничи­жающими ее достоинство. Тогда барон самостоятельно взялся за просмотр переписки, и скоро у него в руках со­брались неопровержимые улики против Лопухиных, Бес­тужевых, Путятиных и других, письменно уверявших быв­шую регентшу, что Иоанн Антонович во что бы то ни стало займет российский престол.

Это глубоко возмутило Елизавету Петровну. Она пре­жде всего распорядилась, чтобы всю семью Иоанна немед­ленно перевезли в более удаленный от столицы Ранненбург, а затем поручила Черкасскому произвести дознание «по всей строгости».

В середине XVIII в., когда пытка считалась вполне дозволенным и надежным средством для «отыскания исти­ны», судьи-инквизиторы очень мало считались с положе­нием допрашиваемых, особенно в случаях, когда допрос чинился по приказанию свыше, а не по собственному по­чину Тайной канцелярии. Но допрос лиц, уличенных в аги­тации в пользу воцарения малолетнего Иоанна Антонови­ча, превзошел, кажется, все, что до того времени видели пе­тербургские застенки.

В уверенности, что избыток усердия в этом деле встре­тит только одобрение, заплечных дел мастера довели пыт­ку до последней степени утонченности. Они пытали боль­ше нравственно, чем физически, и, действительно, дос­тигли блестящих результатов: почти все заподозренные признались не только в том, в чем их обвиняли, но и в проступках, о которых обвинители не сказали ни едино­го слова.

Допрос начался в июне 1743 г. В застенок Петро­павловской крепости одновременно привели Сергея Лопухина с женой, их сына Николая и его невесту, девицу Анну Зыбину.

Первым раздели Николая Лопухина, вправили ему ру­ки в хомут и «слегка» подняли на дыбу. Услышав хруст кос­тей, Зыбина упала в обморок. Ее оставили в покое и при­нялись за юношу. Он с поразительным терпением выно­сил боль и вполне сознательно отвечал на все вопросы. После формальных вопросов о звании, возрасте и т.д. су­дьи спросили его, участвовал ли он в заговоре против го­сударыни Елизаветы Петровны. Лопухин твердо отвечал:

— Нет!

Стремился ли он посадить на царство принца брауншвейгского Иоанна?

— Нет! Я желал и желаю видеть на российском престо­ле его величество, государя императора Иоанна VI Анто­новича!

Главное было сделано, требовалось еще выведать имена сообщников. Но на все дальнейшие вопросы юноша упор­но отмалчивался. Его «встряхивали», вытягивали на ремнях, били кнутом, но все напрасно. Старики Лопухины стояли, скованные каким-то столбняком. Судьи поглядывали на них выжидательно. Наконец Ушаков, руководивший допро­сом, громко, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Жаль молодца! Все кости ему переломают. Вот еже­ли бы сообщники выискались, сейчас и пытке конец. От­пустили бы его.

Сергей Лопухин выступил вперед, хотел что-то сказать, но не успел. Его предупредила Анна, только что очнувшая­ся от обморока. Молодая девушка, дико озираясь, сидела на грязном полу застенка и старалась понять, что вокруг нее делается. Последние слова инквизитора молнией про­низали ее мозг. Она вскочила, бросилась к судейскому сто­лу и исступленно закричала:

— Отпустите его! Я сообщница!

Николая сняли, вправили суставы, туго стянули ноги и руки и положили у стены, лицом к дыбе. Затем раздели Зыбину, впавшую в полубессознательное состояние, и стали пытать. Девушка, казалось, не чувствовала боли. На все вопросы она равнодушно отвечала:

— Я его сообщница. Пустите его.

Юноша метался по полу, стараясь разорвать ремни. На­прасно он кричал, что Зыбина ни в чем не виновата, что она оговорила себя. Неумолимые судьи продолжали доп­рашивать девушку, требуя назвать других соучастников.

Сергей Лопухин умолял пощадить Анну и допросить его, но Ушаков знал, что делал. Секретные сведения, дос­тавленные в Тайную канцелярию, указывали на Николая Лопухина как на одного из главных руководителей заго­вора; его невеста и родители обвинялись только в соуча­стии, да и то косвенном. Опытный инквизитор действо­вал с верным расчетом: молодой Лопухин мог выдержать собственные муки, но пытка невесты развязала ему язык. Он крикнул:

— Не мучьте ее! Я все скажу!

Анну спустили на пол. Николай Лопухин с лихорадоч­ной поспешностью стал давать показания. Он называл де­сятки имен, указывал мельчайшие разветвления заговора, не щадил никого. Секретарь едва успевал записывать. До­прос длился более двух часов. Наконец все устали. Судьи отправились обедать, Николая Лопухина и Анну Зыбину отвели в их камеры, а после перерыва началась пытка же­ны Лопухина в присутствии ее мужа.

И опять посыпались показания, на этот раз — ни на чем не основанные, наскоро придуманные, вызванные ис­ключительно одним горячим желанием спасти от муче­ний близкого человека...

Таким же образом были добыты показания князя Ива­на Путятина, при котором пытали огнем его единствен­ную дочь. Графиня Анна Гавриловна Бестужева оговорила всех, кого помнила, когда при ней подняли на дыбу ее брата Ивана Мошкова. Словом, новый способ применения пытки дал богатый материал для дальнейшего следствия: к делу о заговоре оказались привлеченными несколько сот человек, из которых огромное большинство было ви­новато разве только в том, что их имена не вовремя вспомнили люди, доведенные до отчаяния.

В течение месяца тюрьмы Тайной канцелярии перепол­нились еще более, чем при расследовании бироновского дела. Судьи запутались в показаниях оговоренных до такой степени, что слова одних записывали в листы других, и на­конец, при проверке этого следственного материала бы­ли найдены такие курьезы, как показания некоего Алексан­дра Топтова, клятвенно утверждавшего, что никогда он не слышал о существовании Александра Топтова, а в показа­ниях одного гвардейского офицера отмечено: «В камеру принесено дитя для кормления оного грудью».

Словом, получилась совершенно невообразимая пута­ница, в которой немыслимо было разобраться.

Черкасский доложил об этом Елизавете. Государыня приказала подать письменный доклад и написала на нем резолюцию: «Главных злодеев сослать в Сибирь, других бить кну­том и отпустить».

Кнутом, согласно царской резолюции, были наказаны 286 человек, среди которых было несколько офицеров. Один из них, поручик Земцов, не вынес позора и пове­сился, остальные были разжалованы в рядовые.

Дело о заговоре в пользу Иоанна Антоновича было первым и последним большим делом Тайной канцелярии в царствование Елизаветы Петровны. Правда, не было не­достатка в допросах и пытках людей, оговоренных в раз­ных государственных преступлениях, но это были боль­шей частью мелочи, с которыми опытные следователи справлялись без особого труда.
* * *

После тревожных лет власти Петра II, бироновщины и дворцовых переворотов двадцать лет царствования Елизаветы Петровны значительно успокоили и укрепи­ли Россию. Возник первый университет, основался пер­вый русский постоянный театр. Россия приняла участие в семилетней войне и одержала ряд побед над пруссака­ми. Словом, все обстоятельства говорили о благоденст­вии страны, насколько это было возможно во времена крепостничества.

