Манкуртстан. Актан Токiш Манкуртстан романантиутопия
 Скачать 0.63 Mb.
|
|
Внук спросил меня, приду ли я еще? Найдется ли у меня время для него? О Аллах, только для этого я здесь, только этим жив. - Ich habe viel Zeit, - ответил я. Дочь добавила, что мы будем видеться каждый вечер. И отозвала сына в сторонку: - Willst du mir nicht helfen? Они о чем-то шептались на кухне. Неужели моя дочь решила воспрепятствовать моему общению с внуками? Мы собрались выходить. Внук как-то пытливо посмотрел на меня и ушел наверх. Мне стало грустно: ему почти 16 лет, а он не знает, что гостя надо встретить у порога и проводить, а не показывать ему собственную спину. Идя к машине, я бросил дочери: - Скажи ему, что, когда отец отсутствует, он – главный мужчина и хозяин в доме. - И? - Это всё. Просто передай ему мои слова. Уже подъезжая к моей общаге, она обронила: «Жаль, что нет мамы, она бы нам помогла». Да, пожалуй, она была единственной связью между нами. Но, подумал я, какая помощь нужна родным людям, чтобы по-настоящему поговорить друг с другом вместо того, чтобы заполнять пустоту ничего не значащими словами? Я спросил, говорила ли мама ей, Жомарту и Нурлану обо мне? Говорила ли она сама, моя дочь, своим детям обо мне? Дочь уже остановила машину и попросила выслушать ее, не перебивая. Говорила она много и сбивчиво: «Mein Vater, просто послушай меня. In das zweite Mal werde ich mich schon … nicht entscheiden. В смысле, во второй раз я уже не решусь… Мы долго думали, что ты вернешься очень скоро. А потом всё стремительно закрутилось, жизнь стала меняться на глазах. Люди куда-то уезжали, другие – приезжали. Nein, ich nicht dar;ber… Когда я вышла замуж, всё относительно устроилось. Люди стали забывать старое. Только взрослые помнили, но боялись об этом говорить, или им запрещали, я не знаю. Unsere Kinder nicht dazu waren fertig. Они не были к этому готовы. Ну, к тому, что вы начнете возвращаться. Нас вызывали несколько раз для бесед, за месяц до твоего освобождения. Это всегда делается, когда к кому-то должен приехать вернувшийся оттуда. Адель, конечно, не вызывали, она слишком маленькая. Нам объясняли, как себя вести с тобой, о чем говорить и о чем – не говорить. Тимур после этих бесед психовал и потом долго молчал. Я за него переживаю. Поэтому, папа, не надо никаких разговоров про прошлое. Оно ушло и его не вернуть. Мой муж, честно говоря, не знал, как себя вести с тобой, и потому ему устроили служебную командировку. Ты не подумай, он очень порядочный. Поэтому он не мог остаться и играть какую-то роль. Он сказал, что уважает тебя и не сможет избежать разговора, если ты захочешь серьезно поговорить с ним. Говорят, вы все возвращаетесь и хотите настроить молодежь, как бы это сказать, на вашу волну. Знаешь, почему Адель тебя боится? У ее подружки вернулся из «поселения» дедушка, и он ругал детей и внуков за то, что они говорят по-немецки. Он не понимал внуков, а дети устали ему всё время переводить (это хорошо, что ты знаешь немецкий). Потом он начал свои разговоры про прошлое, а им-то этого не надо. Ну, его и отправили под Астану, там большинство «вернувшихся» живет. Адель боится, что ты тоже будешь ругаться. Поэтому она не спустилась… Ты спросил сегодня про ;удаларов, хотел с ними познакомиться, а они живут в Польше. После тех событий они передали свой бизнес старшим сыновьям и эмигрировали. Так многие сделали, у кого были деньги. Вся семья мужа живет за границей, а он – патриот, не хочет уезжать. Вот. Дети будут учиться за рубежом, может, там и останутся. А нам что? Лишь бы мы могли детям помочь. Mein Vater, поэтому я тебя прошу: не ломай их жизнь, не надо им ничего объяснять про Казахстан, 12 год и прочее, что было 20 лет назад. Wir haben seines Leben ohne Sie schon eingestellt. Да, мы уже научились жить без вас». Последние фразы она говорила уже сквозь сдерживаемые рыдания. Наверное, последние слова дались ей особенно тяжело. Значит, это были самые важные слова. Кинжал, а не слова. Мое лицо пылало, сердце стучало где-то во рту, голову качало от ударов прихлынувшей крови. Она еще всхлипывала, потихоньку успокаиваясь. Я поцеловал ее в лоб и сказал: «Жлама. Б;рі жа;сы болады ». Я вышел из машины с мыслью, что она не должна догадаться о том, что я убит. Идя очень прямо, я спиной показывал ей, что все хорошо, что ничего нового я не услышал, просто дал ей возможность выговориться. Я вошел в общагу и тут же рухнул в ближайшее кресло. Я уговаривал себя не думать, пока не думать, еще не думать. Я должен был гнать от себя любую мысль, иначе бы я там же умер от разрыва мозгов или сердца. Я проигрывал в уме одну сложную шахматную партию, ход за ходом: белые, черные, белые, черные. По вестибюлю шли люди и, глядя на меня понимающе и сочувственно, скорей проходили мимо. Минут через 20 я поднялся к себе в комнату. Почему муж оставил ее одну со всем этим? Теперь, значит, патриотом называют того, кто не уезжает из страны? Он, мужчина, сбежал, чтобы не говорить со мной. Он не остался, чтобы как минимум познакомиться со мной. Да, в конце концов, чтобы быть рядом со своей семьей в этой непростой, как оказалось, ситуации. Подлец. Трус. Слабак. И в руках этого поколения страна?! Разве можно на них надеяться? А моя дочь слабая или сильная? Этот ее разговор со мной – свидетельство силы или слабости? Нет, на большее её не хватит, сегодня силы ей придал лишь материнский инстинкт. Ничего, кроме своей семьи, они защищать не будут. Когда-то в детстве она звала меня «;кешка». Сегодня в разговоре она дважды сказала мне «Mein Vater». Мой отец называл своего отца «к;ке», я своего – «папа», моя дочь меня зовет «Vater». Что происходит