Флиер - Культурология для культурологов. Учебное пособие для магистрантов, аспирантов и соискателей 2 издание, исправленное и дополненное Москва 2009 удк ббк ф

• Название: Учебное пособие для магистрантов, аспирантов и соискателей 2 издание, исправленное и дополненное Москва 2009 удк ббк ф
• Анкор: Флиер - Культурология для культурологов.docx
• Дата: 25.01.2018
• Размер: 1.47 Mb.
• Имя файла: Флиер - Культурология для культурологов.docx
• Тип: Учебное пособие; #14872
• страница: 33 из 41

еще не умеют (поиск), а у женщин то, что они уже умеют (исполнение).

Впрочем, как сказал великий психолог К.Г.Юнг за несколько минут до смерти: «Ну вот, теперь и посмотрим…»¹.

2006

РУССКАЯ КУЛЬТУРА XVIII ВЕКА

(Лекция)

Всякий век истории того или иного народа решает свои собственные задачи. Цивилизационной миссией XVIII века в России было преодоление ее затянувшегося средневековья, «сбрасывание» 800-летнего груза истории, под тяжестью которого страна замерла в глубочайшем застое. Но подобный груз не «спихнешь» одним рывком. И весь XVIII век Россия шаг за шагом выбиралась из под тяжелой массы терявших свою актуальность традиций, норм, стереотипов мышления и поведения, менялась как социально и экономически, так и культурно. А эта перемена оказалась самой трудной. Поэтому русскую культуру XVIII века сложно рассматривать как некую органическую целостность. Это была культура переходного периода, где парадоксально сплетались атавизмы средневекового сознания с рациональными порывами разума нового времени, где формы часто не соответствовали содержанию, а неоднозначность и противоречивость исторических персонажей порой являлась наиболее показательной чертой их адекватности эпохе.

Принято считать, что с XVIII века началась новая история России. Но точно так же в этом столетии еще только заканчивалась старая история в странном сплетении с ростками новой. Поэтому, рассматривая русскую культуру XVIII века, нам придется все время возвращаться к проблемам средневековой традиции, наследие которой настойчиво преодолевалось, но «дыхание» которой чувствовалось на каждом шагу этого непростого столетия нашей истории.

1

Десятилетиями нам твердили, что историю «делают» массы, а отдельные личности своими деяниями лишь незначительно корректируют ее ход. Разумеется, временами бывает и так. Случается, что прагматические интересы населения при каком-то стечении обстоятельств вступают в столь непримиримое противоречие с вековыми традициями социального устроения и поведения, нравственными устоями, моральными императивами и т.п., что массы людей начинают вести себя неадекватно, выходят из под подчинения власти и совершают деяния, не предусмотренные привычным ходом вещей. Характерный пример, события российской истории начала XVII века: смута, бунты, разрушение всех норм законопослушного поведения, измена и предательство, ставшие тривиальной обыденностью, а затем вдруг массовый патриотический порыв и изгнание интервентов и авантюристов. Что самое удивительное: обе эти вспышки социально-политической активности приходятся фактически на одно и то же поколение русских людей, родившихся и выросших в годы опричнины и послеопричного террора Ивана Грозного, затравленных и запуганных до такой степени, что, наверное, в какой-то момент им действительно стало уже безразлично: царь, администрация, армия, война, казни, пытки, казаки или поляки и т.п. Такие люди уже самой историей были подготовлены как к смуте, так и к подвигу.

Но подобные ситуации в истории все-таки не регулярны (слава Богу, опричнина у нас бывала не при каждом царе). Обычное же поведение населения имеет более или менее традиционный и по-своему ритуализированный характер, насыщенно автоматическим воспроизводством привычных поведенческих стереотипов, сравнительно легко прогнозируется и без особого труда поддается управлению. И это понятно. Жить по правилам всегда безопаснее и удобнее, нежели быть в непрерывном конфликте с властью. И вот в такие относительно спокойные периоды, когда население не бунтует и не спасает Отечество, функции основных «двигателей» истории сосредоточены главным образом в руках отдельных неординарных личностей, а сама история «движется» их неординарными решениями и поступками.

Киевский князь Владимир Святославович в конце Х века был властителем самой гигантской империи в тогдашней Европе. Беда была лишь в том, что создать саму империю ни ему, ни его отцу с бабкой (князю Святославу и княгине Ольге) никак не удавалось. Огромная территория, почти лишенная устойчивых и безопасных коммуникаций, была заселена очень разнообразным населением: оседлыми землепашцами славянами и балтами, бродячими лесными охотниками угро-финнами, кочевыми скотоводами тюрками и, возможно, остатками прежнего скифо-сарматского населения, мобильными разбойничьими ордами разных скандинавских и восточногерманских племен, известных нам как варяги (от одной из которых произошел и род самого Владимира). Объединить весь этот «разношерстный» конгломерат в единое государство, в единую народность военными усилиями лишь княжеской дружины из наемников-скандинавов было делом малореальным. И тогда Владимир решил объединить страну единой религией, т.е. системой ценностей и норм вненационального, духовного порядка. После первой неудачной попытки создания объединенного пантеона местных языческих богов, Владимир обратился к византийскому православию, которое и стало цементирующей основой сложения древнерусской народности. Собственно древнерусская культура была уже не славянской, не угро-финнской, не балтской, а именно греко-православной, во всей полноте ее культурной традиции, в которой прошли свой путь «руссификации» и славяне, и финны, и балты, и прочие. Вместе с тем по своим социально-экономическим и политическим реалиям Киевская Русь была государством по типу вполне западноевропейским; в его основе лежала система договоренностей между городами и военными предводителями (князьями) о разделении полномочий, нормах и формах взаимодействия и т.п. так же, как это было принято в Европе. Вот пример того, как конкретная историческая личность своим идеально точным решением актуального идеологического вопроса создала целую народность и определила тип ее государственности, оставленной потомкам.