Почти не было людей, недовольных императрицей, твердо державшей власть в своих руках. Сыск терял всякий смысл, ибо государственной крамолы не было. С 1753 г., когда Елизавета Петровна отменила смертную казнь, чиновники Тайной канцелярии стали получать лишь по­ловинное жалованье.

В 1751 г. в Тайную канцеляриею доставили из Киева важного преступника Ивана Ситникова, скованного по ру­кам и ногам. Ситников, бывший запорожец, жил в каком-то маленьком городке близ турецкой границы и мирно за­нимался сапожным ремеслом. По показанию его знако­мых, это был волне благонадежный человек, никогда ни о какой крамоле не помышлявший.

Случайно он узнал, что один из жителей городка про­мышляет провозом через турецкую границу пороха, что в то время было строжайше воспрещено. Ситников поспе­шил сообщить начальству. Началось следствие, но винов­ный вовремя успел дать взятку нужным людям, и в резуль­тате оказалось, что «донос был облыжен». Ситникова как ложного доносчика наказали кнутом.

Незаслуженное наказание страшно оскорбило и озло­било сапожника. Он стал сближаться с раскольниками, сектантами и вообще людьми, настроенными враждебно к правительству. Результат сказался скоро: Ситников из безобидного человека, про которого раньше никто не мог сказать худого слова, превратился в ярого врага лю­бого начальства. Он всегда изрядно пил, но прежде во хмелю был добродушен и весел, теперь же разражался бранью в адрес властей. Начальство долго терпело, снис­ходительно относясь к выходкам сапожника, но наконец терпение лопнуло.

В праздник Благовещения Ситников на единственной площади городка громко поносил Богоматерь и непри­стойно ругал государыню, осыпая ее самой оскорбитель­ной для женщины бранью. Его взяли, посадили в тюрьму, но что с ним делать дальше — не знали. С одной сторо­ны, это был всем известный сапожник Ванька, который просто «блажил», но, с другой стороны, здесь приходи­лось иметь дело с серьезным государственным преступни­ком, злодейства которого требовали серьезного и суро­вого наказания. Местные власти решили снять с себя вся­кую ответственность в этом мудреном деле и отправили Ситникова в Киев, в распоряжение губернатора.

В Киеве «злодея» пытали, надеясь, по обыкновению, найти какой-нибудь заговор, но Ситников твердо стоял на своем: «никакого заговора не знает, а кричал на пло­щади блажные слова от хмельного духа».

Киевский губернатор написал об этом казусе в Тайную канцелярию, откуда через месяц пришел ответ: «Злодея Ивана Ситникова, уличенного в богохульстве и поношении Ее Царского Величества, наказать по усмот­рению господина губернатора, руководствуясь на сей предмет установленными законами, которые суть: 1) бо­гохульники сжигаются живыми; 3) богохульникам менее виновным прожигают язык раскаленным железом, а по­том им отсекают головы; 4) поносителей Пречистой Ма­тери Божией и святых угодников наказывают тельно, ли­бо, по вине смотря, отсекают им суставы, либо вовсе каз­нить смертью; у хулителей Царского Величества отсекать голову».

Киевский губернатор, однако, не захотел применить к спившемуся сапожнику такие ужасы и отправил его в Пе­тербург, в Тайную канцелярию.

Для инквизиторов «опасный злодей», присланный с ту­рецкой границы, был настоящей находкой, и они посвя­тили ему все свое время. В результате Ситников даже на­звал сообщников. На другой день он, оправившись, по­требовал нового допроса и самым решительным образом отказался от всего сказанного им накануне. Он был на­столько слаб, что вторично пытать его не решились, но через две недели, когда раны начали подживать, его сно­ва потребовали в застенок, пытали, и он под влиянием не­стерпимой боли опять взвалил на себя небывалые вины, от которых снова отрекся через день. Эта кошмарная иг­ра продолжалась более двух месяцев, пока сами инквизи­торы не пришли к убеждению, что далее пытать его бес­полезно и, главным образом, рискованно, потому что еже­минутно можно ожидать его кончины.

Тогда возник новый вопрос, доставивший Тайной кан­целярии много хлопот. По церковным правилам нельзя бы­ло давать последнее напутствие человеку, провинившемуся в богохульстве. Обратились в Синод. Оттуда ответили: «Ежели оный преступник покаялся искренне, от души, то можно препослать ему искусного иерея для исповеди и, буде священнослужитель найдет возможным, также для причастия. Если же покаяние не от души исходило, то да будет над ним суд Божий».

Тайной канцелярии надоела возня с упрямым сапож­ником, и решено было считать его покаявшимся от ду­ши. К нему позвали священника, но опоздали: Иван Сит­ников скончался, не дождавшись исповеди.

Другой случай не менее характерен.

В московском Симоновом монастыре жил иеродиакон Кирилл, в миру купеческий сын Иван Модестов. Богатыр­ского сложения, здоровый, всегда веселый, он пользовал­ся общей любовью, но как-то не подходил к суровой об­становке монастыря XVIII в. Конечно, и тогда в мона­стырях уже царил «соблазн», но отец Кирилл вел себя «весьма подобающе», как сообщал Тайной канцелярии на­стоятель монастыря. Веселого иеродиакона оставляли в Симоновом только потому, что он при вступлении в чис­ло братии сделал значительный вклад в монастырскую казну и, кроме того, обитель не оставляли своими мило­стями и его родственники, люди глубоко верующие.

Сам отец Кирилл откровенно признавался, что попал в монахи «под пьяную руку»: поспорил с приятелем, что по­стрижется в монахи, и счел своим долгом сдержать обеща­ние. К тому времени его отец, богатый торговец красным товаром, умер. Иван остался единственным наследником. Модестов не долго думая продал отцовскую лавку, выру­ченные деньги, весьма немалые, отдал монастырю и по­стригся. Человек, способный всецело отдаваться увлечению, Модестов в первое время считался в монастыре чуть ли не подвижником. Он не пропускал ни одной церковной служ­бы, вел самый строгий образ жизни, сурово постился, от­крыто обличал монахов, пытавшихся соблазнить его «мир­скими прелестями». Он даже не принимал своих бывших приятелей, которые сначала являлись в монастырь гурьбой, на тройках, чтобы развеселить «бедного Ванюшу».

Через три года отца Кирилла рукоположили в иеро­диаконы, и с этого момента ровно бес в нем проснулся.

Он стал исчезать из монастыря на сутки и более, его видели в самых подозрительных компаниях, в обществе сомнительных женщин. Напрасно настоятель увещевал веселого монаха — тот отвечал шутками и звал почтенного старца «тряхнуть стариною».

Старшие иеромонахи собирались уже просить митро­полита отправить отца Кирилла куда-нибудь в отдаленную обитель, на послушание, как вдруг над Симоновым мона­стырем, основанным еще преподобным Сергием Радонеж­ским, стряслась неслыханная беда: ночью понаехали воен­ные и штатские, перерыли все кельи, потревожили всю бра­тию, не пощадили даже древних старцев и немощных. Искали какую-то крамолу, о которой монахи и понятия не имели. Поискали — ничего не нашли и уехали, оставив на­селение монастыря в полном недоумении. Толь­ко через несколько дней выяснилось, в чем дело.

