Учебник по истории русской журналистики, причем охватывающий только xix в, вышел в 1989 г и стал малодоступным для студентов. Вовторых, с перестройкой всей нашей жизни
 Скачать 2.13 Mb.
|
|
В.Г. БЕЛИНСКИЙ (1811—1848) Ничто о ничем, или отчет г. издателю «Телескопа» за последнее полугодие (1835) русской литературы <...> Библиотека для чтения начинает уже третий год своего существования, и, что очень важно, она нисколько не изменяется нив объеме, нив достоинстве своих книжек, нив духе и характере своего направления она всегда верна себе, всегда равна себе. Всегда согласна с собою словом, идет шагом ровным, поступью твердою, всегда по одной дороге, всегда к одной целине обнаруживает ни усталости, ни страха, ни непостоянства. Все это чрезвычайно важно для журнала, все это составляет необходимое условие существования журнала и его постоянного кредита у публики в тоже время это показывает, что Библиотекою дирижирует один человек, и человек умный, ловкий, сметливый, деятельный — качества, составляющие необходимое условие журналиста; ученость здесь не мешает, ноне составляет необходимого условия журналиста, для которого в этом отношении гораздо важнее, гораздо необходимее универсальность образования, хотя бы поверхностного, многосторонность познаний, хотя бы и поверхностных, энциклопедизм, хотя бы и мелкий. О Библиотеке писали и пишут, на нее нападали и нападают, сперва враги, а наконец, и друзья, поклявшиеся ей в верности до гроба, пожертвовавшие ей собственными выгодами, разумеется, в чаянии больших от союза с сильными богатым собратом а Библиотека все-таки здравствует, смеется (большею частью молча) над нападками своих противников — В чем же заключается причина ее неимоверного успеха, ее неслыханного кредита у публики — Если бы я стал утверждать, что Библиотека журнал плохой, ничтожный, это значило бы смеяться над здравым смыслом читателей и над самим собою факты говорят лучше доказательств и первенство и важность Библиотеки так ясны и неоспоримы, что против них нечего сказать. Гораздо лучше показать причины ее могущества, ее авторитета. На «Библиотеку», на Брамбеуса и на Тютюнджи-оглу 2 что все почти тождественно, было много нападков, часто бессильных, иногда сильных, было много атак, часто неверных, иногда впопад, но всегда бесполезных. Не знаю, правя или нет, но мне кажется, что я нашел причину этого успеха, столь противоречащего здравому смыслу итак прочного, этой силы, так носящей в самой себе зародыш смерти, итак постоянной, так не слабеющей. Не выдаю моего открытия за новость, потому что оно может принадлежать многим не выдаю моего открытия и за орудие, долженствующее быть смертельным для рассматриваемого мною журнала потому что истина не слишком сильное оружие там, где еще нет литературного общественного мнения. Библиотека есть журнал провинциальный — вот причина ее силы. Я сказал, что тайна постоянного успеха Библиотеки заключается в том, что этот журнал есть по преимуществу журнал провинциальный, ив этом отношении невозможно не удивляться той ловкости, тому умению, тому искусству, с какими он приноровляется и подделывается к провинции. Яне говорю уже о постоянном, всегда правильном выходе книжек, одном из главнейших достоинств журнала остановлюсь на числе книжек и продолжительности срока их выхода. Я думал прежде, что это должно обратиться во вред журналу теперь вижу в этом тонкий и верный расчет. Представьте себе семейство степного помещика, семейство, читающее все, что ему попадется, с обложки до обложки; еще не успело оно дочитаться до последней обложки, еще не успело перечесть, где принимается подписка и оглавление статей, составляющих содержание номера, а уж к нему летит другая книжка, и такая же толстая, такая же жирная, такая же болтливая словоохотливая, говорящая вдруг одними несколькими языками. Ив самом деле, какое разнообразие — Дочка читает стихи гг. Ершова, Гогниева, Струговщикова и повести гг. Загоскина, Ушакова, Панаева, Калашникова и Масальского; сынок, как член нового поколения, читает стихи г. Тимофеева и повести Барона Брамбеуса; батюшка читает статьи о двухпольной и трехпольной системе, о разных способах удобрения земли, а матушка о новом способе лечить чахотку и красить нитки а там еще остается для желающих критика, литературная летопись, из которых можно черпать горстями и пригорошнями готовые (и часто умные и острые, хотя редко справедливые и добросовестные) суждения о современной литературе остается пестрая, разнообразная смесь остаются статьи ученые и новости иностранных литератур. Неправда ли, что такой журнал — клад для провинции?.. Но постойте, это еще не все разнообразие не мешает и столичному журналу и не может служить исключительным признаком провинциального. Бросим взгляд на каждое отделение Библиотеки, особенно и по порядку. Стихотворения занимают в ней особое и большое отделение под многими из них стоят громкие имена, каковы Пушкина, Жуковского; под большею частью стоят имена знаменитостей, выдуманных и сочиненных наскоро самою Библиотекою нонет нужды тут все идет за знаменитость; до достоинства стихов тоже мало нужды имена, подними подписанные, ручаются за их достоинство, а в провинциях этого ручательства слишком достаточно. Тоже самое в отношении имен должно сказать, и о русских повестях иностранные подписаны именами, которые для провинций непременно должны казаться громкими, хотя бы и небыли громки на самом деле подписаны именами журналов, громких и известных во всем мире. Тоже должно сказать и о прочих отделениях Библиотеки. Теперь скажите, небольшая ли это выгода для провинций — Вам известно, как много ив столицах людей, которых вы привели бы в крайнее замешательство, прочтя им стихотворение, скрывши имя его автора и требуя от них мнения, не высказывая своего как много ив столицах людей, которые не смеют ни восхититься статьею, ни осердиться на нее, не заглянув на ее подпись. Очень естественно, что таких людей в провинциях еще больше, что люди с самостоятельным мнением попадаются туда случайно и составляют там самое редкое исключение. Между теми провинциалы, как и столичные жители, хотят не только читать, но и судить о прочитанном, хотят отличаться вкусом, блистать образованностью, удивлять своими суждениями, и они делают это, делают очень легко, без всякого опасения компрометировать свой вкус, свою разборчивость, потому что имена, подписанные под стихотворениями и статьями Библиотеки, избавляют их от всякого опасения посадить на мель свой критицизм и обнаружить свое безвкусие, свою необразованность и невежество в деле изящного. А это не шутка — В самом деле, кто не признает проблесков гения в самых сказках Пушкина потому только, что подними стоит это магическое имя Пушкин Тоже ив отношении к Жуковскому. А чем ниже Пушкина и Жуковского гг. Тимофеев и Ершов? Их хвалит Библиотека, лучший русский журнал, и принимает в себя их произведения — Может ли быть посредственна или нехороша повесть г. Загоскина? Ведь г. Загоскин — автор «Милославского» и «Рославлева», а в провинции никому не может прийти в голову, что эти романы, при всех своих достоинствах, теперь уже не то, чем были, или по крайней мере чем казались некогда. Может ли быть не превосходна повесть г. Ушакова, автора «Киргиз-Кайсака», «Кота Бурмосека», бывшего сотрудника Московского телеграфа, сочинителя длинных, скучных и ругательных статей о театре Провинция и подозревать не может, чтоб знаменитый г. Ушаков теперь был уволен из знаменитых вчистую. Кто усумнится в достоинстве повестей гг. Панаева, Калашникова, Масальского? — Дав этом смысле «Библиотека» — журнал провинциальный Яне хочу нападать на явное отсутствие добросовестности и благонамеренности в критическом отделении Библиотеки, не хочу указывать на беспрестанные противоречия, на какое-то хвастовство уменьем смеяться над всем, над приличием и истиною, обо всем этом много говорили другие, и мне почти ничего не оставили сказать. Скажу только, что недобросовестность критики Библиотеки заключается в какой-то непонятной и высшей причине, кроме обыкновенных и пошлых журнальных отношений. Г. Тютюнджи-оглу ненавидит всякой род истинной славы, гонит с ожесточением все, что ознаменовано талантом, и оказывает всевозможное покровительство посредственности и бездарности гг. Булгарин и Гречу него писатели превосходные, таланты первостепенные, а г. Гоголь есть русский Поль-де-Кок 3 и, конечно, нейдет нив какое сравнение с этими гениями Ноне одной недобросовестностью удивляет отделение Критики в «Библиотеке»: оно, сверх того, носит на себе отпечаток какой-то посредственности, какой-то скудости, негибкости и нерастяжимости ума, которого не становится даже на несколько страниц. Но наш критик умеет этому помочь на две строки своего сочинения он выписывает две, три, четыре страницы из разбираемой книги, и этим часто избавляет себя от больших затруднений. Да ив самом деле, чтобы он стал писать, он, для которого не существует никаких теорий, никаких систем, никаких законов и условий изящного Поспешу к Московскому наблюдателю <...