Другой пример демонстрирует нам иную личность, также принявшую историческое решение, в результате которого древнерусская народность и сложившейся тип ее государственности (политической самоорганизации) оказались фактически разрушенными, а вся история страны пошла совсем иным путем, нежели это было предначертано ее создателями – Киевскими князьями. Речь идет о деятеле середины XIII века князе Александре Невском. В первые годы после татаро-монгольского нашествия в семье Владимирских князей шел ожесточенный спор о стратегии поведения по отношению к захватчикам. Один брат – великий князь Андрей Ярославович – был сторонником союза с католической Европой и продолжения борьбы с монголами в рамках общеевропейского крестоносного движения. Возможно, за это пришлось бы заплатить церковной унией с Римом, но зато появлялся реальный шанс объединить силы всей Европы в борьбе с кочевой и мусульманской Азией. Другой брат – князь Александр Ярославович – был сторонником диаметрально противоположного решения: прекратить сопротивление монголам, признать вассальную зависимость Руси от Золотой Орды и в союзе с Азией выступить против католической Европы.

Итак, с христианской Европой против Азии или с мусульманско-языческой Азией против Европы? Для Киевских князей, властителей вполне европейского христианского государства, подобный вопрос, видимо, не мог бы возникнуть в принципе. Во Владимирском княжестве – далекой северо-восточной окраине Руси, населенной еще только славянизирующимся угро-финнским (и, Бог его знает, каким еще) населением, – такой вопрос был поставлен и решен в пользу союза с Азией. Исторические последствия такого выбора хорошо известны. Северо-восточная Русь на два с половиной столетия утратила политическую самостоятельность. Западная и юго-западная Русь, не пожелавшие подобной судьбы, подались под руку Великих князей Литовских. Древнерусская народность постепенно начала раскалываться: уже к ХV веку можно говорить о ее этническом разделении на восточных и западных русских (москалей и русьских); последние в дальнейшем распались на белорусов и украинцев. На русских землях, попавших под власть Золотой Орды, начало складываться новое государственное образование – Московская Русь, по своим социально-политическим чертам имевшая мало что общего с древнерусской Киевской державой.

Киевская Русь, как и другие европейские страны того времени, строилась на феодальном договорном праве – своеобразной конвенции, формально или неформально действующей и регулирующей взаимоотношения, а – главное – взаимообязательства между властвующим монархом и его семьей, церковью и монашеским сословием, феодальной знатью и рядовыми воинами, городами и купечеством, а также юридически свободной частью земледельцев, обеспечивавшей известную автономность церкви, городов, «странствующего» рыцарства и др. и позволяющей верховной власти с большим или меньшим успехом исполнять роль верховного арбитра этих отношений и «балансировать» на их далекой от совершенства отрегулированности.

Московская Русь была уже принципиально иным государством, характерной восточной деспотией, по своему политическому укладу близкой к мусульманским державам. Здесь какие-либо договоры и компромиссы между «осененной божественными прерогативами» верховной властью и сословиями допускались лишь в критических ситуациях. Политическая культура и многие элементы социального и административного устройства заимствовались Москвой у Золотой Орды, среднеазиатских стран, позднее у Османской империи. Неограниченная самодержавная власть Московских великих князей уже не имела ничего общего с нормами правления европейских монархов, но зато была легко сопоставима с деспотией монгольских ханов, турецких султанов, персидских падишахов и даже китайских императоров. Один из блестящих наших философов Георгий Федотов называл Московскую Русь «православным ханством».

Конечно, в результате победы политической линии Александра Невского чистота православного вероисповедания в стране была сохранена. Но какой ценой? Все культурные и политические связи с Европой были разорваны. Близкородственное католичество было объявлено «исчадием ада» – худшим, чем мусульманство и даже язычество (попутно заметим, что в эту эпоху серьезных догматических расхождений между православием и католичеством почти что не было; соперничество между Константинополем и Римом было скорее геополитическим, нежели собственно религиозным). Антикатолицизм и антизападничество надолго стали одним из стержневых компонентов русской национально-государственной доктрины. Да и Европа отныне стала рассматривать русских (восточных русских – москалей) уже не просто как «схизматиков» («раскольников» по отношению к католичеству), но и как изменников общехристианскому делу. Тевтонское наступление на Новгород и Псков, отраженное в 40-е гг. XIII в. Александром Невским, было вызвано не только алчностью крестоносцев (хотя и этого у них было предостаточно), но являлось в определенной мере и актом возмездия Руси за перемену ее «политической ориентации». Отныне Русью в глазах Европы стала Литовская Русь (Беларусь и Украина), а Владимирская (позднее Московская) Русь воспринималась уже как Тартария – басурманский край.

Многие историки любят сетовать на то, что своей социально-экономической и научно-технической отсталостью Россия обязана двухвековому татаро-монгольскому игу. Представляется, что это заблуждение. Во-первых, потому что иго было отнюдь не репрессивным оккупационным режимом, а скорее формой более или менее добровольной политической зависимости (с полным сохранением внутреннего самоуправления, местной администрации, вооруженных сил и т.п.). И, во-вторых, потому что Золотая Орда вовсе не препятствовала экономическому возрождению Руси; ведь это была ее провинция – источник богатой дани, рабов, рекрутов. Какое же государство будет мешать развитию своей очень важной в экономическом отношении полуколонии? Отсталость России представляется прямым следствием ее антизападничества, многовековой самоизоляции от Европы, выхода из общего потока развития христианской цивилизации. Уже к середине XVI века эта отсталость зашла столь далеко, что дальнейшее существование Московской Руси как государства и общества «восточного» типа стало возможным поддерживать лишь мерами экстраординарного порядка (в духе опричнины или всенародного ополчения – и еще стоит проверить, что было страшнее), путем чрезвычайного перенапряжения всех государственных и общественных сил. «Возвращение в Европу» стало необходимым условием сохранения российской народности и государственности как таковых.

