Флиер - Культурология для культурологов. Учебное пособие для магистрантов, аспирантов и соискателей 2 издание, исправленное и дополненное Москва 2009 удк ббк ф

• Название: Учебное пособие для магистрантов, аспирантов и соискателей 2 издание, исправленное и дополненное Москва 2009 удк ббк ф
• Анкор: Флиер - Культурология для культурологов.docx
• Дата: 25.01.2018
• Размер: 1.47 Mb.
• Имя файла: Флиер - Культурология для культурологов.docx
• Тип: Учебное пособие; #14872
• страница: 38 из 41

- аккумуляция и систематизация социокультурного опыта человечества в целом, формирование общепланетарного культурно-информационного поля и развитие способов его национального и транснационального опосредствования, развитие мультикультуральности и выявление ее пределов в области культурной толерантности и синкретичности, разработка более или менее универсальных критериев социальной приемлемости разнообразных культурных проявлений;

- выработка представлений о культуре как об особом типе социальной эрудированности и адекватности личности, владения ею языками, кодами и каналами современной социальной коммуникации, ее уровне социальных притязаний и специфике оценочных критериев, в которых достигается компромисс между общепринятыми нормами (конвенциональным и институционализированным социальным опытом данного сообщества) и их индивидуальной интерпретацией личностью; пропаганда посредством каналов социализации и инкультурации (воспитания, образования, системы учебников и иной литературы, работы культурно-просвещенческих институтов, государственной культурной политики и т.п.) характеристик актуальной культурной компетентности личности, основанной на этих принципах;

- ведение пропагандистско-воспитательной и образовательной работы, направленной на формирование нового типа социальной идентичности личности, в рамках которой традиционные идентифицирующие признаки (сословно-классовые, расовые, этнические, конфессиональные, обрядово-этнографические, политико-идеологические, цивилизационные, семейные, гендерные и т.п.) постепенно вытеснялись бы в область приватной (домашней) жизни индивида, и уравновешивались (взаимокомпенсировались) своей множественностью (идея В.Гавела); в то же время основными критериями социальной оценки и идентификации личности постепенно становились бы: глубина ее специализации в общественном разделении социальных функций, уровень врожденных интеллектуальных и художественных способностей, а также степень их развитости (характер и уровень образования), объективно оцениваемый уровень работоспособности (психоэнергетики), инициативности, обучаемости данной личности, степень дефицитности специалистов такого направления и класса в общечеловеческом масштабе, динамика повышения профессиональной квалификации и должностного роста, склонность к социальной мобильности и другие характеристики, свидетельствующие о степени общечеловеческого спроса на данного специалиста и личность и т.п.;

- разработка определенных высоко пластичных критериев социального рейтинга современной «высоко специализированной личности», которые в идеале и должны становиться основой его социально-личностной самоидентификации в современных условиях (разумеется, при этом не должны обходиться вниманием врожденные и приобретенные ограничения на развитие этих характеристик и адаптивные меры, связанные с этим фактором);

- развитие технологий социокультурной прогностики как на потребностном, так и интеллектуально-чувственном уровнях;

- развитие процессов управляемой локализации исторических традиций (этнических, конфессиональных, микросоциальных) в нишах их «приватного» функционирования и их толерантного сопряжения с модернизационными тенденциями общества; развитие процессов освоения культурного наследия как фундамента культурной компетентности личности;

- кристаллизация основных параметров психосоциальной адекватности и социально-функциональной конкурентоспособности индивида в новых условиях полиэтничных мегаполисов, с их системами образов социальной престижности и норм культурной компетентности в постиндустриальной социокультурной и информационной реальности;

- плюрализация процессов порождения культурных инноваций, расширение рамок и критериев социальной приемлемости индивидуальной интерпретации культурных образцов, совершенствование механизмов социального воспроизводства общества и личности.

XXI век не обещает нам легкой жизни¹. И, хотя многие из прозвучавших в этом тексте прогнозов, действительно относятся к пессимистическому сценарию (процессы социальной и экономической глобализации ведь могут пойти и по другому пути), и можно ожидать, что некоторые из предсказываемых сложностей «утрясутся» и сбалансируются в силу естественной исторической инерции (лично я, как историк, верю в действие исторической инерции и стремление людей к экономии личных энергозатрат, т.е. в неистребимую ленность рода человеческого, что может сыграть известную роль в сдерживании темпов развития), но наука не имеет права надеяться на лучшее в процессе стихийного саморазвития событий. Как и высшие военные руководители государства, которые по определению не имеют права быть оптимистами и обязаны предвидеть худший из возможных сценариев развития событий, ученые поставлены примерно в такие же долговые условия перед человечеством.

