мы с истекшим сроком годности. Мы с истекшим сроком годности. Ты чувствовала себя счастливой рядом с ним
 Скачать 363.73 Kb.
|
|
Глава 7 Сеансы психотерапии для меня как волшебный эликсир. После каждого разговора с доктором Хэйзом меня посещает чувство, будто до этого у меня за спиной был огромный рюкзак, наполненный грудой камней, и вот теперь я, наконец-то, от него освободилась. – Мы со Скоттом встречались два года. И это были самые необычные два года в моей жизни. – Почему? – Сегодня Эдриан одет в черные джинсы и темно-бордовую рубашку-поло. Он выглядит элегантным и в то же время юным. Каждый раз, когда я хочу посмотреть на него, мой взгляд замирает на нем, и я уже не могу отвести глаза. Поэтому я стараюсь смотреть на различные предметы в его кабинете. Например, на шкаф, что стоит за его спиной, в нем, на первых двух полках аккуратно в ряд стоят книги, а на последней полке – пустая прозрачная ваза и несколько фотографий, изображение которых мое неидеальное зрение не различает. – Потому что до этого я ни с кем не встречалась и поэтому даже не знала, как вести себя на банальном свидании. – Ты чувствовала себя счастливой рядом с ним? – Да… хотя, может быть, мне это всего лишь казалось, но благодаря Скотту я познала много нового. Например, сколько ударов сердца повлечет за собой его прикосновение или же как сильно будут дрожать мои колени, когда он впервые меня поцелует. Мне нравились те ощущения, что я испытывала, когда он мне звонил или писал сообщения и когда я засыпала, зная, что он сейчас думает обо мне. Я чувствовала себя нужной. Наверное, это и есть счастье. – Джина, а почему вы… – Хотите знать, почему мы расстались? – Да. – А вы сами как думаете, почему? – Я могу лишь предположить. Из-за чего расстаются пары? Из-за недопонимания и измен. Полагаю, обычное недопонимание не доставило бы тебе такую боль, поэтому думаю, что он тебе изменил. – Вы, случайно, не фанат Шерлока Холмса? – Попал в яблочко? – Именно. – И вот мой взгляд завис на лице Эдриана, чувствую, как мое сердце пропускает удар. – А у вас было такое? – Изменяли ли мне? – Нет, вы разочаровывались в людях, которых любили? – Разве есть на свете человек, который никогда не разочаровывался? Я не исключение. – И как вы пережили это? – Знаешь, Джина, я верю в судьбу. Я представляю Вселенную как огромную книгу, в которой каждая глава принадлежит определенному человеку. В ней расписано каждое наше действие, описаны люди, с которыми мы должны встретиться. Я это веду к тому, что если мы расстаемся с некоторыми людьми, значит, так предначертано судьбой. Значит, за нас уже все решили, а мы лишь следуем тому, что написано в «книге». Не надо отчаиваться, жалеть, упрекать себя в чем-то, просто нужно идти дальше, встречать новых людей, совершать новые действия, испытывать новые ощущения. Скотт был лишь небольшим абзацем в твоей жизни. Вот так просто Эдриан взял и превратил все мои переживания, мысли, чувства в метафору. Не знаю, что я чувствую: облегчение или пустоту. Мы проводим несколько минут в молчании, я смотрю в пол, но в то же время чувствую, как Эдриан прожигает меня взглядом. А что, если он действительно прав и вся наша жизнь давно расписана до мелочей, а мы, словно персонажи компьютерной игры, выполняем заранее запланированные действия? И мне суждено было оказаться в инвалидном месте, и даже если бы я в тот вечер не попала бы в аварию, то все равно рано или поздно что-то бы произошло. – Давай отвлечемся от этой темы? Лучше ответь мне на вопрос: ты уже две недели в нашем центре, как тебе здесь, нравится? – Не знаю, нравится мне или нет, но могу сказать лишь одно: если бы я провела эти две недели дома, я бы вновь повторила попытку самоубийства. Здесь особенные люди, особенная атмосфера. – «Особенный вы», – пронеслось у меня в голове и едва не слетело с губ. – Но иногда я чувствую себя птицей, запертой в клетке. Безумно хочется на свободу, увидеть мир, что скрывается за воротами. Но зная Роуз… мне светит лишь воскресная прогулка от центра до церкви. Вечером, по средам, наш блок