2

Петр I был воистину великим преобразователем. Его замыслы, планы, намерения были гораздо более смелыми и далеко идущими, нежели то, что он успел реализовать сам, и уж тем более, чем та часть его наследия, которая была реализована его преемниками. Несмотря на активную внешнюю политику и постоянные войны, Петр отнюдь не был агрессором, завоевателем и вообще фанатичным воителем. Он был в первую очередь коммерсантом, и его военная политика являлась одним из инструментов экономического протекционизма. Если бы петровские преобразования были последовательно продолжены, то уже к середине XVIII века Россия могла бы сравняться с Англией по темпам экономического развития, стала бы еще одной «мастерской мира» и одним из крупнейших центров мировой торговли. Но, увы, после смерти великого реформатора от всех его нововведений остались лишь петербургский двор, провинциальная администрация, армия, парики и немецкие кафтаны. В результате процесс европеизации России фактически затянулся, по крайней мере, до 30-х гг. XIX века.

Справедливости ради следует отметить, что этот поворот внимания и интереса России к Европе начался задолго до Петра; петровская эпоха лишь резко радикализовала наметившиеся перемены. Уже Иван Грозный и Борис Годунов, будучи истовыми апологетами доктрины «православного царства» – осененного божественным избранничеством наследника Византии, противостоящего «безбожному латыньству» (католицизму) и единственного хранителя заветов соборной апостольской церкви, – тем не менее, испытывали известный дискомфорт от торжествовавшего в стране фанатичного антизападничества и искали пути установления более тесных контактов с Европой. Еще более активным «западником» был Лжедмитрий I, но его царствование было недолгим. Осторожную, но последовательную политику освоения европейской системы ценностей вел и царь Алексей Михайлович; произошедшая во второй половине XVII века бурная «украинизация» русской церковной (реформа Никона) и светской («московское барокко») культуры была несомненным шагом в этом направлении. Правительство царевны Софьи и Василия Голицына уже вплотную подошло к необходимости «вестернизаторских» реформ.

Но все эти прозападные тенденции объединял один общий недостаток: в качестве образца европейской жизни и культуры они были ориентированы главным образом на Польшу, культура которой отличалась насыщенностью выражено католическими формами, образами и символами, что было совершенно неприемлемо для массового православного сознания русских. Ориентация Петра на протестантскую Северную Европу (Швецию, Голландию, Англию, Северную Германию) с ее умеренно прозелитической, но зато весьма утилитарной, убедительно практичной культурой и системой ценностей оказалась гораздо более удачным выбором тех черт «европеизма», которые пусть с трудом, но все же были переварены русским обществом.

Первым и самым главным достижением Петра в деле цивилизационного переворота в России стало изменение самого характера российской национальной идентичности – совокупности признаков, по которой тот или иной народ выделяет себя на карте мира, отмечает свои особенности, отличающие его от всех иных народов, различает «своих» и «чужих», осознает и формулирует свою «национальную легенду» и «историческую миссию».

Стержневым элементом русской национальной идентичности эпохи Московского царства был несколько психопатический комплекс «последних христиан» на Земле, абсолютной уверенности в том, что только русские правильно (православно) исповедывают христианскую веру, в отличие от прочих народов, погрязших в грехе и ереси, и потому именно на русских лежит особая божественная благодать и миссия спасения христианства как веры. Статус «богоизбранного народа» отныне был возложен на русских. Этот истерический мессианский комплекс сложился на Руси еще в ХV веке в связи с падением Византии под натиском турок и осознанием наступившего полного «исторического одиночества» Москвы как последнего «православного царства» на Земле. В этот период наряду с известной государственно-политической доктриной «Москва – третий Рим» (Россия как восприемник роли и статуса Римской и Византийской империй в глобальном миропорядке) начала складываться и параллельная национально-религиозная идеологема «Святая Русь – новая Палестина» (Россия как последний очаг истинного христианства). Произошла фактическая контаминация (слияние) понятий «русский» и «православный» (отсюда и самоназвание русских землепашцев «крестьяне», т.е. христиане). Для того, чтобы «стать русским» (т.е. восприниматься русским по национальности человеком) любому инородцу достаточно было лишь принять православную веру; все остальное уже не имело значения. Православный значит русский. Подобное восприятие христианства как русской национальной религии, а самих русских людей как единственных христиан на Земле продержалось в образованных кругах вплоть до эпохи Петра I, а в «низовой» народной культуре – фактически до ХХ века (среди малообразованных верующих этот миф сохраняет актуальность и по сей день).

Сложение Российской империи как многонациональной, многоконфессиональной (с разными сосуществующими религиями) и унитарной по административному устройству державы требовало изменения такой системы идентичности, придания ей государственного, а не религиозного основания. Показательно, что первые признаки такого рода эволюции появились еще в царствование Ивана Грозного, после присоединения Казанского, Астраханского и Сибирского ханств, т.е. с началом сложения многонациональной империи. Конечно, в эпоху Грозного до развитой имперской идеологии было еще далеко. Однако в идейных установках опричнины уже просматривается приоритет активного «верного служения государю» над пассивной религиозной принадлежностью.

Полного расцвета эта имперская идеология, а вместе с ней новая система российской национальной идентичности достигли при Петре. Теперь основным признаком русского человека стало «служение Отечеству». Русский – это тот, кто «не щадя живота своего» трудится на благо устроения Российского государства. Сам Петр, как известно, никогда не говорил о себе «я царствую», а только «я служу» или «состою в государственной службе». Все остальные признаки – национальное и социальное происхождение, религиозная принадлежность, цвет кожи (вспомним прадеда Пушкина – эфиопа Абрама Ганнибала) и т.п. – для «слуги государя и Отечества» уже не имели какого-либо значения.

Эта «сервильная» идеология (от латинского serv – слуга), разумеется, была куда как более пригодна для той военно-бюрократической машины, которой является всякая империя. Ибо империя заинтересована в нивелировании отдельной личности и индивидуализирующих ее признаков какой-либо идентичности, кроме государственной. Человек должен быть «винтиком», слугой отлаженного государственного механизма. Петр любил сравнивать государство с военным кораблем, где все матросы (население) должны точно знать свои места «по боевому расписанию». Это уже идеология не мистического средневековья, а рационалистического нового времени.

