тесты к практическому занятию по философии. ФИЛОСЕМ. Философия как строгая наука
 Скачать 0.73 Mb.
|
|
Дополнительные вопросы для обсуждения: Что такое воля к власти, по мнению Ницше? Почему именно она, а не удовольствие или самосохранение является основным импульсом живого? Почему единственным действительным выражением воли к власти является ее индивидуальное, а не коллективное проявление? Как связана воля к власти с абсолютными моральными ценностями и в чем состоит человеческая природа, которую следует преодолевать? Что такое нигилизм, какова его роль? Что такое сверхчеловек в понимании Ф. Ницше? а) воля к власти как главный порыв всего живого. “Все живущее стремится к власти, к увеличенной власти”, удовольствие—это только симптом чувства достигнутой власти, ставшая сознательной величина разности (живущее не стремится к удовольствию: напротив, удовольствие наступает вслед за достижением того, к чему оно стремится, удовольствие сопровождает, удовольствие не движет); вся движущая сила есть воля к власти, что, кроме нее, нет никакой физической, динамической или психической силы. (702)Человек не ищет удовольствия и не избегает неудовольствия: читатель поймет, с каким глубоко укоренившимся предрассудком я беру на себя смелость бороться в данном случае. Удовольствие и неудовольствие суть только следствия, только сопутствующие явления; то, чего хочет человек, чего хочет всякая самая маленькая часть живого организма, это плюса власти. В стремлении к этому возникают в качестве следствий и удовольствие и неудовольствие; исходя из этой воли, человек ищет сопротивления, человек нуждается в чем-то таком, что противопоставило бы себя ему... Итак, неудовольствие, как результат стеснения его воли к власти, есть нормальный факт, нормальный ингредиент всякого органического процесса; человек не уклоняется от него; наоборот, он в нем постоянно нуждается: всякая победа, всякое чувство удовольствия, всякий процесс предполагает устраненное сопротивление. Возьмем самый простой случай, случай примитивного питания: протоплазма вытягивает свои псевдоподии, чтобы отыскать нечто такое, что окажет ей сопротивление,— не из чувства голода, а из воли к власти. Затем она делает попытку преодолеть это нечто, усвоить его, включить его в себя: то, что называют “питанием”, это только производное явление, применение к частному случаю упомянутой раньше изначальной воли стать сильнее. Таким образом, неудовольствие не только не влечет необходимо за собой уменьшения нашего чувства власти, а, напротив, обычно действует на это чувство власти именно как раздражение,— стеснение играет роль stimulus'a этой воли к власти. (703) Неудовольствие вообще смешали с одним видом неудовольствия, с неудовольствием от истощения: последнее действительно представляет глубокое уменьшение и понижение воли к власти, измеримую потерю силы. Это значит: существует а) неудовольствие как средство раздражения для усиления власти и б) неудовольствие как следствие расточения власти; в первом случае это — Stimulus, во втором — результат чрезмерного раздражения... Последний вид неудовольствия характеризуется неспособностью к сопротивлению; первый — вызовом, бросаемым противнику. Единственное удовольствие, которое еще может ощущаться в состоянии истощения, это засыпание; в остальных случаях удовольствие есть победа... Великое смешение, допущенное психологами, заключалось в том, что они не различали этих обоих видов удовольствия: удовольствие от засыпанияи удовольствие от победы. Истощенные хотят покоя, хотят расправить свои члены, хотят мира, тишины,— это счастье нигилистических религий и философий; богатые и живые хотят победы, преодоленных противников, хотят для своего чувства власти завоевания новых областей. Эту потребность ощущают все здоровые функции организма — и организм, взятый в целом, является комплексом такого рода систем, борющимся за рост чувств власти... (704) Каким образом случилось так, что все без исключения основные догматы психологии представляют собой грубейшие заблуждения и подтасовки? “Человек стремится к счастью”, например, есть ли в этом утверждении хоть доля истины? Чтобы понять, что такое “жизнь” и какой род стремления и напряжения она представляет, эта формула должна в одинаковой мере относиться как к дереву или растению, так и к животному. “А к чему стремится растение?” Но, спрашивая таким образом, мы уже выдумали некоторое ложное единство, которого не существует: выдвигая вперед это неуклюжее единство “растение”, мы тем самым заслоняем и отрицаем факт бесконечного разнообразия форм органического роста, обладающих собственной и