Иноземцев В. За пределами экономического общества, учебное пособие. Иноземцев В. За пределами экономического общества, учебное пособ. За пределами экономического общества. Постиндустриальные теории и постэкономические тенденции в современном мире

• Название: За пределами экономического общества. Постиндустриальные теории и постэкономические тенденции в современном мире
• Анкор: Иноземцев В. За пределами экономического общества, учебное пособие.doc
• Дата: 13.12.2017
• Размер: 3.39 Mb.
• Имя файла: Иноземцев В. За пределами экономического общества, учебное пособ.doc
• Тип: Документы; #11277
• Категория: Социология. Политология
• страница: 25 из 49

Деструкция стоимости со стороны потребления

Роль полезностных оценок в формировании стоимостного отношения не менее важна и существенна, чем роль производственных факторов. При этом один из самых показательных хозяйственных парадоксов состоит в том, что именно сегодня, когда производство имеет статус несомненной доминанты хозяйственного развития, полезность не только не утрачивает своего прежнего значения, но занимает совершенно особое место в ряду факторов, определяющих социальные процессы.

Причина этого заключена в характере деятельности современного человека. В условиях экономического общества, когда основной задачей людей оставалось обеспечение своего материального существования, производство не только противостояло потреблению как автономная сфера, но и совершалось в условиях, когда фактически любое материальное благо обладало полезностью и могло быть потреблено если не его создателем, то другими членами общества. В этой ситуации полезность оставалась как бы фоном, а количествен ная величина стоимости определялась прежде всего издержками производства. В постэкономическом обществе положение меняется: безграничная экспансия производства, предполагающая возможность его увеличения без пропорционального роста затрат труда и ресурсов, делает малозначимой квантификацию издержек, тем самым передавая полезностным факторам роль прерогативы в количественном измерении стоимостных пропорций. Таким образом, когда издержки по созданию того или иного блага перестают быть значимым фактором, способным ограничить масштабы его производства, главная роль в определении величины стоимости продукта закрепляется за его полезностными оценками.

Однако парадоксальность современного положения вещей не в полной мере отражена этими обстоятельствами. Ситуация, отмеченная возможностью безграничного наращивания количества производимых благ, характеризуется также и снижающейся возможностью определения стоимости продуктов, не обладающих редкостью. Массовое производство материальных благ если и не становится все более независимым от сферы материального потребления, то по крайней мере замыкается вместе с ним в рамках сектора, не определяющего основных направлений хозяйствен -ного прогресса. Между тем индивидуальная полезность отдельных невоспроизводимых благ приобретает особое значение, отражая уже не столько реальную потребность общества в таковых, сколько субъективные желания каждого человека, связанные с развитием его личности. Но последнее как раз представляет собой ту единственную форму, которую обретает производство в историчес ких рамках постэкономической эпохи. Таким образом, мы приходим к выводу, что стремление к присвоению благ, обладающих субъективной полезностью, столь свойственное сегодняшнему человеку, подтверждает преодоление того разрыва между производством и потреблением, который и порождал стоимостные оценки; следовательно, утверждение полезностных регуляторов в качестве основы количественного определения стоимости не столько знаменует собой новую ступень в ее развитии, сколько символизирует окончание эпохи господства рыночных отношений.

Индивидуальные издержки и субъективная полезность

При попытках оценить стоимость со стороны потребления неизбежно возникает вопрос об основных характеристиках потребностей (needs) современного человека в тех или иных благах. Он имеет два существенно различающихся по своему значению аспекта.

С одной стороны, изменение мотивационной структуры человеческой деятельности приводит к преодолению привычного разрыва между производством и потреблением, традиционно считавшегося фундаментальной основой не только стоимостных отношений, но и товарного производства как такового. Признание рынка как «прямого неизбежного следствия отделения производителя от потребителя»¹⁰¹ не должно дополняться утверждением

о том, что «товары, произведенные на основе такого разделения... не могут непосредственно после производственного процесса стать потребительными стоимостями; для их превращения в таковые требуется выход во внешнюю среду с целью создания возможнос ти непрерывного производства и общего воспроизводства системы капитала»¹⁰². Совершенно очевидно, что деятельность, объединяющая в себе черты как производства, так и потребления, и создающая вещные и нематериальные блага лишь в той мере, в какой они обеспечивают самосовершенствание личности, не создает продукты как такие потребительные стоимости (use-values), иной стороной которых неизбежно выступает меновая стоимость (еxchange-value).

