Три века северной столицы

• Название: Три века северной столицы
• Дата: 20.07.2022
• Размер: 2.75 Mb.
• Имя файла: voznikshij-voleyu-petra-istoriya-sankt-peterburga-s-drevnih-vrem.doc
• Тип: Документы; #633885
• страница: 18 из 42

Число дворов в Петербурге на 1737 г. соста­вило 5898.

Согласно второй ревизии, проведенной в конце 40-х годов XVIII в., население империи со­ставляло 9 103 387 душ мужского пола. На долю Петербурга приходилось приблизительно 56 700 душ мужского пола, т. е. 0,6 % всего мужского населения страны.

Далеко не везде работные люди имели собственное жилье. На большинстве мелких и крупных предприятий считалось достаточным, если при предприятии предоставлялся какой-либо угол рабочему для сна; на многих предприятиях таким приютом служило помещение мастерской.

Домики в слободах, в которых жило большинство трудового населения сто­лицы, имели небольшие усадьбы с огородами. Ко всем окраинным слободам близко прилегали места городского выгона для скота. Молочный скот держали и в Галер­ной слободе, и жители Петербургского острова, и жители Охтенских и Ямской слобод. Домики-избы, наскоро выстроенные для переведенцев или построенные самими переведенцами, были малы и тесны. Убогими лачугами называли их пра­вительственные строительные комиссии. Более просторными были дома у ямщиков, так как им приходилось иметь не меньше 4—6 лошадей и располагать поме­щением для проезжавших.

Жилище в «один покой» для семьи рабочего было обычным явлением. В одном указе времен Анны Иоанновны велено «в Санкт-Петер­бурге у находящихся адмиралтейской и других команд мастеровых людей, на построенных в указных местах дворех их, буде у кого имеется токмо по одному покою, а в нем живет хозяин и жена его и дети, постою не ставить». Часто в таком же «покое» жили еще и съемщики углов — работные или мастеровые люди.

При Петре I в слободах было еще много курных изб, и петровскими указами предписывалось «командам из солдат избы проверять и черные печи ломать». Судя по тому, что в позднейшее время такого вопроса не поднималось, курные избы, по-видимому, исчезли. Освещались дома в слободах лучиной. Свечи были дороги и малодоступны бедноте.

Значительную и экономически важную и влиятельную группу на­селения Петербурга составляли купцы. Купечество в первой половине XVIII в. входило вместе с ремесленниками в число посадских людей. В начальный период истории Петербурга стремление Петра I ускорить развитие в нем торговли и про­мышленности вызвало меры по принудительному привлечению купечества в столицу. Первым шагом на этом пути было переселение некоторых купцов из Архан­гельска. В 1710 г. на казенный счет переселяется ряд видных купцов из Москвы и других городов. За этим последовали указы от 1712 и 1714 гг. о принудительном переселении 300 купцов из числа «гостей» (т. е. самых богатых купцов) и «записан­ных в московские гостиные сотни», именно тех, «которые у портов и на ярмарках валовые (оптовые) торги или где какие заводы и промыслы имеют». Указ выпол­нялся медленно. К лету 1716 г. из числа 300 купцов было выслано 186. Переселя­лись купцы из разных губерний: Московской, Киевской, Казанской, Архангелогородской. Принудительное переселение посадских людей происходило в условиях, не сравнимых с теми, в каких переселялись люди кре­постного состояния. Для купцов строились в Петербурге за счет посадов хорошие дома. Для этой цели некоторые посады выделяли большие по тому времени суммы: посады Казанской губернии — по 1000 руб., а Смоленской губернии — по 500 руб.