> Благонамеренность и талант или умение, к несчастию, не одно и то же!.. Журнал должен иметь прежде всего физиономию, характер альманачная безличность для него всего хуже. Физиономия и характер журнала состоят в его направлении, его мнении, его господствующем учении, которого он должен быть органом. У нас в России могут быть только два рода журналов — ученые и литературные говоря, могут бытья хочу сказать — могут приносить пользу. Журналы собственно ученые у нас не могут иметь слишком обширного круга действия наше общество еще слишком молодо для них. Собственно литературные журналы составляют настоящую потребность нашей публики журналы учено-литературные, искусно дирижируемые, могут приносить большую пользу. Теперь, какие мнения, какое учение должно господствовать в наших журналах, быть главным их элементом Отвечаем, не задумываясь литературные, до искусства, до изящного относящиеся. Да — это главное! Вы хотите издавать журнал, стем чтобы делать пользу своему отечеству, так узнайте ж прежде всего его главные, настоящие, текущие потребности. У нас еще мало читателей в нашем отечестве, составляющем особенную, шестую часть света, состоящем из шестидесяти миллионов жителей, журнал, имеющий пять тысяч подписчиков, есть редкость неслыханная, диво дивное. Итак, старайтесь умножить читателей это первая и священнейшая ваша обязанность. Не пренебрегайте для того никакими средствами, кроме предосудительных, наклоняйтесь до своих читателей, если они слишком малы ростом, пережевывайте им пищу, если они слишком слабы, узнайте их привычки, их слабости и, соображаясь сними, действуйте на них. В этом отношении нельзя не отдать справедливости Библиотеке она наделала много читателей жаль только, что она без нужды слишком низко наклоняется, так низко, что в рядах своих читателей не видит никого уж ниже себя крайности во всем дурны умейте наклониться и заставьте думать, что вы наклоняетесь, хотя выстоите и прямо. Потом, вторая ваша обязанность развивая и распространяя вкус к чтению, развивать вместе и чувство изящного. Это чувство есть условие человеческого достоинства только при нем возможен ум, только с ним ученый возвышается до мировых идей, понимает природу и явления в их общности только с ним гражданин может нести в жертву отечеству и свои личные надежды и свои частные выгоды только с ним человек может сделать из жизни подвиги не сгибаться под его тяжестью. Без него, без этого чувства, нет гения, нет таланта, нет ума — остается один пошлый здравый смысл, необходимый для домашнего обихода жизни, для мелких расчетов эгоизма. <...> Цивилизация тогда только имеет цену, когда помогает просвещению, а, следовательно, и добру — единственной цели бытия человека, жизни народов, существования человечества. Погодите, и у нас будут чугунные дороги и, пожалуй, воздушные почты, и у нас фабрики и мануфактуры дойдут до совершенства, народное богатство усилится но будет ли у нас религиозное чувство, будет ли нравственность — вот вопрос Будем плотниками, будем слесарями, будем фабрикантами но будем ли людьми — вот вопрос! Чувство изящного развивается в человеке самим изящным, следовательно, журнал должен представлять своим читателям образцы изящного потом, чувство изящного развивается и образуется анализом и теориею изящного, следовательно, журнал должен представлять критику. Там, где есть уже охота к искусству, но где еще зыбки и шатки понятия об нем, там журнал есть руководитель общества. Критика должна составлять душу, жизнь журнала, должна быть постоянным его отделением, длинною, непрерывающеюся и не оканчивающеюся статьею. И это тем важнее, что она для всех приманчива, всеми читается жадно, всеми почитается украшением и душой журнала. Первая ошибка «Наблюдателя» 4 состоит в том, что он не сознавал важности критики, что он как бы изредка и неохотно принимается за нее. Он выключил из себя библиографию, эту низшую, практическую критику, столь необходимую, столь важную, столь полезную и для публики и для журнала. Для публики здесь та польза, что, питая доверенность к журналу, она избавляется и от чтения и от покупки дурных книги в тоже время, руководимая журналом, обращает внимание на хорошие потом, разве по поводу плохого сочинения нельзя высказать какой-нибудь дельной мысли, разве к разбору вздорной книги нельзя привязать какого-нибудь важного суждения Для журнала библиография есть столько же душа и жизнь, сколько и критика. Библиотека очень хорошо поняла эту истину, и зато браните ее как угодно, ау ней всегда будет много читателей. <...> Белинский В.Г. Полн. собр. соч, В 13 т., М., 1953. Т. 2. С. Николай Алексеевич Полевой 5 (Отрывок) <...> Полевому предстояла роль деятельная и блестящая, вполне сообразная сего натурою и способностями. Он был рожден на то, чтоб быть журналистом, и был им по призванию, а не по случаю. Чтоб оценить его журнальную деятельность и ее огромное влияние на русскую литературу, необходимо взглянуть на состояние, в котором находилась тогда литература и особенно журналистика Вестник Европы, вышедший из-под редакции Карамзина, только под кратковременным заведованием Жуковского напоминало своем прежнем достоинстве. Затем он становился все суше, скучнее и пустее, наконец сделался просто сборником статей, без направления, безмыслии потерял совершенно свой журнальный характер Вначале двадцатых годов Вестник Европы был идеалом мертвенности, сухости, скуки и какой-то старческой заплесневелости. О других журналах не стоит и говорить: иные из них были, сравнительно, лучше Вестника Европы, ноне как журналы с мнением и направлением, а только как сборники разных статей. Сын отечества даже принимал на свои, до крайности сырые и жесткие, листки стихотворения Пушкина, Баратынского и других поэтов новой тогда школы, даже открыто взял на себя обязанность защищать эту школу но тем не менее сам он представлял собою смесь старого с новыми отсутствие всяких начал, всего, что похоже на определенное и нив чем не противоречащее себе мнение... Вообще должно заметить, что война за так называемый романтизм против так называемого классицизма была начата не Полевым. Романтическое брожение было общим между молодежью того времени. Острые и бойкие полемические статейки Марлинского против литературных староверов, печатавшиеся в Сыне отечества, и его же так называемые обзоры русской словесности, печатавшиеся в известном тогда альманахе месячный сборник «Мнемозина» — все это выразило собою совершенно новое направление литературы, которого органом был Телеграф, и все это несколькими годами упредило появление Телеграфа. Следовательно, Полевой не был ни первым, ни единственным представителем нового направления русской литературы. Но это нисколько не уменьшает заслуги Полевого мы увидим, что он сумел на своем пути стать выше всех соперничеств и даже восторжествовать в борьбе против всех враждебных соревнований... Романтизм — вот слово, которое было написано на знамени этого смелого, неутомимого и даровитого бойца, — слово, которое отстаивал он даже и тогда, когда потеряло оно свое прежнее значение и когда уже не было против кого отстаивать его!.. Вопрос стоил споров, дело стоило битвы. Теперь на этом поле все тихо и мертво, забыты и побежденные и победители но плоды победы остались, и литература навсегда освободилась от условных и стеснительных правил, связывавших вдохновение и стоявших непреодолимою плотиною для самобытности и народности. И первым поборником и пламенным бойцом является в этой битве Полевой как журналист, публицист, критик, литератор, беллетрист. «Московский телеграф был явлением необыкновенным во всех отношениях. Человек, почти вовсе