Акадаем чтение????Воображаемые сообщества. Benedictandersonimaginedcommunities
 Скачать 7.04 Mb.
|
|
Андерсон. Воображаемые сообщества деленные стандарты, слишком заметные отклонения от которых были непозволительны. Даже отсталое и реакционное венгерское и польское мелкопоместное дворянство с трудом, но придерживались ее, чтобы не создать видимость приглашения к себе (разве только в буфет) своих угнетенных соотечественников. Если хотите, тут действовала логика сан-мартиновской перуаниза- ции. Если венгры заслуживали национального государства, то это означало все венгры без исключения. Этим подразумевалось такое государство, где конечным средоточием суверенитета должно было стать сообщество говорящих и читающих по-венгерски; далее, в свой черед, должны были последовать ликвидация крепостничества, развитие народного образования, экспансия избирательного права и т. д. Таким образом, популистский характер ранних европейских национализмов, даже если их демагогически возглавляли самые отсталые социальные группы, был глубже, чем в Америках крепостничество должно было уйти, легальное рабство было невообразимо и не в последнюю очередь потому, что концептуальная модель укоренилась окончательно ОФИЦИАЛЬНЫЙ НАЦИОНАЛИЗМ И ИМПЕРИАЛИЗМ На протяжении XIX столетия, и особенно во второй его половине, филолого-лексикографическая революция и подъем националистических движений внутри Европы, которые сами по себе были продуктами не только капитализма, но и слоновая болезнь династических государств, создавали для династических монархов все больше культурных, а, следовательно, и политических затруднений. Ибо, как мы уже увидели, фундаментальная легитимность большинства этих династий была совершенно не связана с национальностью. Романовы правили татарами и латышами, немцами и армянами, русскими и финнами. Габсбурги возвышались над мадьярами и хорватами, словаками и итальянцами, украинцами и южными немцами. Ганноверы управляли бенгальцами и кве бекцами, а также шотландцами и ирландцами, англичанами и валлийцами. Вдобавок к тому, на континенте члены одних и тех же династических семей часто правили в разных, подчас даже враждующих, государствах. Какую национальность приписать Бурбонам, правившим во Франции и Испании, Гогенцоллернам, правившим в Пруссии и Румынии, Виттельсбахам, правившим в Баварии и Греции? Также мы увидели, что для решения собственно административных задач эти династии с разной скоростью закрепляли за некоторыми печатными языками статус государственных выбор языка в основном определялся неосознаваемым наследованием или соображениями удобства. Между тем, лексикографическая революция в Европе создавала и постепенно распространяла убеждение в том, что языки (по крайней мере, в Европе) являются, так ска- Б. Андерсон. Воображаемые сообщества зать, личной собственностью вполне конкретных группа именно, говорящих и читающих на них в обыденной жизни, — и, более того, что эти группы, представляемые в воображении как сообщества, уполномочены занимать свое автономное место в братстве равных. Таким образом, филологические подстрекатели поставили династических монархов перед неприятной дилеммой, которая со временем только обострилась. Нигде эта дилемма не проявляется так явно, как в случае Австро-Венгрии. Когда вначале х годов XVIII в. просвещенный абсолютист Иосиф II принял решение поменять государственный язык с латинского на немецкий, он не боролся, например, с мадьярским языком, он боролся с латынью. Он считал, что на основе средневекового латиноязычного дворянского управления невозможно осуществить никаких эффективных действий в интересах масс. Потребность в объединяющем языке, который связал бы воедино все части его империи, казалась ему не терпящей никаких отлагательств. Учитывая такую потребность, он не мог выбрать никакой другой язык, кроме немецкого — единственного языка, в распоряжении которого была обширная культура и литература и значительное меньшинство во всех провинциях его империи. В действительности, «Габсбурги не проводили сознательной и последовательной германизации. Некоторые из Габсбургов даже не говорили по-нем ецки Даже те из императоров Габсбургской династии, которые иногда поощряли политику германизации, вовсе не руководствовались в своих