Вопросы по отечественной литературе
 Скачать 3.67 Mb.
|
|
Пухов не может вынести одиночества и, проникаясь чувством к миру, ищет вечные истины, которые могли бы заполнить пустоту в его душе. Он не случайно назван Фомой: как Фоме неверующему, ему хочется во всем убедиться самому, и он не страшится опасностей. А апостол Фома к тому же единственный, кто понял сокровенный, тайный смысл учения Христа. Пухов же хочет постичь смысл и итоги революции, взглянув на нее изнутри народного бытия. Не все увиденное его радует. «Зачем революция, если она не несет высшей справедливости? Только пиршество смерти, все новые и новые жертвы», думает Фома, не находя для нее места в душе. Как наблюдатель, Фома видит, что нравственного будущего у революции нет. Это разочарование рождает иронию. Ироничный автор показывает нам портрет Троцкого, нарисованный поверх Георгия Победоносца «плохой краской». Эпоха бюрократизма и номенклатуры опошлила революцию. «История бежала в те годы, как паровоз, таща за собой на подъем всемирный груз нищеты, отчаяния и смиренной косности», свидетельствует писатель. Можно сказать, что герой Платонова автобиографичен и выражает чувства и мысли автора. Для Платонова главным в творчестве было не мастерство, а искренность. В своих произведениях о войне и революции писатель размышляет, как существуют люди в период революционной катастрофы. В частности, рассматривается судьба человека из народа в дореволюционную и революционную эпоху. Автор не верил в революцию. В публицистике Платонова этих лет выражен утопический взгляд на происходящее, ощущение истории как апокалипсиса. У Платонова имеется сатирическое начало в произведениях, которые не являются таковыми по пафосу. Необычный язык в стиле лозунгов и штампов, скрытая ирония автора, гротеск и гипербола раскрывают читателю смысл произведения. Платонов быстро почувствовал, что такое бюрократия и показал читателю, как «сокровенный человек» меняется и вырождается, превращаясь в чиновника, как бывший «простецкий» матрос Шариков, теперь считающий себя «всеобщим руководителем Каспийского моря» и разъезжающий на автомобиле. Он тренируется в умении «так знаменито и фигурно расписаться, чтобы потом читатель его фамилии сказал: товарищ Шариков это интеллигентный человек», ворочает «большие бумаги на дорогом столе». Шариков не говорит, а агитирует. Пухову он тоже предлагает «стать командиром нефтяной флотилии», но герой не хочет начальствовать. Саркастическая сатира и скепсис в отношении революционного процесса, «изображение страшных черт моего народа», как писал Платонов, вызывали постоянное неприятие критики. Автор не поддерживает поэтизацию гражданской войны в литературе. «Ирония Платонова была выражением боли писателя, верившего и в утопию, и в ее язык... Платонов единственный показывает, что коллективизация была с психологической точки зрения ин-фантилизацией крестьянства... Платонова можно назвать религиозным писателем, несмотря на то что его герои писатель сознает это ищут «мнимую веру», являются апостолами псевдорелигии», — заключает М. Геллер в своей книге «Андрей Платонов в поисках счастья». Он считает, что герои Платонова принимают коммунизм как новую религию, но искажающую христианство. Герой проходит достаточно сложный путь от «внешнего» в себе к «сокровенному». В финале Пухов видит «роскошь жизни и неистовство смелой природы», примиряется в своих нравственных и философских исканиях. Он видит свою неповторимость и сеет в людях душу, что является главным, по Платонову. Писатель высказывает тезис о неповторимой ценности каждого человека, его сердечности и сострадании, говоря о том, что каждый должен обрести свое «Я», как Пухов. В этом заключена его вера в человека. В финале Пухов чувствует «свою жизнь во всю свою глубину до сокровенного пульса» и приходит к выводу, что для целостности мира необходимо всеобщее братство.