Разумеется, новая национальная идентичность возобладала в России не сразу, а поначалу охватила лишь близкие к царю военно-бюрократический аппарат и столичное дворянство. Пожалуй, лишь по второй половине ХVIII века эта новая система сознания распространилась на основную массу провинциального дворянства и только к середине ХIХ века – на «низовые» слои городского населения. Что же касается сельского населения, то его удалось втянуть в какой-то мере в эту имперскую идеологию лишь в ХХ веке, преимущественно в годы сталинской коллективизации и особенно в период Великой отечественной войны.

Но в первую очередь эта новая идеология сплотила военную прослойку общества петровской эпохи. В истории России армия всегда играла особую роль некоего ядра, «вокруг» которого строилось все государство. Это было связано с геополитическим положением России как «фронтовой» зоны, находящейся на стыке и на острие противостояния нескольких «суперцивилизаций»: христианской, мусульманской, кочевой. Но наиболее выражено эта роль армии проявилась при Петре I и в течение всего XVIII века. Собственно все петровские реформы и начались с преобразования армии по европейскому образцу; трудно сказать, планировал ли Петр поначалу какие-либо иные реформы, кроме военной. Но задачи реформирования армии как раз и оказались тем ключевым звеном, «потянув» за которое, пришлось преобразовывать всю Россию. И надо сказать, что сама армия прекрасно понимала свою «стержневую», основополагающую роль в системе российской государственности и постоянно вмешивалась в процессы гражданского управления.

Безусловно, за всеми многочисленными заговорами и дворцовыми переворотами XVIII века в первую очередь просматривается борьба за власть между различными аристократическими группировками. Но и не только это. В отличие от стрелецких и казачьих бунтов предшествовавшего столетия, как правило, преследовавших «шкурные» интересы (повышение денежного и материального довольствия, а то и просто желание безнаказанно пограбить), какими бы высокими словами не оперировали при этом их зачинщики, военные заговоры XVIII-XIX веков действительно были связаны с борьбой за глубинные государственно-общественные интересы России. Это и борьба за стратегические пути развития и внешнеполитические цели и союзы; за интенсификацию определенных социальных процессов и против иностранного засилья на высших должностных постах. Одной из постоянных актуальных целей военных заговоров было препятствование «партикуляризации» государственного управления, т.е. процесса отстранения военных от решающего влияния на все стороны государственной жизни. За этим стояли не одни лишь корпоративные амбиции людей в мундирах. Весь XVIII и начало ХIХ веков русская армия оставалась наиболее европеизированной частью общества, средоточием самого лучшего и прогрессивного, что было в это время в отечественной науке, культуре, общественной мысли. Конечно, бывали и яркие исключения – выходцы из гражданской среды: Прокопович, Ломоносов, Карамзин, Сперанский, многие деятели искусства; но все же основная масса наиболее крупных фигур на государственном и общественном поприще в этот период пополнялась выходцами из офицерского корпуса.

Следует сказать, что несмотря на обилие «женственных» деталей во внешнем облике аристократии XVIII века (пудреных париков, атласных камзолов, кружевного белья и т.п.), а также ее жеманно-развлекательный образ жизни (балы, маскарады), русская (да и вся европейская) элитарная культура ХVIII – начала ХIХ веков была по преимуществу военной, культурой офицерского корпуса, который и задавал тон в формально-стилевых чертах дворянской жизни, включая и ее ментально-поведенченские аспекты. В России перенос эпицентра культурной жизни в сферу гражданской части общества произошел главным образом уже во второй четверти ХIХ века.

3

Еще одной существенной, если не важнейшей, чертой русской культуры XVIII века была ее подчеркнутая театральность. Известно, что петровские реформы начались с акций специфического карнавального свойства – потешных войск и учений, «бахусова братства», «шутейных ассамблей» и т.п. Этот игровой, а порой, и пародийный стиль был характерен для всего процесса европеизации русской культуры. Русская дворянская культура XVIII – начала ХIХ веков вся была по преимуществу имитационной, т.е. воспроизводила не столько сущность, сколько внешние формы культуры европейской.

Причины этого понять не сложно. Сущность всякой культуры определяется системой ее преобладающих ценностных ориентаций и в первую очередь решением таких вопросов, как смысл человеческой жизни, человек и Бог, личность и общество, государство и общество и т.п. В европейской культуре нового времени преобладали в целом протестантские идеи личной ответственности каждого человека перед Богом за всю свою земную жизнь, свободы выбора каждым своего жизненного пути, его суверенности (даже в сословных рамках), гарантированности его прав законом или нравственной традицией, договорного характера взаимных обязательств между личностью, обществом и государством, правовой легитимацией всякой власти, всеобщности и обязательности исполнения законов (причем носитель власти – монарх обязан был быть даже более скрупулезно законопослушным, нежели рядовой гражданин; власть должна подавать пример торжества права над произволом) и т.п. Конечно, на практике постоянно имели место нарушения этих заповедей (особенно в среде высшей аристократии и чиновничества), но, тем не менее, они оставались общепринятой нормой жизни европейского общества. Самыми уважаемыми людьми были судьи, нотариусы и иные работники сферы юстиции. Эти принципы вели свое происхождение еще от демократических традиций античной Греции и особенно от гражданско-правовой системы древнего Рима, культурное наследие которых начало существенно влиять на социальные нормы жизни в Европе со времен Ренессанса.

К примеру, зверства якобинского террора в годы Великой французской революции конца XVIII века производили шокирующее впечатление на Европу не количеством пролитой аристократической крови, а вопиющим произволом этого террора, его правовой неотрегулированностью, отсутствием общепринятой судебной процедуры и доказательств вины казнимых, нарушением всех норм «приличия» и договорных обязательств между личностью и властью. В прошлом иные государи казнили вельмож сотнями и тысячами, но с соблюдением всех юридических процедур. Для коронованных особ соблюдение юридических процедур было важнейшим аргументом их права на царствование.