К 1719 г. принудительное переселение в Петербург купцов было приостановле­но, так как и без мер принуждения иногороднее купечество «своей охотой» устре­милось в новую столицу. Но купечество Петербурга пополняло свои ряды не только за счет торговцев из других городов страны. Оно росло за счет оброчных крепостных крестьян. Многие помещики за хороший оброк предоставляли своим крестьянам возможность заниматься подрядами, поставками, торговлей, откупами, заводить производственные предприятия. Конечно, не всем разбогатевшим крестьянам удавалось затем выкупиться у помещика, получить свободу и записаться в купе­ческое сословие. Многие из них, занимаясь подчас крупной торговлей, продолжали числиться крестьянами. В 1744—1747 гг. в Петербурге из общего числа посадского населения в 3471 человек купцов было свыше 2 тыс. В Окладной купеческой книге 1753 г. число купцов определялось в 1484 человека; в этом списке значатся и 22 иностранца. На деле же как общее число купцов, так и число купцов из ино­странцев, повидимому, было несколько большим.

В своей основной массе купцы оставались податным сословием; в продолже­ние всей первой половины XVIII в. они были обязаны давать рекрутов для армии. Правда, им разрешалось покупать рекрутов и поставлять их вместо себя. Купе­чество было очень разнородным по своему положению, определявшемуся в первую очередь размером капитала. Купцы-откупщики были одновременно и владельцами крупных торговых и промышленных предприятий. Наиболее крупным из них, например Ивану Исаеву, Савве Яковлеву, правительство жаловало чины и зачи­сляло их в ряды дворянства. Они жили в столице в лучших районах города, как и дворяне. Купцов не забывали приглашать на придворные торжества и праздники, на маскарады и т. д. Но наряду с богатыми первогильдейскими купцами были и малосостоятельные купцы третьей гильдии, ближе стоявшие к ремесленникам и массе посадского населения. Материальная неустойчивость часто приводила та­ких купцов к необходимости работать по найму, и их дети нередко пополняли ряды мастеровых и работных людей.

В Петербурге наметились районы, где преи­мущественно жило купечество: таковы район Садовой улицы, ближе к Сенной площади и к нынешнему Гостиному двору, и район Каретной слободы.

Но первенствующую, руководящую роль в жизни Петербурга играло дворян­ство; эта особая роль дворянства в столице естественно определялась его поло­жением как господствующего класса в Российской империи. Петр I после основа­ния Петербурга и перенесения в него столицы принял ряд мер, понуждавших дворянство к более быстрому и массовому переселению в Петербург. Уже с первых лет существования Петербурга в нем было немало дворян, служивших при дворе и в армии. С основанием в Петербурге центральных правительственных учрежде­ний к ним прибавилось значительное число чиновников. В 1725 г. только в гра­жданских центральных учреждениях было по штату около 1700 человек служащих, подавляющее большинство которых принадлежало к дворянскому сословию. Еще при Петре дворянство поняло все выгоды службы в новой столице и без при­нуждения начало переселяться в Петербург.

Внутренняя торговля Петербурга развивалась по мере развития самого го­рода, роста его населения. В значительных количествах поступало из провинций России продовольствие. В отдельные неурожайные годы разрешался даже ввоз хлеба из-за границы с уплатой 5%-й пошлины в ефимках. Городское ремесло и мануфактурная промышленность нуждались в сырье; кроме того, ремесло, не­смотря на значительное его развитие, и мануфактурная промышленность города не могли обеспечить потребность городского населения в товарах широкого потребления; все это вызывало подвоз из других мест.

С самого начала строительства Петербурга в нем появились мелкие торговцы, маркитанты, ремесленники. Решительный перелом в ходе Северной войны после 1709 г. усилил приток сюда поселенцев, изменил отношение к новой столице тех, кто до этого времени сомневался в успехе создания нового города. Перепись дворов Городского острова, проведенная в конце 1713 г., указывает на большое число изб и домиков мастеровых людей, ремесленников, мелких торговцев, добровольно обосновавшихся на постоянную жизнь в Петербурге.

