Флиер - Культурология для культурологов. Учебное пособие для магистрантов, аспирантов и соискателей 2 издание, исправленное и дополненное Москва 2009 удк ббк ф

• Название: Учебное пособие для магистрантов, аспирантов и соискателей 2 издание, исправленное и дополненное Москва 2009 удк ббк ф
• Анкор: Флиер - Культурология для культурологов.docx
• Дата: 25.01.2018
• Размер: 1.47 Mb.
• Имя файла: Флиер - Культурология для культурологов.docx
• Тип: Учебное пособие; #14872
• страница: 36 из 41

В конце концов, эстрадная певица, страдающая у микрофона, поет примерно о том же, о чем писал в своих сонетах Шекспир, но, переведенном на язык «два прихлопа, три притопа». Для человека, читающего Шекспира, это звучит отвратительно. Но можно ли заставить все человечество читать Шекспира (как об этом мечтали философы-просветители), как это сделать и – главное – нужно ли это вообще? Вопрос, надо сказать, далеко не оригинальный, а лежащий в основе социальных утопий всех времен и народов. Массовая культура не является ответом на него. Она лишь заполняет лакуну, образуемую отсутствием какого-либо ответа.

И есть подозрение, что это надолго…

1998, ред. 2004
КУЛЬТУРА НАСИЛИЯ

(Статья)

Предлагаемая вниманию читателя статья, конечно, не претендует на всесторонний анализ этой очень непростой темы. Я ставлю своей целью лишь наметить пути и основные проблемы для будущих капитальных исследований столь актуальной для культурологии темы, почти не изведанной в данной науке до сих пор.

Поскольку насилие является весьма распространенной формой целеориентированной и осмысленной человеческой деятельности, оно, безусловно, относится к перечню форм человеческой культуры. Сразу же оговорюсь, что я понимаю под «насилием», под «культурой» и что в таком случае представляет собой «культура насилия».

Под насилием я понимаю действия, предпринимаемые в отношении человека и общества, но против их воли. В понятие «насилие» включаются в основном шесть видов действий:

- убийство человека или нанесение вреда его физическому и психическому здоровью (это может касаться как одного человека, так и большой группы людей);

- отъем, кража, уничтожение или порча имущества (частного или государственного);

- ограничение свободы передвижения, видов деятельности и социальных контактов человека;

- принуждение к занятию какой-либо деятельностью и исповеданию какой-либо идеологии против воли человека;

- насильственное изменение политического режима и социально-экономического порядка, господствующих в обществе;

- насильственное изменение этнической, социальной, политической, конфессиональной идентичности человека, осуществляемое против его воли.

Разумеется, это деление имеет сугубо условный характер. В социальной практике, как правило, встречаются события, в которых некоторые из перечисленных деяний совершаются одновременно или по цепочке одно влечет за собой другое. К тому же некоторые виды насилия могут приводить к разным последствиям. Например, сексуальное изнасилование – это принуждение человека к занятию, которым он в данный момент не хочет заниматься, но это же может привести к нанесению вреда его физическому и психическому здоровью. Заключение в тюрьме – это ограничение свободы передвижения человека, но одновременно и принуждение его к образу жизни, который не является его добровольным выбором. Изменение политического режима неизбежно ведет к навязыванию новой идеологии, разделяемой далеко не всем населением. Ограбление часто невозможно совершить без убийства ограбляемого и т.п.

Понятие «культура», на мой взгляд, означает социальный опыт, обретенный отдельным народом на протяжении его истории (культура может быть только национальной; отдельный индивид или все человечество не могут породить культуру по определению). Этот опыт подвергается рефлексии и публикуется в культурных текстах (вербальных и невербальных) – законах, традициях, обычаях, нравах, системах ценностей, комплексе знаний о себе и об окружающем мире, учебниках, доминирующих формах социальной организации общества, иерархии статусов и социальных ролей, допустимых технологиях создания чего-либо и атрибутивных чертах продуктов этой деятельности, формах и языках социальной коммуникации, преобладающих формах социализации и инкультурации личности, в художественно-образном мировосприятии и т.п., короче – всем том, что обобщается в понятиях «образ жизни» и «картина мира» того или иного общества и передается от поколения поколению¹.