Роман «Белая гвардия» начинается с замечательной словесной, патетической и скорбной, увертюры: «Велик был год и страшен год по Рождестве Христовом 1918 г., от начала же революции второй…» перед читателями сразу же предстает волнующая «энергия исторического пейзажа», она сразу захватывает: реальная история, т. е. 1918 г., явно продлена и назад, и вперед, описана в вечное время. Ускоряя бег времени, автор сразу же расширяет и круги, витки пространства, географию события. Революция сразу же обозначена как трагическое действо, Великая Перемена, - и для Настоящего, и даже для Прошлого. Ничто в романе не подгоняется под схему счастливого Грядущего, которое, дескать, оправдает все жертвы. Наоборот, все настоящее делается пространством встречи, часто опасной встречи, с этим неопределенным, то чудесным, то чудовищным Грядущим. В романе не просто отражены события Гражданской войны, но здесь представлен Человек на фоне кровавой исторической драмы. Булгаков эти события рассматривает не с классовых или политических событий, а с чисто человеческих. Кто бы ни захватил город, неизбежно льется кровь, сотни людей умирают в мучениях, а другие еще страшнее ожесточаются. Насилие рождает насилие, и это волнует писателя больше всего. Любая политика, на каких бы идеях она не была замешана, остается глубоко чуждой Булгакову. Он понимал офицеров «конечных и развалившихся полков» старой армии, «прапорщиков и подпоручиков, бывших студентов… сбитых с винтов жизни войной и революцией». Он не мог осуждать их за ненависть к большевикам - «прямую и горячую». Не меньше понимал он и мужиков с их злобой против немцев, издевавшихся над ними, против гетмана, при котором на них навалились помещики, понимал и их «дрожь ненависти при лове офицеры». Булгаков стремился «стать бесстрастно над красными и белыми», ради тех истин и ценностей, что именуются вечными, и в первую очередь ради самой жизни человеческой, которая в пылу гражданской войны едва ли вообще перестала считаться ценностью. Сам Булгаков определяет свое литературное кредо так: «Упорное изображение русской интеллигенции как лучшего слоя в нашей стране». С какой симпатией Булгаков описывает Турбиных, Мышлаевского, Малышева, Най-Турса! Каждый из них не без греха, но это люди подлинной порядочности, чести, мужества. И ради этих достоинств писатель легко прощает им мелкие прегрешения. А больше всего он дорожит всем тем, что составляет красоту и радость человеческого бытия, даже несмотря на грозное влияние истории на человеческую жизнь. В доме Турбиных, несмотря на страшные и кровавые события 1918 г., - уют, покой, цветы. С особенной нежностью автор описывает душевную человеческую красоту, ту самую, которая побуждает его героев забывать о себе, когда надо позаботиться о других, и даже совершенно естественно, как само собой разумеющееся, подставлять себя под пули ради спасения других, как это сделает Най-Турс и в любой момент готовы сделать Турбины, и Мышлаевский, и Карась. Неким символом Истории вырисовывается в романе Млечный Путь. «И от этого Николка опять заплакал и ушел из часовни на снег. Кругом, над двором анатомического театра, была ночь, снег, и звезды крестами, и белый Млечный Путь». Да, Млечный Путь может дать понять человеку, что он - всего лишь песчинка в водовороте истории, но в этом то и заключается самое главное - остаться человеком несмотря ни на что! Так, как поступил Николка, точно так же поступил бы любой из офицеров, сам Алексей турбин! Эта общность делает все содружество людей, собранное в квартире Турбиных, еще более обреченным, трагически одиноким. Уцелеть им трудно, измениться - почти невозможно. Практически одиночество Турбиных непоправимо, их «ковчег» хрупок. Уплотненный фокус культуры никак не хочет сдаваться упрощению, примитиву. Турбины, правда, еще не раздавлены. Хотя прежней игры жизни в них - в финале романа - нет. «Кому - пролог, а кому - эпилог», - говорит один из офицеров в пьесе «Дни Турбиных». Этот эпилог, может быть, страшен, но уже не велик. В целом же чувство катастрофы, гибели прекрасного мира и его культуры захватывает практически всех. Оно перехлестывает через укрепления, баррикады, подавляет и побежденных, и… победителей.