Разумеется, ни о каком усвоении описанных принципов и ценностных ориентаций в петровской и послепетровской России не могло идти и речи. Позаимствовав из Европы идеи организации военного, промышленного и торгового дела, Петр не проявил никакого интереса к таким основополагающим элементам европейской цивилизации как договорно-правовой тип общественного устройства, права личности, парламентаризм и т.п. За исключением того, что прямо или косвенно касалось организации и обеспечения армии и флота, все прочие элементы западной культуры не столько заимствовались по существу, сколько имитировались формально главным образом по принципу их социальной престижности.

Само же русское общество при этом оставалось вполне «домостроевским» (т.е. «допетровским»); в основной массе проявлений обыденного сознания, стереотипов бытового поведения и т.п. оно мало чем отличалось от «православного ханства» XVI-XVII веков. Даже придворный аристократ, вернувшись с какого-либо дворцового «мероприятия», сняв парижский камзол и саксонский парик, мог отправить собственную жену или дочь на конюшню – пороть за какую-нибудь провинность, а то и собственноручно отстегать их извощичьим кнутом. Трудно представить себе что-либо подобное в аристократических кругах Англии, Франции или Италии XVIII века, хотя и их нравы не стоит идеализировать.

Если в допетровской России самоценность человеческой личности еще в существенной мере регулировалась знатностью ее происхождения, то в России имперской на первое место вышло положение человека на служебной лестнице, его чин в военно-бюрократической иерархии, который на определенном уровне давал чиновнику сначала личное дворянство, затем потомственное, а на высших ступенях мог принести и высшие дворянские титулы (XVIII век дал России около десяти «жалованных» светлейших князей, а ХIХ век еще больше). Разумеется, сама возможность поступления на службу и попадания под регламент «Табели о рангах» в той или иной мере зависела от сословной принадлежности человека, но уже в XVIII веке некоторый процент гражданского чиновничества и офицеров армии были людьми недворянского происхождения. Поскольку женщины на государственной службе не состояли, их положение (за редкими исключениями) было незавидным, порой даже, несмотря на знатное происхождение. Но, конечно, никакие чины и титулы не спасали человека от личного произвола и самодурства монархов, временщиков, начальников и т.п. Здесь уже ни о каких законах или хотя бы аристократических «приличиях» не было и речи.

Серьезные сдвиги в этом отношении начались только в царствование Екатерины II. Это коснулсь не только вопроса о личном достоинстве дворян (с которым ни Петр, ни его добрая дочь Елизавета не считались совершенно), но и контроля над помещичьей безнаказанностью в отношении крестьян. Показательно, что царствование Екатерины началось с ареста и суда над психически ненормальной садисткой Салтычихой. Личное поведение дворян даже дома стало приобретать все более цивилизованные формы. Показательно и то, что в XVIII веке дуэли (как форма отстаивания личной чести) случались крайне редко. Зато вся первая половина XIX века стала эпохой «восстановления поруганного достоинства» дворян с оружием в руках. Но судебный произвол сохранялся в силе и в екатерининскую эпоху.

Впервые вопрос о соблюдении «европейских приличий» при осуществлении карательных функций власти возник лишь в 1826 году в ходе следствия, суда и наказания декабристов. И надо сказать, что при всех известных издержках этого процесса, он отличался (по крайней мере, внешне) непривычной для России цивилизованностью. До этого боярские, а то и опричные нравы и привычки постоянно напоминали о себе всякий раз, когда вельможный «актер» забывал о том, что он «на сцене» и исполняет роль европейского аристократа.

Подобное «раздвоение личности» между европейским лоском (а этот лоск и уровень образованности у многих русских дворян отнюдь не уступали европейским) в кругу равных и старобоярскими замашками по отношению к зависимым людям делали всю жизнь русского аристократа весьма театрализованной. Следует сказать, что и вся европейская культура XVIII века отличалась известной долей театральности, аффектированности, развитым игровым, карнавальным началом. Однако русская дворянская культура в силу ее особого имитационного характера была театрализованной вдвойне. Люди постоянно чувствовали себя на сцене «театра истории», вставали в эффектные позы, делали красивые жесты «на публику», произносили тщательно подготовленные монологи «для потомства» и т.п. Аристократическая жизнь отличалась повышенной костюмированностью, маскарадностью. Это была театральность не столько образа, сколько костюма, век постоянных переодеваний.

Отсюда такое болезненное внимание к одежде, прическе (парику), косметике, всему внешнему облику. Здесь и бритье бород и насильственное внедрение немецкого платья при Петре, и страсть русских императриц к мужским костюмам (возможно, более легитимным для монаршего статуса). В самые напряженные часы государственного переворота 1764 г. Екатерина II и ее наперсница княгиня Дашкова были заняты непрерывными переодеваниями. Павел I особыми указами предписывал или запрещал населению страны те или иные фасоны и детали одежды, прически и т.п.

Но конечно, особой скрупулезностью отличался подход к вопросам военной формы. Почти каждый новый император, вступая на престол, переодевал всю армию в форму нового образца; в царствование некоторых покрой и общая стилистика униформы менялись по нескольку раз, а уж ее детали – в среднем раз в месяц. За 24 года царствования Александра I было издано более 2 тысяч распоряжений, касающихся перемен в военной форме (в среднем до 80 в год или 6-7 ежемесячно). Даже невозможно себе представить, как пошивочные мастерские армии успевали реализовать все эти бесконечные нововведения.

Впрочем, эта «мундирная чехарда» была связана не только с болезненной страстью династии Романовых к эполетам, этишкетам, кантам и выпушкам. Характер военной формы русской армии на том или ином этапе ее истории четко отражал направленность государственной внешней политики России, ее ориентиры и намерения. Петр Великий одел армию в униформу, скалькированную преимущественно со шведской (изменив лишь ее расцветку с сине-желтой на зелено-красную); Елизавета, вступая в Семилетнюю войну в союзе с Францией, переодела солдат в мундиры французского образца; Потемкин, реформируя военную одежду в 80-х гг. XVIII века, избрал «волошский» тип обмундирования, стилистически близкий к национальным костюмам народов Балканского полуострова (вспомним в этой связи тайные намерения Екатерины II воссоздать на Балканах православную Византийскую империю во главе с ее внуком Константином); мундирное «пруссачество» Петра III и Павла I также общеизвестно. В существенной мере эта традиция в области военной формы сохранилась и в ХIХ веке.

