Работа. Григорий Ревзин Как устроен город Strelka Press 2019 удк 711 01 ббк 85. 118
 Скачать 0.72 Mb.
|
|
Общественное здание Изначально слово «потлач» обозначало особый праздник американских индейцев. Тер- мин приобрел популярность после 1921 года. Некто Дэн Кранмер, видный представитель пле- мени кваквакэваквов из Британской Колумбии, устроил потлач на 300 человек. За пять дней он уничтожил все свое имущество. Он раздавал каноэ, моторные лодки, одеяла, керосиновые лампы, скрипки и гитары, кухонные принадлежности и швейные машины, граммофоны, кро- вати и письменные столы, одежду, деньги (желающие могут подробно прочесть об этом – в частности, в статье Никиты Бабенко «Потаенный потлач»). Многие участники праздника оказались под судом. Криминализация потлача – результат усилий миссионеров и благотворителей. После колонизации, когда индейцев свели в резервации, они оказались объектом постоянной благо- творительной помощи: их учили, им строили дома, привозили одежду, мебель, посуду, лодки, орудия труда и т. д. С прискорбием дарители обнаруживали, что хотя индейцы ценят это, но не так, как хотелось бы. Они сохраняют дары в виде сокровищ, а в назначенный день сокровища раздариваются и уничтожаются. Это поведение подрывало надежду на то, что индейцы пусть постепенно, но когда-нибудь втянутся в цивилизацию и прогресс. Поэтому еще в 1884 году был принят закон о запрете потлача. Он не очень исполнялся, а к 1921 году чаша терпения переполнилась и был организован судебный процесс. Из 45 задержанных участников церемо- нии 22 отправились в тюрьму. Остальные согласились добровольно сдать танцевальные маски, церемониальные свистки и прочие ритуальные принадлежности потлача и получили условные сроки. Жорж Дави в книге «Вера в клятву» (1922) первым предложил трактовку праздника – потлач как форма социального символического обмена. Потлач осуществляет вождь племени, он может концентрировать в своем распоряжении богатства постольку, поскольку растранжи- ривает их в момент потлача. Сразу за Дави вышло знаменитое исследование Марселя Мосса «Очерк о даре», где пот- лач был осмыслен в контексте идей символической экономики. Потом Жорж Батай противо- поставил потлач как «политэкономию траты» буржуазной «политэкономии накопления». Раз- рушение своего благосостояния по Батаю – это «микрорепетиция смерти», и тут случилось много интересных смыслов: критика буржуазности, романтика безумия, игра в самоубийство – после Батая потлач стал респектабельным термином. Ги Дебор, один из идеологов революции 1968 года, даже издавал в 1950‑х годах в Париже журнал «Потлач». Но при всей значимости этих левых смыслов сравнительно внятным объяснением уни- чтожения ценностей являются именно идея Дави – социальный обмен и достижение господ- ства. Действия Кранмера можно сопоставить с поведением другого известного персонажа, и в этом свете они становятся менее абсурдными. В должности эдила он украсил не только комиций и форум с базиликами, но даже на Капитолии выстроил временные портики, чтобы показывать часть убранства от своей щедрости… Граждан, которые приходили к нему сами или по приглашению, он осыпал щедрыми подарками, не забывая и их вольноотпущенников и рабов, если те были в милости у хозяина или патрона… Крупнейшие города не только в Италии, Галлии и Испании, но и в Азии и Греции он украшал великолепными постройками… Зрелища он устраивал самые разнообразные: и битву гладиаторов, и театральные представления по всем кварталам города и на всех языках, и скачки в цирке, и состязания атлетов, и морской бой… Атлеты состязались в течение трех дней на временном стадионе, нарочно сооруженном близ Марсова поля. Для Г. Ревзин. «Как устроен город» 26 морского боя было выкопано озеро на малом Кодетском (Хвощовом) поле, в бою участвовали биремы, триремы и квадриремы тирийского и египетского образца со множеством бойцов. На все эти зрелища отовсюду стеклось столько народу, что много приезжих ночевало в палатках по улицам и переулкам; а давка была такая, что многие были задавлены до смерти, в том числе два сенатора. Эти цитаты из Светония, повествующие о Юлии Цезаре, хрестоматийны. Не менее хре- стоматийна и сама практика дарения властью праздников, зданий, вещей, еды и денег городу и горожанам. Гениальный Цезарь тут не отличается от безумного Каракаллы, а средневековые герцоги и короли, абсолютные и конституционные монархи не отличаются от римских импе- раторов. Принципиальной является