молодая_гвардия. Александр Фадеев Молодая Гвардия
 Скачать 5.3 Mb.
|
|
Орудия били размеренно, методически, но их было так много, что звуки выстрелов и разрывы снарядов сливались в непрерывный гул. Сережка лежал рядом с Каюткиным и видел перелетающие в тумане через реку, справа от них и прямо над ними, то круглые, то с огненными хвостами красные шары, слышал их скользящий шелест, резкие разрывы на той стороне и гул дальних разрывов в городе, и эти звуки возбуждающе действовали на него, как и на его товарищей. Немцы только подбрасывали мины в места, где они предполагали скопление пехоты. Иногда из города отвечал шестиствольный миномет. И Каюткин с некоторой опаской говорил- Ишь, заскрипел... И вдруг издалека, из-за спины Сережки, накатились громовые гулы. Они всё нарастали распространялись по горизонту. И над головами залегших на берегу бойцов загудело, запело, и страшные огненные разрывы, окутываемые густым черным дымом, закрыли весь противоположный берег- Катюши заиграли, - сказал Каюткин, весь подобрался, и его лицо, испещренное морщинками, приобрело ожесточенное выражение. - Сейчас Иван-долбай еще даст, тогда уж. И еще не смолкли гулы позади них, и еще продолжались разрывы на том берегу, когда Сережка, не слышавший, была ли какая-нибудь команда или нет, а только увидевший, что Каюткин высунулся впереди побежал, тоже выскочил из окопчика и побежал на лед. Они бежали по льду, казалось, в абсолютной тишине. Наделе по ним били с того берега, и люди падали на льду. Черный дыми серный запах волнами накатывались на бегущих сквозь движущуюся массу тумана. Но ощущение того, что на этот раз все вышло правильно и все будет хорошо, уже владело всеми бойцами. Сережка, оглушенный этой внезапно наступившей тишиной, пришел в себя, когда уже лежал рядом с Каюткиным на том берегу в воронке развороченной дымящейся земли. Каюткин со страшным лицом бил во что-то прямо перед собой из автомата, и Сережка увидел не далее как шагах в пятидесяти от них высунувшийся из полузасыпанной щели, сотрясающийся хобот пулемета и тоже стал бить в эту щель. Пулемет не видел ни Сережки, ни Каюткина, а видел что-то более дальнее и мгновенно захлебнулся. Г ород был далеко справа от них, по ним уже почти не стреляли, и они всё дальше и дальше отходили от берега вглубь степи. Спустя уже много времени на степь, по всему направлению их движения, стали ложиться снаряды, посылаемые из города. У невидных в тумане, но хорошо знакомых Сережке хуторков их снова встретил сильный огонь пулеметов и автоматов. Они залегли и лежали так довольно долго, пока их не нагнали легкие пушки, которые катили руками. Пушки почтив упор стали бить по хуторками в конце концов группы бойцов ворвались на хуторки вместе с этими пушками, которые всё катили и катили перед собой рослые, веселые и подвыпившие артиллеристы. Здесь сразу же появился командир батальона, и связисты уже тянули провод в подвал разбитого каменного домика. Так все шло хорошо до этого продвижения к разъезду, конечной цели всей операции. Если бы у них были танки, они давно были бы уже на этом разъезде, но танки небыли пущены вдело потому что их не выдерживал лед на Донце. Теперь бойцы наступали в полной темноте. Командир батальона, который лично возглавлял эту операцию, как только противник открыл огонь, вынужден был пойти в атаку с теми группами, которые были у него под рукой, а главные силы были еще на подходе. Бойцы ворвались на этот хутор, и группа Каюткина, которая сильно поредела и уже не была штурмовой группой, а просто отделением автоматчиков, проникла довольно глубоко по улице и завязала бой за здание школы. Огонь из школы открылся такой сильный, что