полусобственной инициативой. Ведь всякое расширение, усвоение, рост представляют устремление к тому, что сопротивляется... Из-за чего деревья первобытного леса борются друг с другом? Из-за счастья? Из-за власти! Человек, ставший господином сил природы, господином собственной дикости и разнузданности (желания научились слушаться, быть полезными), человек в сравнении с дочеловеком представляет колоссальное количество власти – не плюс “счастья”. Как можно утверждать, что он стремился к счастью?... (682) Рука об руку с моральным принижением egî [отдельного Я] в естествознании идет также переоценка значения рода. Но род есть нечто столь же иллюзорное, как ego.B основе его лежит ложное различение. Ego в сто раз больше, чем простая единица в цепи членов; оно — сама цепь, в полном смысле слова; а род — простая абстракция из множества этих цепей и их частичного сходства. Что индивид, как это часто повторяют, приносится в жертву роду, совершенно не соответствует фактам действительности и скорее может служить образчиком ошибочной интерпретаций. (679) Индивидуация, рассматриваемая с точки зрения учения о происхождении видов, обнаруживает... постоянную гибель индивидов в интересах немногих индивидов, которые продолжают развитие; подавляющая же масса индивидов всякий раз вымирает (“тело”). Основной феномен: бесчисленное количество индивидов приносится в жертву немногим,— как условие их возможности. Не следует вдаваться в обман: совершенно также обстоит дело с народами и расами: они образуют “материал” для создания отдельных ценных индивидов, которые продолжают великий процесс. б) абсолютные ценности и их отношение к воле к власти. (274) Чью волю к власти представляет собой мораль? Общее в истории Европы со времен Сократа есть попытка обеспечить за моральными ценностями господство над всеми другими видами ценностей, так чтобы они были руководителями, судьями не только жизни, но также и 1) познания, 2) искусств, 3) государственных и общественных стремлений. “Стать лучше” есть единственная задача; все остальное средство к этому (или помеха, стеснение, опасность: следовательно — бороться с этими последними до уничтожения...). — Сходное движение в Китае. Сходное движение в Индии. Что обозначает эта обнаруживающаяся в моральных ценностях воля к власти, которая проявлялась до сих пор на земле в самых необыкновенных формах развития? Ответ: — три силы скрыты за ней: 1) инстинкт стада против сильных и независимых; 2) инстинкт страждущих и неудачников против счастливых; 3) инстинкт посредственности против исключений... В основе всякой европейской морали лежит польза стада: скорбь всех высших, редких людей заключается в том, что все, что их отличает, связывается в их сознании с чувством умаления и унижения. Преимущества теперешнего человека являются для него источником мистической удрученности: посредственность же, которую, как и стадо, мало беспокоят разные вопросы и совесть,— она чувствует себя прекрасно к удрученности сильных (Паскаль, Шопенгауэр). Чем опаснее кажется стаду известное свойство, тем основательнее оно подвергается опале. (277) Мораль правдивости в стаде. “Ты должен быть доступен познанию, твое внутреннее я должно обнаруживаться в отчетливых и неизменных знаках, иначе ты опасен; и если ты зол, то твоя способность притворяться крайне вредна для стада. Мы презираем таинственных, не поддающихся познанию. Следовательно, ты должен сам себя считать познаваемым, ты не должен быть скрытым от самого себя, ты не должен верить в свою изменчивость”. Значит, требование правдивости предполагает познаваемость и постоянство личности. Фактически задача воспитания — привести члена стада к определенной вере относительно сущности человека: оно сначала само создает эту веру, а потом, основываясь на этой вере, требует правдивости. (280) Инстинкт стада видит в середине и среднем нечто высшее и наиболее ценное: это — то положение, которое занимает большинство, и тот образ поведения и действия, которые ему при этом свойственны. В силу этого инстинкт является противником табели о рангах, которая рассматривает подъем от низшего к высшему, в то же время как нисхождение от наибольшего числа к наименьшему. Стадо ощущает исключение, стоящее как над ним, так и под ним, как нечто ему враждебное и вредное. Его уловка по отношению к исключениям высшего порядка, к более сильным, более могущественным, более мудрым, более плодотворным заключается в том, чтобы убедить их взять на себя роль блюстителей, пастырей, стражей, стать первыми слугами стада: таким образом оно превращает опасность в выгоду… (...) Какие преимущества представляла христианская моральная гипотеза? 