идея экономической бессмысленности траты. Средства, потраченные властью на что-то нужное – направленные на повышение жизненного уровня населения, создание рабочих мест, инфраструктуру и т. д., – в данной логике смысла не имеют. У Пушкина Борис Годунов сетует: Бог насылал на землю нашу глад, Народ завыл, в мученьях погибая; Я отворил им житницы, я злато Рассыпал им, я им сыскал работы — Вслед за Годуновым такие сетования, я полагаю, произносят на заседаниях или в тиши кабинетов более или менее все властители, склонные к заботе об общественном благе. Однако эти меры потлачем не являются и в силу этого власть не укрепляют. Должно быть нечто утили- тарно бессмысленное. В зависимости от экономической ситуации, даже общественного строя, эта бессмысленность может быть разной – от отсутствия утилитарной функции до экономи- ческой неэффективности, и подпадать под нее могут разные объекты – институты религии, образования, культуры и т. д. Но логика одна: действия Юлия Цезаря по строительству фору- мов, Улугбека по строительству обсерватории в Самарканде, Людовика Святого по возведе- нию Сент‑Шапель в Париже, королевы Виктории по строительству великих музеев Лондона и президента Путина, дарящего россиянам зимние Олимпийские игры в Сочи, имеют общую природу. Это ритуал обмена экономически бессмысленной траты на укрепление символиче- ского господства. В этой перспективе едва ли не весь город, и уж точно любое общественное здание, стано- вится репрезентацией власти, ее бесконечной щедрости и морального долга горожан перед ней. Есть такое российское понятие – моногород. Оно соответствует американскому company town , и, даже имея в виду степень участия американцев в программе советской индустриа- лизации (один Альберт Кан, главный архитектор General Motors, спроектировал более 500 заводов!), не просто соответствует, а является трансформацией американских промышленных городов. Это крайнее выражение идеи индустриального города. Сompany town 1870‑1900‑х годов включает в себя жилье для рабочих, завод и логистический центр. Кроме них, там обычно были салун и церковь. Советская власть салун заменила ларьком, а церковь убрала, но добавила райком, школу, поликлинику и клуб (кинотеатр). У нас сотни городов, выстроен- ных по этой модели, и выглядят они более-менее чудовищно, и отдельно в них ужасны именно горком, клуб, школа и поликлиника. Но при этом эти здания – единственное, что делает эти поселения городами. Без них мы получаем деревню, в которой жители работают не в поле, а на заводе (как при петровской индустриализации, когда к заводам приписывали крепостных), или то, что позднее называ- лось рабочая слобода, или то, что в наследованной нами советской номенклатуре называется Г. Ревзин. «Как устроен город» 27 «поселок городского типа». Именно наличие институций образования, медицины, культуры и управления, именно наличие отдельных зданий для них и есть то, что отличает город от не‑го- рода. В деревне для всего этого зданий как правило нет, а те, что есть, появились в результате советских программ уничтожения различия в уровне жизни между городом и деревней. И все эти институции и здания создаются властью. В России тема отношений государ- ства и общества довольно болезненна, тем не менее рискну сказать, что общественное зда- ние, которое не создается государством, – это скорее исключение, чем правило. В тех случаях, когда городское сообщество само из себя решает построить общественное здание, оно начи- нает перерождаться в государство (например, собирая обязательные взносы с горожан на это строительство), и само это строительство служит симптомом такого перерождения (это исто- рия городов-государств, средневековых и античных). Театры, музеи, стадионы, школы, боль- ницы и т. д. – все это в подавляющем большинстве случаев дар городу от власти. И имея в виду, что именно они делают город городом, – дар города от власти. Конечно, у жителей это вызывает смешанные чувства и ведет не только к их радости, но и к появлению различных контрстратегий. Можно пытаться разрушить монополию власти на дарение. Современная Америка, где чуть не на каждом общественном здании написано, на чьи частные средства оно построено, или Москва XIX века, где все больницы, гимназии и музеи были построены на средства купцов (о чем прекрасно рассказала в своих книгах Галина Улья- нова), являются одними из ярких примеров такой стратегии. Правда, те меценаты, которые дарят городу здания