Анджей Стасюк На пути в Бабадаг Анджей Стасюк На пути в Бабадаг
 Скачать 1.29 Mb.
|
|
Чтобы попасть сюда, я съехал с шоссе в чистое поле. На карте была помечена дорога, но в реальности она напоминала пересохшее русло или разбитую лестницу в бесконечность. Десять с небольшим километров на первой скорости. Вокруг только белые осыпи. Они тянулись до самого неба, переламывались и обрушивались где то по ту сторону. Наверху кружили большие птицы, высматривая какую нибудь живность. Но для нас, людей, все там было мертво, холодно и дочиста выметено ветром. Кто то перегородил это место, стоявшее на юру, каменными стенами. Они поднимались до горизонта и выкраивали из пустоши прямоугольные лоскутки. Я думал, что причина в параноически скрупулезном разделе имущества, но позже мне объяснили, что этот лабиринт каменных ограждений удерживает размываемую дождем почву. Порой дорога сужалась настолько, что мне приходилось складывать боковые зеркала. На этих заботливо огражденных полосках лежали только камни. Там не было никакой земли. Из скал торчали какие то прутики. Я миновал дом с провалившейся крышей, потом еще один, такой же разрушенный, и снова пусто. Я представлял себе лето, раскаленную белизну и греющихся ящериц. Насколько хватало глаз, не было ничего, что давало бы тень. А потом высоко в скалах показались Любенице. К ним можно было подобраться по узкой асфальтовой ленточке с другой стороны, с моря, от местности Валун, но это было бы слишком просто и не открыло всю правду об острове Црес, о его пустеющей утробе, над которой кружат в поисках корма птицы. Порой я воображаю карту, на которой обозначены только те места, куда мне хотелось бы вернуться. Такая несерьезная карта. На ней, по сути, ничего и нет: мокрый снег в Гёнце, Зборов с разрушенным храмом, Караорман с его пустынным песком и ржавеющими машинами, которыми собирались добывать золото из дунайских вод, жара в Эринде, Спишска Бела и тонущий в полумраке продмаг, рассвет и вонь кошачьей мочи в Пиране, вечернее Решинари с запахом пряничной мануфактуры, кабаны близ Орадеи, свиньи в Матесальке, Делатынь с ее железнодорожным вокзалом, погруженным в утреннюю серость, Дулембка, Розпутье и Яблонна Лацка, Хуси и Соколов, и вот теперь еще эти Любенице. Я закрываю глаза и проектирую дороги, железнодорожные ветки, расстояния и пейзажи между пустошами, между одной бренностью и другой, и пытаюсь выстроить какую нибудь географию, которая вынесет все это на своем плоском хребте, чтобы оно стало хоть немного прочнее, хоть немного более бессмертным. Пару дней назад я ехал в Краков из Стружи скорым кошицким поездом 10:11. На полях еще виднелся снег. Отовсюду проступала серость, вылезала чернота. Боже мой, печаль привокзальных складов, проволочные заборы, гирлянды позабытых праздничных фонариков, горящих в сизом январском свете, голые деревья в садиках, кучи рухляди, металлолом, куски балок, битый кирпич, и все подчинено угловатой геометрии, какой то сверхъестественной точности, внезапно обнажившей скелет мира. Бобово, Ченжковице, Тухов, Плесьна – словно язык мороза до костей вылизал человеческий пейзаж, оставив лишь самое важное, то, что убрать уже невозможно, ибо тогда наступит небытие. Дело близилось к полудню, но в окнах некоторых домиков у самых путей я видел желтоватый свет лампочек. Дворики были болезненно аккуратными. Все сложено, упорядочено и убрано, словно для какого то парада мертвечины. Из за этого снега, тонким слоем очерчивающего четкий контур каждой вещи, нищета повседневности, вся эта героика выживания, отчаяние распада обретали форму почти идеальную. Дело близилось к полудню, но людей не видно. Им незачем было выходить. Пейзаж стремился к абстракции, так что они предпочитали сидеть по домам. Я открывал окно, чтобы ощутить, как воздух пахнет угольным дымом, и тогда представлял раскаленные кухонные плиты, звяканье конфорок, ловкие движения кочерги, те мгновения, когда пламя выбивается из под чугунных кружков, воздух наполняется черным ароматом, а кухня – красными отсветами. Сколько было этих домов вдоль путей? Сотни, тысячи, и повсюду одно и то же, серая четкость, печальный порядок, обреченный на борьбу с