Неисправимый идеалист и романтик, Платонов верил в “жизненное творчество добра”, в “мир и свет”, хранящиеся в человеческой душе, в занимающуюся на горизонте истории “зарю прогресса человечества”. Писатель-реалист, Платонов видел причины, заставляющие людей “экономить свою природу”, “выключать сознание”, переходить “изнутри вовне”, не оставляя в душе ни единого “личного чувства”, “терять ощущение самого себя”. Он понимал, почему “жизнь на время оставляет” того или иного человека, подчиняя его без остатка ожесточенной борьбе, почему “неугасимая жизнь” то и дело гаснет в людях, порождая вокруг мрак и войну. А.Платонов принадлежит к тем немногочисленным авторам, кто услышал в революции,не только “музыку”, но и отчаянный крик. Он увидел, что добрым желаниям иногда соответствуют злые дела, а в замыслах добра кто-то предусмотрел для усиления своей власти уничтожение многих ни в чем не повинных людей, якобы мешающих общему благу. Все, что было опубликовано из произведений Платонова до последних лет, не могло дать полного представления ни о его мощи как писателя, ни совершить той работы по формированию духовности человека, которая оказалась под силу таким произведениям, как “Котлован”. “Чевенгур”, “Ювенильное море”. Платонов ни на кого не похож. Каждый, кто впервые открывает его книги, сразу же вынужден отказаться от привычной беглости чтения: глаз готов скользить по знакомым очертаниям слов, но при этом разум отказывается поспевать за временем. Какая-то сила задерживает восприятие читающего на каждом слове, каждом сочетании слов. И здесь не тайна мастерства, а тайна человека, разгадывание которой, по убеждению Достоевского, есть единственное дело, достойное того, чтобы посвятить ему жизнь. Герои Платонова говорят о “пролетарском веществе” (сам Платонов говорил о “социалистическом веществе”). В эти понятия он включает живых людей. У Платонова идея и человек не сливаются. Идея не закрывает человека наглухо. В его произведениях мы видим именно “социалистическое вещество”, которое стремится из себя самого построить абсолютный идеал. Из кого же состоит живое “социалистическое вещество” у Платонова? Из романтиков жизни в самом полном смысле слова. Они мыслят масштабными общечеловеческими категориями и свободны от каких бы то ни было проявлений эгоизма. На первый взгляд может показаться, что это люди с асоциальным мышлением, поскольку их ум не ведает никаких социально-административных ограничений. Они непритязательны, неудобства быта переносят легко, как бы не замечая их вовсе. Откуда эти люди приходят, каково их прошлое, не всегда можно установить, поскольку для Платонова это не самое важное. Все они — преобразователи мира. Гуманизм этих людей и вполне определенная социальная направленность их устремлений заключается в поставленной цели подчинить силы природы человеку. Именно от них надо ждать достижения мечты. Именно они когда-нибудь смогут обратить фантазию в реальность и сами не заметят этого. Этот тип людей представлен инженерами, механиками, изобретателями, философами, фантазерами — людьми раскрепощенной мысли. Герои-романтики Платонова политикой, как таковой, не занимаются. Они рассматривают свершившуюся революцию как решенный политический вопрос. Все, кто этого не хотел, потерпели поражение и сметены. И еще потому они не занимаются политикой, что в начале 20-х годов новое советское государство еще не сложилось, сложилась власть и аппарат власти. Вторая группа персонажей — это романтики битвы, люди, сформировавшиеся на фронтах гражданской войны. Бойцы. Чрезвычайно ограниченные натуры, какие в массовом порядке обычно порождает эпоха битв. Бесстрашные, бескорыстные, честные, предельно откровенные. Все в них запрограммировано на действие. В силу понятных причин именно они, вернувшиеся с фронта, пользовались в победившей республике безоговорочным доверием и моральным правом на руководящие посты. Они приступают к делу с наилучшими намерениями и с присущей им энергией, но вскоре обнаруживается, что большинство из них в новых условиях чисто автоматически руководят так, как командовало полками и эскадронами на войне. Получив посты в управлении, они не умели ими распорядиться. Непонимание происходящего порождало в них повышенную подозрительность. Они запутались в отклонениях, перегибах, перекосах, уклонах. Безграмотность была той почвой, на которой расцветало насилие. В романе “Чевенгур” Андрей Платонов изобразил именно таких людей. Получив неограниченную власть над уездом, они в приказном порядке решили отменить труд. Рассуждали примерно так: труд — причина народных страданий. Поскольку трудом создаются материальные ценности, которые приводят к имущественному неравенству. Стало быть, надо ликвидировать первопричину неравенства: труд. Кормиться же следует тем, что природа рождает. Так, по своей безграмотности, они приходят к обоснованию теории первобытнообщинного коммунизма. У героев Платонова не было знаний и не было прошлого, поэтому им все заменяла вера. С тридцатых годов окликает нас Платонов своим особенным, честным и горьким, талантливым голосом, напоминая, что путь человека, при каком бы социальном и политическом устройстве тот ни жил, всегда труден, полон обретений и потерь. Для Платонова важно, чтобы не был разрушен человек. Многое роднит писателя Андрея Платонова с его персонажами-правдоискателями: та же вера в существование некоего “плана общей жизни”, те же мечты о революционном переустройстве всей жизни и не менее, как в масштабе всего человечества, вселенной; та же утопия всеобщего коллективного творчества жизни, в процессе которого рождается “новый человек” и “новый мир”.