из личных средств, иногда оказываются представителями семейств, кото- рые правят городом, или друзьями правящих домов, так что это отчасти государство в маске частного лица. Это игры демократии. Но автократоры или гибридные режимы реагируют на частное меценатство или законами, подавляющими такую благотворительность, или прямым управлением этой благотворительностью (в сегодняшней Москве мы видим и то и другое). Другая заключается в том, чтобы перевернуть отношения: создавать группы горожан, требующих от власти общественных зданий и общественных пространств так, чтобы вместо дара получался сервис по обслуживанию жителей. Тогда мы выходим из логики потлача и пере- мещаемся в осмысленные меры вроде тех, которые неудачно применял Борис Годунов. Правда, мне кажется, что и в этом случае на самом деле переосмысления дара не происходит – опер- ный театр в Копенгагене или парк Хай‑Лайн в Нью‑Йорке все равно репрезентируют власть. Впрочем, возможно, я просто не могу представить себе ощущений горожан в развитых демо- кратиях – у меня недостаточно соответствующего гражданского опыта. Но в любом случае при реализации этой стратегии горожане не чувствуют себя оскорбленными самим фактом дара. Самая же распространенная стратегия сопротивления заключается в том, чтобы сим- волически деконструировать дар, объявляя его бессмысленным, вредным и произведенным незаконно. Типологически это те же аргументы, что у миссионеров и благотворителей из Бри- танской Колумбии, цивилизованных людей, столкнувшихся с дикарями и оскорбляющими религиозные чувства дикарей. Сегодня в Москве мы в некотором смысле присутствуем на празднике потлача, даже превышающем по масштабам щедрость Дэна Кранмера, – это мос- ковское благоустройство. Но сама деконструкция только подчеркивает значение конструкции. Власть дарит городу статус города путем создания институтов, возвышающих людей из состояния жителей до состо- яния горожан. Это обязательное возвышение, благодеяние, от которого трудно уклониться. Оно обеспечивает легитимность власти. Г. Ревзин. «Как устроен город» 28 Архитектура Считается, что после Освенцима поэзия невозможна. Хотя не все поэты с этим согласны, резон тут есть. Причем проблемы возникли не только у поэтов. После Освенцима под вопро- сом также оказались живопись, скульптура, архитектура – они не прекратились, но потеряли позицию. Это ощутимо, хотя суть позиции трудно определить. Возьмем деконструкцию, заменившую авангард в архитектуре. Даниэль Либескинд, Питер Айзенман, Заха Хадид, Рем Колхас и другие участники выставки 1988 года в MoMA, которая стала манифестом нового движения, в 1970‑1980‑х были очень увлечены образами русского авангарда и футуризма – работами Эль Лисицкого, Наума Габо, Родченко, Малевича. Некоторые ранние проекты Либескинда и Хадид производят в этом смысле почти ученическое впечатление. При этом одно течение называется конструктивизм, а второе – деконструктивизм, что предполагает программную антонимичность. Это интригует на фоне видимого сходства. Авангард предполагает формотворчество – создание новых форм. Освоенные паттерны архитектурной формы – тектоника, масштаб, ритм, акцент, контраст, центр и периферия, вер- тикаль и горизонталь, симметрия – могут отвергаться для демонстрации изобретения и отвер- гаются в конструктивизме. Деконструкция при визуальной синонимии занята иной проблемой. Она разрушает те же паттерны ради атаки на архитектурную форму вообще: рациональность становится иррациональностью, упорядоченность – хаосом, устойчивость – исключением вся- кой возможности равновесия. Чарльз Дженкс, главный теоретик архитектуры постмодерна, в конце 1990‑х (в последнем издании своей книги «Язык архитектуры постмодернизма») включил деконструкцию в корпус постмодернистской архитектуры, несколько поразив и ее главных героев, и коллег-теоретиков. Что может быть общего между ироническим цитированием ордерного языка у Роберта Вен- тури или Чарльза Мура и рваной органикой Захи Хадид? Однако в этом сближении был некий смысл. Цитата, если угодно, тоже деконструирует архитектурную форму: форма становится неорганичной, она не растет из одного источника, она представляет собой «чужое слово» (если пользоваться термином русского теоретика культуры Михаила Бахтина), разрушающее един- ство авторской речи. Цитирование – это атака на целостность формы. В определенном смысле та же атака, которую предпринимает деконструкция. Я кратко излагаю эти сравнительно