Современные социологи отметили данный феномен, указав на то, что новое содержание полезности заключено не столько в универсальной потребительной стоимости продукта, сколько в его высокоиндивидуализированной символической ценности (sign-value); по их мнению, «постмодернистская культура... [не только] в большей мере способствует потреблению благ как "символических ценностей", чем как потребительных стоимостей»¹⁰³, но и изменяет сам характер потребления, которое Ж.Бодрийяр называет consumation в противоположность традиционному французскому consommation¹⁰⁴. Между тем понятие символической ценности кажется нам несколько более комплексным, чем его обычно представляют; мы вернемся к этому вопросу несколько позже, сейчас же ограничимся лишь констатацией того, что восстановление внутреннего единства производства и потребления безусловно приводит к радикальным изменениям в природе и характере стоимостных оценок.

С другой стороны, имеет место феномен, в значительной мере основывающийся на тех же хозяйственных и социологических изменениях, что и формирование символической ценности, однако принимающий совершенно иные формы. Речь идет о престижном, или статусном, потреблении и других видах симулированных потребностей. По нашему мнению, это явление более низкого порядка и степени сложности, чем становление символической ценности. Анализ симулированных потребностей основан в первую очередь на противопоставлении needs и wants, предполагающем, что первые отражают уже прошедшие социологизацию потребности, которые «заставляют нас рассматривать потребительское

поведение как социальный феномен»¹⁰⁵, в то время как вторые, хотя и могут становиться объектом социального прогнозирования, основаны на субъективных стремлениях личности к самовыражению в потреблении¹⁰⁶. Можно утверждать, что они определяют важные черты социального состояния, часто называемого «обществом потребления» и знаменующего собой одно из проявлений экономического строя в условиях, когда импульсы к самореализации уже становятся серьезным фактором социального развития, но еще не проникают в сферу производства.

Когда рассматривается проблема симулированных потребнос тей, чаще всего говорят о феномене фетишизма потребительной стоимости, предполагающего возможность влияния социума на потребности, ибо,  «если бы потребности имели единственную реально выраженную причину, было бы абсурдно говорить о фетишизме»¹⁰⁷. Называя сущности, возникающие в результате такого влияния, символическими ценностями (symbolic values)¹⁰⁸, Ж.Бодрийяр совершенно справедливо отмечает их относительную несравнимость друг с другом¹⁰⁹. Между тем неоднократно подчеркивается, что фетишизм потребительной стоимости характерен прежде всего для «потребительского общества», сложившегося в западных странах после Второй мировой войны, то есть на протяжении периода, в течение которого вследствие индивидуализации потребностей росло производство уникальных благ, и на этом фоне он, пусть и с некоторыми оговорками, действительно может рассматриваться как нечто не менее важное, чем фетишизм меновой стоимости в конце XIX века. Подобно тому как для экономистов проблематично количественное определение стоимостей в условиях распространения индивидуализированного производства и потребления, современные социологи обращают внимание на утрату возможности «исчисления стоимости подобных объектов в квантифицируемых единицах цены или общей полезности»¹¹⁰.

Феномен символической ценности хотя и рассматривается как одна из форм проявления полезности, следующая за потребитель ной стоимостью, подразумевается как более сущностным, так и более глобальным. Нельзя не отметить ни мнения М.Фуко, связы

вающего одно из условий возникновения символической ценно-сти с тем, что во все времена «богатство представляет собой систему знаков, которые созданы, преумножены и модифицированы человеком»¹¹¹, ни позиции Ж.Бодрийяра, прямо противопоставляю щего символическую ценность не только потребительной, но и меновой стоимости¹¹². В соответствии с комплексным пониманием символической ценности как феномена, не только логически, но и исторически замещающего потребительную и меновую стоимость в качестве основного мотива производства, исследователи выделяют три этапа в истории развития стоимостных отношений по признаку доминирования той или иной субстанции на каждом из них; при этом отмечается возможность формирования основ четвертого, наиболее совершенного этапа. По мнению Ж.Бодрийяра, «после натуральной, товарной и структурной стадий стоимость проходит фрактальную (курсив мой. — В.И.) стадию. На первой из них господствовали натуральные отношения, и представления о стоимости возникали на основе естественного восприятия мира. Вторая базировалась на всеобщем эквиваленте, и стоимостные оценки складывались в соответствии с логикой товара. Третья стадия управляется кодом, и стоимостные оценки здесь представляют собой набор моделей. На четвертой, фрактальной стадии стоимость не имеет совершенно никакой точки опоры (курсив мой. — В.И.) и распространяется во всех направлениях, занимая все промежутки без какой бы то ни было основы... На фрактальной стадии не существует больше никакой эквивалентности — ни натуральной, ни всеобщей... мы не можем более вообще говорить о "стоимости"»¹¹³.