Роман Б.А.Пильняка «Голый год» (1920) стал примечательным явлением «орнаментальной» прозы и своеобразным художественным документом о революционном состоянии мира, которое запечатлевается как в индивидуальном, так и в массовом сознании. Нацеленный на уяснение «историософской формулы современности»[i], роман построен на соотнесении «происходящего на глазах современников с русской историей, с проблемами, назревшими в русской жизни»[ii]. В первой части произведения («Ордынин-город»), предшествующей основному «изложению», намечаются основные пути актуализации документального начала в повествовании. В документальном дискурсе воссоздается бытие старого купеческого города Ордынина в прошлом и в революционной современности: «На кремлевских городских воротах надписано было (теперь уничтожено): «Спаси, Господи, // Град сей и люди твоя…»[iii]; «И вот выписка из постановления Ордынинского Сиротского Суда» 1794 г. о том, чтобы «благодарить и чествовать… градского голову Дементия Ратчина». На внешне благополучном историческом фоне глубоко симптоматична авторская обмолвка о позднейшей участи этого панегирического, начертанного «на синей бумаге, гусиным пером, с затейливыми завитушками» документа: «Постановление это было написано ровно за сто лет до рождения Доната, Донат же и нашел его, когда громил ордынинский архив». Перипетии исторического существования одного архивного документа служат экспозицией для последующего изображения явных и скрытых сторон городского купеческого быта – того, что «срослось с жизнью, вошло в нее» и происходило «между домом, лавкой, Библией…» С документальной, «летописной» скрупулезностью здесь воссоздаются приметы вековой истории провинциальной народной жизни, нашедшей отражение в местной топографии, в порой курьезных полуграмотных городских вывесках («продчие периодические писчебумажные издания»), в незыблемых, как казалось, календарных циклах: «Веснами старухи с малолетками ходили к Николе-Радованцу, к Казанской на богомолье… Осенями, зимним мясоедом, после Пасхи работали свахи… На Николу вешнего, на Петров день, на масленую были в городе ярмарки… Зимой по субботам ходили к водопойщику в баню… По воскресеньям же зимним были кулачные бои…» И даже экстраординарные события органично вписывались в этот циклический ряд: «Раз в два года убегали из тюрьмы арестанты, тогда ловили их всем городом». Однако сквозь умиротворенно-инертное течение жизни, в противовес обнадеживающим летописным свидетельствам о том, насколько ордынские земли «богаты камнем горючим и рудою магнитной, к коей пристает железо», прорываются иррациональные ритмы истории: «В 1914 году загорелась Война, и за ней в 1917 году – Революция». Эпохальные катастрофические потрясения, которые невероятным образом ускоряют и увлекают в небытие течение человеческой жизни («Донат Ратчин – убит белыми: о нем – все»), сопрягаются в романе Пильняка с деструктивными, документально передаваемыми явлениями в индивидуальном и общественном умонастроении. Не только перемены в городском «тексте» («На кремлевских ордынинских воротах уже не надписано…»), но и такие сугубо частные человеческие документы, как скабрезные вирши опустившихся монахов или предсмертная записка спившегося и повесившегося студента («Граждане и товарищи новой зари! – когда класс изжил себя – ему смерть, ему лучше уйти самому. Умираю на новой заре!»), приобретают судьбоносное историческое звучание. «Документальное» свидетельство о смутном и переходном состоянии действительности несет в себе и природный мир, поскольку история интересует Пильняка в ее «метафизических глубинах, в приближении к первосущностям бытия»[iv], а «русская революция трактуется не только как конкретно-историческое событие первой трети двадцатого века, но и как событие природно-космического ряда»[v]. Извечные природные циклы («Над городом идут весны, осени и зимы…») оказываются «потесненными» «теперешней песней в метели», в стихийном звучании которой предвосхищаются контуры языка наступающей эпохи: – Метель. Сосны. Поляна. Страхи. – – Шоояя, шо-ояя, шооояяя… – Гвииуу, гаауу, гвиииууу, гвииииуууу, гааауу. И: – – Гла-вбумм! – Гла-вбумм!! – Гу-вуз! Гуу-вууз! – Шоооя, гвииуу, гаааууу… – Гла-вбуммм!!. В основной части авторского повествования обнаруживаются элементы исторической хроники, призванной документально зафиксировать очертания бытия, вошедшего в состояние неостановимой, катастрофической изменчивости: «Иные дни. Теперешний век», «В селе Старый Курдюм, на русской стороне, на татарской и мордовской…», «Белые ушли в марте…». В ходе документальной и в то же время метафизически весомой реконструкции прошлого примечательно изображение раскопок, проводившихся археологом Баудеком и Глебом Ордыниным. В потревоженных «курганах, каменных склепах, каменных гробницах» въяве обнаружилась живущая в глубинах народной души память о языческой, родственной азиатским степям Руси, властно заявляющей о себе в пору революционных сдвигов: «Где-то Европа, Маркс, научный социализм, а здесь сохранилось поверье, которому тысяча лет. Девушки обегают свою землю, заговаривают своим телом и чистотой. Это неделя Петра-Солнцеворота. Кто придумает – Петра-Солнцеворота?!» |