На своих огородах они выращивали капусту, горох, репу, брюкву, морковь и пр. Но в течение всего XVIII в. практически нет упоминания о картофеле. Он широко стал распространяться лишь в XIX в., ибо еще во времена Екатерины II не только в России, но и в Западной Европе считал­ся «чертовым яблоком». Скромное место даже в 30—50-х гг. XIX в занимали «амурные яблоки», или «яблоки любви» (так, по дословному переводу с француз­ского, называли помидоры). Употребляли их только для изготовления приправ к мясным блюдам и салатам, свежие же плоды считали несъедобными из-за «неприятного вкуса». Только к концу XIX в. их стали употреблять «для заку­сок и в салатах».

В Петербурге было уже довольно много богатых людей — это стимулировало не только разнообразие овощей, но и развитие совсем особой отрасли огородного дела — выращивания ранних и сверхранних овощей и ягод. Уже в XVIII в. объявления в «Санкт-Петербургских ведомостях» предлагали зрелую землянику и клубнику в марте, а огурцы — начиная с декабря-января. В XIX в. это направление огородничества достигла просто расцвета. На рынках с февраля по июнь продавали парниковый картофель, в марте — щавель и кресс-салат, в июне — фасоль (все местного производства). К середине лета успевали вырастить дыни, коих было множество сортов. Немалые затраты на строительство и содержание теплиц, оранжерей и паровых гряд (на навозе) окупались с лихвой, поскольку зимние и ранние овощи шли по очень высоким ценам, которые не сму­щали столичную знать. С навозом проблем не было: огородники покупали его на извозчичьих дворах, в кавалерийских частях, у владельцев частных конюшен.

Противоположная сторона нынешней Морской и Невского, там, где теперь здание Главного штаба с его знаменитой аркой, не была за­строена частными домами,  там возник стихийный рынок, называвшийся Морским.

Это было собрание шала­шей, ларей, раскинутых в беспорядке по грязной, немощеной площади. Весьма понятно, что торговцы однородными предметами группировались для сво­его и для покупателей удобства — и это соединение нескольких ларей и шалашей получило гордое на­звание «ряд». Появлялся, таким образом, мясной ряд, калашный ряд, лоскутный, где торговали ста­рой одеждой: ближе к Адмиралтейству устанавли­вались возы с сеном и дровами — здесь были сенной и дровяной ряды.

Была сделана еще при Петре попытка урегулировать этот рынок — в ноябре 1718 г. издали указ о рынках Петербурге, чистоте торговцев съестным, о ношении торговцами белых фартуков. Как видим, 300 лет тому назад пытались заботиться о гигиене, и, конечно, эти заботы не достигали цели, и торговцы съестными припасами ничего такого не одевали. Прямым следствием этого указа было приказание, отданное в следующем году архитектору Гербелю произвести планировку Морских слободок, большой и малой, и построить Мытной двор на Невском проспекте, на углу Морской улицы. Сохранилось описание этого первого Гостиного двора Адмиралтейской стороны: «Гостиный двор каменный, прежде именованный Мытный, на Адмиралтейской стороне, на самом том месте близ Зеленого моста на Мойке, где ныне дом генерал-полицмейстера и кавалера Николая Ивано­вича Чичерина, наименован Мытным потому, что оный построен был только для продажи съестных припасов, но, между тем, несколько лавок занято было и разными товарами и потом отчасти более стало умножаться в нем купечество с хорошими и богатыми товарами, оный более стал именоваться Гостиным двором, а не Мытным». Из сохранивше­гося плана видно, что этот Мытный или Гостиный двор представлял собой четырехугольное или даже пяти­угольное здание, так как передний фас, обращенный к Мойке, не был параллелен заднему. На пе­реднем фасе, в середине, было нечто походящее на башню и выступающее за линию фасада: по всей ве­роятности, эта срединная часть здания предназна­чалась Петром для магистрата и была украшена или только было намерение украсить ее «великим шпицом с часами». Главная цель этой постройки очевидна — уничтожить Морской рынок и перевести всех торговцев сюда. Но этого не случилось: может быть, торговцы Морского рынка не могли снимать помещение по дороговизне арендной платы, а может быть, этих торговцев не пускали более богатые купцы.