Таким образом, мы хотим обратить внимание на то, что разделение потребительной стоимости и символической ценности достаточно широко признано среди социологов, однако не получило должной поддержки среди экономистов. И то и другое вполне объяснимо: современные философы рассматривают мотивы и цели человека как во все большей мере определяющие и потребление, и производство, а экономисты стремятся, как и ранее, объяснять складывающиеся на рынке уровни цен, исходя из взаимодействия традиционных факторов, и полагают, что любые их изменения могут скорее привести к модификации стоимостных отношений, чем к их полному преодолению¹¹⁴. Такой подход представляется нам безнадежно устаревшим.

Соглашаясь с теми, кто рассматривает символическую цен-ность как феномен, свидетельствующий о новом этапе развития производственной и социальной структур современного общества, мы хотели бы дать несколько иные определения явлений, свойственных последним десятилетиям эволюции стоимостных отно шений.

Во-первых, обращает на себя внимание то, что в степени, в какой несводимая к абстрактному труду деятельность интеллекту ального работника создает неквантифицируемые издержки производства, индивидуализированное статусное потребление, в котором человек выражает себя как уникальная личность, формирует неквантифицируемую полезность потребляемых благ. Как никто не может воспроизвести (а не скопировать) созданное человеком новое знание, так никто не может признать предметом широкого потребления ту полезность, которую несет то или иное благо для конкретного потребителя. Данное свойство предметов статусного потребления углубляет процессы, связанные с экспансией знаний и информации как основного ресурса производства, и усугубляет количественную неисчислимость стоимостных характеристик про дукта.

Во-вторых, современная структура мотивов человеческой деятельности такова, что некая определенная полезность имеет неизмеримо большую ценность для одного конкретного человека, чем для большинства других, а некоторые полезности вообще не подвержены объективации вне конкретного человека. Такие полезности не могут быть учтены в теории стоимости; их формирова ние происходит в условиях, когда человеческая деятельность уже не соизмеряется с активностью других людей не столько по формам и результатам, сколько по мотивам и предпосылкам. Полномасштабное развитие это явление получит лишь в обществе, основной формой деятельности в котором будет творчество; именно тогда будут лишены всякого смысла рассуждения о модификациях стоимости и речь пойдет о полном устранении ее экономического характера и замене ее иными оценками, однако перспективы такой ситуации отчетливо просматриваются уже сегод ня.

Реалии современной экономической жизни делают необходимым отказ от традиционного противопоставления конкретно го труда, создающего потребительную стоимость, абстрактному труду, создающему стоимость. Подобная дихотомия могла быть и была актуальной тогда, когда двойственная природа труда, соединявшего в себе эти два процесса, казалась вполне очевидной. Однако она не должна была претендовать на тот всеобъемлющий характер, который приобрела в рамках марксистской доктрины, и первым заметным пределом на ее пути является тот историчес

кий период, когда виды конкретного труда, несводимого к «абстрактной затрате физических и умственных усилий», становятся столь многочисленны, что их экспансия начинает представлять собой уже не исключение из некоего правила, а явную закономерность.

Специфика соизмерения издержек и полезностей на различных этапах развития стоимостного отношения может быть представлена следующим образом.

Первый этап соответствует классическому индустриальному обществу, в котором любая деятельность мотивирована утилитарным образом, любой продукт может быть воспроизведен в неограниченном количестве, издержки на производство каждой дополнительной его единицы не отличаются радикальным образом от издержек по производству прежних единиц того же продукта, а субъекты рынка ориентированы на потребление унифицированных благ, не имея явно выраженных предпочтений и максимизируя полезность продукта при минимизации цены. В этой, и только этой, ситуации классическая теория стоимости отражает реальное положение дел. Любой вид труда сводим к абстрактному труду, а полезность производимого продукта отражает возможность использования его широким кругом лиц. В таком случае общественные издержки, соотносясь с общественной полезностью, конституируют стоимость в классическом смысле данного понятия и делают возможной ее квантификацию.

Второй этап соответствует началу преодоления закономерно стей индустриального строя. В данном случае фактически любая производственная деятельность может быть признана утилитарно мотивированной, любой продукт может быть предложен рынку в неограниченном количестве, однако, во-первых, потребности перестают быть столь унифицированными, как ранее, во-вторых, труд широкого круга работников не может быть сведен к просто-му труду и квантифицирован в единицах абстрактного труда и, в-третьих, создание дополнительного числа единиц того или иного блага зачастую означает его тиражирование, а не воспроизвод ство, в результате чего издержки могут радикально отличаться от издержек по созданию оригинального блага. В данной ситуации как издержки, так и полезности утрачивают свой универсальный общественный характер и становятся индивидуальными потребно-стями и издержками. В этом понятии мы пытаемся выразить то, что ни потребности, ни издержки не обязательно должны сводиться к общественным категориям, но еще могут быть пред ставлены как их модификации. Стоимостные характеристики не получают здесь прежней четкой квантификации, но сохраняют свое значение как регуляторы производства. Такое положение соответствует тому периоду становления постиндустриального об

щества, для которого характерна трансформация потребительских предпочтений.