1 ) Она придавала человеку абсолютную ценность, в противоположность его малости и случайности в потоке становления и исчезновения; 2) она служила адвокатом Бога, оставляя за миром, несмотря на страдание и зло, характер совершенства, включая сюда и “свободу” — зло являлось полным смысла; 3) она полагала в человеке знание абсолютных ценностей и тем давала ему именно для важнейшего адекватное познание; 4) она охраняла человека от презрения к себе, как к человеку, от восстания с его стороны на жизнь, от отчаяния в познании. Она была средством сохранения. In summa: мораль была великим средством для противодействия практическому и теоретическому нигилизму. в) нигилизм как обесценивание высших и абсолютных ценностей. Что обозначает нигилизм? То, что высшие ценности теряют свою ценность. Нет цели. Нет ответа на вопрос “зачем”? Радикальный нигилизм есть убеждение в абсолютной несостоятельности мира по отношению к высшим из признаваемых ценностей; к этому присоединяется сознание, что мы не имеем ни малейшего права признать какую-либо потусторонность или существование вещей в себе, которое было бы “божественным”, воплощенной моралью. Это сознание есть следствие возвращенной “правдивости”; следовательно, само оно — результат веры в мораль. Великие предметы требуют, чтобы о них молчали или говорили величественно: величественно, т. е. цинично и с непорочностью. То, о чем я повествую, это — история ближайших двух столетий. Я описываю то, что надвигается, что теперь уже не может прийти в ином виде: появление нигилизма. Эту историю можно уже теперь рассказать, ибо сама необходимость приложила здесь свою руку к делу. Это будущее говорит уже в сотне признаков, эта судьба повсюду возвещает о себе, к этой музыке будущего уже чутко прислушиваются все уши. Вся наша европейская культура уже с давних пор движется в какой-то пытке напряжения, растущей из столетия в столетие, и как бы направляется к катастрофе: беспокойно, насильственно, порывисто; подобно потоку, стремящемуся к своему исходу, не задумываясь, боясь задуматься... Пусть не ошибаются относительно смысла заглавия, приданного этому евангелию будущего. “Воля к власти. Опыт переоценки всех ценностей” — в этой формуле выражено некоторое противоборствующее движение по отношению к принципу и задаче,— движение, которое когда-нибудь в будущем сменит вышеуказанный совершенный нигилизм, но для которого он является предпосылкой, логической и психологической, которое может возникнуть исключительно после него и из него. Ибо почему появление нигилизма в данное время необходимо? Потому, что все наши, бывшие до сих пор в ходу, ценности сами находят в нем свой последний вывод; потому, что нигилизм есть до конца продуманная логика наших великих ценностей и идеалов,— потому, что нам нужно сначала пережить нигилизм, чтобы убедиться в том, какова в сущности была ценность этих “ценностей”... Нам нужно когда-нибудь найти новые ценности... Нигилизм стоит за дверями. Откуда идет к нам этот самый жуткий из всех гостей? Исходная точка: заблуждение — указывать на “бедственное состояние общества” или “физиологическое вырождение”, или, пожалуй, еще на испорченность, как на причины нигилизма. Это — наичестнейшая и сострадательнейшая эпоха. Нужда, душевная, телесная, интеллектуальная нужда сама по себе решительно не способна породить нигилизма... Эти нужды допускают все еще самые разнообразные истолкования. Напротив, в одном вполне определенном толковании, христианско-моральном, заложен корень нигилизма... Скепсис по отношению к морали является решающим [для нигилизма]. Падение морального мироистолкования, не находящего себе более санкции, после того как им была сделана попытка найти убежище в некоторой потусторонности: в последнем счете — нигилизм. “Все лишено смысла” (невозможность провести до конца толкование мира, на которое была потрачена огромная сила, вызывает сомнение, не ложны ли все вообще истолкования мира). Буддистская черта, стремление в ничто... Нигилистические следствия современного естествознания... С Коперника человек катится от центра в х. Нигилистические следствия политического и экономического образа мыслей, где все “принципы” прямо могут быть отнесены к актерству: веяние посредственности, ничтожества, неискренности и т. д. Национализм. Анархизм и т. д. г) сверхчеловек – наследник нигилистической эпохи. (686) Существовавший до сих пор человек — как бы эмбрион человека будущего; все созидающие силы, которые имеют своею целью создание последнего, заключены уже в первом; а так как они колоссальны, то отсюда для теперешнего индивида, поскольку он определяет собой будущее, возникает страдание. Это глубочайшее понимание страдания: созидающие силы приходят в столкновение друг с другом. Отъединенность индивида не должна вводить в заблуждение — в действительности что-то продолжает течь под индивидами. То, что индивид чувствует себя отдельным, это и есть наиболее могучий стимул в его движении по направлению к самым далеким целям; с другой стороны, его стремление к своему счастью служит средством, которое связывает созидающие силы и сдерживает их, дабы они не разрушили друг друга... О высшем человеке. ...