неизвестный в литературе, нигде не учившийся, купец званием, берется за издание журнала — и его журнал с первой же книжки изумляет всех живостию, свежестию, новостию, разнообразием, вкусом, хорошим языком, наконец, верностию в каждой строке однажды принятому и резко выразившемуся направлению. Такой журнал не мог бы не быть замеченными в толпе хороших журналов, но среди мертвой, вялой, бесцветной, жалкой журналистики того времени он был изумительным явлением. И с первой до последней книжки своей издавался он, в течение почти десяти лет, стою постоянною заботливостью, стем вниманием, стем неослабеваемым стремлением к улучшению, которых источником может быть только призвание и страсть. Первая мысль, которую тотчас же начал он развивать с энергиею и талантом, которая постоянно одушевляла его, была мысль о необходимости умственного движения, о необходимости следовать за успехами времени, улучшаться, идти вперед, избегать неподвижности и застоя, как главной причины гибели просвещения, образования, литературы. Эта мысль, теперь общее место даже для всякого невежды и глупца, тогда была новостью, которую почти все приняли за опасную ересь. Надо было развивать ее, повторять, твердить о ней, чтобы провести ее в общество, сделать ходячею истиною. И это совершил Полевой Он был литератором, журналистом и публицистом не по случаю, не из расчета, не от нечего делать, не по самолюбию, а по страсти, по призванию. Он никогда не неглижировал изданием своего журнала, каждую книжку его издавал с тщанием, обдуманно, не жалея ни труда, ни издержек. И при этом он владел тайною журнального дела, был одарен для него страшною способностию. Он постиг вполне значение журнала, как зеркала современности, и современное и кстати — были в руках его поистине два волшебные жезла, производившие чудеса. Пронесется ли слух о приезде Гумбольдта в Россию, он помещает статью о сочинениях Гумбольдта; умирает ли какая-нибудь европейская знаменитость, — в Телеграфе тотчас является ее биография, а если это ученый или поэт, то критическая оценка его произведений. Ни одна новость никогда не ускользала от деятельности этого журнала. И потому каждая книжка его была животрепещущею новостию, и каждая статья в ней была на своем месте, была кстати. Поэтому Телеграф совершенно был чужд недостатка, столь общего даже хорошим журналам в нем никогда не было балласту, то есть таких статей, которых помещение не оправдывалось бы необходимостию... И потому, без всякого преувеличения, можно сказать положительно, что Московский телеграф был решительно лучшим журналом в России, от начала журналистики. <...> Белинский В.Г. Полн. собр. соч. В 13 т. М., 1955. Т. 9. С. 682—684, 687, Взгляд на русскую литературу 1846 года 7 Настоящее есть результат прошедшего и указание на будущее. Поэтому говорить о русской литературе 1846 года — значит говорить о современном состоянии русской литературы вообще, чего нельзя сделать, не коснувшись того, чем она была, чем должна быть. Номы не вдадимся нив какие исторические подробности, которые завлекли бы нас далеко. Главная цель нашей статьи — познакомить заранее читателей Современника сего взглядом на русскую литературу, следовательно, сего духом и направлением как журнала. Программы и объявления в этом отношении ничего не говорят они только обещают. И потому программа Современника, по возможности краткая и немногословная, ограничилась только обещаниями чисто внешними. Предлагаемая статья вместе с статьею самого редактора, напечатанною во втором отделении этого же нумера, будет второю, внутреннею, так сказать, программою Современника, в которой читатели могут сами, до известной степени, поверять обещания исполнением. Если бы нас спросили, в чем состоит отличительный характер современной русской литературы, мы отвечали бы в более и более тесном сближении с жизнью, с действительностию, в большей и большей близости к зрелости и возмужалости. <...> Карамзин окончательно освободил русскую литературу от ломоносовского влияния, но из этого не следует, чтобы он совершенно освободил ее от риторики и сделал национальною он много для этого сделал, но этого не сделал, потому что до этого было еще далеко. Первым национальным поэтом русским был Пушкин с него начался новый период нашей литературы, еще больше противоположный карамзинскому, нежели этот последний ломоносовскому. Влияние Карамзина до сих пор ощутительно в нашей литературе, и полное освобождение от него будет великим шагом вперед со стороны русской литературы. Но это не только ни на волос уменьшает заслуг Карамзина, но, напротив, обнаруживает всю их великость. Вредное во влиянии писателя есть запоздалое, отсталое, а чтобы оно владычествовало не в свое время, необходимо, чтобы в свое время оно было новым, живым, прекрасными великим. В отношении к литературе, как и искусству, поэзии, творчеству, влияние Карамзина теперь совершенно исчезло, не оставив никаких следов. В этом отношении литература наша ближе к той зрелости и возмужалости, речью о которых начали мы эту статью. Так называемую натуральную школу нельзя упрекнуть в риторике, разумея под этим словом вольное или невольное искажение действительности, фальшивое идеализирование жизни. Мы отнюдь не хотим этим сказать, чтобы все новые писатели, которых в похвалу им или в осуждение) причисляют к натуральной школе были все гении или необыкновенные таланты мы далеки от подобного детского обольщения. За исключением Гоголя, который создал в России новое искусство, новую литературу и которого гениальность давно уже признана не нами одними и даже неводной России только, — мы видим в натуральной школе довольно талантов, от весьма замечательных до весьма обыкновенных. Ноне в талантах, не в их числе видим мы собственно прогресс литературы, а в их направлении, их манере писать. Таланты были всегда, но прежде они украшали природу, идеализировали действительность, то есть изображали несуществующее, рассказывали о небывалом, а теперь они воспроизводят жизнь и действительность в их истине. От этого литература получила важное значение в глазах общества. Русская повесть в журнале предпочитается переводной, и мало того, чтобы повесть была написана русским автором, необходимо, чтобы она изображала русскую жизнь. Без русских повестей теперь не может иметь успеха ни один журнал. И это не прихоть, не мода, но разумная потребность, имеющая глубокий смысл, глубокое основание в ней выражается стремление русского общества к самопознанию, следовательно, пробуждение в нем нравственных интересов, умственной жизни. Уже безвозвратно прошло то время, когда даже всякая посредственность иностранная казалась выше всякого таланта русского. Умея отдавать справедливость чужому, русское общество уже умеет ценить и свое, равно чуждаясь как хвастливости, таки уничижения. Но если оно более интересуется хорошею русскою повестью, нежели превосходным иностранным романом, — в этом виден огромный шаг вперед сего стороны. Водно и тоже время уметь видеть превосходство чужого над своими все-таки ближе принимать к сердцу свое, — тут нет ложного патриотизма, нет ограниченного пристрастия тут только благородное и законное стремление сознать себя... Натуральную школу обвиняют в стремлении все изображать с дурной стороны. Как водится, у одних это обвинение — умышленная клевета, у других — искренняя жалоба. Во всяком случае возможность подобного обвинения показывает только то, что натуральная школа, несмотря на ее огромные успехи, существует еще недавно, что к ней не успели еще привыкнуть и что у нас еще много людей карамзинского образования, которых риторика имеет свойство утешать, а истина — огорчать. Разумеется, нельзя, чтобы все обвинения против натуральной школы были положительно ложны, а она во всем была непогрешительно права. Но если бы ее преобладающее отрицательное направление и было одностороннею крайностию, ив этом есть своя польза, свое добро; привычка верно изображать отрицательные явления жизни даст возможность тем же людям или их последователям, когда придет время, верно изображать и положительные явления жизни, не становя их на ходули, не преувеличивая, словом, не идеализируя их риторически. Но вне мира собственно беллетристического влияние Карамзина до сих пор еще очень ощутительно. Это всего лучше доказывает так называемая партия славянофильская. Известно, что