Сережка перестал стрелять и уткнул лицо в кашу из грязи. Пуля прожгла ему левую руку повыше локтя, но кость была нетронута, и сгоряча он не почувствовал боли. А когда он решился, наконец, поднять голову, никого уже не было возле него. Вернее всего было бы предположить, что товарищи его не выдержав огня, отошли на окраину к своим. Но Сережка был еще неопытен, ему показалось, что все товарищи его убиты, и ужас вошел в его сердце. Он отполз за угол домика и стал прислушиваться. Двое немцев пробежали мимо него. Он слышал немецкие голоса уже и справа, и слева, и позади. Стрельба здесь смолкла, она все усиливалась на окраине, а потоми там стала стихать. Атака батальона была отбита. Далеко над городом, окрашивая не небо, а сгустившиеся черные клубы дыма, колыхалось огромное зарево, и оттуда доносился стозвучный рев. Раненый Сережка один лежал в холодной каше из снега и грязи на хуторе, занятом немцами Глава пятьдесят вторая Друг мой Друг мой. Я приступаю к самым скорбным страницам повести и невольно вспоминаю о тебе. Если бы ты знал, какое волнение овладевало мной в те далекие дни детства, когда мы ездили с тобой учиться в город Более пятидесяти верст разделяло нас, и, выезжая из дому, я так боялся что не застану тебя, что ты уже уехал, - ведьмы не виделись целое лето! Одна возможность такого горя невыразимой тоской сжимала мне сердце в тотчас ночи когда я за спиной у отца въезжал на подводе в ваше село и притомившийся конь так медленно брел по улице. Еще не доезжая вашей избы, я соскакивал с телеги, я знал, что ты всегда спишь на сеновале и уж если тебя там нет, значит, тебя нет. Но разве был хоть один случай, чтобы тыне дождался меняя знаю, ты готов был бы запоздать в школу, лишь бы не оставить меня одного Мы уже не смыкали глаз до рассвета, мы сидели, свесив босые ноги с сеновала, и всё говорили говорили и прыскали в ладони так, что куры на насесте встряхивали крыльями. Пахло сеном осеннее солнце, выглянув из-за леса, вдруг освещало наши лица, и только тогда мы могли видеть как мы изменились за лето. Я помню, как однажды мы, юноши, стояли в реке по колено в зеленой воде, с подвернутыми штанами, и ты мне признался, что ты влюблен. Скажу откровенно, она мне не нравилась, ноя сказал тебе- Ты влюблен, не я Будь же ты счастлив!. И ты засмеялся и сказал- В самом деле, можно даже порвать отношения, чтобы удержать человека от дурного поступка, но разве можно дать совет в любви Как часто самые близкие люди вмешиваются со своим опекунством вдела любви, сводят, разводят, передают дурное, что слышат о любимом тобой человеке. Если бы они знали, сколько они причиняют этим зла, сколько отравляют чистых минут, которые не повторятся никогда в жизни!. Еще я помню, когда пришел этот, я не хочу называть его имени, этот Ни стал беспечно, с насмешливой улыбкой болтать о своих друзьях - Этот по уши влюблен в такую-то, он просто пресмыкается переднею, ау нее грязные ногти, - только это между нами. А этот, вызнаете, вчера так напился в гостях, его даже рвало- только это между нами. А такой-то ходит в потасканной одежде, притворяется бедным, а на самом деле он просто скуп, я это точно знаю, - он не стыдится пить пиво на чужой счет, - только это между нами.» Ты посмотрел на него и сказал- Вот что, Н, уйди отсюда вон да только поскорее- Как вон - удивился НА просто вон. Что может быть презреннее человека, который ничего не может рассказать о лице своего товарища, потому что всегда смотрит на него сзади И что может быть презреннее юноши-сплетника?. С каким восхищением смотрел я на тебя, я думал точно также, но, может бытья не смог бы поступить так резко. Но лучше всего сохранилось в моей