Мы обязаны обрисовать основные черты возможного Апокалипсиса (повторяю, что под ним я имею в виду не переход на новый режим существования, к которому так или иначе придется приспосабливаться, а именно непопадание в когорту избранных, что стимулирует неизбежную социальную деградацию российского общества и его распад) и дать рекомендации по возможным способам его предотвращения или смягчения. А случится он или нет, зависит от такого неисчислимого сочетания различных обстоятельств, подсчитать которые не в состоянии никакая наука. Иначе она бы уже давно научилась предсказывать будущее, лишив тем самым человека свободы воли, а саму себя – интеллектуальной свободы, права на гипотезу и описание мира в вероятностных категориях, что сегодня, может быть, и является единственно интересным, что осталось науке…

1999, ред. 2007

КУЛЬТУРНЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ

ИНФОРМАЦИОННОЙ РЕВОЛЮЦИИ

(Статья)

В современной литературе принято описывать по преимуществу лишь достижения постиндустриальной стадии развития и складывающего информационного общества¹. И это понятно. Достижения грандиозны, а те социокультурные изменения (нередко опасные), которые в последние десятилетия происходят в мире, далеко не в каждом случае выглядят как прямые последствия наступления эры глобальной информатизации или, по крайней мере, их не пытаются связать с этими событиями, рассматривая как явления более или менее автономные. Кроме того, многое из того, что оценивается технократами и футурологами с восторгом, с позиций культуролога, может получить совсем иную и далеко невосторженную оценку.

И дело не в том, что я выступаю с позиций, широко распространенных среди гуманитарной интеллигенции, которая считает, что в мире наступила эпоха культурной деградации. Я так не считаю. Культурная деградация невозможна без одновременной социальной деградации; а то, что ее нет в западном постиндустриальном мире, для всех очевидно и – более того – ее наступление в нашей стране, напротив, далеко не очевидно.

Для процесса подъема на новую, более высокую стадию социального (и, естественно, технологического) развития, который мы сейчас переживаем, характерно другое. А именно – изменение общей культурно-ценностной иерархии, определяющей образ жизни и картину мира людей, принципы познания, систематизации и рефлексии нового знания, основные приоритеты ценностных ориентаций, основания этики, эстетики и т.п². Сейчас все это меняется, и в этом нет никакой исторической трагедии (античная культура уж как была хороша, но тоже однажды сменилась на другую, а человечество до сих пор живо), но это превращается в личную жизненную трагедию многих людей.

Вспомните историю падения советской власти в нашей стране. Объективно это было прогрессивной переменой, но, по крайней мере, для 30 миллионов человек (1/4 взрослого населения России – электорат Г.Зюганова в 1990-е годы) эта перемена стала крушением их веры в самые светлые идеалы. Количество личных жизненных трагедий (порожденных именно культурно-идеологическими причинами) даже трудно счесть. То же самое происходит при любых масштабных социокультурных переменах. Сейчас такого же рода разочарование испытывает интеллигенция: России так и не удалось стать демократическим государством в классическом понимании слова «демократия», подразумевающим жесткий контроль общества над властью. Как и в прошлом, все свелось только к имитации западных форм, и в стране установилась жесткая диктатура чиновников, напоминающая правление Николая I. Впрочем, николаевская эпоха была весьма противоречивой. Царь не был лютым консерватором, как его заклеймила советская историография, а придерживался вполне адекватных времени взглядов (не даром его уважал Пушкин), но пытался внедрить их преимущественно методами чиновного всевластия. Нынешняя чиновная диктатура и разгул коррупции базируются скорее на ностальгии по советским временам, когда чиновники были не только политическими хозяевами, но и самыми состоятельными людьми страны.

Вопрос в том, кто становится «социальным заказчиком» новой культуры. Сейчас в нашей стране они меняются сравнительно быстро. Вспомните середину 1990-х годов. Музыка, которая чаще всего звучала с экранов наших телевизоров и по радиопрограммам, – песни «Beatles» и работавшей в том же стиле «Машины времени». А это значит, что наибольшую социальную активность в этот период проявляло поколение, чья юность пришлась на 1960-е годы (эпоха массовой «битломании») и которая имела соответствующие ностальгические предпочтения. Через десять лет уже все переменилось. Пришел другой социальный заказчик с другими вкусами и другой ностальгией, который заказывает совсем иную музыку (во всех смыслах).

Поэтому любые масштабные перемены, а уж тем более такие, как смена стадии технологического развития, замечательны с точки зрения общего прогресса, но весьма драматичны для культурно-ценностных установок значительной части населения. За все приходится платить и, как правило, нервными клетками людей, которые, как говорят, не восстанавливаются. Поколение, которое уже не помнит прежней жизни и ее культурных установок, воспринимает все новое гораздо спокойней и даже с удовольствием. Но мы-то еще живы; и мы помним прежние культурные приоритеты, которые, может быть, нам и не нравились, а порой носили и идейно-протестный характер (вроде той же «битломании»), но были психологически привычны.

В принципе такого рода культурные последствия принято делить на: а) глобальные и долговременные и б) локальные и краткосрочные. Но кто же сейчас может провести такого рода классификацию тех явлений социальной и культурной жизни, которые будут рассматриваться чуть ниже? Кто может сказать: надолго ли вспышка исламского терроризма и массовая наркомания среди молодежи или это скоро пройдет. Навсегда ли распался СССР или только на несколько десятилетий? И т.п.

Поэтому я пойду по иному пути. Поскольку эти социокультурные перемены не одинаковы для разных социальных групп и нуждаются в сугубо дифференцированном рассмотрении, я буду анализировать их именно с позиций интересов разных социальных групп современного российского общества.

