Работа. Григорий Ревзин Как устроен город Strelka Press 2019 удк 711 01 ббк 85. 118
 Скачать 0.72 Mb.
|
|
3 Для понимания рабочих в домарксистской традиции важно сказать, что Аристотель пола- гал – рабы являются орудием труда. Не людьми. Люди, которые занимаются изготовлением вещей, – это ремесленники. Две особенности понимания этих ремесленников довольно резко отличаются от привыч- ного нам. С одной стороны, необычайное возвышение ремесленника. С точки зрения Аристотеля, ремесленник, художник, то, что мы назвали бы инженер, – суть одно и то же. Все это – «техне», противостоящее «эпистеме» – теоретической науке. В природе нет статуй, картин, машин, посуды – создание всего этого есть «техне». В природе есть пространство, материя, вещество, стихии, жизнь – изучение всего этого есть «эпистеме». С другой стороны, это принижение ремесленника (он же художник или инженер) по не вполне тривиальным мотивам. Аристотель считает, что на пути ремесленника, художника или изобретателя возможно открытие лишь частичной добродетели. Платон «вещеделание» – и изобразительные искусства и ремесло – считает «подражанием подражанию». В X книге «Государства» дается некоторого рода систематическая концепция. Платон проповедует, что бог создает только идею скамьи, плотник – отдельную скамью, – пишет А.Ф. Лосев. – Создание богом родовой скамьи является в то же самое время и созданием скамьи как идеальной вещи. После этого не удивительно, что плотники создают свои единичные скамьи. Лишь бы существовала родовая идеальная скамья, а создавать в подражание ей отдельные единичные вещи – дело нехитрое. Это философическое третирование ремесленников несколько туманно. Ксенофонт, не утруждаясь философией, ругает их попроще. Он сообщает о ремесленниках следующее: Занятие так называемыми ремеслами зазорно и, естественно, пользуется дурной славой в городах. Ведь ремесло вредит телу и рабочих, и надсмотрщиков, заставляя их жить сидя, без солнца, а при некоторых ремеслах приходится проводить целый день у огня. А когда тело изнеживается, то и душа становится гораздо слабее. К тому же ремесло оставляет очень мало свободного времени для заботы еще о друзьях и родном городе. Поэтому ремесленники считаются непригодными для дружеского сообщества Г. Ревзин. «Как устроен город» 94 и плохими защитниками отечества. А в некоторых городах, особенно в тех, которые славятся военным делом, даже и не дозволяется никому из граждан заниматься ремеслами. При чтении этих фрагментов не покидает ощущение, что претензии к ремесленникам несколько абсурдны и негативное отношение к ним скорее предшествует своим основаниям, чем следует из них. Проще сказать, и Платон, и Аристотель, и Ксенофонт изначально подозре- вают ремесленников в чем-то нехорошем, пытаются объяснить это рациональными аргумен- тами, что у них получается не вполне убедительно (вроде тезиса о том, что тело кузнеца из-за пребывания у горна приобретает изнеженность). Откуда берется это предубеждение? Иосиф Флавий, пересказывая в «Иудейских древностях» Библию для римской аудито- рии, утверждает, что все изобретения начинаются от проклятого каинова колена. Изобретением весов и мер он изменил ту простоту нравов, в которой дотоле жили между собою люди, так как жизнь их, вследствие незнакомства со всем этим, была бесхитростна, и ввел вместо прежней прямоты лукавство и хитрость. Он первый поставил на земле разграничительные столбы, построил город и, укрепив его стенами, принудил своих близких жить в одном определенном месте. Потомки Каина изобрели искусства и ремесла, а именно: Иовел воздвигал палатки; Иувал занимался музыкой и изобрел лютни и арфы; Фовел изобрел кузнечное ремесло. Этот сюжет подробно разобран в работах петербургского историка Дианы Савельевой. Сюжет красноречиво обозначает возникшее противоречие между искусственно созданным и природным, причем дурная репутация досталась целиком искусству (в том числе ремеслу), а противоположностью ему является природа и природно созданное и, как видим, наука. Такое положение вещей удивительным образом совпадает с тем, что нам известно об антиномии природного и искусственного