памяти то лето, когда вдали от тебя я понял, что у меня нет другого пути, как вступить в комсомол. И вот мы, как всегда, встретились осенью всё на том же сеновале, и я почувствовал с твоей стороны какую-то неловкость и отчужденность, и я сам испытывал это по отношению к тебе. Мы, как в детстве, сидели, свесив босые ноги, и молчали. Потом ты сказал- Может быть, тыне поймешь меня и даже осудишь зато, что я решил так, не посоветовавшись с тобой ноя, живя тут один летом, понял, что иного пути у меня нет. Ты знаешь, я решил вступить в комсомол- Ноу тебя появятся новые обязанности и новые друзья, а как же я - сказал я, чтобы испытать нашу дружбу- Да, - грустно ответил ты, - это, конечно, таки будет. Я, конечно, понимаю, что это - дело совести, но как было бы хорошо, если бы ты тоже вступил в комсомол! И я уже больше не мог терзать тебя мы прямо посмотрели в глаза друг другу и засмеялись. Может быть, никогда уже не было у нас такого счастливого разговора, как в этот последний раз, на твоем сеновале, с этими курами на насесте и солнцем, которое выглянуло из-за осин когда мы поклялись, что никогда уже не свернем с путина который вступили, и всегда будем верны нашей дружбе. Дружба! Сколько людей на свете произносят это слово, подразумевая под ним приятную беседу за бутылкой вина и снисхождение к слабостям друг друга А какое это отношение имеет к дружбе? Нет, мы дрались по всякому поводу, мы совсем не щадили самолюбия друг друга, - да, если мы были несогласны, мы наносили друг другу ножевые раны А дружба наша от этого только крепла, она мужала, она точно наливалась тяжестью. Я так часто бывал несправедлив к тебе, но если я сознавал, что ошибся, я не уходил от ответа перед тобой. Правда, единственное, что я мог в таких случаях сказать, это то, что я был неправ. А ты говорил- Не мучайся, - это бесполезно. Если ты все понял, забудь, то ли бывает, - это борьба. А потом ты ухаживал за мной лучше, чем самая добрая из добрых госпитальных сестер, и может быть, даже лучше, чем мать, потому что ты был грубоватый, не сентиментальный юноша. А теперь мне придется рассказать, как я потерял тебя, - это было так давно, а мне кажется, что это было не в ту войну, а в эту. Я тащил тебя через камыши от этого озера, и кровь твоя текла мне на руки, и солнце пекло невыносимо, и там, на берегу, наверно, уже не осталось никого в живых такой огонь был направленна эту поросшую камышом узкую полоску земли. Я тащил тебя потому что я не мог представить себе, что ты можешь нежить. И вот ты лежал на камышевой подстилке, ты был в памяти, только губы у тебя были совсем сухие, и ты сказал- Пить. Дай мне немножко попить. Но здесь уже не было воды, и у нас не было ни кружки, ни котелка, ни фляжки, а то бы я сходил обратно к озеру. Тогда ты сказал- Сними с меня осторожно сапоги, они у меня еще совсем крепкие. И я понял твою мысль. Я снял с тебя большой солдатский сапог, истоптавший столько дорог - мы столько дней былина походе, не меняли портянок, ноя пошел с этим сапогом к озеру, а петом пополз, - я сам хотел пить невыносимо. Конечно, нельзя было и мечтать, чтобы я сам успел напиться под таким огнем, - это было чудо, что мне удалось набрать в сапог воды и доползти обратно. Но когда я дополз до тебя, ты был уже мертв. Лицо у тебя было очень спокойное. Я впервые увидел, какой ты большой, - недаром нас так часто путали. Слезы хлынули у меня из глаз. Невыносимо хотелось пить, и я припал к твоему сапогу, к этой грубой горькой чаше нашей солдатской дружбы, и, плача, выпил ее до дна... Не чувствуя ни холода, ни страха, изнуренная, намерзшаяся, голодная, как волчица, бродила Валя вдоль фронта от хутора к