Три века северной столицы

• Название: Три века северной столицы
• Дата: 20.07.2022
• Размер: 2.75 Mb.
• Имя файла: voznikshij-voleyu-petra-istoriya-sankt-peterburga-s-drevnih-vrem.doc
• Тип: Документы; #633885
• страница: 23 из 42

Радищев Александр Николаевич (17491802) — выдающийся писатель, философ и просветитель, основоположник русской революционной литературы. Родился в дворянской семье. С 1766 по 1771 г. учился в Лейпцигском ун-те. По возвращению в Россию служил в Сенате и петербургской таможне, одновременно занимался литературой и научной деятельностью. В 1790 г. анонимно издал свое основное произведение «Путешествие из Петербурга в Москву», в котором нарисована потрясающая картина угнетения и эксплуатации крестьян в России. Обосновывая право крестьян на восстание против помещиков и царя, выдвинул идею народной революции. По приказу Екатерины II был арестован в 1790 г. и приговорен к смертной казни. Смертный приговор заменен ссылкой в Сибирь, в Илимский острог. Книга Радищева была сожжена. После смерти Екатерины в 1796 г. амнистирован, но травля его продолжалась. 11 сентября 1802 г. покончил жизнь самоубийством.

Оставил многочисленные исторические, экономические и философские работы, в которых выступает как крупный ученый, мыслитель и горячий патриот своей Родины. Продолжая материалистические традиции Ломоносова, явился основоположником русской материалистической философии. Он доказывал материальность мира и его познаваемость. Движение рассматривал как неотъемлемое свойство материи. К основным произведениям относятся также «Письмо к другу, жительствующему в Тобольске, по долгу звания своего», «Житие Федора Васильевича Ушакова», «О человеке, его смертности и бессмертии», одна «Вольность».

Радищев был арестован Тайной экспедицией. В прото­коле от 20 декабря 1790 г. записано: «Находящийся при здешней таможне коллежский советник Радищев сочинил и напечатал в своей типографии книгу, наполненную зло­вредными мыслями против царской власти и правительст­ва, которая дошед до рук Ее Императорского Величества, прислана была в Тайную экспедицию с замечаниями, сде­ланными собственною ее рукою, против коих и велено было оного Радищева допросить. При допросе он... говорил, что, по его мысли, подобное когда-нибудь исполнится, но не в нынешнее время».

Розыск по делу Радищева велся Шешковским и графом Безбородко. Шешковским на основании «замечаний» Екатерины были составлены вопросные пункты, предъявлен­ные Радищеву, и протоколы допросов. В последних Шешковский значительное место уделял биографии Радище­ва, сведениям о его литературной работе и выеснению це­лей, которые тот ставил перед собой написанием книги «Путешествие из Петербурга в Москву». При этом Шешковского особенно интересовало отношение Радищева к освобождению крестьян. Протоколы допросов книгопро­давца Зотова и Николая Петрова, арестованных по обви­нению в распространении книги Радищева, составлялись тем же Шешковским. Тайной экспедицией был подготов­лен проект приговора Радищеву, которым он присуждал­ся к смертной казни. Этот приговор Екатерина заменила ссылкой в Илимский острог на 10 лет. Но перед этим Ра­дищев успел еще насидеться в Петропавловской крепости. Он вообще был впечатлительным человеком: когда узнал, что его делом поручили заниматься Шешковскому, упал в обморок. Пока Радищев находился в крепости, его род­ственники каждый день посылали Шешковскому гостин­цы, и, пожалуй, лишь это спасло писателя от пыток. Шешковский ограничился «вопросными пунктами».

В мае 1792 г. в Тайной экспедиции велся розыск по делу Н. И. Новикова. Он преследовался по обвинению в уча­стии в масонской ложе. По поводу Новикова князь Про­зоровский писал Шешковскому: «Жду от Ее Император­ского Величества высочайшего повеления и сердечно же­лаю, чтобы вы ко мне приехали, а один с ним не слажу. Экова шута тонкого мало я видал». В другом письме тому же адресату он жалуется: «Птицу Новикова я отправил, правда, что не без труда вам будет с ним, лукав до беско­нечности, бессовестен, и смел, и дерзок».

По делу Новикова также привлекли действительного статского советника Николая Трубецкого, отставного бри­гадира Лопухина и Тургенева. Новикова осудили на 15 лет тюремного заключения в Шлиссельбургской крепости, откуда выпустили досрочно лишь в связи с кончиной Ека­терины II в 1796 г.

Новиков Николай Иванович (17441818) — просветитель, общественный деятель, писатель, масон. Содействовал просвещению в России, издавал журналы, книги по всем отраслям знаний. В своих сатирических журналах «Трутень», «Кошелек», «Живописец» выступал против крепостного права. В 1792 г. по приказу Екатерины II был арестован за «вольнодумство» и заключен в Шлиссельбургскую крепость. Многообразная деятельность Новикова сыграла значительную роль в истории русской культуры.

При императрице запрещено было наказывать битьем дворянина и священника, бить без суда мещанина и простолюдина. В Тайной экспедиции на это не обращали вни­мания. Да и само дворянство не очень-то указу верило. Московский главнокомандующий граф Брюс требовал увеличения наказаний для простого люда: не пятьдесят ударов плетью назначать, а двести, пятьсот. «Но, — возра­жали ему, — так до смерти засечь можно!» — «Что ж их жа­леть, это наказание вместо смертной казни». Брюса с тру­дом убедили, что смертная казнь отменена не затем, что­бы ее заменили смертельными истязаниями.

Сама Екатерина иногда прибегала к наказанию плетью, только негласно. Жена генерала Марья Кожина однажды прошлась шуткой по адресу императрицы. Та написала Шешковскому: «Кожина каждое воскресенье бывает в пуб­личном маскараде, поезжайте сами и, взяв ее оттуда в Тай­ную экспедицию, слегка телесно накажите и обратно ту­да же доставьте со всею благопристойностью».

Ддя Шешковского же что дворянин, что крестьянин — все одно. При допросе студента Невзорова он заявил: «Го­сударыня велела тебя бить четвертным поленом, коли не будешь отвечать». — «Нет, не верю, — кричал студент, — не могла так велеть государыня, которая написала наказ комиссии о сочинении Уложения!»

В 1793 г. Тайная экспедиция была занята розыском по делу отставного поручика Ф. Кречетова, арестованно­го по доносу Осипа Малевинского. Последний доносил, что Кречетов «сочиняет разные сочинения против цар­ской власти, клонящиеся к соделанию бунта, а нередко го­ворил и на словах возмутительные речи, касающиеся до порицания особы Ее Императорского Величества и ны­нешнего правления». При обыске у Кречетова нашли не­изданные сочинения об учреждении в России школ, типо­графий, об издании книг, организации «компании путеше­ственников» по России, о преобразовании человеческого общества на основах законности. Особое внимание Тай­ной экспедиции привлекла записка Кречетова об издании в России «Основного государственного закона», по кото­рому «монархи» должны были быть лишь «блюстителями» и «стражами» этого закона, а в противном случае лиша­лись престола. Среди бумаг был найден и текст печатно­го объявления об открытии подписки на его сочинения. Заглавие — «Открытие нового издания, души и сердца пользующие, о всех и о вся, и обо всем, или Российский патриот и патриотизм».