с нами? К чему мы пришли? Как мы к этому пришли? Что за слова говорила мне дочь? Это был отказ от меня? Она предавала меня во имя будущего своих детей? Она ли первая? Её ли поколение первое? Разве не так же мой отец отказывался рассказывать мне о своих отце и деде, чтобы не знал я о том, что мой дед был репрессирован (распространенная версия: погиб на войне; а сколько их было репрессировано, угнано в Сибирь?!), а прадед был убит, когда хотел увести свой скот за кардон? Даже после реабилитации не стали говорить о деде. Уже привыкли его не вспоминать. Разве отец не вытравлял во мне память рода, память истории казахов?! Конечно, родители боялись, что это может испортить мою биографию. Их поколение в полной мере испытало на себе действие клейма «дети врагов народа», отцу удалось получить высшее образование только после оттепели, в 60-ые. Бабушка никогда не рассказывала мне о своей жизни, о молодости. Я и знал-то ее только как тихую, почти забитую, безграмотную старушку. Помню, когда я приходил в дом дяди, у которого она жила, бабушка доставала из своего сундука кусок прозрачного сахара и давала его мне заскорузлыми, морщинистыми руками. Иногда она развязывала носовой платок и доставала оттуда 10 копеек. Бабушка не говорила по-русски, так, отдельные слова «маладес», «;арашо». В гости ее водили к таким же апашкам, как она сама. О чем они беседовали между собой? Какую жизнь вспоминали? Только на ее похоронах я узнал из разговоров шепотком, что она была байской дочерью, читала и писала по-арабски, знала персидский и говорила почти на всех тюрских языках. А еще она читала Коран. Только сейчас я задумался: когда же она молилась? Как скрывала от детей и внуков? Что она чувствовала, вынужденная совершать молитву скрытно, не имея возможности приобщить к своей вере собственных детей и внуков? В доме родного сына одна среди чужих? Я вспомнил, что она и в магазин-то почти не ходила (редко, да и то в сопровождении детей или внуков), она не смогла бы ничего купить, не зная русского языка. Она уже тогда на родной земле жила как в гетто. И ее подружки-апашки – в гетто. Старики почти не говорили с нами о жизни. Может, они так наказывали себя за то, что не смогли сделать что-то важное, самое важное для нас. И стыд теперь не давал раскрыть рта и учить нас жить. Или им запрещали наши родители, убеждая не портить будущее внуков, мол, все равно ничего уже не вернуть? Тогда, в 50-60-ые годы, аксакалы перестали учить народ, передавать ему свою мудрость. Могли ли мы понять их? Их жизнь, их ценности, их жизненный опыт были отличными от наших. Их поколение так много наказывали тюрьмами, голодом, расстрелами и добились своего: они научились свои мысли держать при себе. Так десятилетиями методично, целенаправленно сначала лишали народ памяти, потом – национальной гордости, потом – языка, теперь – земли. Значит, сейчас наш черед молчать? В наказание за то, что не сказали своего слова в нужное время, единственное время, когда и надо было говорить, говорить так громко, чтобы и глухие услышали... Разве не так же и я в свое время старался держать подальше своих детей-подростков от того, чем занимался?! А мой старший брат-декабрист не любил вспоминать свои внезапно завершившиеся студенческие годы. Родители тогда ругали его за то, что влез в ту историю, а позже упоминать те события при детях ему не разрешала жена. Это скрывали как позор, почему? Да, после голода и расстрелов 30-х годов мы, казахи, спасали потомков от уничтожения, от угрозы, от гибели. Мы преуспели. Потомки выжили. Но КТО они? Теперь мне стало понятно, почему мне «настоятельно рекомендовали» прежде всего посетить родных. Это отрезвляло лучше всего. Это убивало вернее всего. VI Утром во время завтрака меня попросили пройти к выходу. Там меня ждала дочь. Она сказала, что ночью не могла заснуть, кляла себя за вчерашний разговор, всё, мол, получилось совсем не так, как она хотела. Я видел, она чувствовала себя неловко и, наверное, ей было стыдно. Думаю, в жизни ей еще не приходилось оказываться перед серьезным выбором, когда надо принять ту или иную сторону, и быть твердым в своем решении. Она впервые столкнулась в тем, что называется внутренней борьбой, которая лишала ее привычного покоя и уверенности. Мне было жаль ее. Должен ли я был произнести подбадривающие слова и, тем самым, внушить мысль, что можно предавать человека и спокойно жить дальше? Я ничего не сказал, потому что человек сам должен одержать победу во внутренней борьбе с самим собой. Такие победы – всего самого лучшего или, наоборот, худшего в человеке – формируют и закаляют его. И, хотя это не меняло сути того, что я вчера от нее услышал, я был рад уже тому, что она способна была испытывать сомнения и терзаться. Сказав, что спешит на работу, она протянула мне небольшую коробку: - После маминой смерти я перебирала ее вещи и нашла кое-что. Это было адресовано тебе. Здесь на крышке написано. Или сжечь, если ты не вернешься. Это тоже написано маминой рукой. Что там, я не смотрела. Это – твоё... Я не помнил, как оказался в своей комнате. Я долго собирался с духом, прежде чем начать читать. На первой странице было написано «Теперь я знаю наверняка, что писать тебе в колонию я не должна. Я не должна этого делать, потому что каждое мое письмо несет угрозу тебе, угрозу вообще никогда не вернуться домой. Уже прошло 2 года без тебя. Я буду писать по письму каждый твой день рождения, и хранить эти записи к твоему возвращению. Когда-нибудь мы прочитаем их вместе. Это нужно и для меня. Потому что сейчас делается всё, чтобы мы поскорее забыли, что и как было. А я хочу помнить». Я держал в руках письма жены. 15 