Отец Кирилл в компании своих обычных собутыльни­ков кутил в одном из притонов, ютившихся в то время около Покровской заставы. К кутившим пристали три «неизвестных человека», оказавшихся потом сыщиками из Московского розыскного приказа. Иеродиакон, изрядно выпивший, начал высказывать свои взгляды на правитель­ство и, главным образом, на императрицу. Оказалось, что он очень не любит Елизавету Петровну, и в основном за то, что она женщина. По его убеждению, все зло на Руси шло оттого, что российский престол после Петра I занимали женщины. Свою «политическую» речь ие­родиакон закончил такой виртуозной бранью в адрес царствующей Елизаветы, что, по показанию свидетелей, «многие смутясь немало, уйти поспешили».

Сыщики воспользовались случаем и проявили свое слу­жебное рвение. Через четверть часа притон оцепили сол­даты, всех присутствующих связали и отправили в тюрь­му. Отец Кирилл, отчаянно сопротивлявшийся при аресте, откусил одному сыщику палец, а солдату выбил глаз.

Полетел обстоятельный рапорт в Петербург, в Тайную канцелярию. Оттуда пришел приказ: немедленно заковать преступников в кандалы и под караулом доставить в сто­лицу. Через неделю злополучный иеродиакон со своими то­варищами предстал перед судьями.

Но здесь возник сложный вопрос, который мог ре­шить только Синод. В «правилах», которыми руководство­валась Тайная канцелярия, значилось, что лиц духовного звания пытать «с пристрастием» нельзя. Таким образом, для допроса отца Кирилла требовалось, чтобы синод снял с него сан. По этому поводу завязалась бесконечная пере­писка. Синод запрашивал Симонов монастырь, обсуждал ответы, посылал дополнительные запросы, требовал раз­ные справки от Тайной канцелярии и т. д. При отсутствии телеграфного и железнодорожного сообщения все это требовало продолжительного времени, проходили меся­цы, а отец Кирилл все сидел в одиночной камере, ожидая своей очереди.

Наконец Тайной канцелярии эта волокита надоела и там решили начать допрос иеродиакона без пытки, но «с показательством».

В хмурый осенний день отца Кирилла провели в засте­нок, где уже находились его бывшие веселые собутыльники. После обычных формальных вопросов ему предложили чис­тосердечно покаяться «в злом умысле против Ее Царского Величества, императрицы Елизаветы Петровны». Кирилл по совести показал, что ни о каком злом умысле против госу­дарыни он никогда не думал, а что «зазорные речи» были произнесены им в пьяном виде, бессознательно.

Его оставили в покое, предложили даже сесть, но при нем начали пытать арестованных вместе с ним, и несчаст­ные, вздернутые на дыбу, обожженные пылающими вени­ками, избитые кнутом, среди воплей и стонов возводили на Кирилла всякие небылицы, приписывали ему речи и планы, от которых у него волосы шевелились на голове. Один из пытаемых, между прочим, показал, что монах но­сит у себя на шее, в ладанке, порошок, которым намере­вался извести государыню. Судьи немедленно, «с соблю­дением всяческого уважения к духовному сану», обыскали иеродиакона. Действительно нашли ладанку, распороли ее, и на стол высыпался серый порошок. Напрасно отец Ки­рилл клялся, что это зола из кадила, которое горело в Иерусалиме при гробе Господнем, и даже называл монаха, что привез эту золу, — порошок приобщили к делу как важную улику.

С этого злополучного дня отца Кирилла стали каждый день водить в застенок. Ему приходилось присутствовать при пытках не только друзей, но и людей совершенно посторонних. От природы добрый и жалостливый, не­смотря на свое сумасбродство, иеродиакон сначала ужа­сался, рыдал при виде страшных пыток, потом вдруг стал сосредоточенным, угрюмым, а через неделю вдруг бро­сился на судей и расшвырял их во все стороны, как щеп­ки. На него накинулись конвойные солдаты, но Кирилл обладал недюжинной силой, а сознание опасности раз­вило в нем ловкость, которой никак нельзя было ожидать от монаха. Он оборонялся руками и ногами, и конвой­ные солдаты через минуту валялись на полу. Им на по­мощь поспешили палачи, но и они отступили.

Помешавшийся иеродиакон забаррикадировался разны­ми орудиями пыток, вооружился железными полосами и, сидя в своем углу, рычал как зверь. Если бы это был про­стой обвиняемый, разъяренные судьи, конечно, без всяких церемоний приказали бы солдатам приколоть его или пристрелить, но об отце Кирилле была заведена целая пе­реписка; его приходилось щадить. И судьи избрали закон­ный путь: отправились к Черкасскому, изложили ему все обстоятельства казусного дела. Тот немедленно снесся с Си­нодом, и уже через несколько часов в Тайной канцелярии была получена резолюция, предписывающая обращаться с Кириллом как с простым колодником, ибо «Синод при­знал его татем и разбойником и постановил лишить ино­ческого сана, коего он по своим поступкам недостоин».

После этого с иеродиаконом перестали церемонить­ся, неизвестно, как его извлекли из угла, что с ним дела­ли, но в «Вершенных делах розыскных дел Тайной канце­лярии» о нем красноречиво сказано: «Умер, неведомо от чего».

Вообще монахов в Тайной канцелярии перебывало не­мало, особенно в последние годы царствования Елизаветы Петровны, и все эти иноки доставляли судьям массу хлопот именно потому, что пользовались известной неприкосновенностью до тех пор, пока носили сан, а Си­нод всегда медлил с лишением их духовного звания.

Особой ненавистью судей пользовался некий «отец Ферапион» — вероятно, Ферапонт, так как имени Ферапион в православных святцах нет, — привезенный из какого-то не­большого монастыря, затерявшегося в Архангельском крае.

Этот Ферапион ни за что не желал признавать императ­рицу Елизавету Петровну и упорно возглашал многолетие «благочестивому, самодержавнейшему государю Иоанну Ан­тоновичу».

В монастыре его держать боялись  отправили в Петербург. Старик, несомненно, был по­мешан, потому что пел свое «крамольное» многолетие даже на допросе в застенке, но выпустить его Тайная канцелярия не могла, не закончив следствия. Синод, со своей стороны, не считал возможным лишить монаха сана только за то, что он болен, и бедный Ферапион оставался в тюрьме более трех лет, до официальной отмены Тайной канцелярии.
* * *

В первый день праздника Рождества Христова 1761 г. скончалась Елизавета Петровна. Ее кончина искренно опечалила всю Россию. За двадцать лет своего царствова­ния дочь Петра I сумела внести в страну умиро­творение после раздоров, которые до нее чинили курляндцы и другие иноземцы. Впереди рисовалось повторение тяжелого прошлого, потому что наследником Российского престола являлся чуждый русским племянник покойной императрицы принц голштейн-готторпский, который и начал царствование под именем Петра III.

Новый государь, даже плохо говоривший по-русски, с первых шагов принялся ломать все, что создала Елизаве­та, которую он не любил и называл старухой. Впрочем, ему довелось править всего полгода, так что много он не успел, но, между прочим, в феврале 1762 г. подписал указ об упразднении Тайной канцелярии. Этим он, по его собственным словам, хотел показать Европе, что «Россия вышла из состояния варварства и не нуждается в учреждениях, напоминающих средневековую инквизицию». В та­ких выражениях был составлен указ.