и о почитании науки в Древней Греции. Главная претензия, подозрительность в отношении ремесла заключается в том, что оно создает то, чего не было. «Эпистеме» – благочестивое занятие, это стремление понять боже- ственный замысел мироздания. «Техне» сомнительно уже тем, что представляет этот замысел каким-то ущербным и неполным, все время приходится что-то изобретать. Пифагор с этой точки зрения глубоко благочестив, но вот Архимед, вероятно, нет. Архи- мед нам оставил горделивое высказывание: «Дайте мне точку опоры, и я передвину Землю». Это, разумеется, впечатляющее сообщение о могуществе рычага, но возникает вопрос, зачем это делать. Можно сказать, что с позиций Пифагора это не только ненужное, а вредное дей- ствие. По Пифагору, планеты выстроены в ряд в соответствии с принципом гармонических пропорций и расстояния между ними вместе с их вращением создают постоянную гармониче- скую мелодию, «музыку сфер», которую мы не слышим только потому, что к ней привыкли. Поэтому передвинуть Землю означает сломать небесную гармонию. Высказывание Архимеда в этой логике звучит примерно как «дайте мне топор, и я испорчу рояль». Античное понимание вопроса о рабочих выглядит даже ближе к современному, чем марксистское. Рабочие – это не те, кто занимается физическим трудом, это те, кто творит то, чего не было. Роботы заменили рабов, и их изначальная «креативность», которая возникала у Маркса, вылезла наружу в отчетливом виде. Разница лишь в негативном ее восприятии. Но сам комплекс идей примерно тот же: рабочие создают то, чего не было, они выхо- дят за границы существующего социума (их даже в граждане берут не везде), они разрушают существующий мир. Г. Ревзин. «Как устроен город» 95 Это и есть их ценности. Напомню, что шудры – это единственная из четырех каст, у которых нет своего божественного покровителя. Мир есть, но у них там нет места. Отсюда потребность разрушить существующий порядок, «модернизироваться», устроить революцию, изобрести новое. Шудрам изначально нечего терять, кроме своих цепей. Г. Ревзин. «Как устроен город» 96 4. Торговцы Деньги Деньги не имеют прямого отношения ни к архитектуре, ни к урбанистике. Тем не менее, если определять ценности торговцев, было бы странно ничего не сказать о деньгах. Все же схему «деньги – товар – деньги» Маркс считал основным законом капитализма. Мозес Гесс, немецкий социалист, отчасти повлиявший на Маркса, и один из основателей идеологии сионизма, писал в своем эссе «О сущности денег»: Деньги являются средством общения, затвердевшим в мертвых буквах, убивающим жизнь, как буква, застывшая в мертвом денежном знаке, является средством общения, убивающим дух. Язык является живым, одухотворенным средством общения, но буквы не могут играть ту же роль. Духовные деньги действительны лишь тогда, когда они органически сращены с человеком. Язык, как органическое целое, состоящее из отдельных членов, может быть органически сращен с человеком. Деньги не могут органически срастись с человеком. Деньги поэтому сравнимы с письмом не как с живым языком, а как с мертвыми буквами. Гесс тут прямо отсылает к Адаму Смиту. В своей великой книге «Исследование о природе и причинах богатства народов» Смит пишет следующее: Разделение труда отнюдь не является результатом чьей-либо мудрости, предвидевшей и осознавшей то общее благосостояние, которое будет порождено им: оно представляет собою последствие – хотя очень медленно и постепенно развивающееся – определенной склонности человеческой природы, которая отнюдь не имела в виду такой полезной цели, а именно склонности к мене, торговле, к обмену одного предмета на другой. В нашу задачу в настоящий момент не входит исследование того, является ли эта склонность одним из тех основных свойств человеческой природы, которым не может быть дано никакого дальнейшего объяснения, или, что представляется более вероятным, она является необходимым следствием способности рассуждать и дара речи. Эта склонность обща всем людям и, с другой стороны, не наблюдается ни у какого другого вида животных, которым, по-видимому, данный вид соглашений, как и все другие, совершенно неизвестен. Если