общеизвестные тезисы вот для чего. Предположим, мы принимаем: архитектура после Освенцима невозможна. Она подвергается яростной атаке: архитекторы как будто вместо того, чтобы строить здание, проектируют, как его взрывать, или по крайней мере фиксировать архитектурную форму через секунду после взрыва, когда части стен еще не разлетелись во все стороны, но уже начали свой полет. Вопрос – почему? В чем смысл? Освенцим, конечно, чудовищная катастрофа, но зачем же стулья ломать? Это выглядит абсурдом, если не вспомнить другое не менее хрестоматийное обстоятель- ство. Главной интенцией архитектуры авангарда было жизнестроительство. Архитектор проек- тирует не здание, архитектор проектирует жизнь посредством здания. Ровно это делало архи- тектурный авангард архитектурой русской революции, ровно это приводило его к изобретению новых типологий (домов-коммун, клубов), ровно это оправдывало поиск новых форм. Но что значит проектировать жизнь? Чье это занятие? Кто занимается разделением людей на группы, создает для них сценарии поведения и велит им действовать в соответствии с этим сценарием? Это делает власть. Неважно, делает она это посредством приказов, агитации и пропаганды, решеток или камер слежения, подслушивающих устройств или физическим насилием. Важно, что жизнестроительство – это управление людьми. Мне лично жизнестроительство представляется явлением более или менее отталкиваю- щим. Однако важно понимать, что у многих архитекторов это один из краеугольных камней Г. Ревзин. «Как устроен город» 29 профессионального самостояния. И сегодня большинство выпускников МАРХИ в ответ на вопрос, почему они выбрали профессию архитектора, отвечают, горя глазами, что архитектор, он не просто проектирует дома. Он проектирует жизнь, он строит счастье людей. Ребята, а вам не приходит в голову, что вы просто хотите власти? Вам не в архитектурный институт надо было, а в мелкие чиновники. Это было лирическое отступление. Посмотрим на власть в менее практическом смысле. Поэт, музыкант, актер – все они имеют власть над людьми. Отличие архитектора в том, что его творение захватывает граждан на более продолжительное время, так сказать, в постоянном режиме, но в ослабленной форме. От застывшей музыки легче абстрагироваться, чем от исте- кающей тебе в уши, но застывшая – всегда с тобой. В этом смысле нельзя сказать, что жизнестроительство – это исключительное свойство архитектуры авангарда. В авангарде оно просто предъявлено как позиция в социальной рево- люции, отчего отчаянно заметно. Но в предшествующем авангарду модерне оно осознавалось никак не менее программно. Достаточно вспомнить идею Gesamtkunstwerk Рихарда Вагнера – замысел превращения жизни в тотальное произведение искусства, синтеза театра, музыки, архитектуры, живописи и т. д. Напомню, что Борис Гройс, русский философ культуры, напи- сал знаменитую книгу «Gesamtkunstwerk Сталин» – по его мнению, это превращение в полной мере осуществилось в виде государства как произведения искусства со Сталиным в качестве автора. И хотя Виктор Арсланов, российский теоретик искусства и историк искусствозна- ния (убежденный марксист), доказывает, что превращение искусства во власть – это свойство именно авангардного и поставангардного искусства (у него есть текст «Малевич, мавзолей и воля к власти»), спасая тем самым от упреков идеалы высокой классики, в этом все же возни- кают определенные сомнения. Возьмите архитектуру Французской революции – Булле, Леду, Лекё, которых так любил Вячеслав Глазычев (он даже перевел на русский совершенно неудо- боваримую книгу Леду). Не было ли в ней идеи управления революционными массами посред- ством архитектурной формы? Не есть ли эта форма всегда институт социальной власти? Об архитектурной форме. Как это ни странно, с философских позиций это абсурдное явление, переворачивающее порядок мира наизнанку. У Аристотеля форма – это смысл вещи, ее идея, и само это понятие соответствует платоновскому «эйдосу» (идее). Без формы материя – это еще ничем не ставшее нечто. Форма проникает внутрь материи, одушевляет ее и при- водит к актуальному бытию. Она, конечно, может проявиться снаружи предмета, Аристотель, скажем, приводит пример медного шара, где медь – материя, а шар – форма. Но может и не проявиться: скажем, человек – это тело (материя) и душа (форма), а душу так прямо снаружи не видать. В любом случае «философская» форма – это не внешняя граница, не сосуд, в который заливается