В таком случае для всего населения первоочередной переменой стало:

- крушение системы мирового социализма и распад СССР. До сих пор никому не приходила в голову простая мысль о том, что одной из главных причин нашего стратегического поражения в соперничестве с Западом была ошибка в выборе приоритетов технологического развития, совершенная еще в 1950-е годы: мы выбрали наращивание ракетно-космического и ядерного потенциала, в то время как западный мир избрал своим приоритетом развитие информационных технологий. И, согласно известной сентенции, гласящей: «Кто владеет информацией, тот владеет всем миром», Запад выиграл. Он выиграл по многим причинам, но в том числе и по недостатку информационного обеспечения социально-экономического развития в СССР; из-за «влюбленности» советской правящей элиты в тот виртуальный мир (т.е. систему догматического бреда, составлявшую их собственные речи), который преподносился населению как государственная идеология; благодаря умелой антикоммунистической пропаганде, ведшейся «зарубежными голосами»; развитию движения диссидентов, воспитанных на этих «голосах»; все большего проникновения на наши экраны западных фильмов, показывавших «другую жизнь», даже во сне не сопоставимую с советской, и пр. Короче, на основании всего этого и по многим иным причинам советская экономика и политическая система просто развалились. Остатки прежней советской культуры еще продолжают цепляться за жизнь, но ее поклонники и потребители уходят из жизни очень быстро, и, если коммунисты не вернутся к власти, серьезных перспектив для культуры «советского типа» я не вижу;

- размах терроризма. В отличие от прежнего революционного терроризма, направленного только против высокопоставленных представителей режима, которые были в хоть в чем-то виноваты, нынешний терроризм националистического и религиозного толка все больше смыкается с глобальным террором по отношению к целым народам или большим группам ни в чем не повинных людей (чем никогда не занимались собственно террористы, а только тоталитарные политические режимы по типу советского или нацистского). В отличие от прежних террористов, для которых конспирация и глубокая тайна были залогом их успеха, современный терроризм рассчитывает не столько на практический успех своих акций, сколько на PR, на рекламу, на публичные выступления на фоне площади, заваленной труппами, и т.п. Современная «Аль Кайда» или чеченский терроризм были бы невозможны и бессмысленны без активной поддержки телевизионщиков, которые, судя по всему, знают много больше, чем говорят, и, возможно, в каких-то случаях, содействуют террористам (ведь сегодня можно купить все что угодно и кого угодно). Таким образом, современный терроризм буквально «вскормлен» СМИ и их погоней за любой сенсацией;

- нарастающие проблемы с сохранением национальной культурной самобытности народов и – более того – самой этической формы структурной организации человечества. Если посмотреть на этническую историю человечества в ее динамике, то выявится одна очень важная закономерность. Практически все существующие на Земле этносы сформировались только в позднепервобытную и аграрную эпохи. Даже народы, сложившиеся как самостоятельные этнические целостности только недавно, находились в период своего этнического формирования еще на аграрной, а во многом и позднепервобытной («варварской») стадии развития. На индустриальной стадии не сложился ни один новый этнос. Почему? Потому что для этнического (т.е. локального культурного) формирования и поддержания устойчивой этнической (т.е. локальной культурной) самостоятельности народу требуется определенная информацион-ная изоляция. Сильные внешние информационные потоки размывают еще не окрепшую этническую традицию и не дают ей оформится в более или менее устойчивые структуры. Но мощь внешнего информационного давления в наши дни такова, что трудно поручиться за устойчивость и вполне окрепших и давних этнических культур. Показательно, что сейчас выраженную этническую культурную самобытность сохраняют в основном те народы, которых можно отнести к категории «отсталых». А вот найти существенные культурные отличия между высокоразвитыми народами (например, между народами Западной Европы) становится все труднее.

Конечно, впадать в панику по поводу деградации национальной организации человечества еще рано. Глобализация пока еще «сокрушительно влиятельна» лишь в области массовой культуры. Но она начинает все сильнее влиять на политическую, научную и профессиональную художественную культуры и распространение ее влияния на другие области специализированной культуры высоко вероятно. Смогут ли этнические обыденные культуры сохранить свою самобытность без мощного «щита» специализированных культур, сказать трудно. Зона влияния обыденных культур с каждой новой стадией развития неуклонно сокращается, а национальные культурные традиции в развитых обществах все сильнее оттесняются в сферу приватной жизни.

Для группы политического истеблишмента можно выделить два последствия такого рода:

- революция в сфере управления (во всех областях). Время, необходимое, чтобы информация о состоянии дел на каком-то участке дошла до руководителя, он принял необходимое решение, и оно дошло обратно до этого участка, в начале XIX века составляло в среднем около часа (если речь шла об обозримом поле сражения наполеоновских войн) или нескольких недель (если речь шла о разных городах). Например, известие о смерти Александра I шло из Таганрога до Петербурга более двух недель, что чуть было не привело к государственному перевороту (независимому от движения декабристов) со стороны группы генералов – противников Николая¹. Современные исследования выявляют, что именно несогласованность в действиях генералов-заговорщиков и офицеров-заговорщиков (декабристов) привела к провалу всей операции и гибели предводителя «генеральского заговора» графа Милорадовича, убитого именно декабристами. Сегодня информация о том, что случилось во Владивостоке, в экстремальном случае доходит до Президента страны за несколько секунд и за такое же время его распоряжение дойдет обратно до Владивостока. Это, плюс максимальная автоматизация процессов управления и принятия решений в типовых случаях, явилось подлинной революцией в системе управления в любой сфере социально значимой деятельности. На самом деле компьютер изобретался именно для ускорения и автоматизации процессов управления, а вовсе не ради любителей Интернета. А современные технологии управления требуют определенной психологической привычки и сноровки, более свойственной молодым, чем старым руководителям;