в глазах Карамзина Иоанн III был выше Петра Великого, а допетровская Русь лучше России новой. Вот источник так называемого славянофильства, которое мы, впрочем, во многих отношениях считаем весьма важным явлением, доказывающим в свою очередь, что время зрелости и возмужалости нашей литературы близко. Во времена детства литературы всех занимают вопросы, если даже и важные сами по себе, тоне имеющие никакого дельного приложения к жизни. Так называемое славянофильство, без всякого сомнения, касается самых жизненных, самых важных вопросов нашей общественности. Как оно их касается и как оно к ним относится это другое дело. Но прежде всего славянофильство есть убеждение, которое, как всякое убеждение, заслуживает полного уважения, даже ив таком случае, если вы с ним вовсе несогласны. Славянофилов у нас много, и число их все увеличивается факт, который тоже говорит в пользу славянофильства. Можно сказать, что вся наша литература, ас нею и часть публики, если не вся публика, разделилась на две стороны славянофилов и неславянофилов. Много можно сказать в пользу славянофильства, говоря о причинах, вызвавших его явление но, рассмотревши его ближе, нельзя не увидеть, что существование и важность этой литературной котерии 9 чисто отрицательные, что она вызвана и живет не для себя, а для оправдания и утверждения именно той идеи, на борьбу с которою обрекла себя. Поэтому нет никакого интереса говорить с славянофилами о том, чего они хотят, да и сами они неохотно говорят и пишут об этом, хотя и не делают из этого никакой тайны. Дело в том, что положительная сторона их доктрины заключается в каких-то туманных мистических предчувствиях победы Востока над Западом, которых несостоятельность слишком ясно обнаруживается фактами действительности, всеми вместе и каждым порознь. Но отрицательная сторона их учения гораздо более заслуживает внимания не в том, что она говорит против гниющего будто бы Запада (Запада славянофилы решительно не понимают, потому, что меряют его на восточный аршин, нов том, что они говорят против русского европеизма, а об этом они говорят много дельного, с чем нельзя не согласиться хотя наполовину, как, например, что в русской жизни есть какая-то двойственность, следовательно, отсутствие нравственного единства что это лишает нас резко выразившегося национального характера, каким, к чести их, отличаются почти все европейские народы что это делает нас какими-то междоумками, которые умеют мыслить по-французски, по-немецки и по-английски, но никак не умеют мыслить по-русски; и что причина всего этого в реформе Петра Великого. Все это справедливо до известной степени. Но нельзя остановиться на признании справедливости какого бы тони было факта, а должно исследовать его причины в надежде в самом зле найти и средства к выходу из него. Этого славянофилы не делали и не сделали но зато они заставили если не сделать, то делать это своих противников. И вот где их истинная заслуга. Заснуть в самолюбивых мечтах, о чем бы они ни были — о нашей ли народной славе или о нашем европеизме, — равно бесплодно и вредно, ибо сон есть не жизнь, а только грезы о жизни и нельзя не сказать спасибо тому, кто прервет такой сон. В самом деле, никогда изучение русской истории не имело такого серьезного характера, какой приняло оно в последнее время. Мы вопрошаем и допрашиваем прошедшее, чтобы оно объяснило нам наше настоящее и намекнуло нам о нашем будущем. Мы как-будто испугались за нашу жизнь, за наше значение, за наше прошедшее и будущее и скорее хотим решить великий вопрос Быть или не быть. Тут уже дело идет не о том, откуда пришли варяги — с Запада или с Юга, из-за Балтийского или из-за Черного моря, а о том, проходит ли через нашу историю какая-нибудь живая органическая мысль, и если проходит, какая именно какие наши отношения к нашему прошедшему, от которого мы как-будто оторваны, и к Западу, с которым мы как-будто связаны. И результатом этих хлопотливых и тревожных исследований начинает оказываться, что, во-первых, мы не так резко оторваны от нашего прошедшего, как думали, и не так тесно связаны с Западом, как воображали. Когда русский бывает заграницею, его слушают, им интересуются не тогда, как он истинно европейски рассуждает о европейских вопросах, но когда он судит о них, как русский, хотя бы по этой причине суждения его были ложны, пристрастны, ограниченны, односторонни. И потому он чувствует там необходимость придать себе характер своей национальности и, за неимением лучшего, становится славянофилом, хотя на время ипритом неискренно, чтобы только чем-нибудь казаться в глазах иностранцев. С другой стороны, обращаясь к своему настоящему положению, смотря на него глазами сомнения и исследования, мы не можем не видеть, как во многих отношениях смешно и жалко успокоил нас наш европеизм насчет наших русских недостатков, забелив и зарумянив, но вовсе не изгладив их. Ив этом отношении поездки заграницу чрезвычайно полезны нам многие из русских отправляются туда решительными европейцами, а возвращаются оттуда, сами не зная кем и потому самому с искренним желанием сделаться русскими. Что же все это означает Неужели славянофилы правы и реформа Петра Великого только лишила нас народности и сделала междоумками? И неужели они правы, говоря, что нам надо воротиться к общественному устройству и нравам времен не то баснословного Гостомысла, не то царя Алексея Михайловича (насчет этого сами господа славянофилы еще не условились между собою) Нет, это означает совсем другое, а именно то, что Россия вполне исчерпала, изжила эпоху преобразования, что реформа совершила в ней свое дело, сделала для нее все, что могла и должна была сделать, и что настало для России время развиваться самобытно, из самой себя. Но миновать, перескочить, перепрыгнуть, так сказать, эпоху реформы и воротиться к предшествовавшим ей временам, — неужели это значит развиваться самобытно Смешно было бы так думать уже по одному тому, что это такая же невозможность, как и переменить порядок годовых времен, заставив за весной следовать зиму, аза осенью — лето. Это значило бы признать явление Петра Великого, его реформу и последующие события в России (может быть, до самого 1812 года — эпохи, с которой началась новая жизнь для России, признать их случайными, каким-то тяжелым сном, который тотчас исчезает и уничтожается, как скоро проснувшийся человек открывает глаза. Но так думать сродно только господам Маниловым. Подобные события в жизни народа слишком велики, чтоб быть случайными, и жизнь народа не есть утлая лодочка, которой каждый может давать произвольное направление легким движением весла. Вместо того чтоб думать о невозможности смешить всех на свой счет самолюбивым вмешательством в исторические судьбы, гораздо лучше, признавши неотразимую и неизменимую действительность существующего, действовать на его основании, руководясь разумом и здравым смыслом, а не маниловскими фантазиями. Не об изменения того, что совершилось без нашего ведома и что смеется над нашею волею, должны мы думать, а об изменении самих себя на основании уже указанного нам пути высшею нас волею. Дело в том, что пора нам перестать казаться и начать быть, пора оставить, как дурную привычку, довольствоваться словами и европейские формы и внешности принимать за европеизм. Скажем более пора нам перестать восхищаться европейским потому только, что оно не азиатское, но любить, уважать его, стремиться к нему потому только, что оно человеческое, и на этом основании все европейское, в чем нет человеческого, отвергать с такою же энергиею, как и все азиатское, в чем нет человеческого. Европейских элементов так много вошло в русскую жизнь, в русские нравы, что нам вовсе ненужно беспрестанно обращаться к Европе, чтобы сознавать наши потребности и на основании тога, что уже усвоено нами от Европы, мы достаточно можем судить о том, что нам нужно. Повторяем: славянофилы правы во многих отношениях но тем не менее их роль чисто отрицательная, хотя и полезная на время. Главная причина странных выводов заключается в том, что они произвольно упреждают время, процесс развития принимают за его результат, хотят видеть плод прежде цвета и, находя листья безвкусными, объявляют плод гнилыми предлагают огромный лес, разросшийся на необозримом пространстве, пересадить на другое место и приложить к нему другого