собирается в небольшом холле на этаже, где стоит телевизор и несколько мягких диванчиков (до сих пор не понимаю, зачем они здесь, ведь на них никто не садится). В комнате я, Андреа, Том, Брис, Фил и несколько старичков, которые зачастую уже не различают изображения на экране, и вскоре, на середине фильма, засыпают, так что вся комната остается в нашем распоряжении. – Хочу посмотреть фильм с Вин Дизелем, – говорит Том. Традиция каждого вечера среды – это дилемма: какой же фильм посмотреть. Каждый настаивает на своем, из-за чего сложно прийти к какому-то компромиссу. – Мы на прошлой неделе смотрели «Форсаж», так что теперь мы с Джиной выбираем фильм, – отчеканила Андреа. – Так, а мое мнение никого не интересует? – вмешивается Брис. – Я, например, хочу посмотреть какую-нибудь комедию. – А я хочу просмотреть драму, мне надоели ваши боевики и комедии. – Джина, а ты чего молчишь? – спрашивает Том. На самом деле мне все равно, мне гораздо интереснее наблюдать за их словесными перепалками, но в итоге я вспоминаю свой любимый фильм, который я посмотрела, когда мне было одиннадцать лет. – «Зеленая миля». – Драма, то что я и хотела, – говорит Андреа. – Ну, почему бы и нет. Там Майкл Дункан, он один из моих кумиров, – подхватывает Брис. – Я тоже за, пойду поищу диск. Есть фильмы, которые занимают в душе определенную полочку, с пометкой «любимые». «Зеленая миля» как раз и есть такой фильм. Сколько бы я его ни смотрела, мое сердце до сих пор сжимается, когда я вижу лицо Джона Коффи, когда его ведут на смертную казнь. Мне хватает нескольких секунд, чтобы разреветься и на протяжении всего фильма всхлипывать. В комнату заходит санитар, встает к стене и начинает смотреть фильм вместе с нами. Замечаю, как Андреа пытается выпрямиться и правой рукой, которая еще может совершать небольшие движения, поправляет волосы. – Как я выгляжу? – шепотом спрашивает она. – Ну, нормально. – Немного симпатичнее вон того старикана, – говорит Том и указывает на пожилого мужчину, который сидит в углу с закрытыми глазами, изредка похрапывая. – Я не тебя спрашивала, мотопаралитик (прикол над инвалидом, который раньше был мотогонщиком). – А кто это? – интересуюсь я. – Саймон, наш новый санитар. Ему двадцать четыре. Это все, что я о нем знаю. – Андреа, не хочу тебя расстраивать, но парням не очень-то нравятся девушки-бревна (прикол над девушкой, которая страдает ФОП). – Джина, прошу тебя, ударь его. – Давай лучше переместимся в другой конец комнаты. Я и Андреа отдаляемся от парней. – Могу я тебя спросить кое о чем? – Валяй. – Как ты думаешь, возможно ли такое, что нас с нашим диагнозом кто-то полюбит? – Из мира здоровых? – Да. – А почему нет? Я лично знаю несколько пар, в которых один инвалид, а другой здоровый. Какая разница, в инвалидном кресле мы или нет. Мы же все равно такие же, как и все. – И что, ты надеешься, что Саймон клюнет на тебя? – А ты думаешь, что не клюнет? – Я… я просто спросила. Андреа улыбается, затем разворачивает свое кресло и подъезжает к санитару. – Тебя же Саймон зовут? Парень от неожиданности пошатнулся. Он тощий, длиннолицый, из-за плохого освещения в комнате непонятно, какого цвета у него волосы, то ли русые, то ли черные. Униформа санитара кажется на два размера больше, из-за чего она висит на его худощавом теле. – Э, да. – А я Андреа. У тебя есть девушка? – Э, нет. – Отлично, теперь ты мне еще больше нравишься. До инвалидности у меня были небольшие комплексы относительно моей фигуры, внешности, а теперь я превратилась в сплошной комок комплексов, что порождает неуверенность в себе, замкнутость и чувство полнейшего разочарования в жизни. Смотрю на Андреа и поражаюсь, насколько она сильная и насколько не зависит от своего диагноза. Кажется, что она живет отдельной жизнью от него. Не знаю, как у нее это получается, но ее выдержке можно только позавидовать. Я лично перестала себя чувствовать девушкой и зациклилась на том, что я паралитик и все остальные люди видят во мне прежде всего паралитика, а уже потом девушку. Андреа и Саймон болтают о том, какие