Кречетова заключили в Петропавловскую крепость «под крепчайшей стражей» без права писать и встречать­ся с родными.

Преследованию Тайной экспедиции в 1792 г. был подвергнут купец Гавриил Попов за сочинения, в которых он под псевдонимом «Ливитов» писал о равенстве всех людей, осуждал порабощение человека человеком, продажу людей и предупреждал «вельмож» о возможности вос­стания «ожесточившихся земледельцев», то есть крепост­ных крестьян. Сочинения Попова признали вредными, и автора сослали в Спасо-Евфимьевский монастырь.

Екатерина II и Павел I были твердо убеждены, что «воль­ные мысли» и «дерзкие сочинения» появились в России под влиянием французской революции.

В августе 1790 г. было предписано всем русским не­медленно выехать из Франции. Усилили контроль за при­езжающими иностранцами, особенно из Франции и Ита­лии. В указе от 1798 г. говорилось: «Развратные прави­ла и буйственное воспаление рассудка, поправшие закон Божий и повиновение установленным властям, рассеянные в некоторой части Европы, обратили внимание наше... Приняли мы все меры к ограждению зла от пределов им­перии нашей, предписав пограничным губернаторам о строгом наблюдении за всеми теми, кои в империю на­шу приезжать пожелают».

В апреле циркулярным указом Павла I бы­ло предписано выдавать иностранные паспорта на въезд в Россию только после получения личного разрешения императора. В результате въезд иностранцев резко сокра­тился.

В январе 1792 г. в Тайную экспедицию были присланы «три француза — Аже, Дарбель и Миош, на которых донесено, что они в кофейном доме говорили дерзостные о госуда­рях вообще слова». По следствию же в Тайной экспедиции оказалось, что Аже и Дарбель подлинно люди дурного по­ведения и бродяги. Французов выслали за границу.

В 1800 г. в Москве арестовали домашнего учителя семьи полковника Нарышкина француза Мерме по подоз­рению в якобинстве. На вопрос: «Кто якобинцы в Моск­ве?», заданный Мерме в Тайной экспедиции, он ответил:

«Якобинцы там следующие: мадам Рашель, живущая у Ива­на Ивановича Демидова, Лебон — учитель ее посещаю­щий, Франсуа — гувернер детей вдовы Салтыковой, Файлет девица Марк». Кроме них, Мерме указал также на Ле-кеня, «содержателя музыкального собрания в Москве».

На вопрос, связан ли он с якобинским клубом в Пари­же, Мерме ответил отрицательно. Все лица, им названные, были арестованы и допрошены в Тайной экспедиции.

Лекень показал, что в Россию приехал в 1785 г. и ра­ботал столяром пять лет. После он стал в Москве учредите­лем музыкального общества под именем Академии музыки. В доме Академии Лекень содержал «стол и бильярд» и давал «концерты, нанимая музыкантов у московских дворян Сто­лыпина, князей Трубецкого, Волконского и Волынского».

Намерение чиновников Тайной экспедиции придать де­лу «московских якобинцев» крупное значение не увенчалось успехом. Павел I, несмотря на свою ненависть к якобинцам, вынужден был признать, что в поведении арестованных ни­чего революционного не было. Поэтому все они были ос­вобождены, а музыкальное общество вновь открыто.

Ввели строжайшую цензуру. Любое произведение, со­держание которого в какой-то степени касалось событий французской революции, не допускалось к изданию. Все печатные произведения такого характера, уже вышедшие в свет, изымались из продажи и в большинстве случаев уничтожались. Таким образом поступили с игральными картами с изображением санкюлотов вместо обычных фигур, которые появились в продаже в Ревеле.

Литографская картина с изображением казни Людовика XVI была изъята из продажи и сожжена по указанию Екате­рины, велевшей «поступать таким же образом и впредь, ес­ли где таковые найдутся». Тут императрица полностью одоб­рила мнение ревельского губернатора Репина, что «сие бо­гомерзкое дело обращается в публике допускать не должно».

Несмотря на то что в работе Тайной экспедиции ос­новное место принадлежало политическому розыску, в от­дельных случаях это учреждение занималось сыском и по делам, не имеющим прямого отношения к политическим преступлениям.

В таких случаях Тайная экспедиция выступала в каче­стве карательного органа императрицы по отношению к тем лицам, которые своим поведением вызывали ее гнев или раздражение.

В начале царствования Екатерины фрейлины ее двора графиня Эльмит и графиня Бутурлина посплетчичали по поводу женских качеств императрицы. Последней стало известно об этом в тот же день, и назавтра фрейлины ока­зались в Тайной экспедиции, где и были допрошены с пристрастием. И после соответствующего внушения высла­ны в свои деревни.

Раздражение Екатерины вызвал тайный брак между ге­нерал-поручиком графом Апраксиным и Елизаветой Разумовской без разрешения родителей невесты. По поруче­нию императрицы это дело расследовалось в 1776 г. и закончилось заключением Апраксина сперва в петербург­скую крепость, а затем высылкой в Казань.

В начале 1775 г. дворцовый полотер Тимофей Теленков, увидев в дворцовой зале великого князя Павла Петровича, опустился перед ним на колени и хотел об­ратиться к нему с просьбой, но от волнения сказать ни­чего не мог. Сразу же после этого Теленков был достав­лен в Тайную экспедицию, где признан «в помешательст­ве ума» и отправлен к родным для присмотра.
* * *

В конце XVIII в. Тайная экспедиция обзаводится уже довольно значительным штатом секретных агентов. Из краткой выписки о расходах на эту агентуру в 1800 г. мы узнаем о некоторых: это корнет Семигилевич, получавший 400 рублей в год, майор Чернов с тем же жалованьем и ряд агентов, получавших деньги за выполнение отдельных заданий конторы: Дельсоль, переводчик московской по­лиции, «Люди при Несловском и Ясинском находящиеся, получавшие по 10 рублей» за доставленные сведения. В этой же выписке имеется пункт о расходах «по особо по­рученным от Его Императорского Величества секретным делам, касательно некоторых людей по разным губерни­ям», за которыми, несомненно, скрывалась и секретная агентура.

Тайная экспедиция к концу XVIII в. недалека была от превращения в специальное учреждение, занимающееся исключительно политическим розыском и борьбой с по­литическими преступлениями.

Поручик Семеновского полка Алексей Петрович Шубин, потомок елизаветинского «сержанта-фаворита» Шубина, проснулся в самом скверном расположении духа и с головной болью после вчерашнего кутежа. Накинув халат, поручик кликнул камердинера и спросил кофе. На подносе вместе с кофе камердинер принес два письма.

— Кой там еще черт! — проворчал хриплым голосом поручик и порывисто сорвал печать с одного пакета. Это было приглашение товарища-офицера о подписке между семеновцами на ужин «с дамами». При этом сообщалось, что по случаю предстоящего полкового праздника зате­вается особенное пиршество. «Вообще ты в последнее время, — говорилось в письме, — редко появляешься на товарищеских пирушках. Скуп стал или заважничал. И то, и другое нехорошо относительно товарищей и может быть истолковано ими в худую сторону. Предупреждаю те­бя по-дружески. Подписные деньги можешь внести хоть сегодня, но никак не позже трех дней».