Естественно, что каждый народ обладает своим уникальным социальным опытом и неповторимой исторической судьбой, определяющими своеобразие черт его культуры. Кроме того, разные народы находятся на разных уровнях развития. Сегодня Землю заселяют этносы, принадлежащие практически ко всем известным этапам социально-культурного развития от каменного века до постиндустриальной стадии². Поэтому, когда я употребляю слово «культура» вообще, без конкретной этнической или социальной привязки, это выражение является условным, в данном случае суммирующим общие элементы социального опыта наиболее развитых народов (т.е. относящихся к индустриальному и постиндустриальному уровням развития) и его культурной элиты (т.е. социальной страты наиболее образованных и культурно эрудированных людей), хотя, по возможности, я стараюсь охватить взглядом культуру всего человечества на всю ее историческую глубину.

Таким образом, культура насилия – это тот набор допустимых норм совершения насильственных действий в отношении человека или общества (допустимых самими субъектами, осуществляющими насилие, или властью, по приказу которой они действуют, перечень действий см. в начале статьи) и культурных текстов, регулирующих эти действия, разрешающих или запрещающих какие-то формы, устанавливающих процедуру исполнения насилия и определяющих отношения между самими субъектами насилия, субъектами и объектами, субъектами и обществом, а так же семиотика форм, символизирующих насильственные действия или факт принадлежности человека к соответствующей группировке.

Есть все основания для предположения о том, что свой генезис насилие ведет еще от животных предков человека, в частности от приматов, которые в процессе гоминизации («очеловечивания») перешли от вегетарианского к смешанному растительно-животному рациону питания. Это было связано с переменой среды обитания, когда гоминиды по каким-то, еще непонятным науке, причинам были вытеснены из леса в саванну¹. Т.е. насилие поначалу имело трофический (пищевой) характер и осуществлялось только по отношению к представителям других видов, бывших охотничьей добычей. (Кстати, охота – как у людей, так и у животных – почему-то не относится к формам насилия, что представляется нелогичным. Если лев бросается на лань с целью поесть, то и грабитель убивает свою жертву отнюдь не ради познавательного интереса).

В ходе антропогенеза, по мнению многих специалистов, смена отсталых видов гоминид более развитыми нередко носила характер планомерного уничтожения их как конкурентов в борьбе за территорию и ресурсы. Ведь рацион питания питекантропов, неандертальцев и кроманьонцев (людей современного вида) был примерно одинаков. По крайней мере, уход неандертальцев с исторической сцены, как предполагается, был преимущественно насильственным¹. Одновременно с возникновением вида homo sapiens несколько изменился и рацион питания – в сторону наращивания доли пищи животного происхождения. Т.е навыки охотника – убийцы намеченной добычи – явно получили развитие, вплоть до изобретения технологий затравливания и убиения таких крупных зверей как мамонты, пещерные медведи и пр. Помимо того среди первобытных людей, по крайней мере, на стадии палеолита каннибализм, т.е. питание себе подобными, имел широкое распространение. Человеческие кости нередко встречаются и среди пищевх отходов на древних стоянках.

Когда начались столкновения между локальными сообществами самих людей, сказать трудно. Очевидно, единичные случаи убийства встреченного чужака имели место всегда (время было голодное). Вместе с тем расселение верхнепалеолитических общин кроманьонцев было сравнительно редким, и борьба между ними за территорию и ее ресурсы в тот период навряд ли была остроактуальной. Внутривидовые конфликты, видимо, участились в эпоху мезолита, когда большие родовые коллективы, жившие более или менее оседло, разбились на малые группы бродячих охотников, что повышало вероятность их встреч. Но настоящий перелом в данном вопросе произошел уже в эпоху неолита, с переходом к производящему хозяйству и сопутствовавшему этому быстрому демографическому росту. Примерно 10 тыс. лет тому назад ойкумена современного расселения людей была уже в основном заполнена². С этого времени факт соседства разных коллективов (племен) и конкуренции между ними стал элементом социальной повседневности.

Эта перемена в структуре расселения и существенное увеличение ее плотности открыли новую эпоху в истории человечества – эпоху борьбы «за место под солнцем». Завоевательные войны с этот периода стали обычными в практике народов, что и явилось одной из причин возникновения государств – органов управления, насилия и защиты, а также профессиональных или мобилизуемых армий. Создание многонациональных, а в новое время и колониальных империй (так же как и их распад) можно рассматривать как одну из форм этого процесса. Другой формой стал геноцид – полное физическое истребление целых этносов, а также ассисимиляция мелких этносов в составе более крупных. Но это были войны преимущественно за территорию и ресурсы (в том числе и человеческие).