хутору, ночуя иногда просто в степи. И волны отступавших немцев, после каждой новой передвижки фронта, заставляли и ее подаваться все ближе к родным местам. Она бродила день, два, неделю, бродила, самане зная зачем. Может быть, она надеялась еще перейти фронта потом сама поверила в то, чем обманула Сережку а почему бы ив самом деле ему не притти сюда с какой-нибудь частью Красной Армии Он сказал Я обязательно приду А он всегда выполнял то, что обещал. В ночь, когда завязался бой в самом Каменске и огромное зарево на клубах черного дыма видно было на десятки верст окрест, Валя нашла приют на хуторе километрах в пятнадцати от Каменска. На хуторе не было немцев, и Валя, как и большинство жителей, не спала всю ночь глядя на зарево. Что-то заставляло ее ждать, ждать. Часов около одиннадцати дня на хуторе стало известно, что части Красной Армии ворвались в Каменск и бой идет в самом городе, и немцы вытеснены уже из большей части города. Сейчас сюда хлынут самые страшные из немцев - немцы, побитые в бою. Валя снова взяла свой мешок, в который хозяйка из жалости бросила горбушку хлеба, и вышла из хутора. Она шла, самане зная куда. Все продолжалась оттепель, но ветер уже изменил направление стал холоднее, туман сошел, и снежные тучи, лишенные резких очертаний, затянули все небо Валя остановилась посреди дороги и стояла долго-долго, худая, с этим мешком за плечами, и ветер теребил мокрый, выбившийся из-под берета русый завиток ее волос. Потом она медленно побрела расплывшимся в снежной воде проселком в сторону Краснодона. В это время Сережка с отвисшей рукой в окровавленном рукаве, без оружия, стучался в оконце крайней хаты с другого конца хутора. Нет, судьба не судила ему погибнуть на этот раз. Он долго лежал в грязном, мокром снегу посреди того хутора у разъезда, пока не угомонились немцы. Нельзя было надеяться, что свои вновь ворвутся на хутор этой ночью. Надо было уходить, уходить в сторону от фронта. Он был в штатском, оружие можно было оставить здесь. Не впервой ему пробираться сквозь вражеское расположение! Стояла неясная предутренняя муть, когда он с трудом, волоча раненую руку, переполз железную дорогу. В такой час в избе уже встает добрая хозяйка и зажигает светец до рассвета. Но добрые хозяйки сидели в подвалах со своими детишками. Сережка отполз от железной дороги метров сто, потом встали пошел. Так он добрел до этого хутора. Девушка с русой косою, только что принесшая воду в ведре, сделала ему перевязку, распоров что-то из старья, замыла окровавленный рукав и затерла золой. Хозяева так боялись, что вот-вот нагрянут немцы, даже не накормили Сережку горячим, а только дали ему кое-что с собой. И Сережка, не спавший всю ночь, пошел по хуторам вдоль фронта - искать Валю. Как это часто бывает в Донецкой степи, погода опять переломилась на зиму. Повалил снег, он уже не таял. Потом ударил мороз. В последних числах января Феня, сестра Сережки жившая своей отдельной семьеи, пришла как-то с рынка и засталадверь запертой- Мама, ты одна - спросил из-за двери ее старший сынишка. Сережка сидел у стола, облокотившись одной рукой, другая висела. Он всегда был худа теперь и вовсе спал с лица, ссутулился, только глаза его встретили сестру с прежним, живыми деятельным выражением. Феня рассказала ему, что почти вся Молодая гвардия в тюрьме. Она знала уже от Марины и об аресте Кошевого. Сережка сидел молча, глаза его страшно блестели. Через некоторое время он сказал- Я уйду, не бойся... Он чувствовал, что Феня беспокоится и за него и за своих детей. Сестра сделала ему перевязку. Переодела его в женское платье, а то, что было на нем сложила в узелок, ив сумерках проводила его