Третий этап отражает специфику современного периода становления постиндустриального общества. В этих условиях определяющее значение имеют снижение роли материальной мотивации и качественно новый характер результата деятельности. Сама деятельность не только становится несводимой к абстрактному труду количественно, но и в качественном отношении теряет всякое с ним сходство. Основным мотивом деятельности становится самосовершенствование, а ее непосредственным результатом — характеристики личности. Таким образом, можно говорить уже не столько об индивидуальных издержках и полезности, сколько о субъективных издержках и субъективной полезности продукта. Объектом потребления действительно становится система знаков, и в этом отношении можно согласиться с социологами, обозначающими современный период как период доминирования символической ценности. Он завершает экономическую эпоху, и мы не считаем необходимым детально исследовать здесь ту систему отношений, которая приходит ему на смену.

Таким образом, анализ модификации категории полезности дает нам возможность по-новому осмыслить преодоление стоимостных оценок. Мы считаем уместным еще раз подчеркнуть единство протекания процессов деструкции стоимости как со стороны производственных факторов, так и со стороны развития системы потребностей; по мере того, как уменьшается количество видов конкретного труда, сводимого к абстрактным затратам рабочей силы, увеличивается количество полезностей, которые уже не конституируют потребительных стоимостей, воплощавших в себе универсальные общественные полезности времен индустриального строя. Понятие стоимости социологизируется сегодня не только в том аспекте, что люди производят то, что они более всего ценят¹¹⁵, но и в том, что именно признание за определен ным благом определенной ценности делает таковое действитель но ценным¹¹⁶. Последнее же приводит к тому, что иррациональные оценки начинают распространяться не только на все более широкую номенклатуру материальных и нематериальных благ, но также и на человеческие качества, на самих субъектов производства и на составляющие общество организации и институты.

Интеллектуальный капитал: субъективные оценки неосязаемых активов

Значение субъективных оценок возрастает в современном хозяйстве не только при определении ценности потребительских благ и услуг. В информационной экономике по мере превращения информации и знаний в наиболее эффективный фактор производства субъективные оценки активно вторгаются в балансовые отчеты фирм. Если полезность всегда играла большую или меньшую роль в формировании основы рыночной цены товара, выступая главным атрибутом потребительского спроса, то распространение иррациональных представлений о ценности на активы компаний представляется новым феноменом, вполне логично вытекающим из общих закономерностей становления экономики знаний.

Информация и знания, эти специфические по своей природе и формам участия в производственном процессе факторы, в рамках фирм принимают облик интеллектуального капитала. В отличие от хорошо знакомых экономистам, бухгалтерам и бизнесменам легко осязаемых основных и оборотных активов, таких, как земля, оборудование, сырье, деньги, интеллектуальный капитал почти невидим и неосязаем. «Это знание, которым владеют работники; это электронная сеть, позволяющая корпорации реагировать на изменение рыночной ситуации быстрее конкурентов; это партнерство компании и клиента, укрепляющее связи между ними и вновь и вновь привлекающее потребителя»¹¹⁷. Иными словами, интеллектуальный капитал представляет собой нечто вроде «коллективного мозга», аккумулирующего научные и обыденные знания работников, интеллектуальную собственность и накопленный опыт, общение и организационную структуру, информационные сети и имидж фирмы. Все элементы интеллектуального капитала могут быть рассмотрены как факторы, от которых в той или иной степени зависит создание богатства современного общества.

Очевидно, что составляющие интеллектуального капитала не-однородны. Несмотря на то что все они порождены человеческим интеллектом, одни из них существуют в виде знаний, неотделимых от обладающих ими людей, а другие образуют своего рода объективные условия применения этих знаний для повышения конкурентоспособности фирмы. В связи с этим специалисты в области теории интеллектуального капитала и его практического использования выделяют в нем две крупные составные части: человечес-

кий капитал (human capital), воплощенный в работниках компании в виде их опыта, знаний, навыков, способностей к нововведениям, а также в общей культуре, философии фирмы, ее внутренних ценностях, и структурный капитал (structural capital), включающий патенты, лицензии, торговые марки, организационную структуру, базы данных, электронные сети и прочие объективные факторы¹¹⁸.

Основное различие между этими составными частями заключается в том, что если человеческий капитал, будучи в полном смысле неосязаемым фактором, неотделим и неотчуждаем от тех, кому он принадлежит, и не может быть скопирован или воспроизведен ни в одной другой организации, то структурный капитал в целом или его отдельные элементы, обретающие объективное существование, могут быть скопированы, воспроизведены или отчуждены в пользу иной фирмы или даже отдельной личности.