писем. Они были подшиты в папку и пронумерованы. В год по письму, начиная с 3 года моего заключения, заканчивая ее смертью. Я читал почти весь день. У меня никогда не было такого длинного дня. Дня длиной в жизнь. В записях не было традиционного для письма обращения (может, боялась, что они могут быть использованы как письма ко мне). Это была беседа, и снова и снова продолжение ее. Она о многом успела мне сказать. В каждом письме она писала о детях, как росли, учились, потом обзавелись семьями. Она не жаловалась на то, что, став взрослыми, дети отдалились от нее, но между строк чувствовалось, как она страдала от отсутствия возможности заниматься внуками. Сыновья после учебы не вернулись домой, жить с дочерью и зятем жена не захотела. Прежние друзья и родственники после нескольких лет духовного упадка из-за произошедших в стране перемен стали малообщительными, старались избегать разговоров о прошлом. Встречались чаще всего на похоронах. Жили ощущением, что жизнь прошла. Письма передавали ее отношение к происходящему в стране. Если первые годы она надеялась на перемены (в том числе вызволить меня из неволи), то из последних писем следовало, что она сдалась: «Даже когда вы все вернетесь, что вы сможете изменить?! Выросло целое поколение. Чужое. Изменилась страна. Кардинально. Уходят из жизни близкие люди. Безвозвратно». Она писала: «Наши усилия не дали результата. Теперь мы знаем, что решения судов пересматриваться не будут, и вы ушли по этапу. Нам сказали, что вы будете находиться в специальных колониях. Только ваша статья, больше никого. Одно успокаивает меня – сознание того, что ты будешь там среди лучших людей нашей страны. Мы все надеемся (даже те, у кого никто не сидит колонии), что скоро вы вернетесь, что все изменится, потому что происходящее иначе, как кошмарным сном, назвать нельзя. Кто-то непременно должен вмешаться. У власти находятся люди, которые, создается впечатление, задались целью уничтожить страну… Полгода назад меня уволили из школы. Не потому, что я – историк. Уволили всех учителей 40 лет и старше. Помнишь, в 10 или 11 году приняли закон, согласно которому преподавать могут люди без специального педагогического образования? Теперь стало понятно, для чего это делалось. После нас в школы набрали молодежь. Брали всех подряд, лишь они окончили колледж или университет. Специальность не имела значения. Главное – лояльность. Они проходили краткую переподготовку, но их знакомили не с методикой, а инструктировали на предмет толкования школьных программ, допустимого или, напротив, недопустимого учебного материала. Новых учебников создать не успели, и потому молодые учителя должны были ориентироваться на ходу, о чем можно говорить в классе, что же, напротив, строго запрещено. Помнишь, как все смеялись над нами, учителями, над нашим участием в выборах и вкладом в то, что та власть так долго держалась? Теперь этих самых учителей сочли неблагонадежными и изгнали. Кстати, согласно новой программе начало истории Казахстана приходится на 1991 год. Мы возникли из ниоткуда. Как тебе это?». Еще она много размышляла о религии: «В свое время ислам пытался приручить кочевников, которые большую часть своей жизни проводили в седле. Недосуг было казахам добираться до мечети из глубины степи, да для молитв и не нужна была им мечеть. Кочевник привык молиться в открытой степи, обращаясь к духу предков и Тенгри. Твердо стоя на земле ногами, он обращался взором в небо, соединяя в своей молитве силу земли и неба, прося защиты и помощи у аруахов . Каждая могила, встреченная им в степи, была для него храмом. Никогда казах не проезжал мимо могилы, не вознеся молитву духу усопшего, и не имело значения, это могила знатного человека, последнего бедняка или безродного бродяги-чужака. Что не удалось исламу, доделали колониальные власти. Проповедуя политику оседлости бывших кочевников, они способствовали наводнению степи муллами, надеясь таким образом заставить казахов осесть на земле. И во многом преуспели, хотя ислам до этого шел в степь более четырех веков. Так, были зачислены в мусульмане казахи, которые продолжали поклоняться аруахам и Тенгри. Однако за XIX век не успели казахи по-настоящему стать мусульманами в полном значении этого слова. А когда народ полностью осел на земле, пришла советская власть, и распространению религии путь преградил воинствующий атеизм. Мы с тобой окончили школу в советское время и были как будто атеистами (нам не приходилось выбирать между верой и неверием, между исламом и христианством и т.д.; нам сказали, что бога нет, с этим сознанием мы и росли). Незаметно в конце ХХ века в степь вновь пришел ислам. Сначала в аулы, давая людям, потерявшим надежду, веру в то, что Аллах не оставил их (в отличие от «отцов народа»). Потом были скандалы с воровством пожертвований и средств, собранных народом на строительство мечетей. Среди мулл были знакомые людям лица вчерашних коммунистов. Затем незаметно для нас кто-то стал наводить порядок, пришла так называемая помощь из-за рубежа (не верю я в бескорыстие каких бы то ни было «помощников», за всё страна и народ расплачивались сполна) и ислам пришел в города. Ты помнишь, что творилось в мечетях по пятницам в 8-10 годах? Ты пришел однажды, находясь под сильным впечатлением от увиденного в мечети единодушия тысяч людей. Это зрелище поражало тем более, что мы давно не видели столь явного проявления единодушия народа. Причем, там, в мечети, был уже не депрессивный элемент, обездоленные да потерявшие всё люди, а преуспевающие бизнесмены, чиновники, госслужащие, перспективная молодежь. Да, сначала это была едва ли не мода, повальное увлечение, но