— Черт подери! Этого недоставало! — зарычал пору­чик. — Где я возьму эти деньги. И так кругом в долгу, кре­диторы наседают!

Другое письмо было от отца:

«Любезный сын Алексей! Я с прискорбием замечаю, что ты, не внимая советам родителей, ведешь в Петербурге жизнь развратную и разорительную. Такое непокорство твое весьма огорчительно нам, а наипаче потому, что ты оказываешь мне дерзость и неуважение и словесно, и пись­менно. Ты пишешь, что гвардейская служба требует боль­ших расходов, а я скажу тебе, что сам служил поболе твое­го и знаю, что с умом можно жить на те деньги, что мы с матерью посылаем тебе. Все же твои долги я заплатить не могу и объявляю, что с сего времени ты не получишь от меня ни денежки сверх того, что я посылал, и долговые расписки твои платить не буду. Времена нынче тугие, хлеба недород, да и скотский падеж был у нас, и я про­дал двадцать душ без земли на вывод генеральше Зинаиде Федоровне...»

Поручик злобно фыркнул и, не дочитав письмо, швыр­нул его на пол.

— Ах я несчастный, несчастный, — шептал он, скло­нившись над столом. — И что он, старый дурак, не убе­рется! — вдруг вскочил поручик с места. — Давно ему бы пора на покой, а он кряхтит как кикимора над деньга­ми... Не даст, ни гроша не даст, коли уж сказал, — рассу­ждал поручик, ходя из угла в угол. — Вот беда-то настоя­щая пришла! Нужно что-нибудь придумать, вывернуться, а то хоть в отставку выходи'

Поручик глубоко задумался.

Через час он, гремя саблей, уже спускался с лестницы, сел в дожидавшуюся у подъезда линейку и поехал «обде­лывать дела», чтобы не ударить лицом в грязь перед това­рищами, которые уже начинали поговаривать что-то о скупости и заносчивости.

Поручик знал, что это значит, понимал, что тем са­мым ему дается косвенный намек на отставку или пере­вод в армию, и самолюбие его страдало неимоверно. Мо­лодой и гордый, Шубин не мог допустить мысли о пе­реводе в армию...

— По бедности!.. — шевелилась в его голове неотвяз­ная мучительная мысль. — Скажут «коли ты нищий, так че­го совался в гвардию, не марал бы мундира».

Поручик велел кучеру остановиться у модного порт­ного, где заказывала себе платье вся военная знать, и во­шел туда. Добрый час он бился с хозяином, убеждая пове­рить в кредит и уверяя, что через две недели получит «со своих земель» чуть ли не сотни тысяч, и, наконец, уладив кое-как дело, весь красный и злой, вышел из магазина. Предстояло еще труднейшее: достать денег.

Около гвардейских офицеров всегда трется орава раз­ных ростовщиков, готовых за огромные проценты ссу­дить несколько сотен рублей, но для Шубина и этот ис­точник был почти совсем закрыт. Он задолжал уже всем и никому не платил как следует, да, кроме того, чуткие ростовщики пронюхали, что поручик беден, а отец его не платит долгов сына, владея незначительным имением.

Он знал это, понимал, какое унижение должен будет вынести, уговаривая иудеев ссудить ему двести-триста руб­лей, и все-таки ехал, гонимый фатальной необходимостью «поддержать честь гвардейского мундира».

У одного из подъездов на Большой Морской Шубин остановился и отправился к одному «благодетелю», зани­мавшемуся ростовщичеством негласно и не от своего имени. Тут поручику пришлось пустить в ход все свое красноречие и всю дипломатию, и через два часа лжи и унижения он добыл драгоценные двести рублей, дав за­емное письмо на четыреста.

С облегченным сердцем сел поручик на дрожки, что­бы сейчас же истребить добытые деньги. Подписная сум­ма была внесена, и через некоторое время поручика мож­но было видеть в модном ресторане весело кутившим среди офицерской молодежи.

— Черт возьми, господа, а не устроить ли нам завтра вечером катанье и жженку? — сказал кто-то из офицеров.

— Отлично, господа! Прихватим дам! — подхватили другие.

Кошки скребли на душе у поручика. Мысль о будущем он старался гнать как можно дальше.

На другой вечер окна ресторана, где шел кутеж офи­церов, гремели от восхищений и тостов, а на скрещен­ных шпагах пылали головы сахара, облитые ромом. Рос­кошная белокурая француженка, любовница одного из участников, вся раскрасневшаяся от выпитого вина, раз­ливала пылающую жженку из большой серебряной чаши по стаканам...

Неприглядное «будущее» далеко-далеко исчезло из глаз Шубина под обаянием ароматного и возбуждающего на­стоящего...

В приятном полузабытьи он ехал домой. Уже совсем рассвело. Войдя в комнаты, он бросился на постель, но ему под руку попалось письмо отца, полученное вчера, и по­ручик с яростью разорвал его на мелкие клочки...

Прошло время. Друзья стали замечать: поручик Шубин стал часто задумываться и даже в приятельской компании иногда отвечал невпопад, вызывая взрывы смеха и шутки.

— Влюбился ты, что ли? — спрашивали товарищи.

— Нет, господа, он выдумывает новую машину!

— Вернее всего, что влюбился, господа! Я за ним кое-что замечаю: с недавнего времени он что-то томно по­сматривает на одни окна.

Шубин при этом приободрялся и старался казаться ве­селым, но скоро тайная дума снова овладевала им...

— Скажи, пожалуйста, в самом деле, — обратился раз к нему его товарищ по полку — полковой адъютант Пол­торацкий, — с чего ты так рассеян и задумчив? В самом деле влюбился?

— Ах, Костя, — отвечал Шубин, — у меня есть важная причина задуматься... И ты бы на моем месте задумался!

— Черт возьми! Вот никогда бы не задумался, а обрубил бы сразу: влюблен — женись, не отдают — силой увези!

— Совсем особого рода обстоятельства! Самые необык­новенные... я уверен, что тебе и в голову не придет дога­даться.

— Да что такое? Ты меня интригуешь! Расскажи, пожа­луйста!

Шубин замялся, но Полторацкий начал приставать к нему, прося посвятить его в тайны своих дум о необык­новенных обстоятельствах.

— Тут, брат Костя, такая история, что волосы дыбом встанут, как услышишь! — говорил Шубин с расстановкой. Полторацкий рассмеялся:

— Ну, братец, я чувствую уже, как моя фуражка на го­лове шевелится! За большого же труса ты меня считаешь!

Они подошли к квартире Шубина.

— Зайдем ко мне, я тебе все расскажу. Только дай сло­во сохранить все в тайне!

— Даю слово, — ответил Полторацкий, не зная, в шутку или серьезно говорит товарищ.

Когда офицеры остались одни в комнате перед топя­щимся камином и бутылкой вина, Шубин придвинулся к Полторацкому и вполголоса произнес:

— Слушай, Костя, что меня мучает... Я знаю о заговоре против императора!.. Дело идет о его жизни!

Полторацкий вскочил, как ужаленный, весь побледнев:

— Шубин, — произнес он строго, — ты или с ума со­шел, или простираешь свои глупые шутки слишком далеко.

— Клянусь тебе, это правда!