Деление интеллектуального капитала на человеческий и структурный имеет принципиальное значение для определения источника ценности этого наиболее важного для современного общества ресурса. Поскольку обе его составляющие участвуют в производстве, то обе они и определяют ценность компании, что должно отражаться в бухгалтерских документах.

Стоимость элементов структурного капитала легко обнаружить в балансе фирмы в виде ряда статей, обычно обозначенных как «капитализированные затраты на научно-исследовательские и конструкторские разработки или цена, уплаченная за отдельные права интеллектуальной собственности в виде лицензии или патента»¹¹⁹. Приобретаемые права собственности, лицензии, патенты, базы данных и т.п. в полной мере становятся активами фирмы, отраженны ми в балансе как ее основные средства.

Однако определение ценности человеческого капитала не столь традиционно. Оно зависит от необходимости принятия во внимание одного очевидного момента: человеческим капиталом фирма не может распоряжаться по собственному усмотрению, так как он ей не принадлежит; «фундаментальная особенность человеческого капитала состоит в том, что люди могут быть наняты, но не приобретены в собственность»¹²⁰. Это, казалось бы, простейшее утверждение приводит к парадоксальному выводу: человеческий капитал не может быть отнесен не только к собственным средствам фирмы, но и вообще не может быть рассмотрен как одна из статей ее акти

вов; он может считаться лишь временно привлеченными сред ствами, принадлежащими к пассивам подобно долговым обязательствам и выпущенным акциям¹²¹, и вследствие своей неосязаемости не может быть подвержен традиционным стоимостным оценкам.

Что же противостоит человеческому капиталу как части пас-сивов? «В соответствии с правилами счетоводства это долговое обязательство уравновешивает лишь добрая воля»¹²² (курсив мой. — В.И.) — вера акционеров в успех компании, приверженность клиентов выбору продукции именно этой фирмы, то доверие, которое укрепляет связи между производителем и потребителем.

Между тем «добрая воля» есть не что иное как субъективные оценки неосязаемых активов фирмы покупателями ее товаров и агентами фондовых рынков. Они всецело зависят от индивидуальных предпочтений, отражающих как реальное повышение конкурентоспособности компании, так и навеянные рекламными акциями субъективные представления о нем. Так или иначе, «добрая воля» становится основным критерием, лежащим в основе рыночной цены компании и, подобно человеческому капиталу, не может быть определена путем калькуляции объективных стоимостных показателей.

В связи с этим поиск инструментов и методик определения стоимости человеческого капитала вызывает «большой интерес и большой скептицизм»¹²³, избежать которого тем сложнее, чем насущнее и невыполнимее выглядит задача инкорпорирования в традиционную бухгалтерию субъективных оценок. Современные разработчики теории интеллектуального капитала предлагают судить о них по ряду косвенных показателей, имеющих денежное измерение.

Наличие у современных фирм неосязаемых активов и пассивов проясняет многократное превышение рыночной цены компании, исчисленной как произведение цены одной акции на общее их число, над балансовой стоимостью ее осязаемых активов. Размеры этого превышения дают общее представление о величине «доброй воли»¹²⁴.

Д.Петерсон и Т.Паркинсон из Северо-Западного универси-тета (США) предложили иной вариант определения стоимости невидимых активов через подсчет превышения прибыли компании, имеющей человеческий капитал, над прибылью компании, которая применяет те же осязаемые активы, но не использует нео

сязаемых факторов¹²⁵. К примеру, при прочих равных условиях прибыль фирмы, обладающей торговой маркой, создающей соответствующий имидж, выше, чем у ее конкурентов.

В качестве показателя использования интеллектуального капитала в целом применяется «коэффициент Тобина», разработан ный лауреатом Нобелевской премии Дж.Тобином и отражающий отношение рыночной стоимости актива к его восстановительной стоимости. Для интеллектуального капитала этот коэффициент больше единицы. «Когда коэффициент Тобина очень высок, компания полуяает экстраординарные прибыли от использования этого вида активов... [что является] неплохим доказательством очевидных преимуществ интеллектуального капитала: вы и ваши конкуренты используете примерно одинаковые постоянные активы, но один из вас имеет нечто отличное — людей, системы, покупателей, — и это приносит больше денег»¹²⁶.

Однако все отмеченные методики и многие другие активно разрабатываемые в наши дни подходы к определению стоимости интеллектуального и, в частности, человеческого капитала не совершенны, ибо ориентированы на суждение о субъективных предпочтениях по динамике денежных показателей. Это несовершенство напоминает порочный круг, в который в прошлом веке впали представители австрийской школы в экономической теории, определявшие субъективную ценность благ через объективно сложившиеся на рынке цены. Если тот порочный круг был разорван теоретиками неоклассического направления путем синтеза теории предельной полезности и теории издержек, то для нахождения методов оценки интеллектуального капитала в балансе фирм потребуется обратный ход, нацеленный на поиск сочетания хорошо известных объективных стоимостных показателей и субъективных индивидуальных оценок.