домой. Отца после лишений, перенесенных в тюрьме, так скрючило, что он почти все время лежал в постели. Мать еще крепилась. Сестер не было - ни Даши, ни любимой Нади они тоже ушли куда-то в сторону фронта. Сережка стал расспрашивать не слыхали ли, где Валя Борц? За это время родители молодогвардейцев сблизились между собой, но Мария Андреевна ничего не говорила матери Сережки о своей дочери- А там ее нет - мрачно спросил Сережка. Нет, в тюрьме Валине было это они знали наверное. Сережка разделся и впервые за целый месяц лег вчистую постель, в свою постель. Коптилка горела на столе. Все было такое же, как во времена его детства, но он ничего не видел. Отец, лежа в соседней горенке, кашлял так, что стены тряслись. А Сережке казалось, что в горенке неестественно тихоне было привычной возни сестер. Только маленький племянник ползал в горенке у деда по земляному полу и лепетал про что-то свое. Мать вышла по хозяйству. В горенку деда вошла соседка, молодая женщина. Она заходила почти каждый день, а родители Сережки по своей душевной наивности и чистоте никогда не задумывались над тем, почему она так зачастила к ним. Соседка зашла и разговорилась с дедом. Ребенок, ползавший по полу, подобрал что-то и пополз в горницу к Сережке лепеча: - Дядя. дядя. Женщина, мельком заглянула в горницу, увидела Сережку, потом еще поговорила с дедом и ушла. Сережка свернулся на койке и затих. Мать и отец уже спали. Темно и тихо было в доме, а Сережка все не спал, томимый тоскою. Вдруг сильный стук раздался в дверь со двора- Отворяй!. Еще секунду тому назад казалось, что та неугомонная сила жизни, которая вела его через все испытания, уже навсегда оставила его, казалось, он был сломлен. Нов тоже мгновение, как раздался этот стук, тело его сразу стало гибкими ловкими, бесшумно выскочив из постели, он подбежал к оконцу и чуть приподнял уголок затемнения. Все было бело вокруг. Все было залито ровным сиянием луны. Не только фигура немецкого солдата с автоматом наизготовку, стоявшего у окна, даже тень солдата были точно вырезаны на снегу Мать и отец проснулись, испуганно переговорили спросонья и притихли, прислушиваясь к ударам в дверь. Сережка одной рукой, как он уже привык, надел штаны, рубаху, обулся, только не смог завязать кожаные шнуры красноармейских ботинок, выданных ему в дивизии, и вышел в горницу, где спали мать и отец. - Откройте кто нибудь, света не зажигайте, - тихо сказал он: Мазанка, казалось, вот-вот рассыплется от ударов. Мать заметалась по комнате, она совсем потеряла себя. Отец тихо встал с постели, и по его молчаливым движениям Сережка чувствовал, как старику тяжело двигаться, как ему тяжело все это- Нечего делать, придется открывать, - сказал отец странным тонким голосом. Сережка понял, что отец плачет. Отец, стуча клюшкой, вышел в сени и сказал- Сейчас, сейчас... Сережка неслышно выскользнул за отцом. Мать грузно выбежала в сени и что-то там тронула металлическое, и вроде пахнуло морозным воздухом. Отец открыл наружную дверь и, придерживая ее, отступил в сторону. Три темные фигуры, одна за другой, вошли в сени из прямоугольника лунного света Последний из вошедших прикрыл за собой дверь, и сени осветились прожектором сильного электрического фонаря. Луч упал на мать, которая стояла в глубине, у двери, ведущей из сеней в пристройку - сарай для коровы. Сережка из своего темного угла увидел, что крючок на двери откинут и дверь полуоткрыта, и понял, что мать это сделала для него. Нов это мгновение свет прожектора упал на отца и на Сережку, спрятавшегося за его спиной Сережка не думал, что они осветят сени фонарем, и надеялся выскользнуть во двор, когда они пройдут в горницу. |