упростить, то здесь сказано следующее: способность к обмену есть свойство чело- века, отличающее его от животного, такое же свойство, как язык. Это мощнейшая апология капитализма. Получается, что построение общества свободного обмена есть, так сказать, уста- новление естественного для данного вида животных порядка мироздания. Иосиф Бродский сформулировал максиму о поэзии как видовой цели человечества, а у Адама Смита этой целью является обмен. Кто не способен к обмену, тот не вполне человек. Но у Гесса сопоставление обмена с речью заострено, он вводит сюда язык обмена – деньги, и тут же пытается его деконструировать. Это интересно с позиций семиотики. Классики российской семиотики исследовали множество знаковых систем – от семиотики естественных языков до семиотики кухни, – но работ по семиотике денег я не знаю. Это свидетельствует о поразительном бессребреничестве настоящих ученых – вопрос их не интересовал в принципе. Г. Ревзин. «Как устроен город» 97 Но, с другой стороны, нельзя не признать, что деньги являются знаками. И даже довольно существенными для человека знаками, имея в виду их употребимость. При этом Гесс странно ставит вопрос. Что дает сопоставление денег с буквами, если внутри одной денежной системы мы имеем дело только с одним знаком, изменяющимся коли- чественно? Ведь рубль и два рубля – это не две разных буквы, это одна и та же буква два раза. Что это за алфавит, который состоит из одной буквы? Я не хотел бы сейчас пересказывать построения классической экономики о соотношении цены и стоимости, стоимости и ценности, стоимости и труда, прибавочной стоимости и т. д. Что значат два рубля? В чем смысл этого знака? Теорий происхождения денег довольно много, но мне кажется, наиболее глубокое куль- турологическое объяснение дает Карл Поланьи. Он обращает внимание на эволюцию денег по следующему сценарию (излагаю его в обратном порядке). Бумажные деньги произошли из металлических, металлические «универсальные» деньги (те, на которые можно купить что угодно) произошли из «частичных» денег (тех, на которые можно было купить лишь опреде- ленный тип товара). «Частичные» деньги из драгоценных металлов в архаической Греции и на Древнем Востоке использовались для покупки роскоши и любви женщин (одноразовой или на постоянной основе). За другое платили скотом, зерном, рабами, при этом одно не конверти- ровалось в другое. Сам факт, что цена корабля составляла некоторое количество рабов, а цена пряностей, которые он привез, энное количество золота, но при этом пряности не покупают за рабов, а корабль – за золото, уже многое объясняет в процессе семиозиса. Конкретный ряд одних вещей сопоставляется с рядом других вещей, и одно начинает значить другое. Это про- стой процесс. В этой системе попытка купить пряности за рабов аналогична попытке назвать стул словом «стол» – вас просто не поймут. Деньги из драгметаллов значат любовь женщины, а не зерно – за зерно женщина не полюбит. Поланьи далее делает нетривиальный шаг и выводит это означивание из первобытного обмена подарками. У жителей Тробрианских островов, которых в 1910‑е годы исследовал великий антрополог Бронислав Малиновский, дары были двух видов – ожерелья и браслеты. Человек дарил некоторое количество браслетов и получал в ответ ожерелья (и наоборот). Это близко к «частичным деньгам», но обмен подарками недостаточно регулярен, чтобы сказать, сколько стоит ожерелье в браслетах и наоборот, – соотношения меняются. Кроме того, ни оже- релья, ни ракушки нельзя обменять ни на что другое, а ни ожерелья, ни браслеты аборигенам сами по себе не нужны – их не носят, их только меняют. Тогда вопрос: что дает обмен? Он дает потенциальную обязанность. Если тебе подарили браслеты, то ты чувствуешь некоторую обязанность отдариться, и каждый из нас, получая подарки, знакомится с этим чув- ством – отдариться в нефиксированной пропорции, в нефиксированное время, но отдариться. Иначе ты чего-то должен, а это неопределенное долженствование оборачивается зависимо- стью. Все же неудобно делать вид, что ты не знаком с человеком, который тебе что-то подарил и ты это принял. Стремление человека