Официально Тайная канцелярия перестала существо­вать. Судьи получили «абшид» с приличными пенсиями, колодники были частью отпущены, частью сосланы в Си­бирь, но... застенки не были упразднены, в них еще ощу­щалась надобность.

В сущности, изменилось лишь очень немногое. Ушли инквизиторы, за долгие годы работы приобретшие опыт в допросах и пытках, а их место заняли новые, случайные люди, которым предстояло еще приобретать этот опыт.

Главным распорядителем всяких розысков был назна­чен любимый генерал-адъютант императора, барон Карл Унгерн-Штернберг, сухой, рыжий немец, весь покрытый веснушками и всецело занятый уходом за своей красотой. Ближайшим его помощником и действительным руково­дителем сыска был петербургский генерал-полицмейстер, старик Николай Андреевич Корф.

Корф был добродушнейшим человеком, но в застенке он старался казаться суровым и неумолимым, хотя это ему не всегда удавалось. Возможно, что со временем его нер­вы притупились бы и он сделался бы таким же безжалост­ным инквизитором, как предшественники, но, к счастью, ведать застенками ему пришлось всего три месяца, и за этот короткий срок не случилось ни одного серьезного дела, требовавшего неуклонной суровости.

Петр III приказывал, чтобы хватали и строго допраши­вали всех сторонников покойной государыни, неодобри­тельно отзывавшихся о новом государе. Если бы Корф за­хотел исполнить волю императора в точности, пришлось бы забрать чуть ли не все население Петербурга. Поэтому приходилось довольствоваться оборванными представите­лями «дна», которые в пьяном угаре считали своим дол­гом всячески ругать «проклятую неметчину».

Петр III, поспешивший упразднить петровскую Тайную канцелярию, очень интересовался работой «судебных ка­мер», как при нем официально называли застенки. Он да­же посетил их два или три раза, чтобы лично убедиться, что там творится правосудие «по-европейски».

Генерал Мельгунов, находившийся при царе почти неотлучно, вел дневник, где очень образно описано пер­вое из этих посещений.

В феврале 1762 г., поздно вечером, император выра­зил желание немедленно отправиться в Петропавловскую крепость. Подали сани. Его сопровождали, кроме Мельгунова, барон Унгерн-Штернберг и камергер Лев Александрович Нарышкин. По требованию государя, комендант крепости не был предупрежден о прибытии высоких гостей.

Сани лихо подкатили к крепости, государь выскочил из них и в сопровождении маленькой свиты пешком подо­шел к воротам. После звонка в окошечко выглянул дежур­ный, который не узнал императора, и калитка распахну­лась только после гневного окрика Нарышкина. Появился испуганный офицер и по требованию того же Нарышки­на повел нежданных посетителей темными коридорами че­рез маленькие дворики в «судебную камеру».

В застенке шел допрос. Сам Корф мирно пил вино у коменданта, а вместо него распоряжался юный поручик.

Петр III вошел в застенок и остановился, пораженный невиданным зрелищем: на длинной лавке привязанный к ней по рукам и ногам лежал совершенно голый человек, а два парня, одетые в ярко-красные поддевки, били его по спине горящими вениками, лежавший дико визжал; пар­ни, не обращая никакого внимания на вошедших, усерд­ствовали, а сидевший в стороне за столом молодой по­ручик повторял, как заученный урок, один вопрос:

— Скажи, кто подговорил тебя бранить государя им­ператора Петра Федоровича?

Офицер лениво взглянул на небольшую группу, остано­вившуюся в дверях, и, кивнув головой, небрежно заметил:

— Ничего здесь нет любопытного. Напрасно беспо­коились.

Петром овладел один из тех припадков бешенства, под влиянием которых он обычно совершал многое, в чем впоследствии ему приходилось раскаиваться. Он бросил­ся к офицеру и стал жестоко избивать его тростью. По­ручик, никогда не видавший государя, хотел было обна­жить оружие, но ему вовремя помешали Мельгунов и Нарышкин, шепнувшие, что перед ним сам император. По­сле этого поручик покорно подставил голову и плечи под удары палки.

Как всегда, Петр скоро пришел в себя. Он велел немед­ленно прекратить допрос и освободить голого человека. Путая русские слова с немецкими, он долго доказывал офицеру, что судебные камеры существуют не для пыток, а для правосудия, что в Голштинии судьи пользуются все­общим уважением, потому что они уважают других. Но поручик, ошеломленный всем случившимся, едва ли по­нял сотую долю царских наставлений. По словам генера­ла Мельгунова, он «стоял с глазами, выпученными, аки у рака отваренного».

Корфу дали знать, что в крепости находится царь. Генерал-полицмейстер поспешил в застенок, но встретил государя уже в коридоре, направлявшегося к выходу. Петр не обратил никакого внимания на вытянувшегося в струн­ку старика и только процедил сквозь зубы:

— Чудовище!

После этого внезапного посещения барон Унгерн-Штернберг распорядился, чтобы допросы «с пристрасти­ем» велись исключительно в застенке на Петербургской стороне, а в Петропавловской крепости осталась лишь по­казная «следственная камера», которой Петр при своем вторичном посещении остался очень доволен.

Из курьезов, которыми изобиловала упраздненная, но все-таки продолжавшая существовать Тайная канцелярия при Петре III, нужно отметить «расследование о преступ­ной организации, поставившей себе целью мешать от­правлению богослужения в храмах». Это витиеватое назва­ние было придумано самим государем и затем дословно переведено на русский язык. В действительности это бы­ло то же самое дело о кликушах, которое разбиралось еще при Петре Великом и составило в «Делах» Тайной канцелярии целый объемистый том.

Петр III любил подражать халифу Гаруну аль-Рашиду и гулять по городу. Из ста его подданных навряд ли импе­ратора знал в лицо один. Однажды после бессонной но­чи (он вообще страдал бессонницей, засыпал часа на два-три, потом поднимал дежурных офицеров и совершал ку­да-нибудь неожиданные наезды) он в сопровождении де­журного генерал-адъютанта отправился в небольшую цер­ковь близ Ораниенбаума. Никто, конечно, не ждал импе­ратора, и он застал обычную картину захолустного храма во время ранней обедни: несколько тускло мерцающих свечей перед наиболее чтимыми иконами, темные фигу­ры старух, гулко раздающиеся с амвона слова... Но цер­ковь, куда случайно попал император, была известна в на­роде тем, что ее настоятель «отчитывал» кликуш — несча­стных нервнобольных крестьянских женщин, корчащихся в судорогах на холодном каменном церковном полу и искренне верящих, что в них «лютует бес».

Петр вошел в церковь и остановился у дверей. Там же жались женские фигуры. Дьячок на клиросе запел «Иже хе­рувимы...», и вдруг фигуры отделились от стен, грохнулись возле царя, закричали, завопили, забились в припадке, стали хватать Петра за ноги, за полы шинели...

Петр, сам отличавшийся нервностью, вскрикнул, бро­сился вперед, споткнулся и упал среди барахтающихся тел. Когда его подняли, он был в полуобморочном состоянии, и его пришлось почти нести в ораниенбаумский дворец.

Через день после этого случая во всех церквах с амво­на читали царский указ, воспрещавший «всякие безобра­зия в божьих храмах, особливо же валяние по полу и не­пристойные вскрикивания», причем виновным грозил не­медленный арест и строгий розыск о причинах такого поведения.