рода уход. По их мнению, это нелегко, но возможно Они забыли, что новая петровская Россия также молода, как и Северная Америка, что в будущем ей представляется гораздо больше, чем в прошедшем, что в разгаре процесса часто особенно бросаются в глаза именно те явления, которые по окончании процесса должны исчезнуть, и часто невидно именно того, что впоследствии должно явиться результатом процесса. В этом отношении Россию нечего сравнивать с старыми государствами Европы, которых история шла диаметрально противоположно нашей и давно уже дала и цвет и плод. Прежде всего мы скажем, что решительно не верим в возможность крепкого политического и государственного существования народов, лишенных национальности, следовательно, живущих чисто внешнею жизнию. В Европе есть одно такое искусственное государство, склеенное из многих национальностей, но кому жене известно, что его крепость и сила до поры и времени. Нам, русским, нечего сомневаться в нашем политическом и государственном значении из всех славянских племен только мы сложились в крепкое и могучее государство и как до Петра Великого, таки после него, до настоящей минуты, выдержали с честию не один суровый экзамен судьбы, не раз былина краю гибели и всегда успевали спасаться от нее и потом являться в новой и большей силе и крепости. В народе, чуждом внутреннего развития, не может быть этой крепости, этой силы. Дав насесть национальная жизнь, мы призваны сказать миру свое слово, свою мысль но какое это слово, какая мысль — об этом пока еще рано нам хлопотать. Наши внуки или правнуки узнают это без всяких усилий напряженного разгадывания, потому что это слово, эта мысль будет сказана ими. Так как русская литература есть главный предмет нашей статьи, тов настоящем случае будет очень естественно сослаться на ее свидетельство Присмотритесь, прислушайтесь о чем больше всего толкуют наши журналы — о народности, о действительности. На что больше всего нападают они — на романтизм, мечтательность, отвлеченность. О некоторых из этих предметов много было толков и прежде, да не тот они имели смысл, не то значение. Понятие о «действительности» совершенно новое на романтизм прежде смотрели, как на альфу и омегу человеческой мудрости, ив немодном искали решения всех вопросов понятие о народности имело прежде исключительно литературное значение, без всякого приложения к жизни. Оно, если хотите, и теперь обращается преимущественно в сфере литературы но разница в том, что литература-то теперь сделалась эхом жизни. Как судят теперь об этих предметах вопрос другой. По обыкновению, одни лучше, другие хуже, но почти все одинаково в том отношении, что в решении этих вопросов видят как будто собственное спасение. В особенности вопрос о народности сделался всеобщим вопросом и проявился в двух крайностях. Одни смешали с народностью старинные обычаи, сохранившиеся теперь только в простонародье, и не любят, чтобы при них говорили с неуважением о курной и грязной избе, о редьке и квасе, даже о сивухе другие, сознавая потребность высшего национального начала и не находя его в действительности, хлопочут выдумать свое и неясно, намеками указывают нам на смирение, как на выражение русской национальности. С первыми смешно спорить но вторым можно заметить, что смирение есть, в известных случаях, весьма похвальная добродетель для человека всякой страны, для француза, как и для русского, для англичанина, как и для турка, но что она едва ли может одна составить то, что называется народностью. Притом же этот взгляд, может быть, превосходный в теоретическом отношении, не совсем уживается с историческими фактами. Удельный период наш отличается скорее гордынею и драчливостию, нежели смирением. Татарам поддались мы совсем не от смирения (что было бы для нас не честию, а бесчестием, как и для всякого другого народа, а по бессилию, вследствие разделения наших сил родовым, кровным началом, положенным в основание правительственной системы того времени. Иоанн Калита был хитер, а не смирен, Симеон даже прозван был гордым, а эти князья были первоначальниками силы Московского царства. Дмитрий Донской мечом, а не смирением предсказал татарам конец их владычества над Русью. Иоанны III и IV, оба прозванные грозными, не отличались смирением. Только слабый Федор составляет исключение из правила. И вообще, как-то странно видеть в смирении причину, по которой ничтожное Московское княжество сделалось впоследствии сперва Московским царством, а потом Российскою империей, приосенив крыльями двуглавого орла как свое достояние Сибирь, Малороссию, Белоруссию, Новороссию, Крым, Бессарабию, Лифляндию, Эстляндию, Курляндию, Финляндию, Кавказ. Конечно, в русской истории можно найти поразительные черты смирения, как и других добродетелей, со стороны правительственных и частных лиц нов истории какого же народа нельзя найти их, и чем какой-нибудь Людовик XI уступает Феодору Иоанновичу?.. Толкуют еще о любви как о национальном начале, исключительно присущем одним славянским племенам, в ущерб галльским, тевтонскими иным западным. Эта мысль у некоторых обратилась в истинную мономанию, так что кто-то из этих «некоторых» решился даже печатно сказать, что русская земля смочена слезами, а отнюдь не кровью, и что слезами, а не кровью, отделались мы не только от татар, но и от нашествия Наполеона. Неправда ли, что в этих словах высокий образец ума, зашедшего за разум, вследствие увлечения системой, теориею, несообразною с действительностью. Мы, напротив, думаем, что любовь есть свойство человеческой натуры вообще итак жене может быть исключительною принадлежностию одного народа или племени, как и дыхание, зрение, голод, жажда, ум, слово. Ошибка тут в том, что относительное принято за безусловное. Естественно, что подобные крайности вызывают такие же противоположные им крайности. Одни бросились в фантастическую народность, другие — в фантастический космополитизм, во имя человечества. По мнению последних, национальность происходит от чисто внешних влияний, выражает собою все, что есть в народе неподвижного, грубого, ограниченного, неразумного, и диаметрально противополагается всему человеческому. Чувствуя же, что нельзя отрицать в народе и человеческого, противоположного, по их мнению, национальному, они разделяют неделимую личность народа на большинство и меньшинство, приписывая последнему качества, диаметрально противоположные качествам первого. Таким образом, беспрестанно нападая на какой-то дуализм, который они видят всюду, даже там, где его вовсе нет, они сами впадают в крайность самого отвлеченного дуализма. Великие люди, по их понятию, стоят вне своей национальности, и вся заслуга, все величие их в томи заключается, что они идут прямо против своей национальности, борются с нею и побеждают ее. Вот истинно русское ив этом отношении резко национальное мнение, которое не могло бы притти в голову европейцу Это мнение вытекло прямо из ложного взгляда на реформу Петра Великого, который, по общему в России мнению, будто бы уничтожил русскую народность. Это мнение тех, которые народность видят в обычаях и предрассудках, не понимая, что в них действительно отражается народность, но что они одни отнюдь еще не составляют народности. Разделить народное и человеческое на два совершенно чуждые, даже враждебные одно другому начала — значит впасть в самый абстрактный, в самый книжный дуализм. <...