— А если правда, — вскричал Полторацкий, сжимая ку­лаки и подступая к Шубину, — то почему ты медлишь и не даешь знать, кому следует или сам не препятствуешь злодей­ству? Ведь пока ты размышляешь да раздумываешь, злоумыш­ленники могут привести свой замысел в исполнение!

— Успокойся, Полторацкий, успокойся. Жизни импе­ратора пока не грозит опасность, — взял за руку товари­ща Шубин. — Сядь и выслушай спокойно, мы вместе об­думаем средства помешать тому...

— Какое тут к черту спокойствие! — волновался моло­дой адъютант. — Нужно сейчас же ехать к военному гу­бернатору!

— Выслушай, Полторацкий, прошу тебя. Своей горяч­ностью ты только испортишь дело. Сядь и слушай!

Полторацкий сел, тяжело дыша, и вперил глаза в Шубина:

— Ну, ну, говори!

— Заговор еще далек от исполнения... Я узнал о нем совершенно случайно... Как? — это другой вопрос, расска­зывать долго. Но достаточно того, что я узнал о заговоре и знаю лицо, руководящее им.

— Кто это?

— Это... это... некто Григорий Иванов, находившийся прежде в свите великого князя Константина Павловича...

— Офицер?

— Офицер... И я, для того чтобы лучше проследить все нити заговора, прикинулся сочувствующим их замыслу и теперь имею возможность раскрыть его, покуда никакая опасность еще не грозит государю.

— Отчего же ты не сделал этого раньше, отчего сразу не полетел с донесением?

— Да пойми ты, прежде я и сам ничего не знал и мог сделать ложную тревогу, а злодей тем временем избегнул бы кары!

— Ну, ну, дальше!

— Теперь злодей в наших руках! Ты дал мне слово дер­жать это в тайне, так помоги немного, и мы поймаем его завтра же... Слушай, завтра этот Григорий Иванов назна­чил мне встречу в Летнем саду. Мы с тобой поедем туда вместе — и злодей не избегнет наших рук!

— Это правда, Шубин? — испытующе спросил Полто­рацкий, глядя на него в упор.

— Клянусь тебе честью офицера! Так решено? Завтра едем в Летний сад... ты вооружись парой пистолетов...

— Но зачем же только двое? Можно оцепить весь сад, чтобы злодеи не убежали!

— Не надо этого... там будет всего один, и если мы бу­дем принимать какие-нибудь чрезвычайные меры, он уви­дит и скроется. Таким образом, мы потеряем последнюю возможность схватить злоумышленников, а он, этот Гри­горий Иванов, душа заговора. Схватив его, мы расстроим всю их комбинацию! Тут надо действовать осторожно и спокойно! Пойми хорошенько: спо-кой-но, иначе испор­тишь все дело.

— Хорошо. Но, скажи, как ты узнал об этом?

— О, это длинная история, которую ты узнаешь по­сле, я теперь слишком взволнован. Я на тебя надеялся бо­лее, чем на кого другого, и потому избрал тебя для уча­стия в этом деле.

— Благодарю, благодарю, Алексей! — пожал ему руку Полторацкий. — Извини, если я погорячился. Теперь ви­жу, ты прав. Ну так до завтра!

Словно в чаду, вышел Полторацкий от Шубина. Мысль о затевающемся ужасном деле и о его роли в нем овладе­ла всем существом, и Полторацкий шел, почти ничего не видя пред собой.

Волнуемый такими мыслями, Полторацкий дошел до дому, но, несмотря на поздний час, лечь спать не мог. Он ходил по комнате, осмотрел и зарядил пару прекрасных пистолетов. Сон не скоро сомкнул его глаза. Не менее тревожную ночь провел и поручик Шубин. Завтрашний день должен был сделать крутой перелом в его жизни. Ко­нец бедности, насмешкам товарищей! С завтрашнего дня начнется новая жизнь: блестящая карьера, деньги и всеоб­щее уважение за открытие преступного заговора...

Стоял теплый светлый день. Фешенебельный Петербург весь высыпал на Невский проспект. Блистали наряды, кров­ные рысаки мчались взад и вперед. Двери магазинов от­ворялись и затворялись за нарядными дамами. Пестрая толпа прогуливалась, волнуемая своими мелкими радостя­ми и горестями, наслаждаясь хорошим днем. Веселый день светского Петербурга должен был окончиться еще более веселым вечером — с балами, ужинами и спектаклями.

Шубин с Полторацким увиделись утром на Семенов­ском плацу и обменялись многозначительными взгляда­ми, а после ученья поехали вместе, сначала на квартиру Полторацкого — взять пистолеты, а потом в гостиницу — обедать.

— А знаешь, Шубин, — начал Полторацкий, когда они уселись в отдельной комнате ресторана, — ведь мы с то­бой у дверей в храм счастия и славы! За такой подвиг нас озолотят!..

— Перестань говорить об этом! — перебил его Шу­бин. — Точно мы в ожидании наград беремся раскрыть и уничтожить гнусный замысел, грозящий опасностью все­му государству! Тут оскорблено и чувство русского, и честь офицера, и даже человеческое чувство! Мы должны спа­сти монарха! И тут не должна закрадываться ни одна ко­рыстная или честолюбивая мысль!

— Черт возьми! — вспылил Полторацкий. — Да разве я сказал что-нибудь против этого? Я не менее тебя дорожу честью русского офицера! Да и жизни своей не пожалею!

— Не сердись, Костя! Никто не сомневается в твоей храбрости. Конечно, в случае успеха — а в нем я не сом­неваюсь — нас наградят. А теперь выпьем за успех пред­приятия! Мы докажем, что истинно русский человек не потерпит в своей среде злодея!

Когда немного стемнело, друзья отправились к Летне­му саду. Сзади за ними следовали дрожки, которым они велели остановиться у Михайловского замка.

— Мы войдем не вместе, не сразу, — сказал Шубин Пол­торацкому, — ты следуй за мною на некотором расстоянии, но не теряй меня из виду. В саду мы сойдемся, как слу­чайно встретясь.

— Хорошо, я войду другими воротами.

Надвигались уже густые сумерки. Под лиственными сводами аллей было довольно темно, в саду никого не бы­ло. От Невы и с пруда тянуло сыростью. Шубин поплотнее завернулся в шинель — его била настоящая лихорад­ка. Голова горела как в огне... Наступал решительный мо­мент, от которого зависела его дальнейшая жизнь. Ветка хрустнула под ногами, Шубин вздрогнул и огляделся. В конце аллеи чернела какая-то фигура. Шубин подошел:

— Полторацкий, это ты?

— Я, — ответил адъютант. — Видел ты его?

— Нет еще, надо подождать, вероятно, скоро придет.

— А как он вовсе не придет? — спросил Полторац­кий. — Тогда что делать? Знаешь, я думаю, нужно доне­сти военному губернатору, чего еще тут ждать?

— Хорошо, тогда можно будет и донести... но он не­пременно должен придти сюда, — говорил Шубин, тихо идя рядом с Полторацким и сжимая судорожно пистолет в кармане шинели.

Они снова приближались к Михайлов­скому замку, вокруг которого чернели ветхие деревянные лачужки рабочих, еще не сломанные со времени построй­ки замка. Вдруг Шубин порывисто схватил Полторацко­го за руку:

— Слышишь, слышишь? Кто-то идет... хрустнуло... вон там, смотри!