«Сей гостиный или мытный двор — писал Бог­данов — в 1736 г., загоревшись внутри, весь сго­рел и от онаго пожара развалился, понеже оный строен был весьма стенами тонко, потолки, двери и затворы были деревянные и от сильного огня распался, а на последки и остатки разобрали».

Потом деревянные торговые ряды появились на углу Невского проспекта и Садовой улицы. И. И. Лажечников в романе «Ледяной дом» описывает их так: «Большую першпективу, около Гостиного двора, русский горговый дух оживляет. Бойкие сидельцы, при появлении каждого прохожего, скинув шапку и вынятув руку, будто загоняют цыплят, отряхнув свою масленую голову, остриженную в кружок, лают, выпевают… как докучливые шавки: «Что вам угодно? Барыня-сударыня, пожалуйте сюда! Что покупаете? Господин честной, милости просим! Что потребно? Железо, мед, бахта, платки, бархат, парча, деготь, бумага!.. Ко мне, сударыня, у меня товар лучший!.. Уступлю за бесценок… с убытком, только для почину… с легкой руки вашей…».

К 1717 г. число жилых домов в Петербурге по сравнению с 1713 г. увеличилось больше чем в 2,5 раза и достигло 2553 дворов. А в 1722 г. насчитывалось уже 4163 двора, кроме Васильевского острова, где в 1725 г. было 463 дома или, по другим данным, 489.

Рост повинностей и частые неурожаи гнали крестьян на заработки в большие города. Голодные годы 1723-й, 1743-й и особенно 1747-й, 1748-й вызывали местами повальное бегство крестьян в города. Крестьяне хорошо знали дорогу в новую столицу, где был большой спрос на рабочие руки, и в голодные годы сто­личной полиции трудно было держать под своим контролем огромный поток на­правлявшихся сюда людей. Крестьянин мог уйти из деревни лишь по письмен­ному разрешению помещика. Такими разрешениями были вначале «покормежные письма», с 1726 г. замененные паспортами, писавшимися на печатных бланках.

Со времени отмены в 1718 г. принудительного вызова строительных рабочих в Пе­тербург на протяжении всего XVIII в. крестьяне, отпускаемые помещиками на заработки в столицу, составляли основную массу строителей Петербурга. Они же скоро заняли важнейшее место и среди рабочих промышленных предприятий столицы. Крестьяне, знавшие штукатурное дело, мастерство каменщика, каменотеса, столяра, в период строительного сезона всегда находили работу на строительстве дворцов, при сооружении набережных, прокладке улиц, на много­численных дорожных работах и т. п. Этими же крестьянами производилась и за­готовка строительных материалов.

С течением времени более четко определились районы, поставлявшие Петер­бургу строительных рабочих. Так, каменщики и каменотесы шли из Олонецкой губернии, каменщики — из Ярославской, Костромской, строители других спе­циальностей — из Московской, и т. д. При непрерывном строительстве и высоких его темпах на протяжении почти всей первой половины XVIII в. ежегодный приток строи­телей в Петербург выражался в тысячах человек, а в некоторые годы даже в десятках тысяч. Особенно возросло число строителей в 40—50-е годы XVIII в. в связи с широким размахом работ, осуществлявшихся тогда каз­ной и частными лицами.

Недаром сложилась поговорка – «Москва создана веками, Питер миллионами».

ИЗ ЦЕРКВИ  В БАНЮ, ИЗ БАНИ  В КАБАК…
Мимо светлого окошечка

Течет река Нева.

Мне, мальчишке, поднаскучила

Чужая сторона.
Из старой песни.
Были, конечно, в начале XVIII в. у петербургских рабочих и праздничные дни, и просто выходные.

Но только в определенные часы даже в преде­лах своей слободы рабочие имели право ходить друг к другу в гости, в кабак, развлекаться игрой в карты. Соби­раться можно было лишь в церкви и кабаке.

Кабаки густой сетью накрыли город; в середине века их было более 120, в том числе на Адмиралтейской стороне 48, на Петербургской 30.