хаосом мира. Вагон был словацкий. С диванами из красного кожзама. Прежде чем я в него сел, он проехал Прешов, Сабинов и Липаны. Там было то же самое. Дома стояли чуть теснее и были больше похожи друг на друга, но остальное совпадало, совпадала эта на мгновение остановившаяся временность, эта нечеткость судьбы, эта жизнь импровизация. Что же было в Сабинове два или три года назад ранней весной? Четырехскатный готический шлем и часы на колокольне и рядом желтое здание в ренессансном стиле, спереди закопченное и с решетками на окнах, потом остатки крепостных стен, лужи с осколком серого неба и несколько кур, ищущих сухой клочок земли, чтобы покопаться. Сабинов. Наверное, я попал туда случайно. Вероятно, прокладывал новый путь к пограничью Спиша и Шариша. Может, срезал путь с шоссе номер 18, в очередной раз надеясь, что рано или поздно мне удастся выбраться на другую сторону пейзажа, что, видя все то, что вижу, я замечу нечто во стократ большее, некий сверхпейзаж, который чудесным образом объединит крохи и обрывки, все Липаны и Сабиновы, а они раз и навсегда обретут в нем свое место, вместе со своими курами, грязью, угольными печками, дымом, аккуратным отчаянием двориков, ожиданием, и станут в два, в тысячу раз больше, и уже никогда никогда не придется им ломать голову над своим случайным, временным бытием. В который раз обдумывая все это, я буду ездить до своей гребаной гробовой доски. Все к тому идет. В Петркове параллельно выездной автостраде в Кельце и Радом проходят пути узкоколейки. По ней уже давно ничего не ездит. Две ржавые нитки то уходят в песок, то снова показываются справа от шоссе. Мой «Национальный атлас Польши» гласит, что линия была проложена в 1904 году, а в 1971 м еще действовала. Стояла суббота, февраль, светило солнце, и я глаз не мог отвести от всех этих карликовых железнодорожных останков. В Ущине даже вокзальчик сохранился. Красное кирпичное здание строилось с мыслью о готике, но напоминало постройку из старых детских кубиков. В наивной декоративности вокзала было что то мультипликационное. Впрочем, все тут казалось каким то по детски маленьким. Дома по обе стороны шоссе состояли главным образом из фасадов. Именно в Ущине, в Пржиглове и в пригородах Сулева. И на этих фасадах без возраста и стиля порой обнаруживалась какая нибудь лепнина, круглое окошечко, пилястр, что то выходящее за рамки простой функциональности, попросту желание сделать не так, как обычно, и чуть лучше, чем в повседневной жизни. И казалось, за этими стенами ничего нет, это конец, там гуляет ветер, живет домашняя птица и у собак есть свои будки, потому что все силы были потрачены на убогонькие фронтоны, на последнюю защиту от света и форму, едва отличимую от бесформенной материи. И вместо того, чтобы смотреть на аббатство цистерсов двенадцатого века, меня понесло к сулевским плетням, под которыми стояли огромные голубые лужи, на какие то почти отмершие площади, дворики и балконы, где слоями нарастало старье, съеденные погодой буфеты и прочие бренные останки людского времени. На тонкой колонне сидел, словно Симеон Столпник, местный ангел. Он походил на дома, которые стерег. Сделанному из того же материала, ему суждено было остаться с ними до конца. Богоматерь рядом с храмом на холме защищал хотя бы навес из металлических рам и плексигласа. У ангела не было ничего, кроме открытого неба. Чуть дальше стоял мусорный контейнер. В тридцати километрах на юг расположена деревня, название которой означает «На отшибе». Мне следовало поехать туда и там остаться. В тот день небо над равниной было холодное и ясное. По дороге мне встретились бы три четыре убогих автомобиля. Да, мне следует отправиться в эту деревню на отшибе и там остаться. Есть такое место в нашей стране, но мне пришлось ехать дальше, чтобы до темноты поспеть в Солец. Так я планировал. Я ни разу там не был. Видел однажды фотографию. На ней был изображен кинотеатр. Вход зарастал травой. В витрине висели какие то лохмотья. Небо было в тучах. На заднем плане стояла деревянная деревенская халупа. Кинотеатр назывался просто «Кинотеатр». Так гласила надпись на фронтоне. Рядом росла верба. Кино давно не крутили, и