«Этому способствовало множество далеко идущих последствий в символической сфере, которые в период тотемизма привели к созданию воинских братств, идентифицировавших себя с различными животными (например, людей-медведей, терроризировавших леса Севера Европы, или тайного общества людей-леопардов, которое контролировало обширные регионы Африки). Общества воинов были очень опасны»¹. Продолжением этой традиции стало возникновение разного рода военных корпораций в последующем – от средневековых рыцарских орденов до СС в нацистской Германии.

Следующий этап начался с возникновением мировых религий, в частности христианства и ислама. Появился новый повод для войн – идеологический, борьба за насильственное внедрение «нашей» религии и уничтожение местного язычества. Очевидно, первым масштабным событием такого рода стало грандиозное военно-политическое и религиозное завоевание Передней, Средней и Южной Азии, Северной Африки и даже Испании исламским халифатом. Позднее по этому же пути пошел и христианский мир: христианизация большей части Европы Карлом Великим и его потомками, затем крестовые походы, затем колонизация и христианизация Америки и т.п. Надо сказать, что такого же рода столкновением несовместимых культур и социокультурных порядков – нацизма, социализма и либеральной демократии – была и Вторая мировая война, а также ее «мирное» продолжение – «холодная война» второй половины ХХ века. Как мы уже знаем, окончательная победа в этом противостоянии уже на рубеже тысячелетий осталась за либеральной демократией.

Одним из вариантов войн, основанных на культурной несовместимости, являются национально-освободительные восстания или, например, современный арабо-израильский конфликт. Впрочем, в войнах идеологического типа скоро проявился и внутренний аспект – борьба с ересями (конфликт между иконоборцами и иконопочитателями в Византии, альбигойские, а позднее гугенотские войны во Франции и др.). Т.е культурно-идеологическая несовместимость разделяет не только государства, но и разные группы в рамках одного и того же народа, что является источником революций и гражданских войн, о которых речь пойдет ниже.

И, наконец, хронологически третий тип войн: войны за изменение политического режима. Очевидно, только в конце XVIII века такие войны стали межгосударственными. Наиболее ранний пример: европейские коалиционные войны против Французской революции и Наполеона Бонапарта, а так же войны самой Франции в конце XVIII – начале XIX вв. против большинства ее соседей, приводивших к распространению революционных идей и политических режимов, подобных самой Французкой республике. Надо сказать, что подобный «экспорт» революции, как и международная интервенция с целью подавления революции, с тех пор стали общепринятой нормой. В XX веке типичные примеры: иностранная интервенция против Советской России сразу после революции, советско-польская война 1920 г. за свержение режима Пилсудского и «советизацию» Польши, революция в Испании, раздел Польши между СССР и Германией в 1939 г., советско-финская война 1940 г. за создание социалистической Финляндской республики и оккупация республик Прибалтики. В первое десятилетие после II мировой войны – формирование «красного пояса» вокруг СССР в Европе и на Дальнем Востоке, революция в Китае, а также превращение Германии, Италии, Японии и Южной Кореи в страны либеральной демократии проамериканского типа и войны корейская и франко-вьетнамская. В дальнейшем – это чехословацкие события 1968 г., американо-вьетнамская и советско-афганская войны, война стран НАТО против Югославии за свержение режима Милошевича, а уже в XXI веке – афганская антиталибская кампания американцев, война США и Великобритании с режимом Саддама Хусейна в Ираке.

Совершенно очевидно, что предшественниками этих войн были социальные революции, а еще раньше – восстания угнетенных классов. Однако до XVIII века это были войны исключительно гражданские и до Французской революции они не преследовали целей смены политического режима. И Нидерландская, и Английская буржуазные революции решали в основном экономические задачи, а к смене режима правления в принципе не стремились (замена очень плохого короля Карла Стюарта еще худшим лордом-протектором Оливером Кромвелем, почти не ощущалась как смена режима; в отличие от короля Кромвель практически не был стеснен парламентским контролем, к тому же он оказался человеком, гораздо более жестким и своенравным, чем король). Тем более, это же можно сказать о народных восстаниях.