- нынешние процессы глобализации являются далеко не первыми в истории человечества. В истории постоянно велась борьба между тенденциями культурной локализации (в виде автономизации каждого отдельного народа) и универсализации (в форме образования многонациональных империй) т.е. борьба процессов энтропии (в форме универсализации) и негаэнропии (в форме локализации) в социальном развитии человечества. Но ныне глобализация, будучи основанной на современной научно-технической базе, при сегодняшних скоростях информационных и транспортных связей, при нынешних масштабах обмена людьми между континентами, странами, регионами и т.п., мобильности идей и технологий (т.е. научно-техническом шпионаже), а также специалистов (живых носителей уникальных идей, знаний и умений), превратилась действительно во всемирную, охватывая как политическую, так и экономическую сферы, но главное – систему массовой информации. Т.е. тенденции возрастания энтропии (падения уровня культурного многообразия) сегодня явно доминируют (по крайней мере, в области массовой культуры). Сегодня народы уже живут не в том ограниченном информационном локусе, который им навязывают собственные правительства, а в том «широкоформатном» информационном пространстве, которое образует деятельность крупнейших интернациональных информационных корпораций. Можно перефразировать уже прозвучавшую сентенцию и сказать: «Кто эффективней навязывает свою информацию, тот и управляет всем миром». Потому что мир – это люди, которые руководствуются в своей социальной активности преимущественно поступающей к ним информацией, которую они интерпретируют применительно к собственным интересам¹.

Для группы интеллектуальной элиты становление информационного общества вылилось в формирование новой культурно-философской парадигмы:

- постмодернизма. Когда информация превратилась в основной продукт производства, весь универсум, естественно, стало возможным рассматривать как систему текстов, нарративов, интерпретаций и т.п. Мир виртуализировался; он исчез из сферы интеллектуального анализа как вещественная данность и превратился только в информацию о себе (нужно сказать, что всегда люди исследовали не сам объект, а лишь доступную информацию о нем). Фактически процесс виртуализации мира начался давно – еще с формирования разговорного языка и системы мифологического сознания, когда реальные вещи и события заменили их названиями и описаниями; затем расширился с изобретением письменности и развитием грамотности; а появление электронных средств коммуникации, передающих не только текст, но и звук и видеоряд, изменил всю философию мировосприятия. Закончилась не история (по Фукуяме)², а философское бытие материального мира (по крайней мере, как объекта интеллектуального интереса). От мира осталось только название и бесконечное число комментариев, т.е. информация; и ныне наука изучает не сам этот мир, как таковой, а тексты, написанные о нем (естественно, речь идет прежде всего о гуманитарных науках и философии). А с информацией (в отличие от материальных предметов, сооружений и территорий) можно проделывать все, что угодно; например, объявлять ее набором фантазмов и симулякров (что на самом деле имело место всегда, но скромно утаивалось от общественности).

Очевидно, в первобытную эпоху большая часть информации, которой владели люди, была более или менее достоверной (иначе человечество просто не выжило бы)¹. Но по ходу развития цивилизации и по мере развития языка культура все в большей степени превращалась в информацию (как правило, ложную), а голова человека все больше и больше заполнялась выдуманными, непроверенными, художественными сведениями, т.е. – виртуальными. Возьмите современного человека. Кроме малюсенького сегмента узко профессиональных знаний², вся остальная информация, которой забита его голова – это преимущественно вымыслы и домыслы, почерпнутые в искусстве, сомнительных сообщениях СМИ, вольных сочинениях философов и писателей, бытовых сплетнях и т.п.

Недостоверная, а, как правило, и заведомо ложная информация в наших головах – вот она – необъятная площадка для постмодернистских экспериментов. Нам просто не приходит в голову то, что постмодернизм работает не с культурой вообще, а с индивидуальным культурным багажом каждого из нас, при том, что сам этот багаж – по определению – набор детских сказок, сюжетов из любимых кинофильмов, субъективных повествований (т.е. книг), чьих-то частных мнений о чем-либо, художественных описаний и т.п.³ Постмодернизм просто играет с тем, что культура по преимуществу информационно недостоверна. Естественно, что нам это не нравиться. Мы мало, что знаем достоверно об этом мире и приучены верить в «культурные» сказки о нем. И вдруг постмодернизм сообщает нам, что каждая сказка – ложь, придуманная в чьих-то интересах. Кому же это понравится?