к выгоде, которое ставил в основу homo economicus Адам Смит, меняется на стремление человека к свободе от обязанности, стремление избавиться от нефиксированного долженствования. Тогда можно вернуться обратно по эволюционной лестнице и понять, что означает знак «два рубля». Когда я дарю тебе подарок, а ты должен отдариться, есть два подарка и два субъекта. В частичных деньгах за счет того, что транзакций множество, фиксируется пропорция – корабль обменивается на 40, а не 140 рабов, потому что все так делают. Курс обмена фиксируется, однако круг обмениваемых предметов ограничен – калым за жену выплачивается золотом, а не рабами. Это неудобно, и постепенно формируются универсальные деньги. В универсальных деньгах происходит отчуждение и товаров, и субъектов. Два рубля озна- чают, что произвольный субъект (любой человек, который их возьмет) произвольному субъ- Г. Ревзин. «Как устроен город» 98 екту (любому, кто их заплатит) должен передать произвольный объект на два рубля. То есть деньги – это пропорция взаимного долженствования. Это фантастический знак, он обладает невероятной степенью абстрактности. Он отчуж- ден от всякого конкретного значения. Разумеется, и Адам Смит, и Мозес Гесс совершенно правы, сопоставляя обмен с языком в том смысле, что если бы не язык, homo sapiens никогда не был бы способен создать столь сложную систему. Однако с семиотической точки зрения значение денег становится более понятным в свете противопоставления «языка» и «речи», которое ввел Фердинанд де Соссюр. Язык – это знаковый механизм общения, речь – это использование этого механизма для общения. Их отличия многообразны, но в частности они заключаются в том, что в языке есть знаки, которые не значат ничего определенного, а получают конкретное значение только в речи. Они называются деиксисами. Например, слово «я» ничего не значит, пока его кто-нибудь не скажет. Мне кажется, что деньги как знаки – это именно деиксисы. Этот деиксис имеет три пустых валентности – покупатель, продавец и товар, – которые в акте обмена («речи») полу- чают конкретное значение. Они становятся знаком долженствования конкретного продавца перед конкретным покупателем относительно конкретного товара в акте обмена. Это абстрагирование можно назвать иначе – отчуждением. Мозес Гесс ненавидел деньги, считал, что при коммунизме их не будет, и отсюда выдал точную формулировку. «Деньги – это продукт взаимно отчужденных людей, отрешенный вовне человек». Но если считать деньги ценностью торговцев, нельзя ли сказать, что их главным навыком является отчуждение? Это бы многое объясняло в их ценностях. Г. Ревзин. «Как устроен город» 99 Площадь «На Красной площади всего круглей земля» – хотя Осип Мандельштам произнес это в тяжелый момент своей жизни, но образ площади, проявляющей шарообразность Земли, предъ- являющей нам Землю как шар, – это гениально. И я не представляю себе ни одной европейской площади, где бы это можно было увидеть так же. Даже площадь Сан‑Марко, «самый прекрас- ный бальный зал Европы», по определению Наполеона, показывает нам весь город Венецию, но не Землю как таковую. Зато, пожалуй, я назову некоторое количество площадей восточных с похожими каче- ствами. В 1711 году Корнелис де Брюйн, голландский путешественник, художник и писатель, совершил путешествие в Индию и Иран через Россию, описал его и издал со своими рисун- ками. В отличие от д‑ра ист. наук В.Р. Мединского я не считаю это сочинение окончательно клеветническим, впрочем, в любом случае меня интересует не Россия, а Иран. Де Брюйн попал в Исфахан при Солтане Хусейне, последнем падишахе из династии Сефевидов, азербайджан- ской (или курдской, или туркоманской) династии правителей Ирана. Через десять лет после путешествия де Брюйна Хусейна свергнут афганцы, начнутся безобразия, но в тот момент Исфахан – огромный процветающий город. На одной картинке де Брюйна этот город – огромное пустое место со строениями по краям. На другой – «Вид Майдана» – это некий холм, как бы лысый череп земли, укрытый бесконечными тряпичными навесами, под которыми торгуют, а скорее даже как-то живут тор- говцы. Тут и там появляются