В 1723 г. кабацкие доходы казны по Петербургу составили 128 тыс. рублей, а в 1752 г. «питейный» откуп дал более миллиона рублей. Продавали спиртное и тайком. Из уличенных в этом деле в 1752 г. спекулянтов самым крупным оказался прусский посол, на квартире которого был сделан обыск и отобрано еще не проданное вино.

До наших дней дошел анекдот петровского времени.

- Пойдем в церковь! – Грязно. – Ну так в кабак! – Разве уж под тыном пройти?

Кабаки в то время были крайне неряшливы, пиво в них стояло в больших открытых кадках, из ко­торых теснящийся народ зачерпывал его деревянным ков­шом и, и чтобы не проливать ничего даром, выпивал пиво над кадкой, в которую стекало таким образом по бороде то, что не попало в рот. Притом, если у пришедшего выпить не оказалось денег, он оставлял в заклад свой старый ту­луп, рубаху или другое что-нибудь, без чего мог обойтись до вечера, когда получит поденную плату и заплатит за пиво. Такой заклад обычно ве­шался тут же на кадку, которая часто была кругом обвешена этой грязной рухлядью, но никто этим не брезговал, хотя не­редко эта ветошь от тесноты сваливалась в чан и там пре­спокойно плавала в пиве по нескольку часов.

В праздники можно было пошататься по рынкам. Вот что пишет анонимный современник:

«Сколько при Санктпетербурге находится рынков и прочих торговых мест, также по знатным улицам и перекресткам, всюду имеются маркитантские торги в избах, в лавочках и в разноску, оных премножество и числить нужды нет, некоторые для всяких рабочих людей и для скудных приуготовляют съестные припасы следующие: 1) в харчевнях варят щи с мясом и рубцы, 2) уху с рыбой, 3) пироги пекут, 4) блины, 5) грешневики, 6) калачи простые и сдобные, 7) хлебы ржаные и ситные, 8) квасы, 9) сбитень вместо чаю». Готовили все это и торговали вразнос солдатские женки и вдовы, женки работные, а из мужиков – ярославцы да ростовцы.

Как мы видим, развлечений для мастерового люда в Петербурге было мало. Самым главным – и развлечением, и лечением, и забавой была, конечно, баня.

При входе с улицы на банный двор сидел сборщик с ящиком и брал с приходивших «банное», то есть плату за вход. Бедня­ки обычно приходили семействами или артелями по нескольку человек, чтобы расходы были поменьше. Делали так: пока одни мылись, другие оставались сте­речь одежду, потом менялись местами с вышедшими из бани.

Парились по многу часов до одури. Столяр В. Гаврилов рассказывал, как во втором часу пополудни на двор к нему пришли работники и просили «ево, чтоб для их истопить баню, а за дрова, и за веники, и за работу рядили дать ему три копейки. Работники парилися и ночевали во оной же бане, а один из них там же на полке и умер».

Приезжий иностранец О. де Ламотре, описав монастыри, порт и застраивавшиеся красивыми до­мами невские берега, пожелал «сказать два слова о банях». Вот что он отметил: «Эти бани по великолепию и чистоте не могут идти ни в какое сравнение с турецки­ми банями, но они тоже всегда полны народу; способ купания русских известен по нескольким напечатанным уже сочинениям, поэтому я избегу повторения. Русские так же привычны к купанию в бане, как к еде и питью, они используют баню в качестве универсаль­ного лечения от любого недуга, как турки свою. Рус­ские бани построены в основном из дерева, и лучшая из них, какую я видел в Петербурге или в других мес­тах, через какие проезжал, не сравнится с наихудшей турецкой, где бани построены из мрамора или твердо­го камня».

Ученый швед Карл Рейнхольд Берк, живший в Пе­тербурге в 1735 г., отме­чал в своих «Путевых заметках»: «Русские моются ча­сто, и это для простолюдинов если не универсальное средство лечения, то во всяком случае профилактика — они всегда спят одетыми, и им требуется раз в неделю купаться и надевать чистое, таким образом несколько освежаясь. Это дело в С.-Петербурге поставлено лучше, чем вообще по стране, ибо дворы за мужскими и жен­скими банями стоят так, что прохожим не видно ника­кое неприличное зрелище».