музыкальные группы им нравятся, Брис и Том продолжают смотреть фильм и обсуждают каждое действие Эджкомба, а я полностью погрязла в своих мыслях, которые своим грузом тянут меня на «дно». На очередном часу приветствия в аудитории присутствовали все, кроме Эдриана. Вскоре доктор Хэйз чуть ли не влетает в помещение, такой оживленный, будто только что выиграл в лотерею. Этой ночью я плохо спала, за окном был дождь, который то и дело напоминал мне о себе стуком капель о стекло. Я то просыпалась, то снова проваливалась в сон. И поэтому сегодня мое состояние приобрело отрицательную полярность. – Всем доброе утро, – говорит Эдриан, не переставая улыбаться, – как настроение? По тишине, что повисла в воздухе, можно судить о том, что у всех, кроме Эдриана, настроение, мягко скажем, не очень. Возможно, из-за погоды, а возможно, из-за того, что всем жутко надоело это чувство дежавю, когда каждый прожитый день похож на предыдущий. Ничего не меняется. Ни люди, ни атмосфера. Все замерло. – Сегодня будет необычный час приветствия. Почему необычный? Скоро сами все поймете. А пока выстраиваемся в колонну и следуем за мной. Каждый из нас находится в недоумении, но тем не менее, все, не задавая лишних вопросов, жмут на рычаги своих колясок и направляются за Эдрианом. Спустя несколько минут, мы оказываемся в парке. Воздух пропитан запахом мокрой листвы, небо хмурое, тяжелое, ветер прохладный и мгновенно вызывает дрожь в теле. Мы достигаем ворот центра. – Погода сегодня неприветливая, но она нам не помешает, – говорит Эдриан, заражая всех своим пылким энтузиазмом. Выбираемся за пределы центра, проезжаем мимо церкви. Я не верю в происходящее. Впервые за то время, что я провела здесь, нас куда-то вывозят. Внутри все трепещет, руки устали двигать колеса, но я отодвигаю эту усталость на второй план. Ветер усиливается, в нос ударяет запах соли и водорослей. Мы прибываем на пляж. Здесь абсолютно безлюдно, тихо. Это место полностью поглощает в себя и заставляет забыть об окружающем мире. Подъезжаю к самому краю берега, непослушные волны тянутся ко мне, пропитывая землю солью, а затем бесшумно исчезают в неизвестность. Я вглядываюсь в даль, где небо тонет в горизонте. Для меня исчезают все посторонние звуки, движения. Океан поражает своим величием, своей бесконечностью. Достаточного одного взгляда, чтобы навечно влюбиться в него. Если на свете и есть место, где человек может быть счастлив, то это только там, где есть океан. Перед сном я добираюсь до библиотеки, что находится в западном крыле здания. От огромного разнообразия книг разбегаются глаза, я просматриваю каждую полку, и наконец, останавливаюсь на классическом варианте: Уильям Теккерей «Ярмарка тщеславия». Пару лет назад я прочла ее от корки до корки, да и вообще мне порой кажется, что не осталось больше книг, которые не прочла. Конечно, я глубоко заблуждаюсь, и мне еще понадобится как минимум две жизни, чтобы прочесть книги всех моих любимых писателей. «Ярмарка тщеславия» находится на самой последней полке, до которой мне не дотянуться. Я стараюсь приподнять свое тело, которое в данный момент, как мне кажется, потяжелело килограммов на двадцать. Все мои усилия напрасны, удается лишь зацепиться за край полки. Очередные издержки инвалидности. Я настолько недееспособна, что не могу взять чертову книгу с чертовой полки. И тут я вижу, как чья-то рука берет ту самую книгу, и отдает ее мне. Эдриан. Мгновение я пребываю в растерянности. – С-спасибо. – Не стоит. Я осматриваюсь вокруг – в библиотеке мы одни. – А почему вы не дома? Уже так поздно. – Решил сегодня заночевать здесь, у меня есть кое-какая работа. – Понятно. – Чувствую, как кончики моих ушей пылают. Я подаюсь вперед, к выходу, но затем останавливаюсь и бросаю взгляд на Эдриана, он смотрит в ответ, и в этот момент волна смущения накрывает меня с головой. – Спасибо вам. – Ты вроде меня уже поблагодарила. – Краешек его губ ползет вверх, и на щеке появляется ямочка. – Нет, я за то, что вы сделали сегодня утром. Спасибо, что подарили мне кусочек свободы. Мне это