верблюды. Был такой русский, а впоследствии американский историк Михаил Иванович Ростовцев, исследователь Рима и римского Востока. Ему принадлежит термин «караванные города». Это те, которые возникли на пути из Китая и Индии в Европу, их десятки, и жизнь их длится от античности до позднего средневековья. Европейские торговые города (как Брюгге или Амстер- дам) возникали вокруг портов, но пустыня – то же море, только вместо кораблей – верблюды, а вместо порта – майдан. Это огромные пространства. Они совершенно несопоставимы с разме- ром города, жители города – это фактически обслуживающие майдан местные рабочие, а кара- ваны останавливаются на самом майдане (или, позднее, в караван-сараях) во временных палат- ках. Когда караваны уходят, город оказывается совершенно пустым. В сущности, это город для кочевников, пасущих товары. Вот в этих городах и появляются площади, размеры которых позволяют заметить округ- лость земли. Позднесредневековая Москва – место встречи Востока и Запада, между европей- ским замком, сastello, как называют Кремль иностранные путешественники, и città (откуда, как мне нравится думать, название Китай‑город) располагается бескрайнее пустое место, нынеш- няя Красная площадь, русский майдан, как бы помнящий о бескрайних пространствах, где движутся купеческие караваны. И все средневековье она была заполнена телегами с товарами, которые подвозили в Москву купцы. В русском языке возникла смешная аберрация: английская square превратилась в «сквер», потому что их square – это, конечно, никакая не площадь, она не доросла до нужного размера, это разве что сквер. Размер площади европейского города обычно около 100 метров в длину, это же максимальный размер квартала – и площадь, собственно, и представляет собой пропущенный застройкой квартал. По русским, или ташкентским, или исфаханским меркам она крошечная, там не поместится и 50 верблюдов. Но у нее иная функция – на ней должно помещаться местное население, собирающееся для решения своих коммунальных вопросов. Верблюдов и не предполагается. Эта площадь – порождение не кочевой торговли, но осед- лой коммунальности. И даже тогда, когда мы имеем дело с великими городами, как Венеция Г. Ревзин. «Как устроен город» 100 или Сиена, это все равно камерное по азиатским меркам событие. «Прекрасный бальный зал Европы» – это все же бальный зал, бал – это мероприятие не для чужих караванов, но для своих гостей. Конечно, и в Европе были торговые площади, но они делались по образцу и подобию вот этих, коммунальных. Главная торговая площадь Венеции – это площадь рядом с мостом Риальто, и по сравнению с Сан‑Марко это крошечное пустое место в плотной сети переулков и дворцов. Что соответствует некой иерархии ценностей, где бал стоит несколько выше базара. В урбанистике есть понятие «общественное пространство», и сейчас все влюблены в эти пространства. Определение общественного пространства в любом тексте начинается со слов: это не только площадь, но и улица, бульвар, набережная и т. д. И из этих слов как бы отча- янно прорывается: это прежде всего площадь, площадь и еще раз площадь. Я вообще-то не уверен, что общественное пространство – это самое большое достоинство города, поскольку главная его функция – социальный контроль. Жизнь на площади – это жизнь под социальным контролем, и, собственно, ее основная функция – в экспликации правил контроля, принятых в данном социуме. Но, даже учитывая это обстоятельство, признаем, что социальный контроль на базаре и на балу – это несколько разные вещи. Коммунальные площади европейских городов работают как своеобразные открытые гостиные, и сам обиход – кафе, столик, официант – примерно те же, что в лобби гостиницы или на приеме. Правила базарной площади определяются торговой культурой, а караваны купцов непредставимы без разбойников. Часто (как в варяжской – то есть русской – торговле) это вообще одно и то же, и майдан – место не то чтобы бранное, но не без того. На приемах редко разговаривают матом, а на базарной площади редко без него обхо- дятся. В гостиной трудно представить себе вора-карманника, а щипач на базаре – это древняя и в