Полторацкий вздрогнул от неожиданности, нервы его были напряжены ожиданием; он устремил глаза в чащу кустов — ему показалось, мелькнула какая-то тень и по­слышался хруст сломанной ветки... Он схватился за пис­толет.

— Слышу, слышу, вон там!..

— Да, это он. Подожди здесь. Я пойду к нему один, будь готов.

Шубин порывисто пошел вперед и скрылся в темноте аллеи. Полторацкий взвел курки обоих пистолетов. Руки его тряслись. Так прошло несколько минут.

Ничего не было слышно, кроме слабого хруста ветвей, да набежавший свежий ночной ветерок зашумел верши­нами деревьев.

Полторацкий начал тихо двигаться по аллее, держа пистолеты наготове. Вдруг раздался выстрел и гулко про­катился по безмолвному саду, послышался всплеск воды и стон. Полторацкий бросился бежать на звук выстрела, не разбирая дороги, через кусты и скамейки. В темноте он спотыкался, ветки хлестали ему в лицо, сучки царапа­ли руки.

— Сюда, сюда... Костя, помоги! — послышался голос.

Полторацкий наконец продрался к месту происшест­вия: на опушке сада, у самой канавки, на земле лежал Шу­бин и слабо стонал.

— Что с тобой, Шубин? Ты ранен? Что случилось?

— Убил... убил меня, злодей, — простонал поручик.

— Где, где он? Куда побежал? — и Полторацкий огля­дывался в смятении вокруг. — Караул! — вдруг закричал он. — Сюда! Караул!

Эхо мощно разнесло по саду крик офицера. Шубин продолжал стонать, а растерявшийся адъютант не знал, что делать. Скоро задребезжали дрожки поджидавшего их кучера  он подъехал со стороны Царицына луга.

— Смотри, не бежит ли кто-нибудь? — крикнул Пол­торацкий кучеру.

— Никого не видно, ваше благородие! — отвечал ку­чер, — темно, худо видно.

— Объезжай кругом, сюда, — скомандовал Полторац­кий, а сам стал расстегивать мундир Шубина, продолжавшего стонать.

— Ох, умираю... злодей заметил, что за ним следят, и убил меня...

Тем временем на выстрел и крики стали сбегаться лю­ди: два-три будочника с алебардами и солдаты из бараков. Весь этот народ толпился и шумел, не зная, что делать.

— Ищите по всем кустам и закоулкам! — скомандовал Полторацкий.

Все рассыпались в разные стороны. Несколько человек подняли Шубина и понесли его на дрожки, въехавшие в сад. По шинели поручика текла кровь.

— Вези в Михайловский замок! — велел Полторацкий.

Раненого Шубина внесли в комнаты, занимаемые быв­шим кастеляном, и приступили к осмотру раны. Она ока­залась несмертельной: прострелена была левая рука вы­ше локтя. Шубин от потери крови впал в забытье, посла­ли за доктором.

Перепуганный кастелян спрашивал адъютанта, что все это значит, но тот только махнул рукой:

— Узнаете после, а теперь, пожалуйста, смотрите за ним, мне нужно тотчас же ехать к государю с докладом!.. Срочное дело!

— Хорошо, хорошо, будьте покойны! Да что же слу­чилось?

 Покушение на жизнь государя!

Кастелян онемел.

— На Каменный остров, во дворец! — крикнул Полто­рацкий, и рысак сорвался с места. — Нашли? — спросил адъютант, на минуту остановившись у Летнего сада, где тол­пилась и галдела целая куча народу. — Нашли кого-нибудь?

— Ищут, ваше благородие! Да, похоже, никого нет!

— Ищите хорошенько, это важный преступник! — ска­зал адъютант и помчался на Каменный остров, где в это время пребывал император Александр Павлович.

Петербургская полиция при Александре I была орга­низована самым жалким образом. «Кварталы» тогдашнего времени были завалены посторонними делами, перепис­ка с разными присутственными местами занимала все ру­ки и все головы, обилие дел, возложенных на полицию разными учреждениями, забирало все время.

В разных местах города полицией были построены плохонькие и тесные будки, даже печей там не полагалось, и зимой они промерзали насквозь. Выстоять холодную ночь в такой будке с длинной алебардой в руках было тя­жело. Бутарей для этих будок каждый околоток должен был выбирать из своей среды, содержать их и платить жа­лованье. Если же который околоток отказывался найти бутаря, т. е. внести эту полицейскую повинность натурой, то должен был платить в квартал деньги — десять рублей. На эти деньги уже сам квартал нанимал бутаря. Но ничтожность такой платы за денно-нощное бодрствование в хо­лодной будке, да еще с риском подвергать себя опасно­сти при ловле мазуриков, не могли привлечь охотников. Поэтому многие будки круглый год стояли пустыми.

В бутари при таких условиях шел самый пролетариат — люди, которым не нашлось ничего лучшего, загнанные крайностью. Понятно, что о нравственном качестве таких стражей общественной безопасности не могло быть и ре­чи — рады были всякому желающему, и нередко сами бу­тари являлись первыми пособниками воров и мазуриков.

Уличная безопасность в плохо освещенном и плохо вымощенном Петербурге, с улицами, состоявшими сплошь из заборов, была ничем не обеспечена. Грабежи случались чуть ли не еженощно.

Незадолго до описываемого нами события случилось два происшествия, которые доказали плохое устройство полиции и обратили на это внимание государя. Чья-то ка­рета, мчавшаяся во весь опор с Васильевского острова, на­ехала на какого-то англичанина и изуродовала его. Кучер успел уехать — и полиция никак не могла отыскать ни са­мой кареты, ни того, кому она принадлежала.

Другой случай был хуже: избили и ограбили служив­шего при великих князьях человека. И это произошло возле самого замка. Император Александр Павлович был крайне недоволен.

Уже ночью, когда все спали, прискакал на Каменный остров Полторацкий и бросился прямо к обер-гофмаршалу графу Толстому. Встревоженный граф вышел к адъ­ютанту и с ужасом услышал страшную весть о заговоре на жизнь царя.

— Мы следили за злодеем в Летнем саду... Он выстре­лил в Шубина и скрылся...

Голос Полторацкого прерывался, руки со следами кро­ви дрожали.

— Боже мой! — воскликнул граф Толстой. — Я сейчас же доложу его величеству! Погодите немного здесь... сядь­те. Вы ранены?

— Нет, ваше сиятельство, не ранен. Это кровь Шубина...

Весть мигом разнеслась по дворцу и наделала ужасного переполоха. Полторацкого потребовали к императо­ру, и адъютант подробно рассказал ему обо всем.

С Каменного острова полетели курьеры в разные сто­роны. Весь Петербург всполошился. Летний сад оцепили войсками, обыскали каждый кустик

Когда Полторацкий воротился в Михайловский замок к Шубину, около него уже хлопотал доктор, рана была пе­ревязана, а под утро Шубина перевезли на его собствен­ную квартиру. Государь прислал своего доктора и фли­гель-адъютанта справиться о здоровье раненого. Шубин отвечал, что его здоровье — пустяки, лишь бы был импе­ратор в безопасности.

На следующее утро в квартире Шубина и около нее на улице скопилось много народу — все спрашивали о его самочувствии и обсуждали происшествие.