Для представителей группы «среднего класса» результаты информационной революции сказались прежде всего на таких сторонах жизни, как:

- все более узкая профессиональная специализация. Количество информации, составляющее основу той или иной специальности, стало таким большим, что один человек уже не в состоянии удержать его в своей активной памяти. Выходом из положения стало дробление этой информации (и основанных на ней знаний и умений) на фрагменты – специализации¹. По требованиям Болонской модели образования, человек в вузе должен получать не фундаментальные знания по специальности, а узкие прикладные компетенции по профессии, т.е. знания и умения чисто технологической направленности. Упрощая, можно сказать, что выпускник должен твердо знать, в какой руке держать молоток, а вот зачем его держать – это знать не обязательно. «Зачем» уже прочно вытеснено «как». Теоретически мы идем к тому, что, сколько специалистов будет жить на планете, столько будет и специализаций. Каждый специалист станет уникальным носителем своего индивидуального сегмента информации, знаний и умений. Но такая перспектива, к сожалению, уготована не всему человечеству, а так называемому «золотому миллиарду»², который, согласно предсказаниям, и составит ту новую элиту «специалистов high tec», которая фактически и будет править миром и потреблять большую часть производимой человечеством энергии (в профессиональных и личных целях) – не в качестве деятелей политической власти, а благодаря своим уникальным знаниям и профессиональным умениям. Изменится и социальная структура человечества: отныне оно станет делиться не на народы и не социальные классы, а на представителей «золотого миллиарда» (профессиональную элиту специалистов high tec в науке, медицине, образовании, производстве, менеджменте, военном деле, информатике, искусстве и т.п.), политические органы управления и насилия, а далее – всех остальных (примерно 85% всего человечества). В этой перспективе утешительно лишь то, что все это произойдет не в виде одномоментного революционного переворота, а будет иметь форму постепенных социальных перемен, которые продлятся на протяжении жизни нескольких поколений;

- доминирующая роль СМИ, которые в существенной мере вытеснили из нашего обихода все остальные источники культурного знания. Ребенок теперь воспитывается не столько родителями, сколько телевизором, учится не столько в школе, сколько по тому же телевизору, а теперь еще и посредством компьютерных игр. Книги теперь читают только недобитые интеллигенты, остальные смотрят телевизор.

Среди культурологов популярно такое рассуждение: «Нормальный ребенок, конечно, слышал имя Уильям Шекспир, но не знает, кто это. Продвинутый ребенок помнит, что учитель рассказывал что-то про английского писателя с таким именем. Культурно развитой ребенок видел фильм “Ромео и Джульетта” с Леонардо ди Каприо по телевизору. Но только гениальный ребенок знает, что Уильям Шекспир – это сценарист фильма “Ромео и Джульетта”».

Я не хочу обвинять человечество в интеллектуальной деградации. Просто информационные возможности телевидения и сети Интернет уже в десятки раз превосходят «классические» источники знаний по культуре. Я не затрагиваю вопроса о качестве полученных таким образом знаний, уровне социализации и инкультурации индивида, но скажем честно: объем знаний, которые можно назвать культурными и которыми обладает сейчас средний представитель «среднего класса», за последние десятилетия вырос по объему в несколько раз, хотя во столько же раз и упал качественно. Но реальная ситуация на сегодняшний день такова: мы сознательно жертвуем качеством культурной компетентности индивида во имя наращивания ее количества. Возможно, всю предшествующую историю человечество испытывало информационный голод и теперь никак не может «наесться». Конечно, есть и отдельные гурманы – любители качества, потребляющие культуру в ее «классических формах» (это в основном интеллектуальная элита и большинство интеллигенции), и они останутся всегда, но всегда будут в явном меньшинстве. По всей видимости, эта группа вообще уйдет из числа потребителей услуг СМИ, а что станет ее специфическим источником информации, я предсказать не берусь;

- феминистская революция. Для участия в общественном производстве (любом – материальном, интеллектуальном, сфере бытового и социального обслуживания и т.п., вплоть до военной службы) потребовалось столько дополнительных голов, что за последние два десятилетия были сняты практически все «запреты на профессию» для женщин (и только одна для мужчин – на проституцию). Вопреки теоретическим предсказаниям, норма физической нагрузки, которая может переноситься женщиной безо всякого ущерба для ее здоровья, оказалась не уступающей соответствующей мужской норме. По нашей советской практике, когда на большинстве физически нагрузочных специальностей в тылу использовался труд преимущественно женщин – опыт нам дала Великая Отечественная война – мы давно это установили, но Запад нам не верил, полагая это физиологической особенностью только русских женщин. Но проверка в американской, британской, французской и израильской армиях установила, что по физиологическим показателям просто нет воинских специальностей, недоступных для женщин. Может быть, от каких-то функций их стоит уберегать по чисто психологическим причинам (например, от функций палача-расстреливателя). Так же, как и от работы с ядерными материалами, поскольку это вредно для их детородных функций (о том, что это еще больше влияет на детородную функцию мужчин, почему-то никто не обеспокоился; но что поделаешь, мужчины – это вообще жертвы цивилизации). Но это – единственное ограничение. По своим интеллектуальным способностям и общим трудовым возможностям женщина, наконец, признана абсолютно равной мужчине. Это лишний раз свидетельствует о том, что в информационном обществе работают не столько руками, сколько мозгами, в чем женщина, слава Богу, не уступает мужчине;

- политкорректность. Общество (по крайней мере, западное) стало намного толерантней относиться к тем или иным формам физического, физиологического или культурного отличия одного человека от другого, и даже перечень преследуемых проявлений девиантности существенно сократился до проявлений, очевидных в своей социальной опасности (т.е. предусмотренных уголовным кодеком). Характерно, что при этом традиционные маркеры индивидуальной идентичности – расовая, национальная, религиозная принадлежность – откровенно отошли на второй план; об этом даже неприлично спрашивать, как о сексуальной ориентации собеседника;