Разумеется, больных этот указ не излечил, но бедному Корфу пришлось много возиться с кликушами, которых ему ежедневно доставляли со всех концов Петербурга и, если бы Тайная канцелярия продолжала в это время су­ществовать официально, ей было бы довольно работы. Корф отлично понимал, что больных нельзя лечить пыт­ками, и допрашивал женщин только ради соблюдения формальностей. К тому же ни для кого, кроме самого Петра и его ближайших фаворитов, не было тайной, что назревает переворот, который наверняка изменит многое, по крайней мере, в столицах...

Новый дворцовый переворот совершился в июне 1762 г.: супруга Петра III, урожденная принцесса Ангальт-Цербтская, при помощи войск провозгласила себя российской самодержицей и вступила на престол под именем Екате­рины II.

Петр III, оставленный всеми, при таинственных обстоя­тельствах скончался через неделю после переворота.

У власти опять стали новые люди, опять началась лом­ка старого, но на этот раз реформы действительно про­водились с целью подвинуть Россию в сторону Европы, и русские встречали новшества без особого ропота.

Когда после переворота дворцовая жизнь вошла в обычную колею, Екатерина II распорядилась немедленно уничтожить застенки как в Петербурге, так и в Москве.

Но в Петербурге была создана Тайная экспедиция.

Формирование штата Тайной экспедиции последовало, по-видимому, только 10 декаб­ря 1763 г., когда указом Сенату сенатский секретарь Шешковский был назначен состоять «по некоторым пору­чениям от нас делам при наших сенаторе т. д. с. Панине, ген.-прокуроре Глебове», с жалованьем 800 рублей в год. «Да при тех же делах, — говорилось в указе, — быть протоко­листу Зотову, канцеляристам Зряхову и Волокову и копии­сту Казину». С этого времени Степан Иванович Шешков­ский делается бессменным фактическим главой Тайной экспедиции. Известны многочисленные сви­детельства современников об истязаниях людей, попавших в руки Шешковского, и его различных приемах, которы­ми он добивался «раскаяния» и «сознания» у привлеченных к следствию.

Это был загадочный человек, волей капризного случая поднятый из низов на вершину чиновничьей лестницы В мо­лодости он много учился, писал стихи, брал уроки живопи­си и очень недурно набрасывал модные в то время амурные пасторали (одна из них, «Психея у ручья», хранится в Эрми­таже). Одно время Шешковского даже считали вольнодумцем и при Елизавете Петровне он едва не попал в ссылку.

Июньский переворот сыграл в жизни Степана Ивано­вича роль кризиса. Платон Зубов, твердо ставший у трона, оценил достоинства скромного чиновника, приблизил его к себе, представил императрице, и через несколько лет имя Шешковского в Петербурге произносили шепотом, с поч­тением, смешанным со страхом. Приказание «явиться к Шешковскому» повергало в трепет даже людей, занимав­ших видное положение, украшенных орденами.

Имя Шешковского было окружено непроницаемой дымкой таинственности. Жил он на углу Садовой и Италь­янской (где, кстати, спустя сто с лишним лет народоволь­цы будут делать подкоп для взрыва царской кареты), в не­большом особняке, некогда принадлежавшем Бирону. Лю­ди, которые проходили мимо этого домика, приветливо выглядывавшего из-за палисадничка, переходили на дру­гую сторону и пугливо косились. Никто из побывавших «в гостях» у Степана Ивановича не рассказывал, что ему там пришлось пережить. На расспросы все только отмалчива­лись, а наиболее откровенные скрежетали зубами и обе­щали «стереть в порошок» Шешковского. Во всяком слу­чае, Шешковский за свои «старания» имел, очевидно, ос­нование бояться должного возмездия. Он решался обедать только во дворце, когда его приглашали к царскому сто­лу, а дома ел лишь яйца, которые пекли в его присутст­вии, да просфоры, приносимые ежедневно настоятелем приходской церкви. Очевидно, несмотря на высокий чин и всевозможные награды, ему жилось далеко не сладко...

Майор Бехтерев, которому пришлось посетить Шеш­ковского «по особому приглашению», описал в дневнике его наружность: «За столом, заваленным грудами бумаг между двух вос­ковых свечей, я разглядел прямо сидевшую против меня добродушную фигуру невысокого, сгорбленного, полно­го и кротко улыбавшегося старика. Ему было под семьде­сят лет. В таком роде я встречал изображения некоторых, прославленных тихим правлением, римских пап. Жирный, в мягких складочках, точно взбитый из сливок, подборо­док был тщательно выбрит, серые глаза глядели вяло и сонно; умильные, полные губы, смиренно и ласково сло­женные, казалось, готовы были к одним ободряющим привет и ласку словам. Белые, сквозящие жирком руки в покорном ожидании были сложены на животе...».

Этот «добрый старичок» не стеснялся, когда к нему по­падал человек, чем-либо провинившийся перед фаворита­ми государыни или просто не поладивший с ними. Он на­чинал допрос вкрадчиво, мягко, под видом дружеской бе­седы, затем в его голосе начинали звучать резкие, стальные нотки, глаза загорались недобрым огнем, белая рука тяну­лась к серебряному колокольчику, вбегали несколько рос­лых гайдуков, и здесь же, в кабинете, начиналась расправа...

По приблизительному подсчету современников, при­нимавших в расчет число посетивших таинственный особ­няк на Садовой, Шешковский за 15 лет своей «работы» высек не менее двух тысяч человек, среди которых были особы генеральского чина и даже дамы, пользовавшиеся почетом в обществе. Старый камердинер Степана Ивано­вича, переживший своего господина, перед смертью по­казывал, что не проходило дня, когда в кабинете Шеш­ковского кого-нибудь не истязали.

Избитые, даже генералы, молчали, потому что не хо­тели сознаваться в своем позоре, но бывали случаи, когда посещение Шешковского влекло за собой суровые по­следствия. Не раз случалось, что темной ночью к «черно­му» крыльцу на Садовой подкатывала фельдъегерская тележ­ка или, если допрос у Шешковского кончался особенно пе­чально для допрашиваемого, простая кибитка, крытая рогожей. С крыльца сводили или сносили, кого указано, и бодрая тройка мчалась к заставе. Верные люди, снабжен­ные «открытым листом», быстро и без огласки доставля­ли порученного им человека в какой-нибудь захудалый городишко, где он попадал под опеку привыкшего не рассуждать городничего или гарнизонного начальника. Таким образов Шешковский избавлялся от людей, кото­рых нельзя было образумить ни угрозами, ни плеткой.

Как известно, наследник престола великий князь Павел Петрович расходился во взглядах с матерью, почти не по­казывался в Петербурге и жил в Гатчине, окруженный свои­ми друзьями. Орловцы и зубовцы, конечно, относились к гатчинцам враждебно, и эта распря давала Шешковскому возможность широко проявлять свою деятельность. Быва­ли случаи, когда он «беседовал» с близкими любимцами князя Павла, и тогда Павел, выведенный из себя, мчался к Екатерине, жаловался, но никогда ничего не добивался.

Мягкий, вкрадчивый Степан Иванович немало содей­ствовал расширению пропасти между державной матерью и сыном...

6 ноября 1796 г. скончалась Екатерина II, и 7 нояб­ря Шешковский ушел в отставку, без всякой пенсии. Он умер в нищете.