Острота поставленной проблемы кажется еще более очевидной при переходе от микроэкономического анализа к макроэкономическому, поскольку неадекватность показателей микроуров ня ведет к искажению счетов национальной статистики и объективных представлений о динамике экономического развития.

Проблема оценки современных компаний в связи с анализом человеческого, или интеллектуального, капитала как фактора повышения их рыночной цены имеет, на наш взгляд, и иную сторону, которая рассматривается гораздо реже. Речь идет об отклонении оценок той или иной компании от ее реальных активов исключительно из-за субъективных ожиданий участников рынка.

Пример наиболее устойчивого повышения роли таких ожиданий являет американская экономика. С начала 70-х годов тенденция к опережающему росту рыночных оценок корпораций по сравнению с их реальными активами приобрела стабильный характер, на который не влияют даже циклические колебания экономики. Если накануне кризиса 1973—1975 годов среднее отношение рыночной стоимости к балансовой для американских компаний составляло 0,82, то уже через двадцать лет оно выросло более чем в два раза, достигнув значения 1,69¹²⁷.

Утверждение о том, что главным источником такого превышения выглядит приверженность компаний развитию совершенных технологий и укреплению своего интеллектуального потенциала, является несколько односторонним. С одной стороны, легко заметить устойчивую зависимость, существующую между тем, насколько высокотехнологичной является основная деятельность корпорации, и тем, в какой степени ее рыночная оценка превосходит ее балансовую стоимость: если в деловых и социальных услугах, здравоохранении, радиовещании и издательском бизнесе, производстве электронной техники и обработке информации реальные активы компаний, как правило, не достигают и трети их рыночной цены, то в традиционных отраслях — металлообработ -ке, автомобилестроении, различных направлениях добывающей промышленности _ подобный показатель нередко составляет четыре пятых¹²⁸. С другой стороны, эти средние величины не отражают того очевидного обстоятельства, что главным источником разрыва служит индивидуальная деятельность руководства каждой из компаний, обеспечивающая ее акционерам высокую прибыль и повышающая рыночные ожидания относительно ее перспектив. Если рассмотреть основные отрасли американской экономики между 1982 и 1992 годами, можно увидеть, что среднегодовые доходы акционеров превышали 30% у таких корпораций, как «Си-Си-Эс», «Уол-Март Сторз», «Грейт Лейкс Кемиклз», «Купер Таер энд Раббер», «Ю-Эс-Ти», «Беркшир Хатавей» и «Кока-Кола»¹²⁹; первые две представляли оптовую и розничную торговлю, тогда как все остальные _ сектор материального производства.

Можно без всяких натяжек утверждать, что наибольшую цену имеют компании, которым удается создать у потенциального инвестора иллюзию того, что их рост и развитие, столь успешное в течение последних лет, имеет все основания не приостановиться

в ближайшем будущем. Этому есть как минимум два доказатель ства. С одной стороны, становится весьма заметным значение отдельных важных успехов компании, отражающих сохранение или даже рост ее конкурентоспособности, для быстрого изменения рыночной оценки ее акций. Три года назад объявление фирмы «Майкрософт» о выходе на рынок с программой Windows 95 обеспечило такой рост ее акций, который всего за четыре дня сделал рыночную стоимость компании большей, нежели рыночная стоимость «Боинга» — крупнейшего американского экспортера¹³⁰; в прошлом, 1997 году «Боинг», сохранивший позиции крупнейшего экспортера, пропустил вперед и «Компак», акции которого в третьем квартале выросли на 88% ввиду начала серийного производства нового микропроцессора¹³¹. С другой стороны, практика показывает, что в каждом хозяйственном секторе наиболее высокие рыночные оценки демонстрируют компании, успехи которых сочетаются с их относительно недавним присутствием на соответству ющем рынке. Если рассмотреть в качестве примера электронную промышленность и производство информационных продуктов, то весьма показательными представляются соотношения рыночной цены и балансовой стоимости корпораций, составляющие 0,45:1 для «Ай-Би-Эм»; 1,35:1 для «Хьюлет-Паккард»; 2,8:1 для «Интел»; 9,5:1 для «Майкрософт»; 10,2:1 для «Рейтерс»; 13:1 для «Оракл» и 60:1 для «Нетскейп»¹³²; между тем было бы ошибочным полагать, что результат «Ай-Би-Эм» свидетельствует о низкой эффективно -сти компании _ инвестированные в нее в начале 50-х годов 10 тыс. долл. в начале 80-х оценивались более чем в 13 млн.¹³³