бесформенная вода. Архитектурная форма же может быть самой разной, но она никогда не форма ДНК, структурирующая тело изнутри. Она – внешняя граница, формующая материю извне. Правда, теоретики эпохи модерна и авангарда попытались создать альтерна- тивную теорию архитектурной формы, при которой форма здания должна отражать его внут- реннюю сущность (и тогда это истинная архитектура), а не быть его внешней декорацией (и это архитектура ложная). Я подозреваю, кстати, что сама по себе эта теория возникла под вли- янием Аристотеля, в надежде как-то привести в соответствие архитектурные представления с философией. Но даже в этой парадигме (у Моисея Гинзбурга, скажем) архитектурная форма отражала, выражала внутреннее содержание, но не была им. Оставляя в стороне вопрос о том, до какой степени это понимание архитектурной формы продуктивно, обращу внимание на то, что в истории архитектуры это было выворачиванием здания наизнанку, изнутри наружу, что и обеспечивало приему статус авангардного жеста. То есть вся остальная история архитектуры была устроена более или менее не так. Она занималась внешней границей. Г. Ревзин. «Как устроен город» 30 Искусствознание как наука возникло в конце XIX века как изучение художествен- ных форм. Алоиз Ригль, один из отцов искусствознания, выдвинул понятие «воли к форме» (Kunstwollen) – синтетической силы, которая заставляет художника творить форму. Это скорее философский или поэтический образ, чем научное понятие, и тут важна рифма с другим таким же образом, возникшим чуть раньше. А именно «воли к власти» Фридриха Ницше. Это как будто бы не вполне одно и то же, «воля к власти» – это воля к господству над социумом, «воля к форме» – это воля к господству над материей. Или все же это варианты одного и того же господства? На этот вопрос можно отвечать с двух концов. Можно со стороны архитектора, и тогда это вопрос о том, насколько формотворчество тождественно борьбе за власть. Эта тема сложна, спекулятивна, и вопрос никогда не будет иметь однозначного ответа. Но можно со стороны власти, и тут все решается гораздо проще. В городе ограничение, оформление, форма – это воля власти. Жизнестроительство – это претензия архитекторов на власть. У нас власть не склонна делиться полномочиями. Ровно поэтому мы оплакиваем прерванный полет русского авангарда: это результат конкуренции между архитекторами и властью за право управления социумом, в которой власть победила, как только сообразила, на что они замахнулись. Ровно поэтому архитектурная форма оказалась под вопросом после Освенцима. Если форма – это жест власти, а власть приводит к Освенциму – тогда любой формотворческий жест вызывает этическое сопротивление. Именно поэтому любая выраженная, артикулированная архитектурная форма восприни- мается в городе как выражение власти. Это расстраивает, поскольку оказывается, что архитек- турное творчество вообще не может быть оппозиционным. Вернее сказать, оппозиционной не может быть современная нам архитектура – она всегда есть установление ограничений про- странства здесь и сейчас. Горожанами она воспринимается как насилие, и степень активности их реакции определяется только тем, насколько это насилие в их глазах легитимно. Никакое художественное усилие не в состоянии перебороть этот инстинкт свободы. Но она утрачивает это качество, как только опознается как архитектура не современ- ная, например как архитектура прошлого, и на этом основана борьба горожан против сно- сов как форма оппозиции. Архитектура прошлого в обществе, расколотом, как наше, – это тотально оппозиционная архитектура, и ее ценность и художественные достоинства совер- шенно неважны. Снос старого здания для строительства современного, любое приспособле- ние, реконструкция, ремонт – это жест утверждения власти, провоцирующий жесты сопротив- ления граждан. У архитекторов есть альтернатива: они могут создавать «архитектуру будущего». Буду- щее еще не принадлежит власти, оно открыто, и, мне кажется, именно с этим связана ценность авангардного мироощущения у архитектурного сообщества. К сожалению, оно не принадле- жит никому, не только власти, оно многовариантно. Можно предложить только свою версию. Но тех, кто воспринимает эту первую ласточку как провозвестник будущей весны, ничтожное меньшинство по сравнению с теми, кто рассматривает ее как еще одно утверждение власти в настоящем. Поэтому Москва – это настоящее кладбище первых ласточек, которые не смогли взлететь. |