В Тайной экспедиции появились новые лица. В 1794 г. дела стал приводить в порядок А. С. Макаров. Эти дела после Шешковского оказались в «большом неустрой­стве», и Макарову понадобилось несколько месяцев. Ма­каров вступил в службу в 1759 г., был секретарем при рижском генерал-губернаторе Броуне, а потом служил в Петербурге при генерал-прокуроре Самойлове. При им­ператоре Павле он был начальником Тайной экспедиции. Ермолов отзывался о нем как о человеке «благородней­шем и великодушном».

Тайная экспедиция, видимо, не располагала сетью аген­туры, которая держала бы ее в курсе всех важнейших яв­лений в области общественной мысли и общественного движения. Правда, в письме Екатерины II сенатору Суво­рову по делу Хитрово было сказано: «Впрочем, по пол­кам имеете уши и глаза», а московский главнокомандую­щий князь Волконский доносил ей о своем распоряже­нии обер-полицмейстеру «употребить надежных людей для подслушивания разговоров публики в публичных сбо­рищах, как то: в рядах, банях, кабаках, что уже и исполня­ется, а между дворянством также всякие разговоры при­мечаются». Но это, видимо, был случайный материал, не отражавший настроений и фактов жизни хотя бы двух столиц империи с их населением в несколько сотен ты­сяч человек, не говоря уже о всей остальной России.

Следственные документы Тайной экспедиции определен­но говорят, что главный материал, на котором строились процессы, — это доносы. Широко развитые в практике рус­ской жизни в течение всего XVIII в. доносы в последней трети этого века получили особое значение во всех судеб­ных процессах, и в политических в частности, изменив толь­ко после манифеста 13 октября 1762 г. свою форму. Этим манифестом было запрещено произносить «Слово и дело», но все подданные императрицы обязывались доно­сить в указанные места обо всем, что им станет известно по «первому» и «второму» пунктам; устанавливалась ответствен­ность за недонесение, за ложный донос; последними в прак­тике судебных процессов стали считаться такие доносы, ко­торые не подтверждались или сознанием обвиняемого, или уликами третьих лиц. Поэтому донос о чем-либо сказанном с глазу на глаз был очень рискованным, он легко мог стать ложным, в то же время умолчание о таком факте могло по­влечь тяжелые последствия, если автор сказанного сам мог рассказать об этом кому-нибудь третьему и донос поступал от того. Требовалось, чтобы донос следовал непосредствен­но за получением сведения о проступке.

В практике Тайной экспедиции было немало процес­сов, где констатирован ложный донос, и потому такие де­ла оканчивались тем или иным наказанием доносчика.

Содержание доносов, а также сведения, поступавшие к ней, Тайная экспедиция проверяла и дополняла: вызыва­лись и допрашивались свидетели, устраивались очные став­ки, составлялись «вопросные пункты». Обвиняемые или свидетели или собственноручно писали показания, или с их слов составлялся протокол допроса чиновниками Тай­ной экспедиции. Наконец, для проверки сведений, содер­жавшихся в доносах или в показаниях обвиняемых и сви­детелей, чиновники Тайной экспедиции посылались в места, так или иначе связанные с данным процессом. Кро­ме того, аресты обычно сопровождались обысками, при которых забирались вещественные доказательства в виде записок, писем, документов всякого рода и пр. Широко применявшаяся тогда перлюстрация также часто достав­ляла Тайной экспедиции важные сведения для производи­мого ею следствия.

В делах Тайной экспедиции имеются прямые указания на применение пытки к подследственным. Так, например, по приказу Екатерины II в 1762 г. был подвергнут «для изыскания истины с пристрастием под батожьем» Петр Хрущев, а потом и Семен Гурьев.

Не случайно именно Тайная экспедиция и ее московская контора возглавили розыск по делам участников пугачев­ского восстания, которым они исключительно занимались в течение всего 1774 и большей части 1775 г. Этим же розыском занимались и другие учреждения — губернские канцелярии главным образом районов, охваченных движе­нием, и временные секретные комиссии из гвардейских офицеров, названные Оренбургской и Казанской. В состав комиссий наряду с гвардейскими офицерами входили и чи­новники Тайной экспедиции. В этих комиссиях на следст­венные дела составлялись экстракты, которые направлялись в Сенат, где по ним в Тайной экспедиции выносились ре­шения после получения соответствующих указаний от Ека­терины, которая принимала самое деятельное участие в ро­зыске. Приговоры Тайной экспедиции приводились в ис­полнение секретными комиссиями на месте. Все остальные дела участников восстания, не попавшие по тем или иным причинам в сферу деятельности этих секретных комиссий, рассматривались в обычном порядке в Тайной экспедиции.

Первым по времени, судя по протоколам, было дело лейб-гвардии сержанта Петра Бабаева. Он обвинялся в том, что при взятии Сорочинской крепости войсками восстав­ших публично именовал Пугачева «Величеством Петром Федоровичем... целовал у него руку. А после, смотря на не­го пристально и по разным сходным с покойным госу­дарем Петром приметам, признал его точно за истинно­го Петра, о чем всюду и всем сказывал и уверял».

Комиссия «всячески старалась извлечь из него призна­ние, увещевала его сама и через священника и, наконец, водила в застенок для устрашения пыткою, но ни тем, ни другим до желаемого сведения он не был доведен, а ут­вердился на своем показании». Трудно сказать, что побу­дило старого солдата стоять на своем. Возможно, здесь сказалась огромная вера в справедливого «надежду-госу­даря». По приговору Тайной экспедиции, утвержденному Екатериной Бабаев был наказан кнутом в «четырех мес­тах, в том числе напоследок в Сорочинской крепости, где от него вышесказанное разглашение последовало».

К 1774 г. относится много дел о привлече­нии к следствию дворовых, ремесленников и другого люда за распространение слухов. В апреле в розыск был взят крестьянин Панкрат Абакумов, говоривший: «...был он на низу, и что Томского полку целая половина пропала, а оставшаяся половина супротивляется».

Тогда же производился розыск по делу Федора Гориянова, дворового человека отставного поручика Усова. На вопрос целовальника, почему у него, Гориянова, сапоги худы, Гориянов убежденно отвечал: «Дай Бог здоровья Пет­ру Федоровичу, а у него сапоги будут». Во время розыска выяснилось, что и другие дворовые часто говорили меж­ду собой о Пугачеве, что он подлинно Петр III, что у не­го много войска, что он скоро будет в Москве и «они все будут за него стоять, и если бы они были отданы в солда­ты, то они бы все пошли к нему на службу». Повар Ремес­ленников добавлял, что Пугачев не только скоро будет в столице, но еще «белопузых дворян всех переру­бит». Дворовых людей били плетьми.

В июне 1774 г. в Тайную экспедицию поступил донос от отставного прапорщика Зубова на крестьянина Петра Пономарева, работавшего у него плотником. На вопрос Зу­бова, почему он в худом кафтане, плотник ответил, что «взять негде, потому что часто с него на казначейские расходы сходится по рублю. Вот уж придет государь, то что-то им будет», — добавил он. На вопрос, какой государь придет, Пономарев отвечал: «Государь наш и новый царь».

Солдаты Нарвского пехотного полка Ларион Казаков и Никита Копнин в мае 1774 г. были осуждены Тайной экспедицией к наказанию шпицрутенами «через полк шесть раз», что фактически означало верную смерть, за на­мерение бежать из полка к Пугачеву.