Мы не зря говорим об иллюзии успешной деятельности компании. Не пытаясь принизить успехи наиболее высокооцениваемых корпораций, обратим внимание на то, что само понимание результатов деятельности руководства фирмы сегодня существенно иное, нежели несколько десятилетий назад. «Cоздание акционерной стоимости», которое иногда рассматривается в качестве главной задачи руководства фирмы, все чаще достигается за счет «программ создания стоимости», позволяющих увеличить рыночную капитализацию компании в результате частных мер, способствующих изменению ее имиджа; последние получили название стоимостных драйверов (value drivers)¹³⁴ и, по оценкам ряда авторов, способны

обеспечить рост рыночной цены большинства компаний от 50 до 100% в течение двух-пяти лет. В современных условиях инвестиции в ценные бумаги корпораций, отражающие представления об их рыночной цене, ориентированы прежде всего на ожидание роста подобных оценок, а не на получение прибыли от деятельности соответствующих фирм, как то представлялось в условиях индустриального общества. Именно поэтому акции «Нетскейп», основанной в начале 1994 года и обладавшей фондами в 17 млн. долл., применявшей ъруд немногим более пятидесяти работников и не имевшей прибыли от своей деятельности, только на протяжении 1995 года подорожали с 28 до 130 долл., доведя рыночную оценку компании до 3 млрд. долл.¹³⁵ Аналогичные ожидания, возникшие в связи с объявлением «Майкрософт» о начале продаж Windows 95, в значительной мере были сопряжены с самой дорогой в истории компьютерного бизнеса рекламной кампанией, обошедшейся корпорации в 250 млн. долл.¹³⁶

Разрыв между субъективными оценками стоимости компаний и реальными показателями ценности их активов еще заметнее в условиях слияния и поглощения корпораций, где в наиболее «чистой» форме проявляется субъективная заинтересованность одного рыночного субъекта в другом. Достаточно вспомнить, что в 1995 году противостояние «Ай-Би-Эм» и «Майкрософт» при покупке компании «Лотус» привело к росту ее цены до 3,5 млрд. долл. при том, что фонды корпорации были оценены в 230 млн.¹³⁷ В течение последних десятилетий подобные ситуации становятся не исключением из правила, а самим правилом; как показывает британская статистика, реальная цена средней сделки по покупке компании, в 1976 году превышавшая предварительную оценку соответствующей корпорации в среднем на 1%, в 1987 году отклонялась от таковой уже почти в полтора раза¹³⁸. Таким образом, современные процессы на финансовых рынках свидетельствуют о доминирующей роли субъективированных полезностей как факторов оценки компаний, все менее связанной с реальными процессами производства материальных и нематериальных благ. В условиях, когда основой оценки становится даже не текущая, а потенциальная субъективная полезность блага, цены определяются уже не совокупностью известных и наблюдаемых факторов, а чередой обстоятельств, которые невозможно ни прогнозировать, ни сколь-либо определенно охарактеризовать¹³⁹. Соответственно и риски, воспри

нимавшиеся как очевидный негатив в условиях индустриального хозяйства, становятся не только неизбежным спутником, но и самим содержанием рыночной активности¹⁴⁰.

Все эти обстоятельства фокусируются в беспрецедентном отрыве финансового и фондового рынков от реального хозяйственного развития, особенно заметном в последние десятилетия, когда «деньги, вместо того чтобы быть мерилом стоимости, стали почти в каждой развитой стране «козырной картой» в политической, социальной и экономической игре»¹⁴¹. Так, с 1977 по 1987 год рост промышленного производства в США не превысил 50%, в то время как рыночная стоимость акций, котирующихся на всех американских биржах, выросла почти в пять раз¹⁴²; коррекция, происшедшая в октябре 1987 года, составила, однако, не более 20%. На протяжении следующего десятилетия экономический рост был ниже, однако прежнее достижение на фондовом рынке было повторено: к августу 1997 года индекс Доу-Джонса вырос в 4,75 раза, увеличившись вдвое только с начала 1996 года*. Если в 1992 году «финансовые активы ведущих стран Организации экономического сотрудниче ства и развития были равны 35 трлн. долл., что вдвое превышало объем производимой ими продукции, [то ожидается], что к 2000 го ду общая сумма финансовых активов достигнет 53 трлн. долл. в постоянных ценах, что доведет подобное превышение до трех раз»¹⁴³.