Подобная театрализованность и костюмированность не могли не найти отражения и в искусстве. Круг чтения образованного русского человека XVIII века был насыщен в основном занимательной и преимущественно переводной любовно-приключенческой литературой, которую мы сегодня назвали бы «бульварной». В живописи преобладал жанр парадного портрета с тщательно выписанными деталями костюма, орденами, прическами и т.п. Театральное искусство было связано главным образом с назидательно-нравоучительными пьесами из жизни героев античности. Но, быть может, самым показательным примером имитационности русской элитарной культуры XVIII века является Санкт-Петербург – построенная на болоте театральная декорация Империи, стилизованная под западноевропейский город (во всяком случае под то поверхностное представление о Европе – «проездом из окна кареты», – которое было характерно для русского общества), но на самом деле весьма далекая по своему градостроительному и социально-функциональному устроению от подлинных западноевропейских городов. Эта традиция построения «выставочных образцов» рекомендуемого образа жизни получила развитие и в советскую эпоху, например, в сталинско-хрущевской ВДНХ в Москве – своеобразном идеологическом аналоге петровского Петербурга как «города-сказки» из «другой жизни» – традиция, ведущая свою историю еще из позднего средневековья, от Храма св.Троицы на Рву (ныне – Василия Блаженного) как земной имитации «небесного Иерусалима». На этом фоне знаменитые «потемкинские деревни» (нарисованные на деревянных щитах поселки, расставленные по маршруту путешествия Екатерины II на юг России как свидетельство успехов в обустройстве края) в общем имитационном строе культуры своего века не представляли из себя что-либо из ряда вон выходящее. Каков век, таковы и «деревни».

Наряду с этой по преимуществу столичной культурой, в российской провинции в дворянской среде сохранялась и иная культура, представляющая собой странное сочетание в основном «старомосковских» (т.е. допетровских) черт с отдельными формами новой имперской культуры, как правило, вырванными из своего логического контекста, что создавало порой весьма комичные стилевые симбиозы. Конечно, и эта провинциальная культура постепенно эволюционировала в сторону большей европеизации, но медленно, отставая в своем развитии от столицы в среднем на 40-50 лет. К примеру, в 60-е годы XVIII века петербургская и московская архитектура уже перешла на стилистику классицизма, а в провинциальных городах еще строили храмы, сохранявшие черты «московского барокко» конца XVII века. Заметный рывок в модернизации провинциальной культуры произошел только при Екатерине II, главным образом после пугачевского бунта, когда столица стала уделять больше внимания положению дел в провинции, а та в свою очередь старалась привлечь это внимание демонстрацией своих успехов в европеизации всех сторон жизни. Именно в эти годы произошла перепланировка многих старых губернских центров по классицистскому регулярному плану, в облике и культурной жизни городов и образованной части их населения стало появляться все больше европейских черт.

Разумеется, все это не имело никакого отношения к культуре народной. В этой среде петровские преобразования, если и заметили вообще, то лишь в форме усиления крепостного, налогового и рекрутского гнета. Следует сказать, что еще до петровских реформ как древнерусская (киевская), так и позднесредневековая русская (московская) культуры достаточно четко делились на церковно-книжную (культуру образованных слоев общества) и фольклорную или этнографическую культуру крестьянства и городских «низов». Впрочем, средневековые русские города имели по преимуществу слободскую структуру, домовладения являлись усадьбами с довольно большими участками незастроенной земли, где основная масса горожан продолжала заниматься приусадебным сельским хозяйством (эта традиция сохранилась у нас и по сей день в виде дачно-садовой сельскохозяйственной практики городских жителей, аналога которой, по крайней мере, в Европе, не найти). Этот особенный образ жизни русских горожан делал «низовую» городскую культуру почти неотличимой от собственно крестьянской, консервировал в ней социальные черты сельской общины (бывшей более или менее замкнутым миром, со своими законами, «ролевыми масками», полным нивелированием отдельной личности в коллективных интересах и т.п.), препятствовал сложению «бюргерской» – специализированной торгово-ремесленной и финансово-ростовщической протобуржуазной культуры, основанной на предпринимательской активности свободной личности, характерной для средневековых городов Западной Европы. По-настоящему урбанизированная среда в большинстве русских городов начала формироваться преимущественно с конца XVIII века, а население с соответствующей культурой – с начала следующего ХIХ столетия (по крайней мере, в Петербурге и Москве).

Эта этнографическая русская культура (реально никогда не отличавшаяся общенациональной целостностью, а существовавшая в виде десятков региональных субкультур – от архангельских поморов до донских казаков, этнографически весьма далеких друг от друга) также представляла собой удивительный симбиоз. Здесь смешивались еще дохристианские формы – обряды, поверия, приметы, нормы социального поведения в общине и чисто формальное обрядовое православие («народное православие»), весьма далекое от подлинных ценностных установок «высокого» христианства, глубоко невежественное и искаженное даже в основных своих догматах («православие без христианства», как метко охарактеризовал его Николай Бердяев). Конечно, религиозная культура городских жителей, как правило, общавшихся в своих слободских церквах со сравнительно грамотными священниками, была значительно выше, чем у крестьян, чьи приходские попы нередко были вообще неграмотными и «разумели» церковную службу не лучше своих прихожан (богослужебный чин при этом обычно еще с детства заучивался «на слух»). По существу лишь в XVIII столетии, когда Петр решительно отстранил Церковь (как организацию) от влияния на государственную политику, она всерьез повернулась «лицом к народу» и занялась углублением христианизации в первую очередь крестьянства. Впрочем, древние языческие обычаи коллективной жизни были достаточно эффективными регуляторами социального поведения людей в сельской местности и оставались вполне актуальной формой крестьянской культуры вплоть до начала широкого распространения некоторых специализированных форм городской культуры «просвещенческого» типа (в городских «низах» ее влияние стало заметным в начале ХIХ века, а на селе ее элементы появились лишь в самом конце столетия).