было необходимо. Я разворачиваюсь и покидаю библиотеку, чувствуя, что Эдриан до сих пор смотрит на меня. В соседней комнате снова слышен крик. Время близится к полуночи, я до сих пор не ложилась, проведя весь вечер за чтением книги. Я добираюсь до комнаты Филиппа, подъезжаю к его кровати. Фила трясет так сильно, будто его окунули в ледяную воду. Пот стекает со лба, падает на веки, тело так напряжено, словно через него проводят электрический ток. – Фил, – почти шепотом говорю я, одновременно медленно дотрагиваясь до его «деревянной» кисти. – Фил, успокойся, это всего лишь кошмар. Я рядом, я не допущу, чтобы с тобой что-то случилось. Постепенно его кисть разжимается, тело перестает трястись. Вскоре, я понимаю, что сама нахожусь в напряжении, потому что на самом деле мне страшно. Кто знает, на что способен Фил, вдруг в таком состоянии он кинется на меня, ведь он себя не контролирует. Но мои опасения оказываются напрасными. – Что же это происходит с тобой? Фил рассматривает меня с таким любопытством, словно запоминает каждую деталь моего тела. – Эуына, – говорит он. Его челюсти разъезжаются в разные стороны, и поэтому получается невнятная речь. – Да, Джина, правильно. Хочешь, я почитаю тебе книгу? Фил кивает. Я открываю книгу, придерживаю страницы одной рукой, а другой продолжаю держать руку Фила, которая держит мою в ответ. – «Кого же из умерших оплакивают с наибольшей печалью? Мне кажется, тех, кто при жизни меньше всего любил своих близких. Смерть ребенка вызывает такой взрыв горя и такие отчаянные слезы, каких никому не внушит ваша кончина, брат мой читатель! Смерть малого дитяти, едва ли узнававшего вас как следует, способного забыть вас за одну неделю, поразит вас гораздо больше, чем потеря ближайшего друга или вашего старшего сына – такого же взрослого человека, как вы сами, и имевшего собственных детей. Мы строги и суровы с Иудой и Симеоном, – но наша любовь и жалость к младшему, к Вениамину, не знает границ. Если же вы стары, мой читатель, – стары и богаты или стары и бедны, – то в один прекрасный день вы подумаете: „Все, кто меня окружает, очень добры ко мне, но они не будут горевать, когда я умру. Я очень богат, и они ждут от меня наследства.“; или: „Я очень беден, и они устали содержать меня.“». Так мы проводим практически всю ночь. Глава за главой, час за часом. И лишь под утро я чувствую, как мои веки начинают тяжелеть, и мы с Филом одновременно засыпаем. Глава 8 Очередной день начался с того, что нас после завтрака собрали в аудитории, где проводится час приветствия. Здесь, помимо нас, находились люди, напичканные разнообразными камерами и диктофонами. Андреа объяснила мне, что раз в год в центре проводятся небольшие интервью с несколькими пациентами. Для журналистов наш центр является лакомым кусочком, потому что здесь они собирают плачевные истории людей-инвалидов, затем корректируют и добавляют еще больше драматичности, и в итоге получается такая себе грустная статейка, которая не может остаться без внимания и вызывает общественный резонанс. На этот раз стать звездами местного телевидения и нескольких газет «посчастливилось» всей нашей группе. Роуз: – Это не просто реабилитационный центр. Здесь также есть небольшое отделение, где находятся неизлечимые больные и отдельный корпус-интернат. У нас много пациентов, и сотрудники нашего центра стараются окружить заботой и вниманием каждого из них. К нам приезжают люди со всей Америки и даже из других стран и континентов. И каждый пациент поступает сюда со своей историей. Кто-то попал в аварию, кто-то перенес инсульт, у кого-то тяжелое наследственное заболевание. Все они такие разные, но в то же время похожие – они все до единого борются за свою жизнь, преодолевая каждый день новые препятствия. Этот центр спасает не только моих пациентов, он спас и меня. Моя дочь, Катерин увлекалась конным спортом, ежегодно участвовала в скачках. Она была целеустремленной, жизнерадостной, у нее было столько планов, амбиций… Но один роковой день изменил всю ее жизнь. На очередных скачках Катерин