С новым утром пришла ко мне и новая истина—тогда научился я говорить: “Что мне до базара и толпы, до шума толпы и длинных ушей ее!” Вы, высшие люди, этому научитесь у меня: на базаре не верит никто в высших людей. И если хотите вы там говорить, ну что ж! Но толпа моргает: “Мы все равны”. “Вы, высшие люди,—так моргает толпа,—не существует высших людей, мы все равны, человек есть человек, перед Богом—мы все равны!” Перед Богом!—Но теперь умер этот Бог. Но перед толпою мы не хотим быть равны. Вы, высшие люди, уходите с базара! Перед Богом!—Но теперь умер этот Бог! Вы, высшие люди, этот Бог был вашей величайшей опасностью. С тех пор как лежит он в могиле, вы впервые воскресли. Только теперь наступает великий полдень, только теперь высший человек становится—господином!... Вперед! высшие люди! Только теперь гора человеческого будущего мечется в родовых муках. Бог умер: теперь хотим мы, чтобы жил сверхчеловек. Самые заботливые вопрошают: “Как сохраниться человеку?” Заратустра же спрашивает, единственный и первый: “Как превзойти человека?” К сверхчеловеку лежит сердце мое, он для меня первое и единственное,—а не человек: не ближний, не самый бедный, не самый страждущий, не самый лучший. О братья мои, если что я могу любить в человеке, так это только то, что он есть переход и гибель. И даже в вас есть многое, что пробуждает во мне любовь и надежду. И часто... летел я, содрогаясь, как стрела, чрез опьяненный солнцем восторг: — туда, в далекое будущее, которого не видала еще ни одна мечта, на юг более жаркий, чем когда-либо мечтали художники: туда, где боги, танцуя, стыдятся всяких одежд,— — так говорю я в символах и, подобно поэтам, запинаюсь и бормочу: и поистине, я стыжусь, что еще должен быть поэтом! — Туда, где всякое становление мнилось мне божественной пляской и шалостью, а мир—выпущенным на свободу, невзнузданным, убегающим обратно к самому себе,... Где всякое время мнилось мне блаженной насмешкой над мгновениями, где необходимостью была сама свобода, блаженно игравшая с жалом свободы... Там же поднял я на дороге слово “сверхчеловек” и что человек есть нечто, что должно преодолеть, — что человек есть мост, а не цель; что он радуется своему полдню и вечеру как пути, ведущему к новым утренним зорям: слово Заратустры о великом полдне, и что еще навесил я на человека как на вторую пурпурную вечернюю зарю... — Смотри, вот новая скрижаль...Так гласит моя великая любовь к самым дальним: не щади своего ближнего. Человек есть нечто, что должно преодолеть. Существует много путей и способов преодоления—ищи их сам. Но только скоморох думает: “Через человека можно перепрыгнуть”. Преодолей самого себя даже в своем ближнем: и право, которое ты можешь завоевать себе, ты не должен позволять дать тебе! Что делаешь ты, этого никто не может возместить тебе. Знай, не существует возмездия. Кто не может повелевать себе, должен повиноваться. Иные же могут повелевать себе, но им недостает еще многого, чтобы уметь повиноваться себе! — Так хочет этого характер душ благородных: они ничего не желают иметь даром, всего менее жизнь. Кто из толпы, тот хочет жить даром; мы же другие, кому дана жизнь,—мы постоянно размышляем, что могли бы мы дать лучшего в обмен за нее! О трех превращениях Три превращения духа называю я вам: как дух становится верблюдом, львом верблюд и, наконец, ребенком становится лев. Много трудного существует для духа, для духа сильного и выносливого, который способен к глубокому почитанию: ко всему тяжелому и самому трудному стремится сила его. Что есть тяжесть? — вопрошает выносливый дух, становится, как верблюд, на колени и хочет, чтобы хорошенько навьючили его... Все самое трудное берет на себя выносливый дух: подобно навьюченному верблюду, который спешит в пустыню, спешит и он в свою пустыню. Но в самой уединенной пустыне совершается второе превращение: здесь львом становится дух, свободу хочет он себе добыть и господином быть в своей собственной пустыне. Своего последнего господина ищет он себе здесь: врагом хочет он стать ему, и своему последнему богу, ради победы он хочет бороться с великим драконом, Кто же этот великий дракон, которого дух не хочет более называть господином и богом? “Ты должен” называется великий дракон. Но дух льва говорит “я хочу”. Чешуйчатый зверь “ты должен”, искрясь золотыми искрами, лежит ему на дороге, и на каждой чешуе его блестит, как золото, “ты должен!”