Способом «купания» русских неизменно восторга­лись многие иностранцы, приезжавшие в город на Неве. Посланник Юст Юль в ноябре 1709 г. был свидетелем такой сцены:

«За городом мне случилось видеть, как русские пользу­ются своими банями. В тот день был сильный мороз, но они все-таки выбегали из бани на двор совершенно го­лые, красные, как вареные раки, и прямо прыгали в протекающую возле самой бани реку; затем, прохла­дившись вдоволь, вбегали обратно в баню, потом вы­ходили опять на мороз и, прежде чем одеться, долго еще играли и бегали нагишом. В баню русские прино­сят березовые веники в листах, которыми дерут, скре­бут и царапают себе тело, чтобы в него лучше прони­кала теплота и шире отворялись бы поры». Юст Юль делал вывод: «У русских всего три доктора», притом «первый доктор — это русская баня».

Фридрих Христиан Вебер также заинтере­совался «купанием» русских, которое они «употребляют как универсальное средство ото всех болезней». Он не смог, конечно же, удержаться от того, чтобы не описать бани, из которых россияне «выбирают наиболее при­годную и полезную, по их мнению, против недуга». Вот что он еще отметил: «Вверху на крышах сидят дети и кричат, что бани их превосходно натоплены. Желаю­щие мыться в этих банях раздеваются на открытом воз­духе и бегут затем в баню; когда же там достаточно пропотеют и обдадутся холодной водой, выходят на воздух или на солнце, бегают везде под кустами, шутят и балагурят между собою.

С изумлением видишь, что не только мужчины в своем отделении, но и девицы и женщины в своем, по 30, 50 и более человек, бегают, без всякого стыда и со­вести так, как сотворил их Бог, и не только не прячутся от сторонних людей, прогуливающихся там, но еще посмеиваются над своей нескромностью».

Другой немец, оставшийся неизвестным, посетив Петербург в 1710 г., свидетельствовал: «Я частень­ко видал, как и мужчины, и женщины, чрезвычайно разгоряченные, выбегали вдруг нагими из очень жар­кой бани и с ходу прыгали в холодную воду, сколь бы ни силен был мороз. После этого они считают себя совершенно здоровыми и бодрыми. Поэтому русские моются очень часто; пожалуй, нет ни одного домишки или хижины, даже самой бедной, при которой не стояла бы баня. Иного лечения они не знают».

Что до совместного мытья мужчин и женщин, то у петербургского начальства это всегда вызывало недо­вольство и правительствующий Сенат счел в конце концов, что сие «весьма противно».

Баню как «медицинское средство» описал и упоми­навшийся уже Ф. X. Вебер. По его наблюдениям, к это­му средству прибегали «в тяжких болезнях» и состояло оно в следующем: «Натапливают печь обыкновенным образом, и, когда самый жар в ней, после топки, не­сколько спадет (до того, впрочем, что я не мог выдер­жать руки на полу печи и четверть минуты), залезают в нее пять, шесть, а иногда меньше или больше, чело­век; когда таким образом они разместятся и разлягутся в печке, товарищ их, остающийся снаружи, прикрыва­ет устье печи так плотно, что пациенты едва могут пе­реводить в ней дух. Наконец, когда они не могут уже более выдержать, то начинают кричать, чтобы сторо­жевой отворил печь и выпустил бы их из нее дохнуть немного свежим воздухом; вздохнув, они опять залеза­ют по-прежнему в печь и повторяют приемы эти до тех пор, пока вдоволь не распарятся, после чего, с раскрас-невшим, как кумач, телом, бросаются они летом прямо в реку, а зимою (что они еще больше любят) в снег, в который и зарываются совершенно, оставляя открыты­ми только нос да глаза. Так зарытыми в снегу остают­ся они два и более часа, смотря по тому, как требует их болезненное состояние, и этот последний прием счи­тают они одним из превосходных средств к выздоров­лению».