упала с лошади на полном скаку. Врачи буквально по кусочкам собирали ее позвоночник. Она выжила и осталась инвалидом. Катерин впала в тяжелую депрессию, она стала раздражительной, и порой мне становилось страшно от того, что моя дочь постепенно превращается в монстра. Она не выходила из комнаты, а если я пыталась хоть как-то потревожить ее, то в ответ получала порцию агрессии, которая сопровождалась истошными криками. Однажды я решила пойти в магазин и оставила Катерин одну в доме. Когда вернулась, я обнаружила бездыханное тело своей дочери. Она покончила с собой. Человеческая сущность такова: мы живем и вечно чем-то недовольны, а потом наступает момент, когда вся наша жизнь переворачивается вверх дном. И только после этого понимаем, что до этого мы были счастливы, но, к сожалению, не ценили этого. Мне потребовалось несколько лет усердной работы, чтобы открыть данный центр. Почему я решила его открыть? Да потому что посредством заботы о ком-то, можно забыть о своей боли. Это действительно так. Брис: – Простите, я буду немногословен. Рассказывать о причине инвалидности – это все равно что расковыривать ножом старую рану. Неприятно, знаете ли. Вырос я в Бельвиле, что находится в Париже. О нашем квартале ходит немало историй, которые зачастую заканчиваются именем и фамилией человека, которого здесь зарезали или пристрелили. В Бельвиле народ бедный, в основном одни мигранты: африканцы, арабы, евреи… Большинство из них организовывало банды, которые занимались грабежом. Помимо меня в моей семье еще три брата и одна сестра. Отца я не помню, поэтому все тяготы воспитания пятерых детей легли на хрупкие плечи моей матери. Я был старшим, поэтому с двенадцати лет начал работать, чтобы хоть как-то помочь семье. Работал на местном рынке, разбирал овощи и фрукты, расфасовывал их по ящикам. Ну а дальше… дальше переходим к той части истории, которая вас интересует. На самом деле моя история банальна, в ней нет ничего особенного, про что можно было бы писать в газетах. Меня всего лишь ограбили. В тот день я получил деньги за отработанный месяц – 50 долларов. И именно из-за них я чуть не поплатился жизнью и остался прикованным к инвалидному креслу. Наверное, мне не стоило сопротивляться, но в тот момент я думал не о себе, а о своих братьях, сестре, маме и о том, как нам нужны эти несчастные пятьдесят баксов. После того, как я немного поправился, я покинул свой дом, потому что понимал, что четверо детей и инвалид для матери-одиночки – неподъемная ноша. Сначала я жил в доме-интернате во Франции, а потом при помощи благотворительного фонда пересек границу, и меня направили сюда, в центр реабилитации, который стал для меня вторым домом. Андреа: – Мне было восемь, когда врачи поставили диагноз – ФОП. Тогда, будучи ребенком, я еще толком не понимала, что со мной происходит. Мама говорила, что меня заколдовала злая волшебница и теперь я буду медленно превращаться в статую. На моем теле появлялись уплотнения, которые вскоре сменились оссификатами. Жизнь превратилась в борьбу. И моя борьба бесконечна. Я словно каждый день соревнуюсь с собственным диагнозом, кто сильнее: я или он. Но победитель уже давно известен. Ежедневно он пожирает все больше мягких тканей, мышц и суставов. Только дозы обезболивающего и лечебные процедуры еще хоть как-то заставляют мое тело функционировать. Я знаю, что скоро лишусь возможности говорить и слышать. Но хотите верьте, хотите нет, я все равно счастлива. Мне двадцать два года, и за все то время, что я живу, я ни разу не пожаловалась на свою жизнь. Потому что я считаю ее особенной. И каждый свой прожитый день я расцениваю как подарок. Том: – Мне кажется, лучше с самого рождения чем-то болеть, потому что сначала быть здоровым, радоваться жизни, а потом ХОП! – и оказаться в инвалидном кресле – не самое лучшее испытание, которое может вынести человек. Порой просыпаешься утром, думаешь, вот сейчас встану, пойду на кухню, заварю себе кофе, а потом вспоминаешь, что не можешь ходить. Сложнее всего было привыкнуть к взглядам людей и их