- реклама и PR, которые теперь выступают не только в роли двигателей торговли, но и как главные наши учителя и ориентиры в сфере образов престижности. Именно реклама вовремя подскажет нам, во что сейчас модно одеваться, чем обставлять дом, что готовить на обед, а главное – где все это взять. Т.е реклама освобождает массу нашей умственной энергии от самостоятельного выбора того, как жить прилично (в соответствии с рекомендуемыми нормами социальной престижности). Нам уже не только не нужно выбирать наряд для официального приема или вечернего раута (все, что надо, нам расскажут по телевизору), но даже и президента страны уже можно не выбирать, а проголосовать в соответствии с рекомендацией того обозревателя, которому вы больше доверяете. Нужный выбор телевидение (а точнее те, кто ему платит) уже сделало за нас. Посредством возможностей системы СМИ реклама и PR занимаются непрерывным манипулированием нашим сознанием, и видимо, не без серьезной прибыли для ее заказчиков¹;

- тенденции мультикультуральности. Свободный доступ к знаниям о любых культурах мира, а так же тенденции превращения всего мира в один большой рынок породили и тенденцию к постепенной синтезации элементов разных культур. Нам кажется, что мы живем в мире образцов нашей национальной культуры, но задумайтесь, как много форм собственно русской культуры нас сейчас окружают. Сегодня наибольшей национальной специфичностью отличается, пожалуй, русское правослвие. Светская культура все больше и больше теряет эту специфичность.

Я не отношусь к числу тех формальных патриотов, которые считают, что нашу культурную самобытность спасет отказ от использования достижений западной культуры. Тогда давайте откажемся от двигателя внутреннего сгорания и электричества (все это отнюдь не русские изобретения). Вы представляете себе современную русскую культуру без телефона, автомобиля, тепловоза, телеграфа и т.п.? Мы уже давно не замечаем, что нас окружают вещи, идеи, технические и художественные достижения как отечественные, так и западноевропейские, американские, латиноамериканские, южнокорейские, японские, китайские, порой и африканские. Как правило, мы ищем подтверждение мультикультуральности прежде всего в искусстве; но здесь эта тенденция присутствовала всегда, а сейчас, конечно, лидирует молодежная поп-культура, в которой уже перемешалось все.

Но не только в искусстве. Мультикультуральность наступила во всем, что нас окружает и чем мы пользуемся, – практически все элементы нашего образа жизни и ценностных ориентаций, воздействующие на наши предпочтения, уже стали соответствовать тому или иному международному стандарту. Но, подчеркну, только на уровне массовой культуры и системы массового потребления. На уровне «фаст фуд» это уже внедрилось по всему миру. И в Токио, и в Стамбуле, и в Москве вы найдете тот же самый стандарт McDonnalds.

Можно в порядке эксперимента остановить на улицах Москвы любого молодого человека и провести анализ того, что на нем надето, прикреплено к поясу и рассовано по карманам. И мы обнаружим примерно два десятка вещей, большинство из которых имеет совершенно различное национальное производство или сделано по лицензиям фирм разного национального происхождения. И все эти вещи, принадлежащие разным культурам, отражающие социокультурный опыт различных народов, никак не вступают в конфликт в сознании этого юноши. Да и мы относимся к этому, как к вполне обычному сочетанию. Средневековый человек, наверное, с ума бы сошел, одев одновременно мусульманскую чалму, католическую рясу и монгольские сапоги.

Еще больший эффект даст обследование квартиры среднего по доходам горожанина: обстановка, предметы одежды, предметы бытового пользования, электроприборы и даже содержимое холодильника выявят наличие вещей и продуктов, имеющих происхождение (или произведенных по лицензиям) десятков стран. Мы так привыкли к этому, что практически не замечаем подобного смешения. Например, того, что на завтрак мы едим бутерброд с колбасой – блюдо немецкого происхождения – и пьем кофе – южно-американский продукт, на обед у нас польский борщ или русские щи, на второе – курица, приготовленная по-французски или по-грузински, с картошкой – овощем американского происхождения, рисом – китайско-индийским продуктом, или итальянскими макаронами, а на ужин можем побаловаться и чем-то дальневосточным – корейским или японским, запивая это английским чаем или чешским пивом.

Я специально не касаюсь книг, которые мы читаем, фильмов, которые смотрим по телевизору, музыки, которую слушаем, потока новостей, почерпнутых в телепередачах и газетах, картин или репродукций, висящих на стенах нашей квартиры, рекламы, которую видим в том же телевизоре, в журналах и на рекламных щитах на улице, и т.п. Все это уже давно имеет абсолютно интернациональный характер. А ведь все это пусть латентно, но весьма существенно влияет на наше сознание. То, как вещи, «руководят» поведением человека очень хорошо показал Ж.Бодрийяр¹.

Приведет ли все это к сглаживанию национальных особенностей разных культур, сказать трудно. Мне представляется, что приведет. И причиной тому не мультикультуральность (это только инструмент), а то, что, по всей видимости, структурное деление человечества на разные народы исторически подходит к концу. На уровне современных технологий это уже является тормозом общественного развития. Разумеется, смешение всех культур, и объединение всего человечества в единый социальный организм займет очень много времени, еще много веков. Но, похоже, что процесс уже пошел. Не означает ли это конец культуры, которая по определению всегда национальна?