Понятно, что Вебер в данном случае был свидетелем «массового посещения» «влазни»; вероятно, увиденное произвело на него столь необыкновенное впечатление, что он решил «зарыть» моющихся в снег на «два и бо­лее часа», чтобы еще сильнее поразить воображение чи­тателей-соотечественников.

В XVIII в. в Петербурге появились «специальные» врачебные бани, получившие название «бадерские» (от немецкого слова, имеющего несколько значений: ванна, купание, водолечебный курорт; вспомним знаме­нитый немецкий город Баден-Баден). Просуществовали они более пятидесяти лет. Чтобы получить право содер­жать врачебную баню, нужно было испрашивать разре­шение правительства.

Считается, что первым бадером в России был лекарь Христофор Паульсон, привезенный Петром I из Риги в 1720 г.. После смерти Петра I должность придворно­го бадера была упразднена.

И. Г. Георги писал в 1794 г.: «Для простого наро­да... бани суть необходимо нужны. Почти всякий стара­ется единожды в неделю или так часто, как может, хо­дить в баню, и в каждой части города имеются для того у воды несколько публичных бань для мужеска и женска полу.

Публичные бани... находятся обыкновенно в весьма обветшалых деревянных домах».

«Публичные» (иначе «торговые», «народные», «об­щие») бани держали поначалу крестьяне, переселивши­еся на берега Невы. Потом «банным промыслом» ста­ли заниматься купцы, чиновники.

Бани не топили в большие церковные праздники (были закрыты в продолжение всей Страстной недели); если же последние приходи­лись на банные дни, например на четверг или субботу, то бани работали в среду или пятницу.

Топили бани (но не все) два раза в день: с полуно­чи — утренние, с полудня — «вечеровые»; в этом была необходимость, потому что от беспрестанного поливания водой каменка остывала. Утренние бани открыва­лись к заутрени, в церковный благовест, а вечеровые — к вечернему звону.

Но одной бани, как развлечения, было мало.

Рабочие, несмот­ря на запреты полиции, играли не только в карты, но и в кости, вели кулачные бои. Ходи­ли в лес по грибы и ягоды, устраивали игры, пели пес­ни. Посещение церкви являлось обязательным, что подтверждается указами.

Известна история, как московские мастеровые, переведенные в Петербург на позументную фабрику, очень скоро познакоми­лись с обхождением санкт-петербургским. Однажды они запели песни на улице, за что были тотчас арестованы и биты кошками. Из-за отсутствия по­ручителей они долго не могли освободиться из по­лиции.

При длинном рабочем дне досуг мастеровых был коротким. Но и немногие свободные часы занять было нечем. Работных людей не подпускали к раз­битым в столице садам, кунсткамере и библиотеке.

По праздникам множество народа собиралось на большом лугу в окрестностях столицы, они разби­вались на две партии и дрались с ожесточением, до крови. Хотя кулачные бои и были запрещены, в кабаках мастеровые нередко пробовали силу своих кулаков «в полюбовном бою». Во хмелю такие бои заканчивались иногда трагически.

Были в Петербурге и общие праздники по случаю каких-либо важных событий. И обязательным атрибутом таких празднеств были фейерверки, приводившие всех в восхищение.

Артиллерист Михайло Данилов издал в 1777 г. «Руководство производства фейерверков», где рассказывает об истории этого зрелища.

«Художественные огни изготовляли Преобра­женского полка бомбардирские офицеры Карчмин и писаря, которых записки для составления ракет и до нашего времени сохранены. В тогдашнее время фейерверк исполняла помянутая рота: потом, когда граф Миних был фельдцейхмейстером, то составление и изготовление фейерверков зависело только от артиллерии. В России первым фейерверком был, а потом и оберфейерверкером г. Демидов, а по нем фейерверкером г. Мартынов, находящийся ныне при артиллерии генерал-пору­чиком. После него находясь я при изготовлении фейерверков так и иллюминации, удостоен был в 1756 г. в обер-фейерверкеры и во всю мою при лаборатории бытность не мало упражнялся как в военных, так и фейерверочных делах и работах».