> Без национальностей человечество было бы мертвым логическим абстрактом, словом без содержания, звуком без значения. В отношении к этому вопросу я скорее готов перейти на сторону славянофилов, нежели оставаться на стороне гуманистических космополитов, потому что если первые и ошибаются, то как люди, как живые существа, а вторые и истину-то говорят, как такое-то издание такой-то логики. Но к счастию, я надеюсь оставаться на своем месте, не переходя ник кому Важность теоретических вопросов зависит от их отношения к действительности. То, что для нас, русских, еще важные вопросы, давно уже решено в Европе, давно уже составляет там простые истины жизни, в которых никто не сомневается, о которых никто не спорит, в которых все согласны. И — что всего лучше — эти вопросы решены там самою жизнью, или, если теория и имела участие в их решении, то при помощи действительности. Но это нисколько не должно отнимать у нас смелости и охоты заниматься решением таких вопросов, потому что, пока не решим их мысами собою и для самих себя, нам не будет никакой пользы в том, что они решены в Европе. Перенесенные на почву нашей жизни, эти вопросы те же, да не те и требуют другого решения. — Теперь Европу занимают новые великие вопросы. Интересоваться ими, следить за ними нам можно и должно, ибо ничто человеческое не должно быть чуждо нам, если мы хотим быть людьми. Нов тоже время для нас было бы вовсе бесплодно принимать эти вопросы как наши собственные. В них нашего только то, что применимо к нашему положению, все остальное чуждо нами мы стали бы играть роль дон-кихотов, горячась из них. Этим мы заслужили бы скорее насмешки европейцев, нежели их уважение. У себя, в себе, вокруг себя, — вот где должны мы искать и вопросов и их решения. Это направление будет плодотворно, если и не будет блестяще. И начатки этого направления видим мы в современной русской литературе, а в них — близость ее зрелости и возмужалости. В этом отношении литература наша дошла до такого положения, что ее успехи в будущем, ее движение вперед зависят больше от объема и количества предметов, доступных ее заведыванию, нежели от нее самой. Чем шире будут границы ее содержания, чем больше будет пищи для ее деятельности, тем быстрее и плодовитее будет ее развитие. Как бы тони было, но если она еще не достигла своей зрелости, она уже нашла, нащупала, так сказать, прямую дорогу к ней, — а это великий успех с ее стороны. Белинский В.Г. Полн. собр. соч. Т. 10. С. Письмо к Гоголю 10 Вы только отчасти правы, увидав в моей статье рассерженного человека этот эпитет слишком слаб и нежен для выражения того состояния, в которое привело меня чтение Вашей книги. Но Вы вовсе неправы, приписавши это Вашим, действительно, не совсем лестным, отзывам о почитателях Вашего таланта. Нет, тут была причина более важная. Оскорбленное чувство самолюбия еще можно перенести, и у меня достало бы ума промолчать об этом предмете, если бы все дело заключалось в нем, но нельзя перенести оскорбленного чувства истины, человеческого достоинства нельзя молчать, когда под покровом религии и защитою кнута проповедуют ложь и безнравственность как истину и добродетель Да, я любил Вас со всею страстью, с какою человек, кровно связанный с своей страною, может любить ее надежду, честь, славу, одного из великих вождей ее на пути сознания, развития, прогресса. И Вы имели основательную причину хоть на минуту выйти из спокойного состояния духа, потерявши право на такую любовь. Говорю это не потому, чтобы я считал любовь свою наградою великого таланта, а потому, что в этом отношении я представляю не одно, а множество лиц, из которых ни Вы, ни я не видели самого большого числа и которые, в свою очередь, тоже никогда невидали Вас. Яне в состоянии дать Вам ни малейшего понятия о том негодовании, которое возбудила Ваша книга во всех благородных сердцах, ни о тех воплях дикой радости, которые издали при появлении ее все враги Ваши — и нелитературные (Чичиковы, Ноздревы, городничие и т.п.) и литературные, которых имена Вам известны. Вы сами видите хорошо, что от Вашей книги отступились даже люди, повидимому, одного духа с ее духом. Если бы она и была написана вследствие глубокого, искреннего убеждения, и тогда бы она должна была произвести на публику тоже впечатление. И если ее принимали все (за исключением немногих людей, которых надо видеть и знать, чтобы не обрадоваться их одобрению) за хитрую, но чересчур перетоненную проделку для достижения небесным путем чисто земных целей — в этом виноваты только Вы. И это нисколько неудивительно, а удивительно то, что Вы находите это удивительным. Я думаю, это оттого, что Вы глубоко знаете Россию только как художника не как мыслящий человек, роль которого Вы так неудачно приняли на себя в Вашей фантастической книге. И это не потому, чтобы Вы небыли мыслящим человеком, а потому, что Вы столько уже лет привыкли смотреть на Россию из Вашего прекрасного далека а ведь известно, что ничего нет легче, как издалека видеть предметы такими, какими нам хочется их видеть, потому, что Вы в этом прекрасном далеке живете совершенно чуждым ему, в самом себе, внутри себя или в однообразии кружка, одинаково с Вами настроенного и бессильного противиться Вашему на него влиянию. Поэтому Вы не заметили, что Россия видит свое спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиэтизме, а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности. Ей нужны не проповеди (довольно она слышала их, не молитвы (довольно она твердила их, а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и навозе, права и законы, сообразные нес учением церкви, ас здравым смыслом и справедливостью, и строгое, по возможности, их исполнение. А вместо этого она представляет собой ужасное зрелище страны, где люди торгуют людьми, не имея на это итого оправдания, каким лукаво пользуются американские плантаторы, утверждая, что негр — не человек страны, где люди сами себя называют не именами, а кличками Ваньками, Стешками, Васьками, Палашками; страны, где, наконец, нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, нонет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей. Самые живые, современные национальные вопросы в России теперь уничтожение крепостного права, отменение телесного наказания, введение, по возможности, строгого выполнения хотя тех законов, которые уже есть. Это чувствует даже само правительство (которое хорошо знает, что делают помещики со своими крестьянами и сколько последние ежегодно режут первых, что доказывается его робкими и бесплодными полумерами в пользу белых негров и комическим заменением однохвостого кнута треххвостою плетью. Вот вопросы, которыми тревожно занята Россия в ее апатическом сне Ив это-то время великий писатель, который своими дивно художественными, глубоко истинными творениями так могущественно содействовал самосознанию России, давший ей возможность взглянуть на самое себя, как будто в зеркале, — является с книгою, в которой во имя Христа и церкви учит варвара-помещика наживать от крестьян больше денег, ругая их неумытыми рылами!.. И это не должно было привести меня в негодование. Да если бы Вы обнаружили покушение намою жизнь, и тогда бы я не более возненавидел Вас за эти позорные строки. И после этого Вы хотите, чтобы верили искренности направления Вашей книги Нет, если бы Вы действительно преисполнились истиною Христова, а не дьяволова учения, — совсем не то написали бы Вы Вашему адепту из помещиков. Вы написали бы ему, что так как его крестьяне — его братья во Христе, а как брат не может быть рабом своего брата, то они должен или дать им свободу, или хоть, по крайней мере, пользоваться их трудами как можно льготнее для них, сознавая себя, в глубине своей совести, в ложном в отношении к ним положении. А выражение Ах, ты, неумытое рыло Да у какого Ноздрева, у какого Собакевича подслушали Вы его, чтобы передать миру, как великое открытие в пользу и назидание мужиков, которые и без того потому и не умываются, что, поверив своим барам, сами себя не считают за людей А Ваше понятие о национальном русском суде и расправе, идеал которого нашли Вы в словах глупой бабы в повести Пушкина, и по разуму которой должно пороть и правого и виноватого Да это итак у нас делается вчастую, хотя чаще всего порют только правого, если ему нечем откупиться от преступления быть без вины виноватым. И такая-то книга могла быть результатом трудного внутреннего процесса, высокого духовного просветления Не может быть Или Вы больны — и Вам надо спешить лечиться, или — не смею досказать моей мысли... Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов — что Выделаете Взгляните себе под ноги, — ведь Выстоите над бездною. Что Вы подобное учение опираете на православную церковь, — это я еще понимаю она всегда была опорою кнута и угодницей деспотизма но Христа-то зачем Вы примешали тут Что Вы нашли общего между ними какою-нибудь, а тем более православною церковью Он первый возвестил людям учение свободы, равенства и братства и мученичеством запечатлел, утвердил истину своего учения. И оно только до тех пори было спасением людей, пока не организовалось в церковь и не приняло за основание принципа ортодоксии. Церковь же явилась иерархией, стало быть, поборницей неравенства, льстецом власти, врагом и гонительницею братства между людьми, — чем и продолжает быть до сих пор. Но смысл Христова слова открыт философским движением прошлого века. И вот почему какой-нибудь Вольтер, орудием насмешки потушивший в Европе костры фанатизма и невежества, конечно, больше сын Христа, плоть от плоти его и кость от костей его, нежели все Ваши попы, архиереи, митрополиты и патриархи, восточные и западные. Неужели Вы этого не знаете Ведь это теперь не новость для всякого гимназиста... А потому, неужели Вы, автор Ревизора и Мертвых душ, неужели Вы искренно, от души, пропели гимн гнусному русскому духовенству, поставив его неизмеримо выше духовенства католического Положим, Вы не знаете, что второе когда-то было чем-то, между тем как первое никогда ничем не было, кроме как слугою и рабом светской власти но неужели же ив самом деле Вы не знаете, что наше духовенство находится во всеобщем презрении у русского общества и русского народа Про кого русский народ рассказывает похабную сказку? Про попа, попадью, попову дочь и попова работника. Кого русский народ называет: дурья порода, колуханы, жеребцы — Попов. Не есть ли поп на Руси, для всех русских представитель обжорства, скупости, низкопоклонничества, бесстыдства И будто всего этого Вы не знаете Странно По-Вашему, русский народ — самый религиозный в мире: ложь! Основа религиозности есть пиэтизм, благоговение, страх божий. А русский человек произносит имя божие, почесывая себе задницу. Он говорит об образе годится молиться, не годится — горшки покрывать. Приглядитесь пристальнее, и Вы увидите, что это по натуре своей глубоко атеистический народ. В нем еще много суеверия, нонет и следа религиозности. Суеверие проходит с успехами цивилизации но религиозность часто уживается и сними живой пример Франция, где и теперь много искренних, фанатических католиков между людьми просвещенными и образованными и где многие, отложившись от христианства, все еще упорно стоят за какого-то бога. Русский народ не таков мистическая экзальтация не в его натуре у него слишком много для этого здравого смысла, ясности и положительности в уме и вот в этом-то, может быть, и заключается огромность исторических судеб его в будущем. Религиозность не привилась в нем даже к духовенству, ибо несколько отдельных исключительных личностей, отличавшихся тихою холодною аскетическою созерцательностью, ничего не доказывают. Большинство же нашего духовенства всегда отличалось только толстыми брюхами, теологическим педантством да диким невежеством. Его грех обвинить в религиозной нетерпимости и фанатизме его скорее можно похвалить за образцовый индифферентизм в деле веры. Религиозность проявилась у настолько в раскольнических сектах, столь противуположных, по духу своему, массе народа и столь ничтожных переднею числительно. Не буду распространяться о Вашем дифирамбе любовной связи русского народа сего владыками. Скажу прямо этот дифирамб нив ком не встретил себе сочувствия и уронил Вас в глазах даже людей, в других отношениях очень близких к Вам, по их направлению. Что касается до меня лично, предоставляю Вашей совести упиваться созерцанием божественной красоты самодержавия (оно покойно, да, говорят, и выгодно для Вас, только продолжайте благоразумно созерцать ее из вашего прекрасного далека: вблизи-то она не так красива и не так безопасна. Замечу только одно когда европейцем, особенно католиком, овладевает религиозный дух, он делается обличителем неправой власти, подобно еврейским пророкам, обличавшим в беззаконии сильных земли. У нас же наоборот, постигнет человека (даже порядочного) болезнь, известная у врачей- психиатров под именем religiosa mania 11 , он тотчас же земному богу подкурит больше, чем небесному, да еще так хватит через край, что тот и хотел бы наградить егоза рабское усердие, да видит, что этим скомпрометировал бы себя в глазах общества. Бестия наш брат, русский человек!.. Вспомнил я еще, что в Вашей книге Вы утверждаете за великую и неоспоримую истину, будто простому народу грамота не только не полезна, но положительно вредна. Что сказать Вам на это Да простит Вас Ваш византийский бог за эту византийскую мысль, если только, передавши ее бумаге, Вы не знали, что творили Но, может быть, — скажете мне, — положим, что я заблуждался, и все мои мысли ложь, но почему же отнимают у меня право заблуждаться и не хотят верить искренности моих заблуждений — Потому, отвечаю я Вам, что подобное направление в России давно уже не новость. Даже еще недавно оно было вполне исчерпано Бурачком 12 с братиею.. Конечно, в Вашей книге более ума и даже таланта (хотя итого и другого не очень богато в ней, чем в их сочинениях, но зато они развили общее им с Вами учение с большей энергией и с большей последовательностью, смело дошли до его последних результатов, все отдали византийскому богу, ничего не оставили сатане тогда как Вы, желая поставить по свече тому и другому, впали в противоречие, отстаивали, например, Пушкина, литературу и театр, которые с Вашей точки зрения, если бы Вы только имели добросовестность быть последовательным, нисколько не могут служить к спасению души, но много могут служить к ее погибели. Чья же голова могла переварить мысль о тождественности Гоголя с Бурачком? Вы слишком высоко поставили себя во мнении русской публики, чтобы она могла верить в Вас искренности подобных убеждений. Что кажется естественным в глупцах, тоне может казаться таким в гениальном человеке. Некоторые остановились было на мысли, что Ваша книга есть плод умственного расстройства, близкого к положительному сумасшествию. Но они скоро отступились от такого заключения ясно, что книга писалась не день, не неделю, не месяца может быть, год, два или три в ней есть связь сквозь небрежное изложение проглядывает обдуманность, а гимны властям предержащим хорошо устраивают земное положение набожного автора. Вот почему распространился в Петербурге слух, будто Вы написали эту книгу с целию попасть в наставники к сыну наследника. Еще прежде в Петербурге сделалось известным Ваше письмо к Уварову 13 , где Выговорите с огорчением, что Вашим сочинениям о России дают превратный толк, затем обнаруживаете недовольствие своими прежними произведениями и объявляете, что только тогда останетесь довольны своими сочинениями, когда тот, кто и т.д. Теперь судите сами, можно ли удивляться тому, что Ваша книга уронила Вас в глазах публики и как писателя и еще больше как человека? Вы, сколько я вижу, не совсем хорошо понимаете русскую публику. Ее характер определяется положением русского общества, в котором кипяти рвутся наружу свежие силы, но, сдавленные тяжелым гнетом, не находя исхода, производят только уныние, тоску, апатию. Только водной литературе, несмотря на татарскую цензуру, есть еще жизнь и движение вперед. Вот почему звание писателя у нас так почтенно, почему у нас так легок литературный успех, даже при маленьком таланте. Титло поэта, звание литератора у нас давно уже затмило мишуру эполет и разноцветных мундиров. И вот почему у нас в особенности награждается общим вниманием всякое так называемое либеральное направление, даже и при бедности таланта, и почему так скоро падает популярность великих талантов, искренно или неискренно отдающих себя в услужение православию, самодержавию и народности. Разительный пример Пушкина, которому стоило написать только два-три верноподданнических стихотворения и надеть камер- юнкерскую ливрею, чтобы вдруг лишиться народной любви. И Вы сильно ошибаетесь, если не шутя думаете, что Ваша книга пала не от ее дурного направления, а от резкости истин, будто бы высказанных Вами всеми каждому. Положим, Вы могли это думать о пишущей братии, но публика-то как могла попасть в эту категорию Неужели в «Ревизоре» и Мертвых душах Вы менее резко, с меньшею истиною и талантом и менее горькие правды высказали ей Иона, действительно, осердилась на вас до бешенства, но «Ревизор» и Мертвые души от этого не пали, тогда как Ваша последняя книга позорно провалилась сквозь землю. И публика тут права она видит в русских писателях своих единственных вождей, защитников и спасителей от мрака самодержавия, православия и народности и потому, всегда готовая простить писателю плохую книгу, никогда не прощает ему зловредной книги. Это показывает, сколько лежит в нашем обществе, хотя еще ив зародыше, свежего, здорового чутья, и это же показывает, что