До сих пор я не упоминал особый вид насилия – криминальную деятельность, которая по идее осуществляется не государствами, а группировками преступников, наркокартелями, революционными организациями, группами хулиганствующей молодежи, а так же и отдельными гражданами (в их числе, как известно, очень большой процент людей с психическими отклонениями)¹. В этот перечень следует включить и организованный терроризм, хотя, как известно, он – порождение и ответвление революционной деятельности (известные исключения: израильские зелоты времен римского владычества и средневековые исламские ассасины, тоже преследовавшие в основном политические, но не революционные цели). Определить хронологические рамки появления этого типа насилия очень трудно. Судя по всему, он был всегда и может быть тоже унаследован нами от животных (в среде приматов случаи откровенно хулиганских акций и агрессивного поведения, явно не преследующего никаких утилитарных целей, описаны в социобиологической литературе последних лет)².

Поскольку все описанные примеры и типы насильственных действий являются фактами из социальной практики людей, то, согласно законам коллективного существования, они должны каким-то образом регулироваться нормами, законами, традициями и прочими социальными конвенциями, суммирующими социальный опыт данной деятельности, накопленный в истории; т.е. должны базироваться на основаниях определенной профессиональной культуры насилия³. Потому что все, что регулируется социально – есть культура. Даже насилие.

Однако мои попытки вывести основные универсальные параметры этой культуры насилия привели меня к заключению, что на самом деле речь идет о двух культурах насилия: государственной и криминальной, с весьма различающимися параметрами регулятивных установок.

Для культуры насилия, осуществляемой государством с помощью соответствующих силовых структур, характерны следующие черты:

- применение насилия должно быть минимально необходимым;

- собственные потери в живой силе должны сводиться к минимуму;

- противником в этой борьбе являются только вооруженные формирования, оказывающие активное сопротивление;

- ущерб, наносимый гражданскому населению и его имуществу, должен по возможности быть минимальным;

- беспрекословное подчинение младших приказам старших, которые несут всю ответственность за отданные приказы;

- взаимодействие со СМИ предельно ограничено; всю правду о войне знает только высшее военное командование и политическое руководство страны, а для населения это необязательно;

- большинство современных государств являются участниками международных договоров, регулирующих судьбу военнопленных, устанавливающих принципы обращения с гражданским населением, разрешающих или запрещающих использование тех или иных видов оружия, запрещающих проявления особой жестокости и т.п., или участниками двусторонних соглашений такого же рода.

Но главное это то, что воюющие государства, как правило, придерживаются известной сентенции Бисмарка, гласящей, что после войны все равно наступит мир. И победителю придется жить рядом с побежденным. Так стоит ли унижать и ожесточать побежденного до такой степени, чтобы мирное время было омрачено бесконечными враждебными отношениями? Дальновидный победитель проявляет разумную сдержанность по отношению к побежденному.¹

Вышесказанное вовсе не означает, что все государства во всех случаях неукоснительно придерживались этих принципов (тем более, что эти взгляды наращивались исторически). Далеко не всегда соперничающие страны собирались оставить противника в качестве самостоятельного субъекта отношений и поэтому дальновидно не стремились слишком ожесточать его. He говоря ужеи о том, что в армиях любых стран существуют особые элитные подразделения, на деятельность которых обычные ограничения не распространяются (разумеется, негласно). Но в основном именно эти принципы или культурные установки лежат в основе действий вооруженных сил современных цивилизованных стран.

Следует заметить, что, в отличие от армии, полиция и службы безопасности, фактически ведущие гражданскую войну против своего народа (в целом – в тоталитарных государствах – или, по крайней мере, его криминального компонента), хотя по закону и обязаны придерживаться этих же установлений, на практике стараются уклониться от этого. Однако здесь уже многое зависит от того, насколько центральное правительство в состоянии контролировать деятельность собственной полиции и структур безопасности, или, наоборот, это они контролируют правительство, как это было во многих странах с тоталитарными режимами.

Но все-таки культура применения насилия государством в цивилизованном мире в основном подчинена описанным выше принципам.

Необходимо отметить, что помимо войн и прочей деятельности силовых структур государство осуществляет насилие над обществом, и не причиняя кому-либо непосредственного вреда по линии угрозы жизни, здоровью или имуществу. Я имею в виду государственную политику и идеологию в целом, которые заставляют людей вести определенные образ жизни и декларировать определенное мировоззрение и политическую лояльность, которые нередко не соответствуют подлинным пожеланиям и взглядам людей. Все это навязывается средствами законодательства, идеологии, религии, системы воспитания и образования, органами массовой информации и т.п. Более того, и искусство, ангажированное властями и пропагандирующее политически актуальные взгляды и образцы поведения, по существу является таким же средством насилия над психикой и волей людей.