Семеновский поручик стал героем, все только о нем и говорили.

Заря новой жизни, о которой так долго мечтал гвар­дейский поручик, уже занималась на его горизонте, и ни одно облачко покуда не туманило его.

На другой день после истории с Шубиным в правитель­ственных сферах были сделаны некоторые перетасовки. Глав­нокомандующим в Петербурге назначили фельдмаршала графа Каменского, а начальником полиции — энергично­го и деятельного Е. Ф. Комаровского, получившего в недалеком будущем графский титул Римской империи.

Ему поручили произвести строжайший розыск по де­лу Шубина и представить во что бы то ни стало злодея. По этому же делу была назначена комиссия из генерал-адъютантов: Уварова, князя Волконского и сенатора Ма­карова.

В первый же день следствия, у Комаровского, служив­шего прежде адъютантом при великом князе Константи­не Павловиче, закралось сомнение в действительном су­ществовании Григория Иванова, поскольку такого не бы­ло в числе служивших при Константине. Приметы его, данные Шубиным, не подходили ни к одному из бывших при великом князе. Однако по всем трактам было опове­щено о задержании такового, если окажется.

— Мне кажется, что этот предполагаемый Григорий Иванов есть не что иное, как призрак, — сказал Комаровский военному губернатору М. Л. Кутузову

— И я так полагаю, — согласился тот.

Новый начальник полиции познакомился со всеми служащими полицмейстерами и частными приставами и из последних выбрал одного, некого Гейде.

— Осмелюсь доложить вашему превосходительству, что история с господином Шубиным довольно подозритель­на, — сказал Гейде при представлении новому начальству.

— На чем основывается ваше предположение?

— Рана сделана на левой руке, ваше превосходительст­во, рана неопасная, возможно, нарочно сделана.

— Да, это так.. Это подозрительно... Ну а знаете вы о двух последних историях с англичанином и Ушаковым, которые остались нераскрытыми?

— Как же, ваше превосходительство!

— Не можете ли вы раскрыть их? Если вам это удастся — я вас награжу.

— Постараюсь, ваше превосходительство! Только доз­вольте производить розыски в партикулярном платье, по­лицейская форма мне будет мешать...

— Конечно, конечно. Ну, так постарайтесь.

Гейде откланялся и уже на другой день явился с док­ладом:

— Нашел, ваше превосходительство; карета принадле­жала извозчику, который уже арестован, а господин Уша­ков был ограблен беглыми солдатами. Я их тоже поймал, ваше превосходительство.

— Прекрасно, прекрасно, господин Гейде! — похвалил начальник — Я вижу, вы необыкновенно способный че­ловек.. Это делает вам честь. Согласно моему обещанию, я сделаю о вас представление, вы будете повышены. А те­перь помогите раскрыть историю с Шубиным.

— Не имею слов выразить благодарность, ваше превос­ходительство, а история с поручиком Шубиным — до­вольно призрачная история-с.

— Призрачная-то призрачная, но нет веских улик. Сы­щите мне эти улики. Распутайте этот узел!

— Употреблю все силы! — отвечал Гейде с глубоким поклоном.

Над головой бедного Шубина собиралась гроза... А он лежал дома в уверенности, что зардевшаяся заря скоро разгорится для него в сияющий день и обогреет его, так много страдавшего.

Он приятно улыбался, оставаясь один, и все ждал от ца­ря милостей за свое мужество. Совесть не поднимала го­лоса в его душе.

Но милости и награды что-то не торопились сыпать­ся на него, а через несколько дней вокруг Шубина рой добрых знакомых и приятелей значительно поредел. В го­роде стали упорно разноситься насчет него разные небла­говидные и подозрительные слухи. Полторацкому запре­щено было видеться с ним... Но счастливый в своей мечте поручик еще ничего не замечал и не подозревал.

А между тем запутанная история при содействии при­става Гейде, обладавшего действительно замечательными сыскными способностями, все более и более день ото дня распутывалась, через несколько дней Гейде принес к на­чальнику полиции пистолет, найденный одним истопни­ком Михайловского замка в канаве, когда он ловил рыбу. Пистолет оказался от офицерского седла.

— Надо, ваше превосходительство, показать его лакею поручика Шубина, не признает ли?

— Да, да, непременно! Пошлите за ним, здесь и допро­сим, — согласился генерал Комаровский.

Камердинер Шубина был приведен к генералу, и Гейде начал опрос:

— Ты давно служишь у поручика Алексея Петровича Шубина?

— Да мы, ваше высокоблагородие, ихние крепостные бу­дем. Я у их благородия служу с самого поступления в полк.

— А скажи, пожалуйста, не было ли у твоего барина седла какого-нибудь?

— Как же-с! И посейчас есть седло у нас. Это еще когда барин был полковым адъютантом, так с тех пор седло.

— В седле этом и пистолеты есть?

— Есть-с, как следует, по форме.

Гейде показал ему пистолет, вытащенный из канавы у Летнего сада.

— Не признаешь ли этого пистолета? Был ли у барина такой?

Камердинер внимательно осмотрел пистолет.

— Кажись, — и наш, а может быть, — и не наш, все они на один фасон.

— Седло у вас где находится, дома?

— Дома где-то завалено, барину теперь не требуется...

— Ну так ступай сейчас домой и отыщи седло с пис­толетами. Я пошлю с тобой полицейского. Да барину ни слова, а то худо будет.

Седло было отыскано, в нем недоставало одного пис­толета в кобуре.

— Ну теперь ясное дело: он сам себя ранил, а заговор лишь выдумка,— заключил генерал.

— Что касается примет этого Григория Иванова, отку­да он их, ваше превосходительство, взял?

— И правда, откуда он эти приметы взял?

— Надобно опять допросить лакея, — решил Гейде, — не знает ли он кого с этими приметами.

Когда лакею про­читали приметы Григория Иванова, он сказал:

— Да, был у нас, ваше высокоблагородие, ровно бы как такой... тоже из крепостных барина, лакеем служил.

— Где ж он теперь?

— А Бог его знает! Бежал он от барина.

— Бежал? — переспросил генерал. — А объявление в полицию подавали?

— Как же, беспременно подавали, в третью Адмирал­тейскую часть, барин меня и посылал с объявкой.

Навели справки в Адмиралтейской части, затребовали это объявление о бежавшем крепостном и увидели, что прописанные там приметы оказались теми же, что у вы­думанного Григория Иванова.

— Однако это уж чересчур! — воскликнул генерал. — Он не потрудился даже выдумать новых примет, а взял да и списал с бывшего слуги. Это просто глупо!

Шубина арестовали. На следствии он сначала продол­жать утверждать прежнее, но когда ему представили все улики, упал на колени и со слезами признался, что выду­мал эту историю для того, чтобы заслужить милость и на­граду государя.

Дело имело худой конец для поручика: его лишили чи­нов и сослали в Сибирь без срока. Легковерный Полто­рацкий отделался дешево: получил строгий выговор «за легковерие». На служебной карьере это не отразилось, спустя 35 лет он даже стал ярославским губер­натором.

Гейде был пожалован чином подполковника и назна­чен начальником драгунской команды.