известном смысле респектабельная профессия, требующая таланта и обучения. Дико пред- ставить себе наряд полиции, пришедший на бал. Это выглядит так же скандально, как Красная площадь без полиции – как? где? что случилось? Социальный контроль – он же и мера свободы. Коммунальная площадь – это простран- ственное выражение устойчивой формулы «воздух города делает свободным» (по мнению чудесного русского медиевиста Аллы Ястребицкой, ее сочинил Якоб Гримм, один из братьев Гримм). Сегодняшний урбанист скажет «воздух города делает обязанным». Коммунальная жизнь – это бесконечное перераспределение тягот и обязанностей, бюргеры постоянно решают, кто на этот срок выбирается в тот магистрат, кто в этот, кто какие налоги в каком году платит, кто отвечает за вывоз мусора, а кто – за ремонт стены. Тут особенно не оторвешься. А майдан – это воля. Ты обмениваешься с другими, незнакомыми тебе людьми, и не только деньгами и товарами – еще и социальным вниманием, новостями, необычным поведе- нием, настроением. На майдане встречаются потребители и производители чудес, здесь можно увидеть и клетку с котом с надписью «зверь, именуемый кот», и бородатую женщину, и мужика, прибивавшего к брусчатке свою мошонку для отъезда во Францию. Естественно, власть – а, как написал Спиро Костоф, «рано или поздно власть приходит на любую площадь» – стремится как-то контролировать эти отношения свободы и обмена. Но контролировать свободу собраний на приемах и балах – это не то, что контролировать вольницу на майдане. Одно дело промасленная ветошь, другое – пороховой склад: одно иногда и очень медленно воспламеняется, а другое взрывается мгновенно. В одном случае – как на Уолл‑стрит – власть применяет дубинки, а в другом – как на Тяньаньмэнь – танки. Россия между Востоком и Западом, поэтому русское предъявление власти на площади своеобразно. Если мы посмотрим на историю Красной площади, то в социальном смысле вся она, начи- ная с указа Бориса Годунова, повелевшего убрать все торговые палатки, запретить торговлю с телег и вытеснить весь этот сброд в торговые ряды, из которых вырос ГУМ, и до возбудив- шихся до состояния нервного срыва чиновников и депутатов, выкинувших в 2013 году с Крас- Г. Ревзин. «Как устроен город» 101 ной площади выставочный павильон Louis Vuitton, – это история зачистки Красной площади от вольных торгующих элементов. Идеальная русская площадь – пустая, зачищенная поверх- ность перед райкомом, горкомом, обкомом и, наконец, Кремлем. Учитывая цену городской земли, это довольно роскошно. Репрезентацией власти является пустота. Пустота без конца и без края, безграничная пустота. Это бесконечно далеко от идеалов friendly city и, я бы даже сказал, несколько бесчело- вечно. В конце XIX века российская власть осознала это обстоятельство и стала засаживать бесконечную пустоту площадей Санкт-Петербурга какими-то кустиками и сквериками – так появились Адмиралтейский сад или сквер Александринского театра. Полагаю, что в известном смысле нынешнее благоустройство можно рассматривать как продолжение той же традиции. Тут есть минусы и плюсы. Сказано же, что враждебные элементы лучше уничтожать на даль- них рубежах, а не ждать, пока они заявятся к тебе на площадь. Но вот парадокс. В 2009 году я в силу странных жизненных обстоятельств оказался чле- ном градостроительного совета «Сколково». Жак Херцог и Пьер де Мерон с одной стороны въездной площади проектировали университет, Жан Пистр с другой проектировал огромное, напоминающее терминал аэропорта здание технопарка. Саму площадь длиной в полтора кило- метра они оставляли совершенно пустой, она открывалась в поля, в горизонт, где маленькой букашкой маячило здание МГУ. Дорогие Жан, Жак и Пьер, убеждал я их, а нельзя ли нам маленькую, уютную, закрытую европейскую площадь, площадь-гостиную, зальную площадь. Это так по-европейски, так по-университетски! У нас такой ни одной нет! Они негодовали и высмеивали мою провинциальность. Посмотрите, какой здесь простор! Какое величие! Какое единение с природой! Площадь, которая предъявляет шарообразность Земли, – наше национальное достояние. И на ней торгуют как воюют. |