люди оставались. Правда, скоро наши горе-чиновники поняли, что в стране появляется некая сила, которая может объединить народ, и при умелом руководстве эту силу можно направить в нужное русло. Тогда власть имущие посчитали необходимым самим руководить набирающим силу объединением мусульман. И хоть бы направили на эту работу умного и порядочного человека, нет, снова шли от принципа – лишь бы одного из жа;ындушек. Кстати, близкая скорее не душка, а скорее тушка (о душе не принято было упоминать в их окружении, а туша-тело актуально: близость к телу, родство по роду-крови). Но вороватые и стремящиеся лишь к наживе быстроиспеченные мусульмане (религиозные «лидеры» от власти) очень скоро поняли, что это не простое поприще и словесами тут не отделаешься, к тому же легко и быстро заработать не представлялось возможным. Так, они быстро пропали из высших сфер местного мусульманства, и именно после этого был устроен ряд показательно-устрашающих процессов по раскрытию якобы террористических группировок мусульман-фанатиков, банд ваххабитов, что призвано было продемонстрировать местным руководителям ислама силу мускулов известных служб. Всё польза: не смогли возглавить, так хоть держать в узде. Да и сами муллы перестарались. Ислам (и течения внутри него) вновь повторял собственные ошибки. Вместо того, чтобы ассимилировать ислам в наших условиях, приблизить его к нашему образу жизни и мыслей, муллы насаждали порой то, что было для нас априори неприемлемо. Тогда, в XVII-XVIII веках, – в силу кочевого образа жизни, в начале XХI века – в силу того, что казахи были образованны и в большей степени связаны с миром по сравнению с мусульманами Ближнего Востока, откуда и шел ислам. Помнишь ли ты, как неожиданно появились на улицах городов девушки в черном одеянии, не просто одетых скромно, согласно мусульманскому канону (руки, ноги, волосы закрыты), а в хиджабах. Глупышки не понимали (да и вряд ли задумывались), что эта одежда не имеет отношения к собственно исламу. Они носили иранскую национальную одежду, будто жили в Иране. Не понятно, почему с религией наша молодежь должна была перенять образ жизни иранцев, их традиции. Католики у нас ведь не носили, допустим, польскую национальную одежду. Принявшие ту или иную веру, не переодевались. Кому это надо было? Какой хиджаб у казашки в XXI веке, когда и прежние времена наши женщины никогда не закрывали лица. В Средние века на рынках рабов в Азии дочерей кочевников узнавали по непокрытой голове и прямому взгляду. И ведь в наше время перенимали это малообразованные (несмотря на то, что в их числе были студентки вузов), не привыкшие думать самостоятельно молодые девушки (казалось бы, возьми, почитай Коран). Да разве мы учили их мыслить широко, критически? Властям была нужна именно такая молодежь, которой можно было манипулировать (они не задумывались о том, что желающих манипулировать найдется множество). А знающие и просвещенные предпочитали не вмешиваться. Дело не только в хиджабе, который всё же царапал взгляд. Думаю, за 20-30 лет до этого казахская молодежь также оскорбляла взгляд стариков мини-юбками, джинсами в обтяжку. Это, пожалуй, было похуже, поскольку старикам было стыдно за то, что приходилось видеть их глазам. Но они смолчали. Не слишком ли много мы молчали? Думали, все это мелочи, а мелочей накопилось столько, что они составили всю нашу жизнь. И, уступая в мелочах, в итоге мы проиграли по-крупному, проиграли всё». Я понял, как изменилась моя некогда обрусевшая жена. В одном из писем она с горечью писала: «Жаль, что я не знаю хорошо казахского языка, казахских песен. Мне это необходимо для внуков. Мы в молодости говорили родителям: «Не имеет значения, что я говорю по-русски, в душе-то я казах». Теперь я понимаю, как глубоко мы ошибались. Что оставалось в нас казахского? Кухня да соблюдение традиций в важные моменты жизни человека: рождение, свадьба, смерть. Я была слепым историком. Смотреть и не видеть – это относится ко мне. Любой завоеватель стремился ассимилировать жителей оккупированных территорий. И ассимиляция проходила, главным образом, через язык. Англичане в XIX веке запретили в Ирландии преподавание на ирландском языке. Японцы в 30-ые годы ХХ века в Манчжурии сразу открыли японские университеты. По всему Союзу открывались русские школы и закрывались национальные. Можно привести много других примеров из истории завоеваний. Почему я не проводила сравнений? Почему не смогла увидеть столь явных признаков мирного завоевания народа? Язык – это суть и основа нации. В языке народа – картина мироздания и связь с ним. Только через язык можно в полной мере выразить своеобразие национального менталитета, богатство художественного мира народа. Язык – средство познания мира, душа и песня народа, наконец, его щит и меч. Всё в языке. У народа может не быть своей территории, своей национальной кухни, одежды, даже традиций, но пока народ сохраняет свой язык, поет свои песни, передает детям свои историю, он существует. Без языка же народа нет. Он – начало и он – конец. Он – жизнь и гарантия сохранения народа. Теперь я говорю с внуками только на казахском. Они меня понимают, но отвечают по-немецки. Так в детстве я общалась в апашками во дворе. Мне – по-казахски, я в ответ – по-русски. На каком языке будут говорить наши внуки со своими? Ответь мне, почему у нас каждое поколение переодевает национальное платье? Когда мы остановимся? Сколь многого надо лишиться, чтобы захотеть, наконец, сохранить оставшиеся крохи, вернуть так легкомысленно потерянное? И очень важно, чтобы в доме жило как минимум три поколения, и апа-аталар должны воспитывать внуков. Живя со