Для группы, которую условно можно назвать «все остальные», изменения проявились в основном в следующем:

- сложение молодежной поп-культуры. В ХХ веке ее становление и массовый успех в существенной мере определялись техническими возможностями звукозаписи и трансляции через СМИ. Т.е. поп-культура – это тоже дитя развития систем информации и культурного «конфликта поколений», который обычно обостряется в эпоху перемен. В такую эпоху молодежь уже не заставишь жить в мире ценностей ее отцов. Для молодежи встает необходимость в каком-то демонстративном преодолении «культуры отцов». Первой попыткой такого «преодоления» во второй половине ХХ века стал рок-н-ролл. В нем не было ничего агрессивно антикультурного, но то, что он не соответствовал «культуре отцов», уже сделало его контркультурным.

На основе рок-культуры началось формирование всей специфической молодежной субкультуры, основанной на особых «контрценностях» – в этике, эстетике, моде, образе жизни и пр. (вспомните битников, хиппи, рокеров и др.). Поскольку эта культура «контрценностей» имеет гораздо больший экономический эффект (как ни странно, но молодежь, обычно стесненная в средствах, тратит на культуру больше, чем старшее поколение), она продается значительно лучше «классики», и естественно, что именно эта «контркультура» заполняет теле- и радиоэфир, магазинные прилавки, книжные полки и т.п. Не будем забывать, что сегодня культура стала одним из элементов свободного рынка. Впрочем, и в советские времена искусство было единственной сферой, которая фактически жила по рыночным законам – купят или не купят (?).

Но рок-культура продержалась лишь около 30 лет и с конца 1970-х фактически отошла на периферию молодежных увлечений. Ее вытеснили другие направления молодежной субкультуры, которые ныне принято называть попсой.

- наркомания. Она имеет давнюю историю, но в наше время активизировалась в 1960-е годы в элитной среде в форме «психоделики» и очень быстро переродилась в обычную массовую наркоманию самого низкого пошиба¹. Я думаю, что развитие наркомании (как и алкоголизма) является косвенной реакцией на возрастание потока «информационного шума», который не всякая психика в состоянии выдержать. Люди, не занятые плотно каким-либо делом, а имеющие сравнительно много свободного времени, т.е. времени на потребление информации, которая отвечает не профессиональным запросам, а скорее их бытовым интересам и заполняет все свободное время (как нередко часами смотрят телевизор от того, что просто нечего делать), нуждаются в более эффективной психологической реабилитации, которую ни естественный сон, ни медицина, ни сфера услуг пока еще предложить не могут. В этой ситуации уход в измененное состояние сознания, которое еще недавно служило тому, что бы превзойти себя, «подняться над собой» и своими обычными возможностями, ныне превратилось в позорное «бегство от культуры», от информации, в попытку спрятаться в замкнутом мире индивидуальных галлюцинаций (что есть на самом деле – один из путей виртуализации своего замкнутого информационного мирка);

- сексуальная революция. Показательно, что и поп-культура, и наркомания, и сексуальная революция родились почти одновременно, в 1960-70-е годы (т.е. одновременно с компьютером). Конечно, с изобретением компьютера и Интернета здесь нет прямой связи; легализация «свободного секса», гомосексуализма, эротики, порнографии стали побочным продуктом доступности любой информации (в том числе и видовой), либерализации нравов в целом, политкорректности, феминистской революции. В целом это тоже можно связать с потребностью в более эффективном отдыхе, эмоциональном раскрепощении, в легализации того, что человек – это еще и животное¹ (что во все времена гневно осуждалось культурой, считалось неприличным, тайным, греховным и т.п.). Удивительно, что есть и пить – считалось приличным (это описывали в книгах и даже в кино показывали), а вот ходить в туалет и заниматься сексом (что по существу есть такое же удовлетворение биологических потребностей, как и питание) – это было уже неприлично. В культуре – это было тематикой только для анекдотов. Т.е. легализация секса – это тоже преодоление «культуры отцов» молодежью 1960-70-х годов, основанное на возможностях, предоставленных современными информационными технологиями.

Но сексуальная революция имела и еще одно очень важное социальное последствие. Наконец, общество избавилось от двойного стандарта в сексуальных и гендерных вопросах, по которому мужчине было можно все, а женщине – ничего. Вопрос о социальном неравноправии мужчин и женщин, вытекающий из их полового неравноправия, во все века оставался очень актуальным. Похоже, что отныне с этим неравенством уже покончено;

- деградация традиционной культуры насилия, которое всегда было одной из наиболее нормативных форм деятельности. Насилие всегда делилось на две субкультуры – государственную, осуществляемую армией, полицией и силами безопасности на основании воинских уставов и иных законодательных положений, и криминальную, осуществляемую людьми, не состоящими на государственной службе, но действующими по правилам «воровского закона» и других подобных ему норм. Обе субкультуры были полной противоположностью друг другу, как солдат и грабитель, полицейский и вор. Но, тем не менее, в обеих действовала довольно жесткая система нормативов, определявшая, кому и как можно применять насилие, а как нельзя. Но в течение последнего века все смешалось. Армия и милиция стали вести себя как уголовные банды, а криминальное насилие вообще утратило какие-либо черты нормативности и превратилось в полный «беспредел».