Еще одним пластом русской культуры XVIII века была церковно-монастырская культура, в наиболее чистом виде сохранившая средневековую церковно-книжную традицию. Она эволюционировала также крайне медленно и сберегла основные свои специфические черты вплоть до сегодняшнего дня. Ее носителями были главным образом священнослужители и монахи, а также часть наиболее «приближенного» к Церкви населения (в ту эпоху в основном из «низовых» слоев общества). В середине XVII века патриархом Никоном была проведена церковная реформа, практически не затронувшая догматическую сторону русского православия, но несколько модернизировавшая ее ритуально-обрядовые нормы (главным образом в сторону их сближения с богослужебным чином украинской Киевской митрополии, тесно связанной с первенствующей Константинопольской патриархией). Как известно, эта реформа вызвала раскол в русском обществе и Церкви; наиболее консервативная часть мирян и священнослужителей отказалась признать эти нововведения, чем навлекла на себя разнообразные преследования. В конечном счете разгром и оттеснение не периферию общественной жизни России этой очень влиятельной консервативной оппозиции еще в 50-е гг. ХVII века в последующем очень помогли реформаторской деятельности молодого Петра I; его оппозиция состояла уже из людей более мелкого «помола» (может быть, не столько по общественному статусу, сколько по индивидуальной силе характеров, фанатизму, упорству). Поскольку государственные власти как допетровской, так и имперской России однозначно поддерживали ту часть Церкви, которая приняла реформу, то, несмотря на все «западнические» перемены XVIII века и даже упразднение патриаршества, секуляризацию церковных и монастырских земель при Екатерине II и полное подчинение Церкви государству, клерикальные круги сохраняли безусловную лояльность светской власти. В каком-то смысле можно даже сказать, что Петр «купил» умеренную оппозиционность Церкви своим реформам, продолжая и даже усиливая преследования раскольников (старообрядцев) как государственных преступников. Церковные иерархи прекрасно понимали, что распространение раскола «снизу» гораздо страшнее для Церкви, нежели малоприятные им реформы «сверху», и поэтому стремились уклониться от прямого противоборства со светскими властями и замыкались в своих внутрицерковных делах. Таким образом, церковно-монастырская культура в течение всего XVIII века постепенно превращалась во все более замкнутый, корпоративный «микромир», т.е. сугубо «профессиональную» субкультуру священнослужителей, и влияние ее на общественную жизнь и элитарную культуру аристократии в целом в течение всего рассматриваемого века неуклонно понижалось. Новый «взрыв» такого рода влияния произошел уже ближе к середине ХIХ столетия.

4

XVIII век, если понимать под ним не только отрезок астрономического времени, а специфическое культурно-цивилизационное явление общеевропейского масштаба, начался в России с реформ Пeтра I, но закончился вовсе не с убийством Павла I в 1801 г. На российской почве это столетие вместило в себя по меньшей мере четыре века европейской культуры: «ренессансный» пятнадцатый, «постренессансный» шестнадцатый, «барочный» семнадцатый и «классицистический» восемнадцатый.

Эпоха царствования Петра I и явилась по существу тем кратким периодом «русского Ренессанса», который сыграл примерно такую же роль в историческом социально-культурном развитии России, как и период Возрождения в развитии Западной Европы. Разумеется, под этим термином понимается не столько художественно-стилевое «возрождение» античного мироощущения (которого на самом деле не было; художниками Ренессанса использовались лишь отдельные эстетические принципы и художественные формы, более или менее стилизованные под античные образцы, но о каком бы то ни было целостном воспроизводстве характеристик античной культуры в позднесредневековой Европе не могло быть и речи), сколько возрождение городской урбанизированной культуры как доминирующей в социальном развитии общества в отличие от «классической» средневековой культуры, где преобладал образ жизни сельской усадьбы и крестьянской общины. В России эпоха Петра I в этом плане явилась несомненным аналогом европейского Ренессанса, перемещением всего смысла национальной жизни в города, в перипетии государственной службы, в события внешней политики и т.п.

XVI век, вошедший в историю Европы как «век религиозной Реформации» и начала капитализма (не только как способа производства, но и как формы социальной самоорганизации сообществ), в русской истории также может быть соотнесен с петровской эпохой. Хотя собственно религиозных реформ (в плане перемены традиционной догматики) в русском православии и не произошло, но зато Петр I очень чутко уловил и внедрил в сознание правящего класса страны тот настрой исторического оптимизма и практицизма, который подарил Европе ее XVI век. Великие географические открытия, потоки золота и товаров из завоеванных стран, предотвращение турецкой угрозы Западу, развитие рациональной науки и представлений о внутренней гармоничности мира, формирование идей о личной ответственности человека перед Богом, обретение уверенности в могуществе человеческих сил и безграничности возможностей для энергичных и предприимчивых людей (и, более того, – их обязанности быть энергичными и приносить своей активностью пользу обществу) и т.п. – все это служило мощным эмоциональным толчком для развития европейской цивилизации конца Средневековья. Инерцию этого толчка успели подхватить и использовать Петр I и его сподвижники.