Солдаты Преображенского полка, расположенного в Петербурге, Ляхов, Мясников и Филиппов были пойманы уже в Новгородской губернии. В Тайной экспедиции они сознались в намерении «идти на службу... к Пугачеву... чая по­лучить от него... награждение». Они были наказаны в экс­педиции плетьми и отправлены на каторгу в Таганрог, где должны были употребляться «в тяжких казенных работах».

Крестьянин Ульян Филатов, называл Пугачева государем и говорил: «Он всех бояр будет казнить, и ежели бы де была его, Филатова, во­ля, и он бы боярский род перевел». По розыску стало из­вестно, что подобные разговоры Филатов вел уже не­сколько недель. В последнем разговоре он делился: «Сла­ва де Богу, недолго нам за господами жить, потому что ныне идет к нам Петр Федорович и всех крестьян отпи­шет на себя, а господ перевешает».

После подавления крестьянской войны и казни Емельяна Пугачева Тайная экспедиция развернула широкую ка­рательную деятельность. С 1774 г. в Тайную экспедицию из Оренбургской и Казанской секретных комиссий начали доставляться протоколы и розыскные дела. За это время экспедиция вынесла решения по 685 розыскным делам участников мятежа. Из них 177 были делами кре­стьян, 246  делами казаков, 22 — работных людей (пре­имущественно молотовых рабочих), 55 — башкир, татар, чувашей и других инородцев, 15 — солдат, 140 — свя­щенников и 29 — дворян (главным образом офицеров).

В том числе приговоры были вынесены по делу Юлая Азналина и Салавата Юлаева, пугачевских полковников и есаулов. За исключением 109 человек яицких казаков во главе с Петром Булдыгиным, освобожденных от наказа­ния, потому что они «не только сами явились, но и при­везли его (Пугачева) с собой в Уральск, предали правосу­дию», т.е. в руки правительства, почти все руководители восставших были казнены. Что же касается рядовых уча­стников восстания, то они были подвергнуты различным наказаниям. Крестьян обычно после наказания кнутом или плетьми отправляли к их помещикам или на каторгу в Та­ганрог и Рогервик, где их должны были «во всю жизнь содержать в оковах», или в Сибирь на поселение.

Такой же расправе подвергались и работные люди, принимавшие участие в крестьянской войне. В числе их жестоко был наказан плетьми и сослал «в тяжкую каторж­ную работу» предводитель отряда работных людей Бот­кинского завода молотовный мастер Семен Пономарев. В отдельных случаях работные люди после наказания посы­лались на различные заводы, причем мастера — в качест­ве простых рабочих с условием, «что в мастера всю жизнь их не произведут».

Священников, как правило, не подвергали телесным наказаниям, но в большинстве случаев «лиша священства, посылали в Нерчинск на каторжную работу вечно». Ино­гда священников после лишения сана отправляли в сол­даты, «а буде негодны, то положив в подушный оклад, причисляли во крестьянство».

Жестоко расправлялась Тайная экспедиция с теми из дворян, которые изменили интересам своего класса или недостаточно их защищали. В феврале 1774 г. экспедиция осудила к лишению всех чинов и дворянского зва­ния, записанию в солдаты и наказанию шпицрутенами поручика Илью Щипачева, прапорщика Ивана Черемисова, подпрапорщика Богдана Буткевича; первого — за то, что, оставшись старшим офицером Самарской крепости, сдал ее без сопротивления повстанцам и присягнул Пуга­чеву, второго — за сдачу повстанцам без сопротивления отряда пленных польских конфедератов и также за при­сягу Пугачеву, третьего — тоже за присягу Пугачеву.

В сентябре 1762 г., в дни коронации Екатерины, в Тайной экспедиции производился предвари­тельный розыск по крупному политическому процессу — делу гвардейских офицеров, братьев Гурьевых, Петра Хру­щева и коллежского асессора Алексея Хрущева, замышляв­ших путем дворцового переворота возвести на престол Иоанна Антоновича. К вынесению приговора по этому де­лу Тайная экспедиция имела слабое отношение. Решение было вынесено Сенатом. Петр Хрущев и Семен Гурьев, по­сле лишения чинов и публичного шельмования, были со­сланы на Камчатку в Болыперецкий острог. В Якутск со­слали Ивана и Петра Гурьевых. Алексею Хрущеву было пред­писано «жить в своих деревнях, не выезжая в столицы». В январе 1764 г. императрица пересмотрела решение и предписала Алексея Хрущева сослать в Тобольск Из ссылки братья Гурьевы были возвращены только в 1772 г., то есть ровно через 10 лет после их ареста.

Если в 1762 г. розыск по этому крупному полити­ческому делу велся в Тайной экспедиции лишь частично, то в 1763 г. по аналогичному делу солдата Преображенского полка Михаила Кругликова все розыск­ное дело от начала до конца велось в Тайной экспедиции. Кругликова обвиняли в распространении слухов о состо­явшемся якобы собрании пятисот Преображенских солдат, «которые другую ночь не спят для Ульриха» — отца быв­шего императора Иоанна Антоновича, принца брауншвейгского Ульриха-Антона. Во время розыска выяснилось, что слова Кругликова были чистым вымыслом. Несмотря на это, Екатерина встревожилась. В записке к Панину она ука­зывала: «... при наказании оного служивого прикажите хо­тя Шешковскому, чтобы еще у него спросили, где оные 500 человек собираются и видел ли он их или слышал от кого?».

Кругликова приговорили к наказанию батогами и ссыл­ке в сибирский гарнизон.

В 1769 г. по доносу «майорши» вдовы Анны Пост­никовой, было открыто намерение офицеров Преобра­женского полка Озерова, Жилина, Попова и Афанасьева совершить государственный переворот и возвести на пре­стол Павла Петровича. После предварительного следствия это дело было рассмотрено судом особой комиссии в со­ставе генерал-полицмейстера Чечерина, Елагина, генерал-прокурора Вяземского во главе с Паниным. Обвиняемые были приговорены к лишению всех чинов, дворянства и звания, к ссылке в Нерчинск на вечную работу, на Камчат­ку и заключению в Дианементскую крепость.

Вся эта группа дел свидетельствует, что во второй по­ловине XVIII в. чиновники политического розыска не видели разницы между умыслом, т. е. намерением совер­шить преступление, и фактом его совершения. Обвиняемые только высказывали намерение, но в действительности ре­шительно ничего не предприняли для организации пере­ворота. Вся их антигосударственная деятельность практи­чески свелась к одному: разговорам на эту тему в узком кругу. Действия участников всех этих «заговоров» не пред­ставляли опасности для правительства. Несмотря на это, им было придано большое значение.

Дело в том, что Гурьевы и Хрущев выражали недовольст­во порядками, установившимися в гвардии для офицеров. То же самое говорил и Кругликов, имея в виду солдат. По­пов жаловался на пренебрежение правительством интере­сами дворянства, на финансовые трудности, вызванные вой­ной с Турцией, и чрезмерную любовь Екатерины к Орло­вым. Императрица не могла не считаться с настроениями той самой гвардии, штыками которой она была возведена на престол. Получив власть из рук гвардии, Екатерина была не прочь ее обуздать и вытравить из сознания офицеров са­мую мысль о возможности таких переворотов в будущем.