Далее о самих фейерверках. «Фейерверк, имея в виду, что его художество недолгое время показывает свои предметы, должен дорожить столь скоро преходящими действиями и применяясь ко образу мыслей зрителей, по полит­ическим и гражданским связям, избирать то мгно­вение предмета, какое выразить может его искус­ство так, чтобы вдруг можно было оное обозреть и чтобы все занимая и привлекая зрение которого, удовлетворяло вместе и уму, все бы согласовалось и соответствовало цели и даже последняя ракета была пущена во время, дабы не отвлечь собою на­прасно взора зрителей; одним словом фейерверкер должен изобразить торжество так, чтобы всякий, будучи от онаго в полном удовольствии, умственно мог себе представить не только повод и начало, но есть ли возможно и всю историю торжества».

Английский посланник Клерк напугал русских обывателей в Устюге. В благодарность соловецкому воеводе за травлю зайцев, Клерк ответил роскошным обедом, после которого был устроен фейерверк. Было пущено несколько ракет и шутих и, кроме того, зажжено целых сто бочек смолы  при громадном стечении народа, собравшегося на это необычайное зрелище... Ракеты были приняты крестьянами за огненных змей, и они в страхе разбежались.

Крестьяне в страхе разбежались в 1674 г., но в XVIII в. фейерверка уже не пугались; наоборот, фейерверками любовались, и они имели громадное воспитательное значение.

Фейерверк, если перевести его на современный язык, соответствовал передовой статье современной правительственной газеты. Правительству необходимо было произвести то или иное влияние на умы. Манифесты могли слышать немногие; печатные указы опять-таки были достоянием не­многих: грамотеев в то время было мало, да и самый текст манифестов, написанный в канцеляриях сначала по-немецки, а затем пере­веденный на русский, а если и написанный прямо «по-российски», то, во всяком случае, с оборотами и конструкциями фраз вполне не русскими, с тру­дом разбирался и понимался.

Но когда перед глазами тысячной толпы из горящего орла, который словно парил в вышине, вылетала ракета, попадала в льва, зажигала его, после чего лев разлетался в куски, — всякий, даже только недавно ставший постигать ту иноземщину, которую Петр Великий вводил на русской земле, понимал, что орел — это российская держава, а лев — исконный враг, шведский король, и что орел победил этого льва, уничтожил его планы по­корить Россию. Вот почему экономный и расчетливый Петр не жалел денег на эти огненные забавы; его примеру следо­вали и преемники. Фейерверки стали терять свой смысл лишь в конце XVIII - начале XIX в., когда они сделались одной из принадлежностей раз и навсегда принятого церемониала.

Между тем, для каждого фейерверка первой половины XVIII в. надо было прежде всего сочинить сценарий. К этой работе привлекались деятели науки и искус­ства. Проекты иллюминаций и фейерверков делали лучшие художники и ученые. В делах академии наук, например, сохранился рисунок самого Ломо­носова; который представляет Геркулеса, облоко­тившегося на земной шар и держащего в другой руке свою знаменитую палицу. Составленный про­ект поступал на «аппробацию», и если он удоста­ивался утверждения, то его отсылали в артилле­рийскую лабораторию, и тут-то искусные мастера и своего рода художники должны были оживить картину при помощи пиротехнических средств.

Нельзя забывать, что эти работы производились экстренно. Сегодня, едва переводя дыхание, на курьерской тройке прибывал в столицу курьер; вы­стрелами из Петропавловской крепости давалось знать населению, «что победоносным Российским воинством одержана еще одна победа». Затем был молебен, а вечером, самое позднее, на другой вечер, должна была быть зажжена иллюминация, должны загреметь пушечные выстрелы и разно­цветный дождь ракет должен был озарить темную петербургскую ночь...