стариками, молодые супруги не позволят себе резко и грубо выяснять отношения, отсюда и дети вырастают в спокойной обстановке, перенимая терпимость в отношениях, уважение к старшим. Заметь, дети, воспитанные стариками, более устойчивы психически. Это не случайно: старики более терпимы, мудры, они воспитывают ребенка, не подавляя его, позволяя проявиться его задаткам. Старики говорят с детьми, как с равными, основываясь на их понимании, а не послушании. Принимая жизнь со стариками как норму, дети никогда не оставят собственных постаревших родителей. И, главное, только в семье возможна органичная передача памяти народа через фольклор и литературу; нравственных ценностей – через традиции и обычаи; любовь к родине и народу – через любовь к семье. И в основе всего – язык. Ответь мне, почему мы и наши дети первое в жизни слово «мама» произносим на иностранном языке? Это самое важное слово в любом языке, в нем сосредоточены зачатки главных ценностей человека – семья, родина, народ, сама жизнь. И это слово у нас иностранное! Ответь мне, почему сначала наши родители, потом мы, теперь наши дети отдавали в руки воспитателей детсадов самое дорогое, что есть у нас. Чужие люди формировали основополагающие ценности в наших детях. А мы оставались лишь сторонними наблюдателями. Почему? Ведь всё меркнет перед важностью воспитания ребенка, его подготовкой к жизни, передачей ему шкалы ценностей, которая разовьет в нем лучшее, что накоплено народом. Потом мы удивляемся непониманию в семье, ее разрушению, количеству разводов, трудным подросткам, неспособности молодых строить долгие (ответственные) отношения и создавать крепкие семьи… Я много думаю в одиночестве. Может, эти мысли пришли мне в голову, потому что я не могу заниматься воспитанием наших внуков. Это печально: просто принимать их такими, какими их делает сад, школа, и лишь от удачи зависит, в руки какого учителя они попадут. Я часто вижусь с детьми дочки, и чувствую, что они растут без психологической защиты семьи, формируются вне семьи, научаются обходиться без нее. И они становятся чужими». Во мне билась мысль: «Как же ты не сохранила наших внуков? Ты же так хорошо понимала происходящее. Почему ты не разорвала порочный круг? Что мы теперь без тех, кто должен был продолжить нас в себе? К чему жизнь всех ушедших поколений, если мы потеряли связующую нить...». Она писала о родственниках, которые виделись друг с другом все реже и реже. О постепенном разделении казахов уже не по жузам и родам, а по месту проживания. Одни постепенно онемечились, другие – окитаились, третьи – обузбечились, четвертые – дальше русели. У каждой отдельно проживающей части казахского народа теперь своя особая жизнь: быт, нравственные и культурные ценности, планы и жизненные ориентиры. Она писала об уехавших сыновьях, детей которых видела один раз в год. Семья обязательно собиралась на ее день рождения. Но это были краткие встречи и, расставшись, родственники оставались чужими людьми. Не слышалось гордости в словах жена о сыновьях. Смогла ли она воспитать их мужчинами? Через смерть она вопрошала меня: «Ответь мне, почему наши мужчины не смогли удержать всё в своих руках. Что в них было не так? Чего в них не воспитали, не развили? Чего они были лишены в отличие от своих предков, которые удерживали огромные территории, пасли несметные стада, защищали своих женщин, детей и стариков?!». Она с болью писала о своем предмете, который когда-то преподавала в школе: «Такого предмета, как «История Казахстана», можно сказать, теперь нет. Помнишь, как в советской школе мы изучали историю нашей родины по тоненькой книжке в мягкой обложке объемом в 150 страниц? Где были наши историки, наша интеллигенция, наши старики, когда детьми мы изучали историю СССР (читай: России) и радовались маломальской победе русских дружин над половцами, потомками которых мы как раз и были? А как нам подавали процесс присоединения Казахстана к России? Что мы знали о политике Голощекина и голоде начала 30-х годов, который позже мы побоялись назвать геноцидом казахского народа. Кто нам на уроках истории говорил об уничтожении цвета казахской нации в конце 30-х годов, и, главное, за какие идеи они были расстреляны? Я говорю не о себе, которая изучала это в университете, я говорю обо всем нашем с тобой поколении. Так в нас «воспитывали» чувство патриотизма и чувство национальной гордости, заставляя верить в нашу отсталость и полное отсутствие исторической роли казахов-кочевников в развитии Евразии. История повторяется. И если при Союзе большая часть программы была отдана истории России, то теперь это история Германии и стран Евросоюза. Подозреваю, в Китайской орде изучают историю Поднебесной, и учат детей, что китайцы всегда побивали диких кочевников, которые якобы незаконно заняли территорию до Балхаша. И они не говорят о том, что отобрали исконно казахские земли на Алтае, на которых веками находились жайлау нескольких казахских родов. Да, был, конечно, краткий период независимости Казахстана, когда наши историки пытались покончить с темными пятнами казахской истории. Но это должен был быть долгий и сложный процесс, потому что за прошедшие века так много накопилось наслоений, искажений, сначала из соображений имперских интересов, затем в угоду идеологических догм, потом – с целью сокрытия того, что не должно было стать предметом огласки. Постоянная переписка казахской история, перекосы, взаимоисключающие интерпретации, отсутствие доступа к архивам – все это создавало дополнительные трудности в установлении исторической правды. К сожаленью, историки (может быть, за исключением археологов) почти всех стран в профессиональном