у него есть будущность. Если Вы любите Россию, порадуйтесь вместе со мною падению Вашей книги!... Не без некоторого чувства самодовольствия скажу Вам, что мне кажется, что я немного знаю русскую публику. Ваша книга испугала меня возможностью дурного влияния на правительство, на цензуру, ноне на публику. Когда пронесся в Петербурге слух, что правительство хочет напечатать Вашу книгу в числе многих тысяч экземпляров и продавать ее по самой низкой цене, — мои друзья приуныли, ноя тогда же сказал им, что, несмотря ни на что книга не будет иметь успеха и о ней скоро забудут. И действительно, она памятнее теперь всем статьями о ней, нежели сама собою. Да, у русского человека глубок, хотя и неразвит еще, инстинкт истины! Ваше обращение, пожалуй, могло быть и искренно. Но мысль — довести о нем до сведения публики — была самая несчастная. Времена наивного благочестия давно уже прошли и для нашего общества. Оно уже понимает, что молиться везде все равно и что в Иерусалиме ищут Христа только люди, или никогда не носившие его в груди своей, или потерявшие его. Кто способен страдать при виде чужого страдания, кому тяжко зрелище угнетения чуждых ему людей, — тот носит Христа в груди своей и тому незачем ходить пешком в Иерусалим. Смирение, проповедуемое Вами, во-первых, не ново, а во-вторых, отзывается, с одной стороны, страшною гордостью, ас другой — самым позорным унижением своего человеческого достоинства. Мысль сделаться каким-то абстрактным совершенством, стать выше всех смирением, может быть плодом только или гордости или слабоумия, — ив обоих случаях ведет неизбежно к лицемерию, ханжеству, китаизму. И при этом Вы позволили себе цинически грязно выражаться не только о других (это было бы только невежливо, но и самом себе — это уже гадко, потому что, если человек, бьющий своего ближнего по щекам, возбуждает негодование, то человек, бьющий по щекам сам себя, возбуждает презрение. Нет Вы только омрачены, а не просветлены Вы не поняли ни духа, ни формы христианства нашего времени. Не истиной христианского учения, а болезненною боязнию смерти, черта и ада веет от Вашей книги. И что за язык, что за фразы Дрянь и тряпка стал теперь всяк человек». Неужели Выдумаете, что сказать всяк вместо всякий — значит выразиться библейски? Какая это великая истина, что когда человек весь отдается лжи, его оставляют ум и талант. Не будь на Вашей книге выставлено Вашего имении будь из нее выключены те места, где Выговорите о себе как писатель, кто бы подумал, что эта надутая и неопрятная шумиха слови фраз — произведение пера автора Ревизора и Мертвых душ Что же касается до меня лично, повторяю Вам Вы ошиблись, сочтя мою статью 14 выражением досады за Ваш отзыв обо мне, как об одном из Ваших критиков. Если бы только это рассердило меняя только об этом и отозвался бы с досадою, а обо всем остальном выразился бы спокойно и беспристрастно. А это правда, что Ваш отзыв о Ваших почитателях вдвойне нехорош. Я понимаю необходимость иногда щелкнуть глупца, который своими похвалами, своим восторгом ко мне только делает меня смешным но и эта необходимость тяжела, потому что как-то по-человечески неловко даже за ложную любовь платить враждою. Но Вы имели ввиду людей, если нес отменным умом, то все же и не глупцов. Эти люди в своем удивлении к Вашим творениям наделали, быть может, гораздо больше восторженных восклицаний, нежели сколько высказали о них делано все же их энтузиазм к Вам выходит из такого чистого и благородного источника, что Вам вовсе не следовало бы выдавать их головою общим их и Вашим врагам, да еще вдобавок обвинить их в намерении дать какой-то предосудительный толк Вашим сочинениям. Вы, конечно, сделали это по увлечению главною мыслию Вашей книги и по неосмотрительности, а Вяземский, этот князь в аристократии и холоп в литературе, развил Вашу мысль и напечатал на Ваших почитателей (стало быть, на меня всех более) чистый донос. Он это сделал, вероятно, в благодарность Вам зато, что Вы его, плохого рифмоплета, произвели в великие поэты, кажется, сколько я помню, за его вялый, влачащийся по земле стих. Все это нехорошо! А что Вы ожидали только времени, когда Вам можно будет отдать справедливость и почитателям Вашего таланта (отдавши ее с гордым смирением Вашим врагам, этого я не знал, не мог, да, признаться, и не захотел бы знать. Передо мной была Ваша книга, а не Ваши намерения. Я читали перечитывал ее сто рази все-таки не нашел в ней ничего, кроме того, что в ней есть, а то, что в ней есть, глубоко возмутило и оскорбило мою душу. Если бы я дал полную волю моему чувству, письмо это скоро бы превратилось в толстую тетрадь. Я никогда не думал писать к Вам об этом предмете, хотя и мучительно желал этого, и хотя Вы всеми каждому печатно дали право писать к Вам без церемоний, имея ввиду одну правду. Живя в России, я не мог бы этого сделать, ибо тамошние Шпекины распечатывают чужие письма не из одного личного удовольствия, но и подолгу службы, ради доносов. Но нынешним летом начинающаяся чахотка погнала меня заграницу Неожиданное получение Вашего письма дало мне возможность высказать Вам все, что лежало у меня на душе против Вас по поводу Вашей книги. Яне умею говорить вполовину, не умею хитрить это не в моей натуре. Пусть Вы или само время докажет мне, что я заблуждался в моих об Вас заключениях — я первый порадуюсь этому, ноне раскаюсь в том, что сказал Вам. Тут дело идет не о моей или Вашей личности, но о предмете, который гораздо выше не только меня, но даже и Вас тут дело идет об истине, о русском обществе, о России. И вот мое последнее заключительное слово если Вы имели несчастие с гордым смирением отречься от Ваших истинно великих произведений, то теперь Вам должно с искренним смирением отречься от последней Вашей книги и тяжкий грех ее издания в свет искупить новыми творениями, которые напомнили бы Ваши прежние. Зальцбрунн 15 июля 1847 г. Белинский В. Г Полн. собр. соч. Т. 10. С. 212—220. 1 Ничто о ничем. Впервые опубликовано в Телескопе (1836. № 1—4). Статья написана в форме отчета издателю Телескопа НИ. Надеждину. В ней дается оценка ряда журналов и утверждается такое качество журнала, как единое направление. 2 Брамбеус, Тютюнджи-оглу — псевдонимы О.И. Сенковского. 3 Поль де Кок (1793—1871) — французский писатель Наблюдатель — имеется ввиду журнал Московский наблюдатель Николай Алексеевич Полевой. Впервые отпечатано отдельной брошюрой в г в известном тогда альманахе — речь идет о статьях Бестужева (Марлинского) в альманахе декабритов Полярная звезда Взгляд на русскую литературу 1846 года. Впервые напечатана в Современнике. № 1). Статья носила программный характер. В воспроизведенной первой части статьи содержатся важные для уяснения как литературных, таки общественных позиций автора рассуждения Предлагаемая статья вместе с статьею самого редактора — имеется ввиду статья официального редактора Современника А.В. Никитенко О современном направлении русской литературы, опубликованная в том же номере, что и статья Белинского. *11 Нам могут заметить, ссылаясь на собственные наши слова, что не Пушкина Крылов но ведь Крылов был только баснописец-поэт, тогда как трудно было бы таким же образом, одним словом, определить, какой поэт был Пушкин. Поэзия Крылова поэзия здравого смысла, житейской мудрости, и для нее, скорее, чем для всякой другой поэзии, можно было бы найти готовое содержание в русской жизни. Притом же самые лучшие, следовательно, самые народные басни свои Крылов написал уже в эпоху деятельности Пушкина, и, следовательно, нового движения, которое последний дал русской поэзии (примеч. В.Г. Белинского). 9 Котерии (фр) — кружок, сплоченная группа Письмо к Гоголю впервые опубликовано в Полярной звезде Герцена (1855. № 1). До этого широко распространялось в рукописях. Письмо — единственное произведение Белинского, написанное без оглядки на цензуру Религиозная мания (лат.). 12 Бурачек С.А. — издатель реакционного журнала «Маяк». 13 Уваров С.С. — министр просвещения, идеолог теории официальной народности Вы ошиблись, сочтя мою статью — речь идет о рецензии Белинского «Выбранные места из переписки с друзьями Николая Гоголя, опубликованной в «Современнике» в 1847 га Вяземский напечатал чистый донос — имеется ввиду статья ПА. Вяземского «Языков — Гоголь в газете «С.-Петербургские ведомости (1847. № 90, АИ. Герцен |