не было ни души. Внутри в темноте гнили кресла. Я пытался представить пейзаж вокруг кинотеатра. Бывают фотографии и места, которые не дают покоя, хотя на них ничего нет. Этот кинотеатр на снимке был словно воспоминание о временах, когда вещам хватало простейших названий. Фронтон поднимался плавной дугой, в самый раз, чтобы на нем уместились простые буквы. Одиночество и заброшенность носились в кадре, точно холодный ветер. Поэтому именно туда я ехал в середине февраля – остатки снега на Полях и это пронзительное чувство, что где то между Сулевом, Солецом и деревней «на отшибе» время словно бы замерло или вовсе испарилось, как воздух или сон, и перестало отделять нас от самого далекого детства. Может, даже от того, что было еще раньше. Потому я и отправился туда, в эту бренность материи, в преходящесть вещей. С шоссе номер 777 я свернул направо, и началось пустое пространство, и земля слегка приподнялась, вроде равнина, но едешь в гору, все ближе к небу, но словно во влажном сне, когда никак не удается достичь цели или сбежать. Таков был мой путь к этому Солецу: через пейзаж, желающий оставить тебя в дураках, и в результате созерцания черно белой фотографии. Солец напоминал Соколов Подляский тридцатилетней давности и Хуси восемь месяцев назад. Солец напоминал очередного кандидата в столицы моей части континента. Я не хотел останавливаться, не хотел выходить, потому что боялся, как бы все это не исчезло – таким оно было непрочным, таким хрупким и, по сути, невзаправдашним. За храмом на холме все уже заканчивалось, и я тоже повернул. Лошади ходили без привязи посреди этой деревни. У них была длинная спутанная зимняя шерсть. Я подумал, что приеду сюда перед смертью, приеду, когда мне уже расхочется жить. Тут никто не заметит, что я обессилел. Ночами стану просиживать в кинотеатре и смотреть призраки фильмов всех минувших лет. Хорошая смерть должна немного напоминать жизнь. Быть как сон или фильм. Так обстоят дела в этой части континента, где реальность похожа на загробный мир. Наверное, затем, чтобы люди меньше боялись смерти и умирали с меньшими сожалениями. Я остановился лишь у кинотеатра. Выглядел он так же, как на фотографии. Существуя и не существуя одновременно. Не до конца умерший и уже не совсем живой. Словно материя подражала миру духов. Возможно, он был даже более мертв, чем на фотографии. Опускался вечер, и в воздухе пахло заморозками. Я мог представить, как в его темном нутре мороз сковывает прозрачные картины из старых фильмов. Да, есть такие места, где тебя охватывает уверенность, будто за ними стоит нечто, будто они что то заслоняют, что то скрывают, но мы беспомощны, слишком глупы, слишком трусливы, а может, недостаточно стары, чтобы знать, как перебраться на ту сторону. Я стоял там, как идиот, мерз и воображал, как открываются покосившиеся двустворчатые двери, я вхожу, а дальше – искомый тоннель, в конце которого свет, а там просто напросто начинается деревня, название которой переводится как «на отшибе», Солец, Сулев, Хуси, Любенице, и проходит железная дорога от Стружи до Тарнова, и едут красные вагоны из Кошице, и там есть все, что уже было, но более прочно, несокрушимо и бесконечно, и есть там даже та суббота пару дней назад, когда мы ехали по долине Хорнада, вновь мимо подножья воздушной цыганской деревни, но на этот раз чудеса совершались внизу, на плоском выгоне, между шоссе на высоком берегу и рекой. Была оттепель, и, наверное, вся сельская детвора высыпала на это поле. Огромная снежная крепость уступала под безжалостным натиском. Поваленные башни, искрошенные стены, защитникам уже негде было прятаться. Но кроме этой угасавшей баталии я увидел еще кое что. По всему лугу размером с несколько футбольных полей были разбросаны огромные снежные шары. Дети катали их, пока им хватало сил, а потом бросали, чтобы приняться за новые. Некоторые достигали метра в диаметре. Их лежало там больше десятка. Казалось, они упали с неба. Это было красиво и нереально. Между ними сновали разноцветные детские фигурки в круговом неисчерпаемом движении. Не было ничего более живого во всей округе, на которую отбрасывал тень огромный металлургический