плане оказались не на высоте. Они просто обслуживали свои режимы, идеологии, правительства. Царица История веками оставалась на побегушках у служанки Политики. Мы так и не успели восстановить подлинную историю предков, а уже в середине 10-х годов официально было признано, что она нам не нужна. И ее отменили. Изучение истории Казахстана начинается в 1991 года и, поскольку эта история не насчитывает и полувека, то историческая отечественная наука как таковая казахам пока без надобности. В свое время Золотая орда распалась на ханства, и, разделенные, они разошлись в разные стороны. Но мы продолжали удерживать территорию и сохранять язык и традиции предков. Теперь и это под угрозой, наша территория тоже грозит развалиться на части. Когда-то тюркоязычные народы разделились на казахов, татар, киргизов, башкир, узбеков и пр. Теперь казахи разделяются внутри себя, но, разрозненные, они не смогут сохранить свою национальную идентичность, а ассимилируются с китайцами, русскими, немцами, узбеками и др. Этот процесс уже идет на наших глазах и протекает он пугающе стремительно. Страшные метаморфозы происходят в период жизни одного поколения. Процесс исчезновения казахов как нации занимает даже не века, а несколько десятков лет. Для истории это краткий миг. Скажи, как такое стало возможным?». Она писала, что с другими школьными дисциплинами ситуация не намного лучше по причине слабости и, можно сказать, профнепригодности учителей. Объем знаний выпускника полной казахстанской школы теперь равнялся тому объему, который в былые времена получали 8-классники. Раньше дети осваивали больше знаний, чем их родители, теперь – гораздо меньше. Нация откровенно деградировала. Стремясь дать детям хорошее образование, родители переезжают в соседние орды, а для обучения в тамошних школах требуется учить тот или иной иностранный язык, что и делается. И это еще более ускоряет смерть казахского языка, который теперь не несет знаний и почти не является средством коммуникации. По сути, речь идет о том, что в ближайшие 10-20 лет с уходом из жизни поколения пожилых людей, уйдет из употребления казахский язык, пополнив список мертвых языков. В одном из писем она сообщала, что наука в Казахстане официально не существует: «Продолжают проводиться лишь отдельные исследования прикладного характера в лабораториях при небольших предприятиях. Согласно последнему «Закону о науке» в 15 году в Казахстане прекратились защиты на соискание ученых степеней и под этим соусом науку постепенно свели к нулю. Все, кто хочет заниматься наукой, уезжает. Так что, у нас теперь нет ни своего образования, ни науки, ни медицины. Остались только чиновники, работники сферы услуг и правоохранительные органы. После этого разве мы – государство? Как такое могло случиться? Ответь мне». Жена, зная, что мне, бывшему университетскому преподавателю, будет интересно узнать, что происходило в системе высшего образования, писала в середине 20-х годов: «Страшно смотреть на то, что стало с отечественными вузами. В 15 году объявили, что вузы должны выживать сами, мол, такого количества государственных университетов малочисленному народу Казахстана не надо. В первые же 5 лет их количество в стране сократилось почти вдвое. К тому времени дети состоятельных родителей уже учились за рубежом. Вузы стали соревноваться в доступности оплаты образования, но на такие средства просто невозможно было содержать необходимый и высококвалифицированный штат преподавателей, поддерживать на должном уровне материальную базу. Вузы объединялись, но качество образовательных услуг все равно стремительно падало. Никаких дотаций на научную деятельность, никакой маломальской поддержки государства. Аттестовывали все вузы подряд, закрывать их не имело смысла, т.к. они «умирали» добровольно. Твоего родного университета, где ты проработал почти 17 лет, уже нет. Ваши здания продали филиалу Мюнхенского университета. Каждая орда теперь имеет в зависимости от численности молодого населения от 2 до 5 собственных вузов, как их называют, «для местных». Те, у кого есть деньги или мозги, едут учиться «в метрополию». Мы – уникумы, у нас есть 11 метрополий. Те преподаватели, которые в прежние годы не могли устроиться на работу за рубежом, теперь делают это с легкостью. Для успешной работы во многих вузах мира уже не требуется знания иностранного языка, поскольку очень широко стали использоваться электронные синхронные переводчики. Они доступны в каждой по-современному оснащенной университетской аудитории. Есть «синхроны» и для индивидуального пользования. Так что теперь нужны были только «мозги». Хлынули от нас «последние могикане». Очень быстро уехали физики-химики-математики (в школы, вузы, научные лаборатории по всему миру), причем наших брали даже за счет сокращения своих. Научную проблему, над которой бились год целые лаборатории из 40-50 человек, наши вдесятером разрабатывали за 3-4 месяца, потому что условия, которые там существуют для ученых (оборудование, зарплата, сроки), были для наших ученых просто невероятными. Почти всё делал компьютер, оставалось лишь генерировать идеи и анализировать результаты эксперимента. А наша голь на выдумки сильна. Но это не предмет для гордости, потому что здесь есть оборотная сторона. Рассказывали мне одну печальную историю. В каком-то итальянском университете училась на технологов группа казахских студентов. У них среди прочих было 6 преподавателей из Казахстана. Итальянцы над ними смеются: «Странное и неблизкое место для встречи вы, казахи, выбрали». Думаю, смеются не по-доброму, потому что казахов, которые теперь разбрелись по всему миру, мало уважают, несмотря