отношению. Не могли бы вы в своей газете выделить жирным следующие слова, чтобы люди понимали: пока они относятся к нам как к ИНВАЛИДАМ, мы и будем чувствовать себя ИНВАЛИДАМИ, а именно жалкими, недееспособными людьми, которые обречены всю жизнь страдать из-за своего диагноза. Но на самом деле, сравнив свою жизнь «до» и «после», я могу сказать, что в ней ничего не изменилось. Если, конечно, не считать того, что я бросил спорт и теперь зависаю в этом центре уже второй год. Я так же могу знакомиться и общаться с людьми, могу шутить и даже играть в баскетбол. Сейчас в моих планах закончить курс реабилитации, вернуться домой, устроиться на работу и жить как нормальный человек. Во мне появилось еще больше упорства и мощи, я хочу доказать самому себе, что меня ничто не сломит. Цель можно достигнуть, даже если все против тебя. Я: Наконец, настала моя очередь. Я направляюсь в центр аудитории, слева на меня направлена камера, напротив сидит девушка с диктофоном в руках, а по правую руку паренек с фотоаппаратом. Внимание всех присутствующих направлено только на меня, и из-за этого я начинаю нервничать, мои ладони становятся влажными, щеки горят. Волнение нарастает с каждым ударом сердца. – Вирджиния, скажи, чем ты любишь заниматься в свободное время? – Знаете, я люблю бегать по утрам. Жить без этого не могу. – Моя реплика вызвала волну смеха. – Насколько мы знаем, ты совсем недавно начала курс реабилитации. Расскажи о своих впечатлениях об этом центре. – Здесь… хорошо. Я считаю, что это идеальное место для людей с истекшим сроком годности. Я отчеканиваю каждое слово, каждый слог, и в один момент сама начинаю поражаться нахлынувшей на меня уверенности. – С истекшим сроком годности? Интересно. То есть ты сравниваешь людей, находящихся здесь с… мусором? – С мусором, ненужным хламом, называйте это как хотите. У каждого человека есть свой срок годности. Это факт. Мы всего лишь биологические механизмы. Когда-то мы выходим из строя, а некоторые из нас с самого рождения оказываются бракованными. – Спасибо, Джина, – смеясь говорит Андреа. Затем следуют еще несколько вопросов, в ответы на которые я старалась вложить как можно больше иронии, чтобы хоть как-то замаскировать то отчаяние, что вот-вот вырвется и обнажит мое бессилие. В столовой сегодня шумно. За каждым столиком идет бурное обсуждение сегодняшнего приезда журналистов. Андреа, Том и Брис уже давно уплетают свой обед, а я до сих пор нахожусь перед лотками с едой и никак не могу остановить на чем-нибудь свой выбор. Все уже давно приелось. В этот момент около меня оказывается Эдриан. Запах его парфюма, что стал для меня вторым любимым запахом после аромата сирени, предупредил о его появлении до того, как я услышала его голос и обернулась. – Добрый день, – говорит он одному из поваров. – Добрый. Для вас уже все готово. Мой взгляд застывает на Эдриане. Но в этот раз я уже смотрю не на его руки, или шею, или в его глаза, а на поднос, что дает ему в руки повар. На нем куча еды, при виде которой мой желудок вмиг сжимается в комок. – Картошка фри? Что-то я не видела ее в лотках. – Для персонала здесь действует свое меню, – говорит он и улыбается, будто дразнит меня. – Серьезно?! То есть вы едите нормальную еду, а мы должны давиться черствыми лепешками и пюре, которое выглядит так, будто его уже кто-то пожевал и выплюнул на тарелку? – Джина, давай не будем устраивать дебош? Если хочешь, я могу с тобой поделиться? – Вы еще спрашиваете? Я подъезжаю к ближайшему свободному столику, Эдриан следует за мной, ставит поднос на стол и садится напротив меня. – Так, что тут у вас еще есть? – Я роюсь руками в еде, точно дикое животное. Мне даже нисколько не стыдно за свое поведение. Это обычный рефлекс. Словно находиться несколько недель на необитаемом острове, а затем неожиданно найти огромный ящик, набитый доверху любимой едой. Эдриан смотрит, как я ем его еду, а сам к ней не притрагивается. – А вы чего не едите? Стесняетесь? – Да нет, я что-то не голоден. – Правда? Отлично. – Я пододвигаю поднос ближе к себе. – Как