... “Все ценности уже созданы, и каждая созданная ценность— это я. Поистине, “я хочу” не должно более существовать!” Так говорит дракон. Братья мои, к чему нужен лев в человеческом духе? Чему не удовлетворяет вьючный зверь, воздержный и почтительный? Создавать новые ценности—этого не может еще лев; но создать себе свободу для нового созидания—это может сила льва. Завоевать себе свободу и священное Нет даже перед долгом—для этого, братья мои, нужно стать львом. Завоевать себе право для новых ценностей—это самое страшное завоевание для духа выносливого и почтительного. Поистине, оно кажется ему грабежом и делом хищного зверя. Как свою святыню, любил он когда-то “ты должен”; теперь ему надо видеть даже в этой святыне произвол и мечту, чтобы добыть себе свободу от любви своей: нужно стать львом для этой добычи. Но скажите, братья мои, что может сделать ребенок, чего не мог бы даже лев? Почему хищный лев должен стать еще ребенком? Дитя есть невинность и забвение, новое начинание, игра, самокатящееся колесо, начальное движение, святое слово утверждения... И Заратустра говорил так к народу: Я учу вас о сверхчеловеке. Человек есть нечто, что должно превзойти. Что сделали вы, чтобы превзойти его? Все существа до сих пор создавали что-нибудь выше себя; а вы хотите быть отливом этой великой волны и скорее вернуться к состоянию зверя, чем превзойти человека? Что такое обезьяна в отношении человека? Посмешище или мучительный позор. И тем же самым должен быть человек для сверхчеловека: посмешищем или мучительным позором. Вы совершили путь от червя к человеку, но многое в вас еще осталось от червя. Некогда были вы обезьяной, и даже теперь еще человек больше обезьяны, чем иная из обезьян. Даже мудрейший среди вас есть только разлад и помесь растения и призрака. Но разве я велю вам стать призраком или растением? Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке! Сверхчеловек—смысл земли. Пусть же ваша воля говорит: да будет сверхчеловек смыслом земли!... Поистине, человек—это грязный поток. Надо быть морем, чтобы принять в себя грязный поток и не сделаться нечистым. Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке: он—это море, где может потонуть ваше великое презрение... Заратустра же глядел на народ и удивлялся. Потом он так говорил: Человек—это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком,— канат над пропастью. Опасно прохождение, опасно быть в пути, опасен взор, обращенный назад, опасны страх и остановка. В человеке важно то, что он мост, а не цель: в человеке можно любить только то, что он переход и гибель. Я люблю тех, кто не умеет жить иначе, как чтобы погибнуть, ибо идут они по мосту. Я люблю великих ненавистников, ибо они великие почитатели и стрелы тоски по другому берегу. Я люблю тех, кто не ищет за звездами основания, чтобы погибнуть и сделаться жертвою—а приносит себя в жертву земле, чтобы земля некогда стала землею сверхчеловека. Я люблю того, кто живет для познания и кто хочет познавать для того, чтобы когда-нибудь жил сверхчеловек. Ибо так хочет он своей гибели. Я люблю того, кто трудится и изобретает, чтобы построить жилище для сверхчеловека и приготовить к приходу его землю, животных и растения: ибо так хочет он своей гибели... Буду же говорить я им о самом презренном существе, а это и есть последний человек”. И так говорил Заратустра к народу: Настало время, чтобы человек поставил себе цель свою. Настало время, чтобы человек посадил росток высшей надежды своей. Его почва еще достаточно богата для этого. Но эта почва будет когда-нибудь бедной и бесплодной, и ни одно высокое дерево не будет больше расти на ней. Горе! Приближается время, когда человек не пустит более стрелы тоски своей выше человека и тетива лука его разучится дрожать! Я говорю вам: нужно носить в себе еще хаос, чтобы быть в состоянии родить танцующую звезду. Я говорю вам: в вас есть еще хаос. Горе! Приближается время, когда человек не родит больше звезды. Горе! Приближается время самого презренного человека, который уже не может презирать самого себя. Смотрите! Я показываю вам последнего человека. “Что такое любовь? Что такое творение? Устремление? Что такое звезда?”—так вопрошает последний человек и моргает. Лосский В. “Догматическое богословие”. |