Следует признать, что эти тенденции не могут быть преодолены в обозримом будущем не столько потому, что исходящие от них опасности не получают адекватной оценки, сколько потому, что они вполне соответствуют принципиальному направлению подрыва традиционных стоимостных отношений. Субъективиза ция оценок на фондовых рынках становится сегодня самовоспро изводящимся процессом. С одной стороны, это обусловлено активностью трейдеров, нарастающей еще более быстрыми темпами, нежели темпы роста фондовых индексов. Так, между 1979 и 1987 годами количество участников торгов на Нью-Йоркской фондовой бирже и суммарный капитал брокеров выросли более чем в

десять раз¹⁴⁴; объемы торгов растут еще более непропорциональ но: если в течение всего 1960 года на Нью-Йоркской бирже перешло из рук в руки 776 млн. акций, то накануне краха в октябре 1987 года объем торговли достигал уже 900 млн. акций в неделю¹⁴⁵, между тем 28 октября 1997 года, когда был зафиксирован рекордный объем сделок, 1,2 млрд. акций были проданы в течение одной торговой сессии¹⁴⁶. Рост оборота торгов и специфика групп трейдеров порождают дополнительные факторы неопределенности; так, с точки зрения традиционной логики, совершенно необъяснимо снижение американских фондовых индексов в связи с крахом рынка в Юго-Восточной Азии, затрагивающим в первую очередь наиболее опасных конкурентов американских производителей. С другой стороны, разрушается связь движения цен акций с такими традиционны ми факторами, как прибыль корпораций и уровень процентных ставок. Движение фондовых индексов происходит сегодня скорее вопреки обычным закономерностям, чем в соответствии с ними: так, бум первой половины 90-х годов происходил в условиях, когда реальная прибыль держателей облигаций американского казначейства составляла 8,2% годовых¹⁴⁷, достигая уровня, выше которого она поднималась лишь накануне краха 1929 года; период с конца июля 1996 года по конец июля 1997 года стал не менее уникальным, будучи отмечен ростом всех основных американских фондовых индексов — DJIA, DJ US Market, NYSE Composite, NASDAQ Composite и Value Line _ в пределах от 31,2 до 37,8%¹⁴⁸ одновремен но с повышением курса доллара по отношению к основным мировым валютам, что не могло не ухудшать позиций американских производителей. При этом если в 70-е годы дивиденды приносили держателям акций в среднем от 7 до 11% годового дохода, то сегодня соответствующий показатель по наиболее высоколиквидным бумагам не превышает 2%, что делает ожидания дальнейшего спекулятивного роста единственным стимулом к их приобретению.

Между тем нельзя не обратить внимание на другую важную проблему, возникающую при анализе движения современного фондового рынка. Если, например, в ходе экономических кризисов вплоть до 1973 года нельзя было не заметить высокой корреляции между движениями на фондовом рынке и реакцией производственного сектора, то в последние годы она явно снижается. В 1986—1989 годах валовой национальный продукт США обнаружи-

вал устойчивую тенденцию к росту, повышаясь в среднем на 3,3% в год (в частности, на 3,1% в 1987 году)¹⁴⁹, при том, что падение фондового индекса в октябре 1987 года было почти таким же, как при крахе, положившем начало кризису и стагнации конца 20-х — начала 30-х годов, в течение которого страна пережила падение ВНП на 24%. Анализируя ситуацию конца 1987 года, Ж.Бодрияйр писал: «Что стало в результате этого кристально ясно, так это расхождение между нашими представлениями о том, какой должна быть экономика, и тем, какова она есть. Именно это огромное несоответствие и защищает нас от реальной катастрофы производственной системы»¹⁵⁰. Этот совершенно справедливый тезис имеет, однако, и обратную сторону. Действительно, биржевые катаклизмы все меньше влияют на реальную хозяйственную динамику, но и последняя уже не должна рассматриваться как достаточное условие предотвращения таких катаклизмов; высокая конкурентоспособность американской промышленности и обнадеживающие макроэкономические показатели не предотвратили почти десятипроцентной коррекции фондовых индексов осенью 1997 года.  Между тем тенденции современной экономики таковы, что сектор, связанный с движением этих иллюзорных показателей, становится важнейшим местом приложения сил и важнейшим источником существования для все возрастающего числа людей, и сам по себе крах финансовой сферы, даже не влекущий соответствующего спада производства, может привести к не меньшим социальным потрясениям, чем кризис промышленно сти. Сегодняшняя субъективистская экономика теряет прежнюю связь с реальным объективным хозяйством, но, утрачивая ее, она сама становится данностью, определяющей материальный прогресс современного общества.

Таким образом, происходит сложное переплетение различных по своей природе оценок. Как отдельные материальные или нематериальные блага, так и способности человека, представленные в виде «интеллектуального капитала», а в последнее время во все возрастающей степени и социальные институты оцениваются в привычной денежной форме, не обладая при этом той стоимостью, которая всегда считалась содержанием таковой. Данные тенденции не могут быть преодолены, ибо они отражают объективный процесс становления постэкономического общества; главный же вопрос заключается в том, может ли переход от прежней системы оценок к новой, сегодня совершенно неопределенной, не затронуть фундаментальных основ социального равновесия.