устремлениях националистической точкой зрения их меры диктовались намерением достичь единства и универсальности их империи. Их основной целью было Hausmacht. Однако после середины XIX в. немецкий язык стал все отчетливее приобретать двойственный статус «универсально-имперский» и «партикулярно-националь- ный». Чем больше династия насаждала немецкий язык в качестве первого по важности, тем более он виделся соединенным с ее подданными, говорящими на немецком языке, и тем более вызывал антипатию среди остальных. Между тем, если бы она не оказывала такого давления, те. фактически пошла бы на уступки другим языкам 6. Официальный национализм и империализм 107 прежде всего венгерскому, то это не только задержало бы унификацию империи, но, кроме того, дало бы повод не мецкоязычным подданным почувствовать себя оскорбленными. Таким образом, над династией одновременно висела угроза ненависти и зато, что она защищает немцев, и зато, что она их предает. (Также во многом говорящие по-турецки возненавидели Оттоманов как отступников, а не говорящие по-турецки — как тюркизаторов.) Поскольку к середине века все династические монархи использовали какой-нибудь бытующий на их территории язык как государственный, а также в силу быстрорастущего по всей Европе престижа национальной идеи, в евро-средиземноморских монархиях наметилась отчетливая тенденция постепенно склоняться к манящей национальной идентификации. Романовы открыли, что они великороссы, Ганноверы — что они англичане, Гоген- цоллерны — что они немцы, а их кузены с несколько большими затруднениями превращались в румын, греков и т. д. С одной стороны, эти новые идентификации укрепляли легитимности, которые в эпоху капитализма, скептицизма и науки все менее и менее могли опираться на мнимую священность и одну только древность. С другой стороны, они создавали новые опасности. Когда кайзер Вильгельм II назвал себя немцем номер один, он неявно признал тем самым, что является одним из многих ему подобных, выполняет представительскую функцию, а, следовательно, может быть в принципе изменником своих собратьев-немцев (впору расцвета династии это было нечто немыслимое кому и чему он мог тогда изменить. После катастрофы, постигшей Германию в 1918 г, его поймали на этом предполагаемом слове. Действуя от имени немецкой нации, гражданские политики публично) и Генеральный штабс обычной для него смелостью, тайно) выслали ему из Отечества в малоизвестный голландский пригород перевязочный материал. Таки Мохаммед Реза Пехлеви, назвав себя непросто шахом, а шахом Ирана, в конце концов был заклеймен как предатель. То, что они сам принял пусть даже не вердикта, так сказать, правомочность национального суда, видно из небольшой комедии, разыгравшейся в момент его от Б. Андерсон. Воображаемые сообщества правления в изгнание. Прежде чем взобраться на трап самолета, он поцеловал землю перед фотообъективами и объявил, что забирает небольшую горсть священной иранской земли с собой. Этот эпизод украден из фильма о Га рибальди, а не о Короле-Солнце5. «Натурализация» династий Европы — маневры, не обошедшиеся во многих случаях без отвлекающих акробатических трюков, — постепенно привели к возникновению того, что Сетон-Уотсон язвительно называет официальными национализмами»6, в числе которых царистская русификация является лишь самым известным примером. Эти официальные национализмы» лучше всего понятны как средство совмещения натурализации с удержанием династической власти — в частности, над огромными многоязычными владениями, накопившимися со времен Средневековья, — или, иначе говоря, как средство натягивания маленькой, тесной кожи нации на гигантское тело империи. Русификация разнородного населения царских владений представляла собой, таким образом, насильственное, сознательное сваривание двух противоположных политических порядков, один из которых был древним, а другой — совершенно новым. Хотя здесь и просматривается определенная аналогия, скажем, с испанизацией Америки Филиппин, остается одноосновное отличие. Если культурные конкистадоры Российского Царства конца XIX в. руководствовались сознательным макиавеллианским расчетом, то их испанские предшественники изв. действовали исходя из неосознанного повседневного прагматизма. К тому