Поручик Шубин провел в ссылке тринадцать лет. В 1815 г. его простили, и он вернулся в столицу. Дальнейшая его судьба неизвестна.
* * *

В одном из центральных архивов хранится следст­венное дело за 1796 г. «О монахе Авеле и написанных им книгах». Чем глубже знакомишься с ним и судьбой за­гадочного монаха, тем больше удивляешься: как могли за­быть историки человека, чьи пророчества сбывались день в день? Он предсказывал Екатерине II и Павлу I, Алексан­дру I и Николаю I. Правда, всем Авель имел дерзновение назвать день их смерти, а тем паче причину, за что 21 год провел в ссылках и тюрьмах. Так кем же он был — авантюристом, сумасшедшим или действитель­но пророком?

Крестьянин Василий Васильев родился в 1757 г. в Тульской губернии. С юности он отправился странство­вать по Руси, принял постриг в одном из Новгородских монастырей. Став монахом и взяв имя Авель, сперва жил отшельником на Волге, потом в Соловецком монастыре, в Валаамском, где написал свои первые «зело престраш­ные книги». Это две небольшие тетрадки с главами «Ска­зание о существе, что есть существо Божие и Божество» и «Жизнь и житие отца нашего Дадамия».

Авель потом объяснял, что ничего не писал, а «сочи­нял из видения». Однажды утром, еще затемно, ему будто бы открылись в небе две большие книги. Также было ви­дение, что «ожидаемый жидами мессия уже объявился на земле, а именно в русском городе Орле под именем Фе­дора Крикова». Авель поехал в Орел и действительно на­шел торговца-еврея с этим именем. Они долго беседова­ли, и Криков назначил Авелю «в этом же году встречу в Киеве». Встрече не суждено было состояться, поскольку к этому времени Авеля арестовали, но именно разговор с «мессией» подвиг, видимо, его к паломничеству в Констан­тинополь, куда он и двинулся через Орел, Сумы, Полтаву и Херсон.

Костромской епископ, в епархии которого стал жить Авель, немало озадачился писаниями монаха, углядев в них ересь. Авеля расстригли и должны были судить светским судом. Но так как в книгах шел разговор и об императ­рице, епископ счел за лучшее отдать «расстригу» в кост­ромское наместническое правление, откуда под строгой охраной его отвезли в петербургскую Тайную экспедицию для допроса.

Допрашивал Авеля преемник Шешковского Александр Макаров.

«Вопрос. Что ты за человек, как тебя зовут, где ты ро­дился, кто у тебя отец, чему обучен, женат или холост и если женат, то имеешь ли детей и сколько, где твой отец проживает и чем питается?

Ответ. Крещен в веру греческого исповедания, кото­рую содержа повинуется всем церковным преданиям и об­щественным положениям; женат, детей трое сыновей; же­нат против воли и для того в своем селении жил мало, а всегда шатался по разным городам.

Вопрос. Когда ты говоришь, что женат против воли и хаживал по разным местам, то где именно и в чем ты уп­ражнялся и какое имел пропитание, а домашним — по­собие?

Ответ. Когда было еще 10 лет от роду, то и начал мыслить об отсутствии из дому отца своего с тем, чтобы идти куда-либо в пустыню на службу Богу, а притом, слы­шав во Евангелии Христа Спасителя слово: «аще кто оста­вит отца своего и матерь, жену и чада и вся имени Моего рода, той сторицею вся приимет и вселится в царствии небесном», внемля сему, вячше начал о том думать и ис­кал случая о исполнении своего намерения. Будучи же 17 лет, тогда отец принудил жениться; а по прошествии несколько тому времени начал обучаться российской грамоте, а потом учился и плотничной работе.

Вопрос. Какой тебе год и откуда был глас и в чем он состоял?

Ответ. Когда был в пустыне Валаамской, во едино вре­мя был из воздуха глас, яко боговидцу Моисею пророку и якобы изречено тако: иди и скажи северной царице Екатерине Алексеевне, иди и рцы ей всю истину, еже аз тебе заповедую. Первое скажи ей, егда воцарится сын ее Павел Петрович, тогда будет покорена под ноги его земля ту­рецкая, а сам султан дань станет платить. И еще рцы се­верной царице Екатерине: царствовать она будет 40 годов.

Вопрос. Для чего внес в книгу свою такие слова, кото­рые касаются Ея Величества и именно, «акиби на ню сын восстанет» и прочее, и как ты разумел их?

Ответ. На сие ответствую, что восстание есть двоякое: иное делом, а иное словом и мыслию, и утверждаю под смертной казнью, что я восстание в книге своей разумел словом и мыслию; признаюся чистосердечно, что сам сии слова написал потому, что он, т. е. сын, есть человек по­добострастен, как и мы...».

Много задавал Макаров вопросов монаху, в основном по поводу императрицы и наследника. Остальные проро­чества его не волновали. Очень удивился следователь от­ветному вопросу Авеля: «Есть ли Бог и есть ли диавол, и признаются ли они Макаровым?»

Авель был приведен к генерал-прокурору графу Самой­лову, который, рассвирепев, отвесил монаху три оплеухи. Предстал наконец Авель и пред светлые очи матушки-им­ператрицы. Услышав год и день своей смерти, она была в истерике. Результатом их разговора явился указ:

«Поелику в Тайной экспедиции по следствию оказа­лось, что крестьянин Василий Васильев неистовую книгу сочинял из самолюбия и мнимой похвалы от простых лю­дей, что в непросвещенных могло бы произвести колеб­лемость и самое неустройство, а паче что осмелился он вместить тут дерзновеннейшие и самые оскорбительные слова, касающиеся до пресветлейшей особы Ея Импера­торского Величества и высочайшего Ея Величества дома, в чем и учинил собственноручное признание, а за сие дерзновение и буйственность, яко богохульник и оскор­битель высочайшей власти по государственным законам заслуживает смертную казнь; но Ея Императорское Вели­чество, облегчая строгость законных предписаний, ука­зать соизволила оного Василия Васильева, вместо заслу­женного ему наказания, посадить в Шлиссельбургскую крепость, вследствие чего и отправить при ордере к та­мошнему коменданту полковнику Колюбякину, за при­смотром, с приказанием содержать его под крепчайшим караулом так, чтобы он ни с кем не сообщался, ни разго­воров никаких не имел; на пищу же производить ему по десяти копеек в каждый день, а вышесказанные, писанные им бумаги запечатать печатью генерал-прокурора, хра­нить в Тайной экспедиции».

Эти бумаги, несмотря на разные российские передря­ги, войны и прочее, сохранились в архиве. В том числе и такая книга — «Житие и страдание отца и монаха Авеля».

«Житие» написано самим Авелем. Далее он рассказыва­ет, как жил в монастырях, как ему случилось видение, по­сле которого он «стал все познавать и все разуметь». Проведя несложные подсчеты, видим, что по Авелю конец све­та, «когда мертвые восстанут и живые обновятся», падает на 2892 год по нынешнему календарю.

После кончины Екатерины на престол взошел Павел. Новый император затребовал из следственного дела со­чинения «столь зрячего провидца» и, прочитав их, при­казал привезти автора к нему.

Встретил он Авеля уважительно, даже предложил по­мощь в обустройстве жизни, на что Авель возразил: «От юности мое желание быть монахом и служить Богу». То­гда Павел попросил предсказать его будущее. О чем го­ворил прорицатель — неизвестно, но после разговора император приказал «облечь Авеля в монашество, обеспе­чить хорошее питание».