Впрочем, это особая тема, связанная с проблемой разнообразия социальных притязаний и ценностных ориентаций разных групп (социальных, этнографических, конфессиональных и пр.), которые государство пытается свести к единому национальному стандарту и использует для этого очень широкий арсенал средств: от грубого насилия, до закамуфлированного давления на психику. Эта тема требует специального рассмотрения. У нас же речь идет о насилии в его откровенно грубой и вооруженной форме.

Криминальный вариант культуры насилия радикальным образом отличается от государственного варианта. В частности для него характерны такие установки:

- поставленная цель достигается любой ценой и с применением любых доступных средств;

- размеры потерь не имеют значения ни в рядах противника (объекта нападения), ни среди своих, ни тем более среди посторонних;

- принцип иерархической подчиненности, как правило, действует и здесь, но он дополняется постоянным соперничеством среди командиров среднего звена, что часто доходит до внутренних конфликтов (в том числе и вооруженных);

- скрытность операции важна только для классических криминальных групп и партизан. Для террористических, революционных, национально-освободительных и тому подобных организаций требуется максимальное внимание прессы и детальная подробность в публичном освещении наиболее жестоких моментов происходящего. На этом держится весь имидж этих организаций;

- естественно, подобные организации не являются участниками каких-либо международных ограничительных соглашений. Для них нет военнопленных, а только заложники, нет гражданского населения, а только свидетели и дополнительные объекты для уничтожения и т.п.

В основе психологии участников криминального насилия лежит принцип, гласящий, что, войдя в дело, выйти из него уже нельзя. Мирного времени уже быть не может. Поэтому никто и не думает о том, как жить в это мирное время и как поддерживать нормальные отношения с социальным окружением. Отсюда такая изощренная жестокость и безжалостность даже к людям, непричастным к событиям.

Хочу еще раз подчеркнуть, что такого рода культура насилия лишь условно названа криминальной. Фактически подобными установками пользуются все террористы, революционеры и партизаны. Из истории известно, что во все времена действия повстанческих армий, как правило, отличались большей жестокостью, нежели операции правительственных войск. Это в равной мере характерно и для восставших рабов под предводительством Спартака, и для чешских таборитов Ян Жижки, и для русских бунтовщиков Степана Разина и Емельяна Пугачева, и для современных исламских террористов – арабских, афганских, чеченских и пр. Принципиальной разницы здесь нет.

Более того, государственная полиция и спецслужбы, если позволяет обстановка (т.е. мала вероятность разоблачения), тоже ориентируются на эти принципы (это уже чисто тактический прием: позволять себе то же, что позволяет противник).

Очень интересным, как мне представляется, было бы исследовать профессиональную культуру палачей. Те материалы на эту тему, которые мне были доступны, в основном относились ко временам Средневековья и были сосредоточены главным образом на принципах, которыми палач должен руководствоваться в своих действиях, и способах, которыми он должен добиться нужного следствию признания¹. Материалы позволяют восстановить культуру насилия, применявшегося в ту эпоху в ходе допроса и казни. В основе этой культуры лежало слепое повиновение исполнителя инстанции, ведущей следствие, очень высокое техническое мастерство исполнения своего дела и полное отсутствие каких-либо угрызений совести. Ни о какой жалости к жертвам при этом не могло быть и речи; фактически было запрещено всякое человеческое отношение к истязаемому. Да и сам палач рассматривался не как человек, а как техническое средство истязания и убийства (по типу кнута или топора).

Мемуары бывших нацистских палачей по большому счету повторяют этот же набор средневековых установок. Тексты воспоминаний подчеркнуто безлики, эмоционально и интеллектуально выхолощены. Эти люди, как правило, не помнят ни количества жертв, ни мест, ни дат событий. Они даже не считают, что они кого-то убивали. Они выполняли порученную им работу, а за ее последствия пусть отвечает тот, кто это им поручил¹.

Еще менее доступны материалы советских времен. Во всяком случае, из того, что я читал на эту тему, мне удалось понять, что советская система приведения в исполнение смертных приговоров не стремилась причинить приговоренному особые физические муки, но зато на его психике отыгрывалась до конца, доводя человека до полного помешательства от ужаса².