на то, что они хорошие специалисты и искренне стараются влиться в новые реалии, адаптироваться (если не сказать, поскорее ассимилироваться), изучая язык, нравы страны проживания (читай: эмиграции). Но при всем этом их не очень уважают, если можно так сказать, как выходцев из нашей страны, потому что все знают то положение, в котором находится Казахстан – «в пользовании». Они даже в мыслях не допускают для себя подобного варианта существования собственной страны, собственного языка и культуры. Когда наши еще пытаются что-то объяснить, оправдаться, то это вызывает лишь презрение и желание закрыть тему, чему наши и рады, потому что про Казахстан говорить не любят. Стыдно. Словом, репутация казаха сегодня – это репутация человека, в прямом смысле слова за злато продавшего родину. Когда-то давно вымышленный Борат их смешил, сегодня реальный казах – ужасает. Согласна, многие народы теряли родную землю в результате разных исторических катаклизмов, и это вызывает сочувствие к ним. Но ни один народ не продавал за деньги собственную страну! За этот позор будет расплачиваться каждый казах. Потому что если не продал, то позволил. А продавшие страну, к слову, первые из нее и бежали. «Бежавший от народа без погребения останется», - говорили наши предки. Да будет так...». Жена писала и о медицине: «Затем уехали медики. Большинство врачей с легкостью устраивались. Я была этим несколько удивлена, ведь мы так привыкли к мысли, что у нас слабые медицинские кадры. Оказалось, что в сравнении с врачами из развитых стран наши имели преимущество в том, что могли диагностировать и лечить без помощи компьютеров и всякой ультрасовременной медицинской аппаратуры, что делало их незаменимыми, особенно при работе в развивающихся странах. Многие наши врачи работают в рамках ВОЗ ООН в отсталых странах. Так что, не учителя и не врачи были бездарными, а те, кто осуществлял на уровне министерств руководство образованием и здравоохранением, создавая немыслимые и априори неприемлемые условия для их работы. Еще в самом начале и при реализации бесконечных экспериментов многие профессионалы на местах понимали, что большая часть реформ обречена на провал и развалит отрасль, другое дело – не нашлось достаточного количества авторитетных людей и просто критической массы тех, кто бы открыто выступил против провальных кампаний. Почему не высказывались профессионалы, которые жизнь положили на сохранение и приумножение того, что осталось после развала Союза? Я не верю, что им было безразлично дело их жизни, тогда почему молчали? Ответь мне. Так, реформы в образовании и здравоохранении ничего не дали. В итоге старое сломали, а нового не построили. Впрочем, так было везде, едва ли не в любой отрасли страны». В одном из писем меня поразил (я даже поставил себе целью проверить это) ее рассказ о книгах: «Ты знаешь, примерно в 18 или 19 году публичные библиотеки и библиотеки при школах стали проводить кампанию по сбору книг на казахском языке и книг по истории Казахстана, изданных в прошлом и начале нашего века. Объясняли это стремлением сохранить книги, т.к. теперь, мол, люди почти не читают книг и, освобождая дома от ненужных вещей, часто эти книги выбрасывают. Кампанию проводили в основном через детей, взамен ребята получали комиксы, а те, кто сдавал целые домашние библиотеки, становились обладателями компьютеров или другой техники. Лет через пять я поинтересовалась у знакомого библиотекаря о судьбе тех книг, и узнала, что их организованно вывозили в Казахскую орду, куда-то под Астану. Что стало с ними? Я размышляла, кому и зачем это надо было делать? Пройдя по книжным магазинам, обнаружила, что там нет книг казахских классиков, нет книг по истории Казахстана. Нет почти ничего на казахском языке. Только несколько школьных учебников по казахскому языку. И в Интернете я мало что нашла. Я обзвонила знакомых и узнала, что у многих людей остались старые книги, но молодежь ими не интересуется. Боюсь, после нашей смерти дети выбросят эти книги вместе с прочим ненужным хламом. И через лет 20-30 лет восстановить нашу историю и литературу будет очень и очень сложно. Даже то немногое, что успели «накопать» историки за годы независимости, теперь предается забвению. Мы будем народом без истории и литературы. Откуда пришли – неизвестно, куда уйдем – безразлично! Так кому нужно было повторить трагедию Отрара? Мы допустили к власти невежд, которые смогли за короткий отрезок времени насадить всюду тупость и ограниченность. У власти были не просто дилетанты, а люди, не способные думать и предвидеть на десятилетия вперед, нести ответственность за свои действия и, в конечном итоге, за страну. К тому же они были патологически продажны, что усугубило ситуацию. Ответь мне, как случилось, что мы оказались во власти таких людей? Кто придумал формат такого существования нашей страны? Вернее сказать, такого уничтожения нашей страны? Эти мысли не дают мне покоя, не дают мне радоваться даже тому немногому, что есть в моей жизни: детям и внукам». Её многочисленные «ответь мне» резали по сердцу. Что мог я ответить ей, себе, всем, кто задавался теми же вопросами? Неужели теперь наш удел только скорбь и сожаление об утерянном? Раньше старики оплакивали свою далекую молодость, уходящую жизнь, но они видели новые поколения, молодую силу и спокойно передавали им землю. Мы же оплакивали как раз тот факт, что передавать нам было нечего, да и некому. Неудавшаяся жизнь отдельно взятого человека вызывает сочувствие, но истории нации, страны она не наносит вреда. Неудавшаяся жизнь целого поколения приводит к непоправимой трагедии – краху государства. Письма жены показали