Я полагаю, что это – результат омассовления обеих групп «социальных насильников», превращения их в многомиллионные констелляции, произошедшее в течение второй половины XIX – первой половины XX веков. Причины создания многомиллионных армий понятны. Омассовление преступного мира связано с процессами урбанизации. Когда миллионы крестьян двинулись в города, существеннай часть из них оказалась социально неконкурентоспособной в новых условиях. И единственной возможностью выжить для них стало нарушение закона. Естественно, что омассовление преступности привело и к омассовлению полиции. Но если раньше военные, полицейские и преступники были сравнительно небольшими и высокопрофессиональными группами, то вливание в их ряды миллионов непрофессионалов неизбежно привело к постепенной деградации их профессиональных субкультур, размыванию тех ограничительных условий, в которых эти группы действовали. Люди сами по себе не стали хуже, но омассовление каких-то специальных сфер деятельности обязательно ведет к профессионально-культурной деградации участников этой деятельности. В каком-то смысле то же произошло и с наукой, когда ею стали заниматься миллионы.

Не следует забывать и о том, что существенную роль во всем происходящем ныне в мире, играет телевиление. У человечества еще не было опыта совершения действий перед объективами телекамер с перспективой показа на весь мир. Оказывается, что на многих такая перспектива плохо влияет. Например, современный терроризм был бы политически совершенно бессмысленен, если бы его акции не траслировались по телевидению.

Я не хочу утверждать, что для группы, условно называемой «все остальные», информационная революция принесла только попсу, наркоманию, порнографию и преступность. Не будем забывать, что границы между средним классом и всеми остальными ныне очень условны. А это значит, что все то, что пришло в мир среднего класса, распространяется и на «всех остальных». Вопрос лишь в том, кто и в каких объемах всем этим пользуется?

Итак, наш анализ показал, что основным источником негативных социальных и культурных последствий является не информационная революция, как таковая, а по преимуществу один ее сегмент – масс медиа. В современных условиях СМИ фактически приняли на себя функции политических партий, как основных организаторов масс, либо главных рабочих органов разных политических организаций по вопросам работы с населением. Соответственно, уровень их влияния и социальные последствия этого влияния возросли во много раз. А как насчет ответственности?

Встает вопрос: как не допускать негативных последствий? Что, СМИ должны утаивать от людей часть информации? А они и так не говорят нам всей правды; всегда ведется отбор: что сказать, а что нет. Значит проблема в другом: по каким принципам ведется эта селекция информации и на основании каких соображений что-то акцентируется, а что-то затушевывается? Боюсь, что не по самым достойным. Ведь СМИ нужны сенсации (от уровня сенсационности той или иной газеты, радиостанции или телепередачи зависят масштабы размещаемой рекламы – основного финансового источника существования СМИ). В результате масс медиа меньше всего задумываются о том социально-воспитательном эффекте, которого они достигают.

Каков же выход? Ограничить свободу информации? Но слишком много свободы вообще не бывает. И, тем более, это противоречит принципам демократии, которую мы объявили. Поставить СМИ под жесткий государственный или общественный контроль? Но это то же самое, что ограничить свободу информации. Мне видится только один выход: производить очень жесткий отбор людей, которым доверяют информационные сообщения. Я бы ввел специальный кодекс журналиста (по типу «Клятвы Гиппократа» у врачей), в котором журналист должен принимать на себя всю полноту ответственности (вплоть до уголовной) за социальные последствия своих репортажей. Соответствующая статья должна быть введена и в уголовный кодекс.

Я понимаю, что все это – лишь благие пожелания; но думаю, что рано или поздно человечество к этому придет. Уж больно опасным оружием стала информация вообще и особенно распространенная по каналам СМИ. В конечном счете, информации-вообще не бывает. Есть конкретные люди, которые создают и распространяют ту или иную информацию, но не несут никакой ответственности перед обществом за это. А зря.

* * *

Возможно, что я что-то забыл и не упомянул всех культурных перемен, принесенных нам информационной революцией. Но это дополнят те, кто согласен со мной в приведенных выше оценках.

Наконец, самый главный вопрос, который меня, как ученого, интересует более всего: продолжаем ли мы жить в экзистенциальной парадигме эпохи Просвещения или уже отошли от нее? Многие западные ученые (Валлерстайн, Гидденс, Бауман, Грей, Фуко, Бодрийяр и др.) полагают, что процесс индивидуализации культуры снимает идеи Просвещения с повестки дня¹. Я с этим не согласен. Мне кажется, что основные принципы Просвещения еще продолжают действовать: приоритет общественных интересов над индивидуальными (демократия), установка на социальный прогресс и социальную справедливость, решающая роль научного знания в рациональном переустройстве мира. С переходом на постиндустриальную стадию развития именно производство знания получило полный приоритет¹. Все это еще актуально, социально и интеллектуально значимо и остается нашей «стратегической целью» (пусть даже сугубо виртуальной).

Если это все так, то мы – как люди, живущие в «эпоху перемен» (от чего, как известно, избави Бог всякого), – несколько преувеличиваем новационность всего того, что на нас обрушилось. Большинство явлений, описанных в очерке, имели место и в прошлом, но только в несколько других формах и, разумеется, в гораздо меньшем объеме.

Впрочем, разве понимание этого сильно облегчает нам жизнь?

2005, ред. 2008