книга? Понравилась? – Да. Я ее уже не в первый раз читаю. – А Филу как? – Не знаю, я его не спра… – Я замираю с недоеденной картошкой фри в руках. – Вы что, следили за мной? – Ни в коем случае. Я просто проходил мимо вашего блока и решил заглянуть. Мне нравится, что ты начала постепенно выбираться из своего кокона безразличия. – Мельком взглянув на циферблат своих часов, Эдриан кидает последние слова. – Мне пора. А я остаюсь в той же застывшей позе и до сих пор не могу прийти в себя от услышанного. За мной наблюдали. И не кто-то, а Эдриан. На мгновение мне стало так стыдно, будто он увидел меня без одежды. Затем я вспоминаю его предпоследнюю реплику. Я действительно избавляюсь от безразличия к окружающим и к себе. Но, наверное, я бы до сих пор этого не заметила, если бы это не констатировал Эдриан. Из палаты Скарлетт доносятся какие-то непонятные звуки вперемешку с ее хриплым ворчанием. Я открываю дверь, въезжаю внутрь. Скарлетт роется в своем комоде, ежесекундно подбрасывая в воздух вещи, какие-то фотографии, документы. Волосы взъерошены, руки трясутся, я чувствую, как с каждым новым движением ее хилые суставы издают хруст. – Скарлетт… Старуха, не обернувшись, бросает фразу: – Тебя мне только здесь и не хватало. – Что вы делаете? – Ты вроде паралитик, а не слепая. К чему идиотские вопросы?! – В это же мгновение Скарлетт ударяет со всей силы по комоду и, потеряв равновесие, всем телом падает с кресла. Несколько секунд мне требуется, чтобы понять, что произошло. Дыхание замирает, руки цепенеют, но я заставляю их крутить колеса. Оказываюсь за пределами палаты. – Эй, кто-нибудь! Пока Скарлетт перетаскивали на кровать, ее уже успело несколько раз вырвать желчью, а в перерывах между рвотой она «обласкала» медбратьев за то, что они неаккуратно с ней обращаются. Все это время я сижу в стороне и наблюдаю с невозмутимым выражением лица за происходящим, словно в сотый раз пересматриваю какой-то фильм. Сюжет этого фильма я уже выучила наизусть. Даже диалоги. Скарлетт – сложный человек. Это видят все, и поэтому ее стараются избегать. Я тоже была в их числе, но, побывав в ее палате уже несколько недель, я поняла, что люди не становятся жестокими, черствыми просто так. Они должны пережить что-то, что кардинально изменит их мировосприятие. И это «что-то» не самое лучшее, что можно себе вообразить. Может быть, болезнь наложила на нее такой отпечаток, а может, что-то иное. Ну и зачем вы устроили этот бардак? – спрашивает Вэнди. – Не твое дело. Я плачу за эту палату больше, чем стоит вся твоя жалкая жизнь, так что могу здесь хоть по стенам бегать. Персонал испаряется, в палате только я, Скарлетт и тишина, которая начинает раздражать. Я замечаю валяющийся на полу диск, беру его в руки. – «Колд маунтин», любите рок-н-ролл? – Скарлетт ничего не отвечает, но меня не останавливает ее безразличие. – Я слышала пару их песен. «Детка, подойди ко мне…», – тихо напеваю я, – «…детка, не грусти в темноте». – В тишине. – Что? – Там поется: «не грусти в тишине». – Надо же, вы решили заговорить со мной. – Просто я терпеть не могу, когда кто-то коверкает слова моей любимой песни. Я направляюсь к окну, раздергиваю шторы, позволяя лучам солнца полностью поглотить пространство палаты. – А как там дальше поется? Скарлетт долго молчит, и я уже подумала, что слишком злоупотребила своим положением. – «Подойди ко мне и дай мне руку свою… – Скарлетт смотрит в пустоту, напевая строчки из песни. – Детка, я так тебя люблю». Я пребываю в растерянности, мне показалось, что именно сейчас я увидела обратную сторону Скарлетт. Такую нежную, ранимую. Хочу растянуть это мгновение, хочу видеть ее такой, словно злые чары на несколько секунд покинули ее. – Удивительно, что ты спела именно эту песню. Ее мне постоянно играл мой муж, – глаза Скарлетт заблестели. Внезапно мне становится так неловко и в то же время радостно, что я увидела новые эмоции Скарлетт, помимо недовольства и гнева. – Простите меня. – Мой голос превратился в жалобный писк. – За что? – За то, что вы грустите из-за меня. Скарлетт