же, для них это была, на самом-то деле, никакая не «испаниза ция»; скорее, это было просто обращение язычников и дикарей в христианство.) Ключом к определению места официального национализма волевого соединения нации с династической империей — будет напоминание о том, что он появился после массовых национальных движений, которые с х годов XIX в. множились в Европе, ив ответ на них. Если эти национализмы были смоделированы по образцам, взятым из американской и французской истории, то теперь они, в свою очередь, сами стали образцами. Тре- 6. Официальный национализм и империализм 109 бовалась лишь изобретательная ловкость рук, чтобы дать империи возможность явить свою привлекательность в национальном наряде. Чтобы окинуть взглядом весь этот процесс реакционного вторичного моделирования, полезно рассмотреть несколько параллельных случаев, дающих поучительные контрасты. Насколько неловко чувствовало себя поначалу, выходя на улицы, романовское самодержавие, отлично показал Сетон-Уотсон8. Как ранее уже говорилось, придворным языком Санкт-Петербурга в XVIII в. был французский, а языком значительной части провинциального дворянства немецкий. После нашествия Наполеона граф Сергей Уваров в докладной записке 1832 г. предложил, чтобы государство держалось на трех основных принципах Самодержавии, Православии и Народности (национальности. Бели первые два принципа были старые, то третий был совершенно новыми несколько преждевременным для эпохи, когда половину нации все еще составляли крепостные, а более половины говорили народном языке, который не был русским. Доклад принес Уварову пост министра просвещения, но и больше почти ничего. Еще полвека царизм сопротивлялся уваровским искушениям. Лишь в годы правления Александра III (1881—1894) русификация стала официальной политикой династии гораздо позже, чем в империи появились украинский, финский, латышский и иные национализ- мы. Есть доля иронии в том, что первые меры по русификации были предприняты именно в отношении тех национальностей, которые были наиболее Keisertreu*9B частности, прибалтийских немцев. В 1887 г. в прибалтийских провинциях русский язык был сделан обязательным языком преподавания во всех государственных школах, кроме начальных позднее эта мера была распространена и на частные школы. В 1893 г. Дерптский университет, одно из самых передовых учебных заведений на территории империи, был закрыт из-за того, что в лекционных аудиториях продолжал применяться немецкий Здесь преданы императору нем. (Прим. пер но Б. Андерсон. Воображаемые сообщества язык. (Напомним, что немецкий язык был к тому времени провинциальным государственным языком, а не голосом массового националистического движения) Итак далее. Сетон-Уотсон идет еще дальше и высказывает рискованное предположение, что революция 1905 г. была в такой же степени революцией нерусских против русификации, в какой и революцией рабочих, крестьян и радикальной интеллигенции против самодержавия. Эти два восстания были, разумеется, связаны наиболее ожесточенно социальная революция протекала именно в нерусских регионах, и главными действующими лицами в ней были польские рабочие, латышские крестьяне и грузинские крестьяне»10. В тоже время было бы большой ошибкой предполагать, будто русификация, будучи династической попыткой , не достигла одной из главных своих целей закрепления за троном лидерства в растущем великорусском национализме. И дело тут непросто в пристрастиях. В конце концов, перед русскими функционерами и предпринимателями открылись широчайшие возможности в огромной бюрократии и разрастающемся рынке, которые им предоставила империя. Не менее интересна, чем царь Александр III, русификатор всей Руси, его современница Виктория Саксен-Кобург- Готская, королева Англии ив поздние годы жизни императрица Индии. На самом деле, ее титул даже интереснее, чем ее персона, ибо символически представляет утолщение слоя металлической сварки между нацией и империей. Ее правление также знаменует рождение официального национализма в лондонском стиле, сильно смахивающего на проводимую Санкт-Петербургом политику русификации. Чтобы по достоинству оценить это сходство, хорошо подошло бы лонгитюдное сравнение. В Распаде Британии Том Нейрн поднимает вопрос о том, почему