Последующая «барочная» эпоха, расцвет которой в Европе пришелся главным образом на XVII – начало ХVIII веков, также была не столько стилем художественной культуры, сколько характерным этапом развития европейской цивилизации в целом. В отличие от «оптимистического» XVI века эту эпоху отличало разочарование в упованиях на внутренне присущую миру гармонию, в вере во всесилие разума человека и его сакральную миссию на Земле (что, разумеется, не нашло достаточных подтверждений в кровавом разгуле Инквизиции, жестоких формах освоения Америки, религиозных войнах и иных проявлениях агрессивного «оптимизма», сотрясавших Европу на протяжении всего шестнадцатого столетия). Барочное мироощущение – это не жажда освоения и подчинения мира, но, напротив, – стремление уйти от решения глобальных нравственных проблем, культивирование поверхностного, игрового восприятия бытия, воспевание мимолетного чувства в противовес устойчивому разуму, жизни как занимательной авантюры, полной приключений, неопасной героики, изящной эротики и бесконечного карнавала. Конечно, за всей этой легкостью и игривостью проступала страшная тень ощущаемой безысходности, ничтожности человеческого бытия, разочарования безуспешностью героических деяний и жертв века прошедшего, так и не принесшего гармонии и счастья. XVII век – это эпоха не столько романтических (Дон Кихот), сколько весьма меркантильных авантюристов (тираноборец Кромвель, д’Артаньян и его мушкетеры и т.п.), а также сурового пуританства тех, кто еще не растерял своих нравственных идеалов, унаследованных от предшествовавшего столетия. Эпоха наемных ландскнехтов, бродячих «рыцарей удачи», готовых за приличную плату совершать различные подвиги (в отличие от средневековых и ренессансных рыцарей, совершавших подвиги за веру и идею). В российской истории этому «барочному» XVII веку Европы соответствовала вторая треть XVIII столетия, насыщенная деяниями таких же небескорыстных авантюристов (Бирон, Миних, Лесток, братья Орловы и др.), таким же метанием между пуританством петровской традиции и карнавальностью елизаветинской.

Совсем иным был «классицистический» XVIII век (в культурно-цивилизационном отношении начавшийся в Европе, конечно же, не с 1700-го года, а где-то с 1730-х и закончившийся, видимо, с наполеоновскими войнами). Это был век Просвещения, «реабилитации» разума и знания, в которых увидели основной инструмент достижения гармонии мира и человека. Если эпоха Ренессанса (ХV век) ощущала эту гармонию как изначально данную Богом, Реформация ХVI века полагала, что гармонию следует заслужить богоугодными делами и подвигами, «барочный» XVII век вообще не видел гармонической перспективы для человека (отсюда принцип: «наслаждайся при жизни, ибо посмертного ада все равно не избежать»), то «классицистический» XVIII век увидел перспективу в человеческом разуме и разумном переустройстве земного бытия. Отсюда основная идея века Просвещения: знание, которое поможет человеку овладеть миром и построить гармонию по принципу разумной рациональности. Главная задача: развитие науки и образования, рациональное переустройство мира, социальных порядков, государственного управления и т.п. по законам, открытым наукой, а основная беда: непросвещенность народа. Век Просвещения дал человечеству французских энциклопедистов и якобинцев, франкмасонов и отцов американской демократии, Вольтера и Руссо, Вашингтона и Бонапарта, Гете и Бетховена – людей, озабоченных не только личным успехом (как авантюристы XVII века), но и разумным переустройством судеб человечества (разумеется, разными способами: от военно-политического у Бонапарта, до духовно-нравственного у Гете). Классицизм в культуре – это торжество содержания над формой (в отличие от барокко, где изощренность формы порой подменяла собой само содержание), и в этом видится главный сущностный признак новой культурной эпохи. Отсюда и такая приверженность классицизма к античным реминисценциям (в определенной мере характерных и для ренессанса и барокко, но гораздо более глубоких и сущностных именно в классицизме), где также торжествовал принцип соответствия разумного содержания рациональной форме.

В России эта культурная эпоха началась с царствования Екатерины II и закончилась, видимо, со смертью Александра I и восстанием декабристов в 1825 г. Просвещенная часть российского общества того времени была столь же театрализована, как и два предыдущих «барочных» поколения, но эта была уже другая театрализованность: не столько имитационная (костюмная «игра в Европу»), сколько романтически аффектированная. Люди уже не столько подражали заманчивым иноземным образцам, видя в них формы особой престижности, сколько, органично усвоив европейскую традицию (по крайней мере, в ее формальном воплощении), создавали свои собственные смыслы и содержания собственной национальной культуры. Конечно, поначалу не все получалось; многое в сопоставлении с западными аналогами выглядело весьма провинциально, а то и просто пародийно. Но уже были «свой» Ломоносов, «свои» Баженов и Казаков, Потемкин и Сперанский, уже готовился писать российскую историю «свой» Карамзин и подрастал «свой» Пушкин. Еще было очень далеко до таких понятий, как «права суверенной личности», «парламентаризм» и даже «либерализм», еще свирепствовали Павел I и Аракчеев, а свободолюбцы Костюшко и Радищев сидели в тюрьме и ссылке, но старая Московская Русь, «православное ханство» в сознании и подсознании российского общества бесповоротно отмирали. В конечном счете, историческая миссия российского XVIII века и заключалась в преодолении этого татаро-монгольского наследства (вот когда это «иго» было свергнуто в культурно-цивилизационном отношении). Весь век средневековье буквально «дышало в затылок» Петру и Елизавете и даже Екатерине II. Весь век средневековье «выкорчевывали» из России, вытесняя мистику прошлого романтикой будущего.

Этот процесс не закончился к 1800-му году, а продолжался, по меньшей мере, еще четверть века. Герои 1812 года по складу сознания и психики были еще людьми вполне «екатерининской эпохи». Судя по всему, последними представителями этой культуры «театрального жеста» в России были декабристы. Разумеется, нет никаких оснований подозревать этих героических романтиков в каком-либо позерстве. Они хорошо знали, на что идут и чем для них это может кончиться (впрочем, по нормам того времени, наказание участников антиправительственного заговора и военного мятежа, допускавших даже цареубийство, было удивительно мягким; это одна из еще не раскрытых загадок нашей истории). Тем не менее, аффектированость речей и поступков декабристов поражала даже их современников. Они были воистину «детьми» героического 1812 года и «внуками» романтического «золотого века Екатерины», людьми, руководствовавшимися примерами служения Отечеству во вполне «петровском» духе и наивно верившими в действенность собственного примера.

Но «на дворе» уже стоял XIX век – рациональный и отвлеченно рефлексивный, предлагавший вместо горячих сердец холодные машины, вместо патриотизма – национал-шовинизм, вместо просвещения – революцию, вместо торжества – разума триумф расчета. Но он же дал и начало освобождению от социального и национального рабства, ростки либеральной демократии, величайшие научные открытия и философские откровения, шедевры литературы и искусства.

В России ХIХ век ее культуры начинался с Пушкиным и Чаадаевым…

1992