Значительно более опасными для правительства Екатерины были другие заговоры, в частности, заговор поручика Смоленского пехотного полка Мировича, пред­принявшего в июле 1764 г. попытку освободить Иоанна Антоновича и возвести его на престол.

Дед Василия Мировича был приверженцем Мазепы, отец тоже в чем-то замешан. В обвинительном заключении Мирович назван внуком и сыном изменников. Было ему 24 года. Картежник, мот, постоянный должник  что назы­вается, без царя в голове, он все время добивался возвра­щения конфискованного отцовского имущества.

У отставного барабанщика из крепости Мирович слу­чайно узнал, что в Шлиссельбурге заточен Иоанн Антонович. И у него возникает мысль освободить его. Зачем? Да кое-что изменить в России. Что же? На допросе Миро­вич изложил причины, побудившие его пуститься в та­кое рискованное предприятие. Их четыре: 1) что «он не имел свободного входа при высочайшем дворе в те ком­наты, где ее императорское величество присутствовать изволит, и в кои только штаб-офицерского ранга люди допускаются»; 2) что «в те оперы, в которых ее импера­торское величество сама присутствовать изволила, он равномерно допущаем не был»; 3) что «в полках штаб-офицеры не такое, какое следует офицерам по своей чес­ти отдают, и что тех, кои из дворян, с теми, кои из раз­ночинцев, сравнивают и ни в чем преимущества первым против последних не отдают»; 4) что «по поданной им ее императорскому величеству челобитной о выдаче из отписанных предков его имений, сколько из милости ее императорского величества пожаловано будет ему, в ре­золюции от ее величества написано было: как по про­писанному здесь проситель никакого права не имеет, по­тому отказать...».

Мирович вошел в сговор с поручиком Аполлоном Ушаковым. Они порешили так: Мирович постарается быть посланным в караул в Шлиссельбургскую крепость, а Уша­ков, надев штаб-офицерский мундир, должен был в кре­пость приплыть на шлюпке и, представившись Мировичу при всех подполковником Арсеньевым, предъявить указ императрицы: арестовать коменданта крепости, заковать его в кандалы и с таинственным узником везти в Петер­бург. А там они намеревались, пристав в шлюпке к выборгской стороне, показать Иоанна артиллеристам и про­читать составленный Мировичем манифест о настоящем государе. После присяги новому государю полки долж­ны были захватить Сенат, правительственные учреждения.

Заговорщики и не предполагали, насколько их план наивен. Правда, Ушакову не суждена была публичная казнь. Воистину, кому суждено быть повешенным, тот не утонет. Военная коллегия послала Ушакова с казной к ге­нералу князю М. Волконскому, и он по пути утонул в реке.

Мирович продолжал начатое дело один. Он дождался, когда Екатерина уехала в Прибалтику, и явился в крепость как караульный офицер Смоленского полка. Караульные офицеры дежурили неделю, потом сменялись другими.

Мирович попытался в крепости прощупать офицера Власьева. Но тот, почувствовав неладное, сразу известил графа Панина.

«Сего июля 4-го дни, после полудня, вышел я для про­гулки в крепости и сошелся со мною караульный обер-офицер Смоленского пехотного полка и начал мне го­ворить: «Ежели дозволите мне вам довериться, не погуби­те меня». Приметил я из тех разговоров, что клонился он до нашей комиссии».

Ночью от коменданта крепости пришел посыльный: в крепость нужно было пропустить гребцов. Спустя несколь­ко минут пришел он опять: следовало пропустить канце­ляриста. Потом нужно было гребцов выпустить. Это не то что необычное, а прямо удивительное оживление насторо­жило Мировича. Он понял, что Власьев донес на него.

Мирович оделся и со шпагой в руке ворвался в кара­ульную, крича: «К ружью!» Он отправил трех солдат к выходам с приказом никого не впускать и не выпускать. Под командованием Мировича была команда Смоленского пол­ка из 45 человек. По его приказу они притащили пушку, зарядили ее и направили против гарнизонной команды.

Комендант крепости вышел на крыльцо и крикнул Мировичу, желая узнать, в чем дело.

Тот с ружьем бросился к нему, крича:

— Ты здесь держишь нашего государя!

Мирович ударил коменданта прикладом так, что раз­бил ему лицо.

Во главе солдат Мирович пошел к казарме, где обитал Иоанн. Гарнизон стал стрелять. Солдаты пехотного полка отступили и, опомнившись, потребовали у Мировича объ­яснений. Мирович вынес им из кордегардии поддельный манифест и зачитал его.

Подстегивая солдат и не давая им опомниться, он ве­лел прикатить пушку, что и было исполнено. Пушку за­рядили и установили перед казармой.

Власьев и поручик Чекин, видя такое дело, решили по­ступить по инструкции. А в инструкции предписывалось в таких случаях узника убить. Что они и сделали.

Гарнизонная команда под наведенной пушкой сдалась, и Мирович вбежал в казарму:

— Где государь?

— У нас государыня, а не государь, — отвечал Чекин.

Мирович закричал:

— Отпирай дверь и укажи государя!

Вошли в комнаты и увидели на полу бездыханного Иоанна.

Тело было выставлено перед построившимися солда­тами. Под бой барабана Мирович поцеловал у лежащего руку и воскликнул:

— Вот наш государь Иоанн Антонович, и теперь мы не столько счастливы, как бессчастны, и я более всех! За то я все и претерплю; вы не виноваты, вы не ведали, что я хо­тел сделать, и я за всех вас буду ответствовать и все муче­ния на себе сносить!

Идя вдоль шеренги, Мирович целовал солдат. В это время капрал схватил его сзади. Подбежавший комендант сорвал с Мировича офицерские отличия и шпагу. Миро­вича арестовали. Тут появился приехавший командир Се­меновского полка, и Мирович сказал ему:

— Может быть, вы не видели живого Иоанна Антонови­ча, так ныне мертвого можете посмотреть. Он кланяется вам теперь не духом, а телом.

Вот так кончилась эта история. Иоанна похоронили где-то на территории крепости, а Мировичу отрубили го­лову, и тело сожгли.

Тайная экспедиция ведала также делами о само­званцах. Велся розыск по следующим делам: Елизаветы Та­ракановой, выдававшей себя за дочь Елизаветы Петровны (1775), в 1765 г. беглого рекрута Евдокимова, украин­ца Колченко, беглого солдата Кремнева, капитана Кретова, солдатов Чернышева и Сенюшина, в 1797 г. — мо­сковского купца Петерикова, выдававших себя за Петра III. Кроме того, в 1784 г. сына пономаря Зайцева, выдавав­шего себя за великого князя Павла Петровича, и купца Ти­мофея Курдюмова, выдававшего себя за принца Иоанна. Большинство самозванцев, дела которых рассматривались в Тайной экспедиции, были подвергнуты смертной казни или наказанию кнутом, вырыванию ноздрей и ссылке в каторжные работы.
* * *

В последней четверти XVIII в. в России появляются и работают замечательные просветители А. Н. Радищев, Н. И. Новиков, В. В. Попугаев, И. М. Борн, Ф. В. Кречетов, В. В. Лассек. Вла­сти относились к ним подозрительно. Екатерина назвала Радищева «бунтовщиком хуже Пугачева».