в конце XVIII вне возникло шотландского националистического движения, несмотря на наличие набиравшей силу шотландской буржуазии и выдающейся шотландской интеллигенции. Хобсбаум решительно отверг проницательные размышления Нейрна, заметив Было бы чистым анахронизмом ожидать, чтобы [шотланд 6. Официальный национализм и империализм 111 цы] потребовали в это время независимого государства. Впрочем, если вспомнить, что Бенджамин Франклин, один из подписантов американской Декларации независимости, родился на пять лет раньше Давида Юма, то, возможно, мы склонимся к тому мнению, что суждение самого Хобсбаума несколько анахронично14. Мне кажется, что проблемы и их решение следует искать в другом месте. С другой стороны, нельзя не заметить у Нейрна старую добрую националистическую готовность трактовать свою Шотландию как непроблематичную, изначальную данность. Блок напоминает о разношерстных предках этой «сданности», отмечая, что опустошительные набеги датчан и Вильгельма Завоевателя навсегда опрокинули культурную гегемонию северной, англосаксонской Нортумбрии, символизируемой такими светилами, как Алкуин и Беда Достопочтенный: «Часть севера была навеки отделена от собственно Англии. Отрезанные от других населений с англосаксонской речью поселением викингов в Йоркшире низменности, окружавшие нортумбрийскую цитадель в Эдинбурге, оказались под властью кельтских вождей с возвышенностей. Таким образом, двуязычное королевство Шотландия стало, благодаря своеобразному удару стыла, творением скандинавских вторжений, со своей стороны, пишет, что шотландский язык 4...развился из слияния саксонского и французского, хотя доля последнего в нем была меньше, а доля кельтских и скандинавских источников гораздо больше, чем на юге. На этом языке говорили не только на востоке Шотландии, но ив Северной Англии. На шотландском, или «североанглий ском», языке говорили при шотландском дворе им пользовались как элита общества (которая иногда могла также говорить по-гэльски), таки население Низменностей в целом. Это был язык поэтов Роберта Генрисона и Уильяма Данба ра. Он мог бы развиться как отдельный литературный языки дожить до настоящего времени, если бы заключенный в 1603 г. союз корон не принес главенство южно-английского языка, распространив его на королевский двор, администрацию и высший класс Шотландии Б. Андерсон. Воображаемые сообщества Главное тут вот что уже вначале в. значительные части того что должно было быть в один прекрасный день воображено как Шотландия были англоязычными и учитывая наличие минимальной степени грамотности, имели непосредственный доступ к печатному английскому языку. Позднее, вначале в, англоязычные Низменности в сотрудничестве с Лондоном почти окончательно искоренили Gaeltacht. В обоих бросках на север не было никакой сознательной политики англииза- ции: в обоих случаях англиизация была, по существу, побочным продуктом. Однако, скомбинировавшись, они еще до наступления эпохи национализма эффективно устранили саму возможность опирающегося на особый родной язык националистического движения в европейском стиле. Но почему бы тогда не в американском стиле Частично на этот вопрос походу дела отвечает Нейрн, говоря о массовой интеллектуальной миграции на юг, происходившей начиная с середины XVIII в Однако интеллектуальной миграцией дело не ограничивалось. Шотландские политики переезжали на юг заниматься законотворчеством, а шотландские бизнесмены открывали доступы к лондонским рынкам. В итоге, в полном отличии от тринадцати колоний (ив меньшей степени от Ирландии, на пути всех этих пилигримов к центру небыли нагромождены баррикады. (Сравните с широкой дорогой в Вену, открывшейся в XVIII вперед венграми, умевшими читать на латыни и на немецком) Английскому языку еще только предстояло стать «английским». К тому же можно подойти и иначе, рассмотрев вопрос под другим углом зрения. В XVII в. Лондон фактически возобновил присвоение заморских территорий, приостановленное после катастрофического окончания столетней войны. Однако дух этих завоеваний все еще оставался в своей основе духом донациональной эпохи. И ничто так поразительно это не подтверждает, как то, что Индия стала Британской лишь через двадцать лет после восшествия на престол королевы