улыбается, на ее бледных щеках блеснули слезы. – Грусть – это побочный эффект прошлого. Ты не при чем. Следующие несколько минут я смотрю в окно. День клонится к вечеру. Жгучее, неугомонное солнце в дуэте с прохладой. – Скарлетт, не хотите прогуляться? – Прогуляться? Последние два года я прогуливаюсь лишь от своей палаты до аппарата гемодиализа. – Серьезно? Да так же с ума можно сойти. Только Скарлетт собралась открыть рот, как я уже рывком двинулась к двери. Во мне снова запылал огонек энтузиазма, и этому способствовал разговор с Эдрианом. В моей голове крутится лишь одна фраза, которая овладела моим сознанием, словно наркотик: «Выбирайся из безразличия». Не замечаю, насколько быстро я добралась до его кабинета. «Хоть бы он был сейчас не занят!» – про себя молю я. – Доктор Хэйз, можно вас? – В кабинете никого нет, кроме Эдриана. Своим внезапным появлением я нарушила его покой, что заметно по его выражению лица. Он будто бы напуган, удивлен, но в то же время прикрывается мнимым спокойствием. – Джина, что-то случилось? – Да, случилось. Мне нужна ваша помощь. Я рассказала Эдриану про Скарлетт. Про то, что она сидит каждый день в четырех стенах, не видит света белого. Ее жизнь оборвалась после установления диагноза, и теперь она лишь существует. Она напоминает мне меня в первые недели после аварии, когда я хотела абстрагироваться от всех и наслаждаться покоем, который в скором времени угнетал меня и пожирал своей бесконечностью. Мои слова потоком вырываются из уст, Эдриан внимательно слушает и кивает головой. На минуту мне показалось, что я нахожусь у него на приеме. По окончании моего монолога Эдриан скрещивает руки на груди и заявляет: – Это безумие. Вы не имеете права покидать центр без ведома Роуз. – Эдриан… – В этот момент мое сердце подскочило и упало в пятки. Это ж надо было так опозориться! Мои щеки настолько горячие, что на них можно жарить яичницу. – То есть, доктор Хэйз, вы же сами понимаете, что она не отпустит Скарлетт, а с вами охрана нас может пропустить за территорию. Пожалуйста, ей это необходимо. Долго уговаривать его не пришлось. Мы направляемся в палату Скарлетт, просим медбратьев переместить ее на кресло, а далее берем все в свои руки и уверенно едем к лифту. – Немедленно верните меня на место! Я не хочу никуда выходить! Эй, вы что, оглохли?! До выхода из здания меня не покидало ощущение, что мой план вот-вот рухнет с оглушительным грохотом, потому что Скарлетт была уже на пределе, да и Эдриан косо посматривал в мою сторону, как бы взглядом говоря: «Все же зря ты это затеяла». Но оказавшись на улице, старушка прекратила ворчать, напротив, она начала пристально вглядываться в людей, что находились в парке, вслушиваться в каждое их слово. Она сейчас была похожа на маленького ребенка, которого вывели погулять. Я наконец даю себе команду расслабиться. – И куда мы направляемся? – спрашивает Эдриан, когда мы выбираемся за пределы центра. – Нам нужно обогнуть периметр. Из окна Скарлетт я увидела одно прекрасное место. За все время, что мы в пути, Скарлетт не сказала ни словечка. Я периодически оборачиваюсь в ее сторону, но она не смотрит на меня в ответ, ее невозмутимый взгляд устремлен вперед, но мне кажется, что эта невозмутимость фальшивая и Скарлетт вот-вот взорвется, как только ее фитиль ярости догорит. И вот я, Эдриан и Скарлетт добираемся до того места, которое я заприметила. Обрыв. Под нами узкая полоска пляжа, которая обрамляет океан. Отблески уходящего солнца играют на темной водной глади, которая так и притягивает к себе взгляд. Небольшие волны пересчитывают каждую песчинку, лаская берег. Мы находимся практически на краю обрыва. Эдриан смотрит на меня и ухмыляется, я улыбаюсь и перевожу взгляд на Скарлетт, которая завороженно смотрит на пейзаж. Небо становится трехцветным: молочным, желтым и розовым. Так оно нас предупреждает, что мы здесь находимся уже приличное время. И вот когда солнце почти что утонуло в беспечных водах океана, Скарлетт говорит, таким непривычным для меня тихим голосом: – Спасибо тебе, Джина. |