завод. Я поехал туда. Из ворот выходили мужчины, человек десять. Они шли тяжелым утомленным шагом, серые, как дым, печальные, как все Кромпахи разом взятые, и трагические, как закат пролетариата. А цыганские дети преобразовывали энергию в снежные шары, которые через день другой растопит солнце и превратит в воду, а потом в реку Хорнад, стекающую по сложной сети рукавов и бассейнов в Черное море, к которому у словацкого государства и доступа то нет. А потом, где то дальше, в деревне близ Сабинова, в одном хозяйстве забивали свиней. На заборе из черной металлической сетки висели куски мяса. В этом серо белом пейзаже оттепели мясо пламенело, словно костер. И дом, и дорога, и небо, и снующие люди, и остальная деревня с бдительно семенящими дворняжками, все, насколько глаз хватало, тонуло в буром тумане и было бесцветно, и только эти куски мяса излучали сияние жестокости. Сквозь стекло машины я чувствовал тепло красных шматов. В этой словацкой сонливости, в этой неподвижности, в этой покойной печали моих краев совершалась резня. Никто не пытался скрыть непристойность смерти. Псы и детвора глядели на взмахи ножей, на внутренности в тазах и ведрах, на кровь. Все происходило, как тысячу лет назад. Ничего не изменилось. Опускались сумерки. На пограничном переходе в Конечной горел красный свет. Пришлось подождать несколько минут. В полумраке кто то шевельнулся, подошел к стойке, где ставили штемпели, что то нажал, зажегся зеленый свет, и шлагбаум поднялся. Внутри сидел только поляк. Словакам было все равно, кто покидает их страну. «Откуда возвращаетесь?» «Когда выехали?» «Через какой пункт?» Я смотрел, как паспорт проезжает через щель датчика. «Здесь и сегодня», – ответил я. У таможенников открылось окошко. «Что то везете?» – «Все в порядке». Лица я не видел, только жест – проезжайте. У меня не было ощущения, что я откуда то возвращаюсь. Сразу за поворотом, в деревне, опустился туман. 1 Франкфурт на Одере. 2 А. Стасюк родился в Варшаве. 3 Адам Бодор (р. 1936) – венгерский писатель. Широкую известность принесла ему повесть «Зона Синистра» (1992). 4 Главный герой романа «У подножия вулкана» (1947) английского писателя Малколма Лаури (1909–1957), алкоголик. 5 Янош Хуньяди (около 1407–1456) – военный и государственный деятель Венгерского королевства. 6 Николае Урсу (1735–1785) – один из руководителей Трансильванского крестьянского восстания 1784–1785 гг. 7 Андрей Глимнка (1864–1938) – словацкий католический священник и политик. 8 «Разработан специально для употребления в периоды психического или физического напряжения» (словацк.). 9 Цит. по: Э. Сиоран. Искушение существованием. Пер. с фр. B.A. Никитина. М., 2003. 10 Этот проклятый, этот прекрасный Решинари (румынск.). 11 Бабушка (польск.). 12 Вроцлав (польск.). 13 Утром базар в Сучаве (румынск.). 14 Сучава – десять долларов (румынск.). 15 Пять долларов (румынск.). 16 Я не еду (румынск.). 17 Пятнадцать долларов (румынск.). 18 Двести долларов (румынск.). 19 Никаких проблем (англ.). 20 Счастливого пути! (румынcк.). 21 Суп из говяжьих потрохов (румынcк.). 22 Дьёрдь Дожа (1475–1514) – вождь антифеодального восстания крестьян Венгерского королевства в 1514 г. 23 Шандор Петёфи (1823–1849) – венгерский поэт. 24 Якуб Шеля (1787–1862 или 1866) – мазовецкий крестьянин, русин, долго служил в австрийской армии, вел от имени своей деревни, в которой был старостой, длительный процесс с помещиком, возглавил восстание галицийских крестьян в 1846 году. 25 Луддиты – участники первых стихийных выступлений рабочих (конец XVIII – начало XIX в.) против внедрения машин и капиталистической эксплуатации в Великобритании, вызванных разорением ремесленников и рабочих мануфактур в ходе промышленного переворота. Нед Лудц – легендарный подмастерье, разрушивший свой вязальный станок. 26 Дерьмо, дерьмо (нем.). 27 Никаких проблем (нем.). 28 Да (венг.). 29 Сдаются комнаты (нем., венг.). 30 Сдаются комнаты (нем.). 31 Сдаются комнаты (польск). 32 Лайош Кошут(1802–1894) – юрист, политический и государственный деятель Венгрии, премьер министр и правитель президент Венгрии в период Венгерской революции 1848–1849 гг. 33 Улица, площадь, кольцо (венг.). |