мне, как глубоко было ее одиночество, печальны ее раздумья, безответны ее вопросы и безнадежны мечты. И еще, в последнем своем письме 2029 года она писала: «Надеюсь, что ты вернешься прежним, не сломанным и, как в былые времена, активным. Однако, боюсь, как бы именно наша действительность тебя не сломала. Даже представить страшно, как вы, вернувшись из колоний, воспримите то, что происходит здесь». Без сомнения, ее страх был вызван тем, что она уже знала о реакции выходящих из колоний в конце 20-х годов. Теперь я тоже знал, что некоторые из них заканчивали жизнь самоубийством... После писем жены я вновь с острой болью почувствовал тяжесть и горечь утраты. Но письма мне многое дали. Я понял, что все эти годы мы оставались по-прежнему близки в своих мыслях, оценках, сомнениях. И еще я понял, что слишком рано встретился с семьей. Надо было сначала побольше узнать о нынешней жизни, чтобы прийти к детям не растерянным и беспомощным стариком, который нуждается в помощи. Тогда бы я не чувствовал себя в доме дочери и внуков бедным родственником, которого принимают только потому, что это предписано в качестве обязательной процедуры моего возращения в жизнь. Растерянный, жалкий старик без мудрости и своего места в жизни. Зачем я здесь? Что я могу дать детям и внукам? Они тяготятся мной. Они стыдятся меня. Какое унижение… VII На автоответчик дочери я оставил сообщение, что сегодня не приду. Тут же по телефону договорился о встрече со старым другом, который вернулся из нашего «поселения» почти 2 года назад. Эта встреча была мне нужна как воздух. Слишком много вопросов накопилось у меня. Чтобы жить дальше, мне надо было разобраться в происходящем вокруг. И я чувствовал, что лучше всего мне помогут свои. Сергей был технарем, до часа Х имел с партнером небольшой, но крепкий бизнес. У них были грандиозные планы, но реализовать их не давали. И он поддержал нас, когда пришло время делать выбор. Бизнес остался у его партнера. Встретились мы тепло. Ощущение было такое, словно мы и не расставались 2 года назад. Я сразу сказал, что звонил ему из общественного телефона, на всякий случай, чтобы о нашей встрече никто не знал. - Пустое, - ответил Серега, - у них есть записи голосов всего населения. Все телефонные разговоры с твоим голосом записываются компьютером в твое личное дело. Так что при желании они прослушают все твои беседы с любого телефона в любой орде. Хранят записи 3 года. Да это и не имеет значения. Ты что, думаешь, у нас есть какое-то подполье и хоть малейший шанс повернуть власть лицом к собственному народу? Ничего подобного. А то, что мы часто встречаемся, особенно в первое время, им известно. С кем же нам еще встречаться, чтобы не потерять себя? Был вчера у своих? Небось всё понял... Мы поговорили о тех, кто остался на «;ыстау», о произошедших там за два года событиях. Даже немного посмеялись. Потом, замолчав, взгрустнули. Мне даже не верилось, что всего четыре дня назад я был в колонии и даже не подозревал о том, как здесь живут. И было так непривычно видеть Серегу в домашней обстановке, на кухне, казалось, что он играет чужую роль. - Слушай, ты мне скажи, правда, что всю страну сдали? Если это так, то кто и как смог это провернуть? Кто был тогда у власти? Где были наши люди, которых не посадили? Куда они смотрели? Что это вообще такое? Что за орды, десятки орд? Есть ли надежда что-то изменить? - Погоди, не всё сразу, - медленно начал Сергей. - Как у тебя со временем? Ты сегодня идешь к своим на перевоспитание? Чего удивляешься? Мы это так называем. Твоя семья тебя и перевоспитывает, и приучает к нынешним порядкам. - Сегодня не пойду. Не знаю, о чем говорить, как себя держать, что делать. Надо сначала для себя понять: кто я? что я? Сиднем там сидеть и молчать я не могу. Я же человек, не статист. - Хорошо сказал. Про статиста. Эта роль нам как раз и отведена. Ну, раз не спешишь, весь вечер, а то и ночь, проговорим. Ты уже второй из «вернувшихся» ко мне приходишь, сидим и вместе разбираемся. Пока Серега накрывал на стол, он рассказывал о своих. Все эти годы его семья была обеспечена благодаря поддержке его партнера. Они с Маратом были друзьями еще со школы, вместе окончили политех, вместе пришли в бизнес. Имея небольшое производство, но без всякого шанса его расширить и вести дело по-крупному, они решили внести свою лепту в те перемены, которые должны были произойти в стране в 10-11-ые годы. Решили, что один будет продолжать бизнес, а другой пойдет «на баррикады». После долгих споров Сергей настоял, что «коммунаром» будет он, потому что он не хотел отсиживаться за спиной своего партнера-казаха, он такой же патриот своей страны и верит в ее будущее. «Тогда говорили, - добавил Сергей, - если что не так получится, русские, мол, свалят. А я никуда сваливать не собирался. И браты мои – тоже. Жить на этой земле дед и отец завещали. Так я и пошел». После того, как Сергея «выслали», Марат отдавал семье друга половину прибыли с их бизнеса. Жена Сергея хотела сразу же уехать в Россию, но боялась остаться там без помощи и не поднять единственного сына. Когда же сын окончил университет, Марат взял его в бизнес. А жена уехала в Саратов к родственникам. Когда Сергей вышел из колонии, та приезжала, звала его с собой. Но он сначала хотел во всем разобраться («Увидишь еще, все наши этим болеют», - добавил он). Потом побывал в Саратове и понял, что там ему делать нечего, только проедать деньги, которые дает сын, а это можно делать и дома. В Костанае у него все родственники, и, что важно, есть родня его поколения – двоюродные братья и сестры. Немцы здесь наладили такую жизнь, что никто никуда уезжать не хочет. |