Виктории. Иначе говоря, до подавления восстания сипаев в 1857 г. Индией управляло коммерческое предприятие — не государство, и уж совершенно точно не национальное государство 6. Официальный национализм и империализм 113 Однако изменение уже близилось. Когда в 1813 г. была представлена на возобновление в парламент хартия Ост- Индской компании, он обязал ее направлять по 100 ООО рупий в годна поддержку туземного образования как восточного, таки западного. В 1823 г. была учреждена Комиссия по общественному образованию в Бенгалии а в 1834 г. президентом этой комиссии стал Томас Бэбингтон Маколей. Заявив, что одна полка добротной европейской библиотеки стоит всей туземной литературы Индии и Аравии, он написал в следующем году свою знаменитую Записку об образовании. В отличие от уваровских, его рекомендации достигли большего успеха и нашли немедленное практическое применение. Должна была быть введена специфически английская система образования, призванная, по неподражаемым словам самого Маколея, создать особый класс людей — индийцев по крови и цвету, но англичан по вкусу, мнению, морали и интеллекту. В 1836 гон писал: «Ни один индиец, получив английское образование, не остается всей душой привязан к своей религии,-Мое твердое убеждение а таковым оно было всегда состоит в том, что если последовать нашим планам образования, то уже через тридцать лет в респектабельных классах Бенгалии не останется ни одного идолопоклонника»20. Есть здесь, конечно, и некоторый наивный оптимизм, заставляющий нас вспомнить о Фермине, жившем пол столетия раньше в Боготе. Важно, однако, что тут мы имеем дело с долгосрочной (рассчитанной налет) сознательно сформулированной и проводимой политикой, нацеленной на превращение идолопоклонников не столько даже в христиан, сколько англичан по культуре несмотря на их непоправимые цвет и кровь. Задумано своего рода духовное смешение рас, которое, при сравнении с ферминовским физическим, показывает, что империализм, как и многое другое в викторианскую эпоху, достиг необычайного прогресса в утонченности. Во всяком случае, можно суверенностью сказать, что отныне во всех уголках разраставшейся империи проводилась, хотя и с разной скоростью, политика маколеизма21. Б. Андерсон. Воображаемые сообщества Как и русификация англиизация, естественно, тоже открывала радужные перспективы перед целыми армиями жителей метрополии, принадлежавших к среднему классу (в том числе не в последнюю очередь перед шотландцами функционерами, школьными наставниками, торговцами и плантаторами, — которые быстро развернулись на просторах необъятной, постоянно освещаемой солнцем империи. И все-таки было между империями, управляемыми из Санкт-Петербурга и Лондона, одно основополагающее отличие. Царство оставалось сплошным континентальным владением, находящимся в границах умеренных и арктических зон Евразии. Из одного конца в другой можно было, так сказать, добраться пешком. Языковое родство со славянским населением Восточной Европы и — как бы помягче выразиться — исторические, политические, религиозные и экономические связи со многими неславянскими народами означали, что, в сравнительном плане, барьеры на пути в Санкт-Петер- бург небыли непроницаемы. Британская империя, в свою очередь, была скоплением преимущественно тропических владений, разбросанных по всем континентам. Лишь меньшинство подчиненных ей народов имело длительные религиозные, языковые, культурные или даже политические и экономические связи с метрополией. Сопоставляемые друг с другом в Юбилейный год, они напоминали те как попало подобранные коллекции полотен старых мастеров, второпях собираемые английскими и американскими миллионерами, которые в конце концов превращаются в официозно-имперские государственные музеи. Хорошей иллюстрацией последствий являются горестные воспоминания Бипина Чандра Пала, который в 1932 г, спустя столетие после маколеевской Записки, все еще был переполнен гневом, когда писал, что индийские магистраты «не только проходили жесточайшую проверку наравне с британскими членами этой службы, но и проводили лучшие годы своей юности в Англии. По возвращении на родину они вели практически такой же образ жизни, что и их сослуживцы, и с почти религиозным рвением соблюдали светские условно |