И, наконец, последний вопрос. Есть ли какая-то культура насилия у преступников одиночек? Те материалы, с которыми я знаком, свидетельствуют, что в большинстве своем это шизоидальные типы, ведомые одной идеей-фикс³. В этом смысле я вынужден согласиться (в основном) с теориями Ламброзо и Фрейда, считавшими преступность одной из форм психической девиации. Естественно, что подобные преступники даже и не слышали о том, что применение насилия может регулироваться какими-то принципами, установками, разрешениями и запретами, о том, что даже у насилия есть своя культура. Убийцы-маньяки, как правило, действуют под влиянием сексуальных расстройств¹, что тоже мало поддается культурному регулированию.

Осталось кратко рассмотреть такие культурные аспекты насилия, как его символика и семиотика.

Хорошо известно, что люди добившиеся успеха (в том числе и в насилии), особенно, если этот успех дался им в тяжелой борьбе, любят отмечать этот успех какими-то символическими акциями. Это может быть водружение своего флага над взятым городом, осквернение тела убитого, испражнение в обворованной квартире (но Чапеку), «загул» после успешно проведенного дела, а так же многочисленные памятники, парады и другие юбилейные мероприятия. Содержательно подобная символика успеха может быть самой разнообразной, даже экстравагантной, но любовь людей, причастных к насилию, к самим процедурам их символического отмечания хорошо известна².

К числу форм символизации могут быть причислены многочисленные описания побед в научной и художественной литературе и создание художественных произведений на эту тему в рамках других видов искусств, многочисленные интервью и мемуары участников событий и даже детские игры, имитирующие тут или иную войну. Одной из форм символизации успеха является раздача наград или дележ дивидендов.

Сложнее вопрос с семиотикой насилия, т.е. с языком, обозначающем и описывающим случившееся (вплоть до лексики обычною рассказа). Мне представляется, что в мире нет единого универсального семиотического кода для выражения этой темы. Может быть, выделяются только официальные воинские церемонии, которые более или менее однотипны повсюду. Но уже в вопросах рефлексий военной тематики царит полный разнобой. Даже художественный язык памятников победам резко различается в разных странах и в разные эпохи; совершенно несравнимы мемуары участников (и по целеустановкам и по лексике); даже в детских играх в войну у разных народов делается акцент на различных аспектах разыгрываемого. Это ведет к тому, что, например, всякий роман или художественный фильм о II мировой войне встречает много критики. Просто каждый человек видит все это своими глазами и даже говорит об этом на своем индивидуальном языке.

Меньшим разнообразием отмечается семиотика криминального насилия (по крайней мере, в нашей стране). Хотя существует множество языковых штампов и даже специальный блатной язык этой среды (я не знаю, существуют ли аналоги этому в других национальных языках, но, видимо, в каких-то пределах в каждом языке распространена специальная «профессиональная» лексика преступников), а также «тюремная лирика» песенного творчества. Это позволяет без особого труда имитировать блатную лексику в книгах, фильмах и иных произведениях на эту тему. То же самое можно сказать и о семиотике поведения, нравах, обычаях и т.п. Здесь царит классический «закон джунглей»: кто более вооружен и защищен, тот и занимает более привилегированное положение.

Таким образом, в культуре насилия существенно различаются ее государственная и криминальная составляющие: и по «правилам игры», и по символике и даже по семиотике.

К сожалению, в современной России фактически разрушена историческая военная культура и традиция, происходит откровенное сращивание правоохранительных структур с преступностью и полный беспредел в разгуле последней. Т.е. культура насилия утрачивает свои традиционные формы и превращается в культурно нерегулируемый пласт социального поведения. Опасность развития этой тенденции очевидна для всех.

Конечно, подобные факты можно встретить не только в России; любая революция или гражданская война в своих насильственных формах культурно нерегулируема; то же можно сказать и о терроризме. Есть основания для утверждения о том, что в течение последнего века насилие в целом (в мировом масштабе) начало утрачивать свою специфическую культуру, выработанную веками истории (военной и криминальной), которая хоть как-то регулировала его формы и масштабы. Может быть, на смену прежней вырастет какая-то новая культура насилия или принуждения (трудно сомневаться в том, что социальная потребность в каких-то формах принуждения у человечества будет всегда). А если нет? Если в тенденциях развития форм насилия возобладают социально нерегулируемые начала? Во многих фантастических романах и фильмах о будущем нам демонстрируют именно такой вариант развития событий. Но я боюсь, что при таком сценарии действительность окажется во много раз страшнее, чем это могут вообразить писатели и кинематографисты…

Тем хуже для нас.

2002, ред. 2008