Неугомонный монах лишь год пробыл в Александро-Невском монастыре, после чего отправился в Москву, где об­щался с известными по тем временам грамотеями Матвеем Мудровым, Петром Страховым. И пророчествуя, собирал деньги для дальнего путешествия. Но вскоре последовал но­вый запрет, и он отправился в понравившийся ему ранее Валаамский монастырь, где тайно сочинил новую книгу, предсказаний. Об этом узнали. И настоятель написал обер-прокурору: «Книга от него отобрана и ко мне представлена с найденным в ней листком, писанным русскими литерами, а книга писана языком неизвестным». Опасаясь последствий, Авель, по всей видимости, зашифровал текст.

Его вновь привезли в Петербург и заточили в Петро­павловскую крепость. Опять пришлось свидеться со сле­дователем Макаровым. Правительства меняются, а следо­ватели остаются!

Навестил монаха архиерей Амвросий, пытаясь «понять этого человека». Он отписывал обер-прокурору: «Монах Авель, по записке своей, в монастыре им написанной, от­крыл мне. Оное его открытие, им самим написанное, на рассмотрение ваше при сем прилагаю. Из разговора же я ничего достойного внимания не нашел, кроме открываю­щегося в нем помешательства в уме, ханжества и расска­зов о своих тайновидениях, от которых пустынники да­же в страх приходят. Впрочем, Бог весть».

Последние слова архиерея означают, что «помешан­ный» его все-таки озадачил.

Из каземата Авель писал архиерею: «А ныне я имею желание определиться в еврейский род и научить их познанию Христа Бога и всей нашей право­славной веры и прошу доложить о том Его Величеству».

К несчастью своему, Авель неосторожно назвал дату смерти императора Павла, чем совсем уж себя погубил... Сидеть бы ему и сидеть в крепости... Но вступил на пре­стол Александр I, и Авеля отправили в Соловец­кий монастырь, а потом и вовсе освободили. Провел он на свободе целый год (1802), написал новую книгу, в ко­торой предсказал, что «врагом будет взята Москва», да еще и дату назвал. Книга дошла до императора, и Авеля при­казано было заключить в соловецкую тюрьму, пока не сбу­дутся его пророчества. На этот раз пришлось просидеть 12 лет: «...И видел в них добрая и недобрая, злая и благая, и всяческая и всякая; еще ж такие были искусы ему в соловецкой тюрьме, которые и описать нельзя. Десять раз был под смертию, сто раз приходил в отчаяние; ты­сячу раз находился в непрестанных подвигах, а прочих ис­кусов было отцу Авелю число многочисленное и число бесчисленное».

Предсказание о взятии Москвы исполнилось в 1812 г., и Александр I вспомнил об опальном монахе. Полете­ло на Соловки письмо: «Монаха Авеля выключить из числа колодников и включить в число монахов, на всю полную свободу. Ежели он жив и здоров, то ехал бы к нам в Петер­бург: мы желаем его видеть и с ним нечто поговорить».

Архимандрит Соловецкого монастыря, который морил Авеля голодом и вообще обращался с ним плохо, занерв­ничал и ответил в столицу: «Ныне отец Авель болен и не может к вам быть, а разве на будущий год весною».

Авеля выпустили, снабдили паспортом, деньгами и одеждой. Он поселился в Троице-Сергиевой лавре, жил тихо, разговаривать не любил. К нему повадились было ездить московские барыни с вопросами о дочерях да же­нихах, но Авель отвечал, что он не провидец. Однако пи­сать он не бросил.

В письме к графине Прасковье Потемкиной говорится, что сочинил, мол, для нее несколько книг, которые вскоре вышлет: «Оных книг со мною нету, а хранятся в сокровенном месте; оные мои книги удиви­тельные и преудивительные, те мои книги достойны удив­ления и ужаса, а читать их токмо тем, кто уповает на Госпо­да Бога и на пресвятую Божию Матерь. Но только читать их должно с великим разумением и с великим понятием». Однако это уже не были книги пророчеств, поскольку в другом письме Авель сетует: «Я от вас получил недавно два письма и пишите вы в них: сказать вам пророчества то и то. Знаете ли, что я вам скажу: мне запрещено пророчест­вовать именным указом. Так сказано: ежели монах Авель станет пророчествовать вслух людям или кому писать на хартиях, то брать тех людей под секрет и самого монаха Авеля и держать их в тюрьме или в острогах под крепки­ми стражами; видите, Прасковья Андреевна, каково наше пророчество или прозорливство, — в тюрьмах ли лучше быть или на воле, размысли убо. Я согласился ныне луч­ше ничего не знать да быть на воле, а нежели знать да быть в тюрьмах и под неволию. Писано есть: будити мудры яко змии и чисты яко голуби; то есть буди мудр, да больше молчи; есть еще писано: погублю премудрость премудрых и разум разумных отвергну и прочая таковая; вот до чего дошли с своею премудростию и с своим разумом. Итак, я ныне положился лучше ничего не знать, а если знать, то молчать».

«Книга бытия» Авеля, где говорится о возникновении Земли, сотворении мира и человека, иллюстрирована им самим разными таблицами и символами. Он так их ком­ментирует: «Изображен весь видимый мир и в нем изобра­жена тьма и земля, луна и солнце, звезды и все звезды, и все тверди и прочая таковая. Сей мир величеством три­дцать миллионов стадей, окружностию девяносто милли­он стадей; земля в нем величеством во всею третию твердь, солнце — со всею вторую твердь, тьма — со всю мету. Земля сотворена из дебелых вещей и в ней и на ней — воды и леса и прочие вещи. Солнце сотворено из самого сущего существа. Такожде и звезды сотворены и чистого самого существа, воздухом не окружаемы; величина звездам не меньше луны и не меньше тьмы. Луна и тьма со­творены из воздуха, тьма вся темная, а луна один бок тем­ный, а другой светлый...» Авель делит мир на видимый и невидимый. Солнце у него состоит из самого сущего существа — не из ядерной ли энергии?

В 1823 г. монах определился на жительство в Высотский монастырь под Серпуховом, но вскоре его по­кинул и снова отправился бродяжничать. Его обнаружи­ли наконец в родной деревне и как самовольно оставив­шего поселение заточили смирения ради в Суздальский Спасо-Евфимьевский монастырь, служивший в то время тюрьмой для духовных лиц.

Там Авель и умер в 1841 г., прожив, как сам предска­зывал, ровно «восемьдесят и три года и четыре месяца».

Одним из первых документов, подписанных всту­пившим на престол Александром I, был указ об упразднении Тайной экспедиции и отмене пыток. В манифесте от 2 апреля 1801 г. император резко осудил развернув­шуюся при его отце организацию тайного политическо­го сыска.

Стали образовываться министерства. Возникло и Ми­нистерство внутренних дел с особенной канцелярией, за­нимавшейся политическими делами. Наряду с ней вскоре вырастает новое учреждение, о котором император, от­правляясь в 1805 г. в армию, говорил генерал-адъютан­ту Комаровскому: «Я желаю, чтобы была учреждена выс­шая полиция, которой мы еще не имеем и которая необ­ходима в теперешних условиях; для составления правил оной составлен будет комитет».