Работа. Григорий Ревзин Как устроен город Strelka Press 2019 удк 711 01 ббк 85. 118
 Скачать 0.72 Mb.
|
|
Бульвар Улица, площадь, переулок, двор, парк – это существовало в городах более или менее всегда, с Иерихона и Ура. Бульвар – изобретение новоевропейское, его не было ни в антично- сти, ни в Средние века. Не то чтобы город был такой вещью, в строении которой трудно что- нибудь изобрести – возьмите хоть микрорайоны с панельным жильем, – но трудно изобрести что-нибудь новое так, чтобы оно прижилось. Москву легко представить себе без микрорайо- нов, но трудно – без бульваров. Появление в городе нового места – это улика, она заставляет подозревать, что в городе появился какой-то новый человек, кому оно предназначено. Бульвары возникли как побочный продукт гонки вооружений. Развитие артиллерии при- вело к тому, что земляные бастионы городов утратили смысл. Их засадили деревьями (точнее, перестали рубить те, что там росли, – до того корни деревьев использовались как средство укрепления почвы). Само название «бульвар» происходит от голландского bolwerk, «бастион», из-за «большого бастиона» – grand boulevard – напротив Бастилии, который в 1670 году пер- вым был превращен в бульвар усилиями Людовика XIV. Атмосфера Парижа эпохи «Трех мушкетеров» более или менее проясняет замысел короля. Брошенные городские стены и рвы были местом невинных развлечений мушкетеров короля и гвардейцев кардинала, слишком специфическим местом в городе, чтобы и дальше терпеть его наличие. Впрочем, место изменилось, а публика не вполне – в отличие от пар- ков, бывших частной аристократической собственностью, бульвары стали местом демократи- ческого приобщения горожан к природе. Некоторый след этого отличия парка от бульвара еще сохраняется в оппозиции высокой поэзии садов и бульварной литературы. Хотя, кажется, уже почти стерся. Правда, бастионы – это не единственный источник происхождения бульвара. Существо- вал и другой, аристократический. Мария Медичи, вторая жена Генриха IV, была, если верить Генриху Манну, достаточно меланхолической натурой, не слишком счастливой со своим люб- веобильным мужем. Из Флоренции она вывезла любимое развлечение – катание на экипажах по аллее (сorso) вдоль реки Арно. Так вдоль Сены у Тюильри появилась в 1616 году аллея Королевы (Сours la Reine). Нововведение подхватили в Мадриде (Прадо), в Риме (где Корсо приводила к Форуму, вокруг которого было принято кататься, рассматривая руины) и в Лон- доне (Пэлл‑Мэлл, где деревьев в итоге не осталось). Но при всем различии в социальном положении родителей бульвара у них было одно общее свойство. Они не были горожанами. Аллея – не городское изобретение, обсаженные кипарисами сельские дороги, так восхищающие нас в Тоскане, отмечали пути к аристократи- ческим поместьям (они создавали приятную тень в итальянский полдень, и сажать кипарисы было обязанностью арендаторов). Бульвары на месте стен и валов обозначали границу города, место, где начинаются поля и леса. И то и другое было вторжением в ткань города посторонней, чуждой ему морфологии – парка. Это не был парк XIX века с его культом природы и свободы, это был ученый парк клас- сической Европы. Осип Мандельштам точно передал то специфическое понимание природы, которое запечатлено в европейских классических парках: Природа – тот же Рим и отразилась в нем. Мы видим образы его гражданской мощи В прозрачном воздухе, как в цирке голубом, На форуме полей и в колоннаде рощи. Г. Ревзин. «Как устроен город» 115 Это идеальный мир античной поэзии и мифологии, населенный нимфами и сатирами, философами и поэтами, и в этой парковой античности не было ничего банальнее, чем сопо- ставление колонны и дерева. Парки с их зелеными театрами, полянами – залами, рощами – храмами были подобием римских форумов, живым доказательством важной для классической эстетики мысли о единстве архитектуры и природы. Нас же более всего интересуют колоннады – рощи. В римской античности был один уникальный градостроительный прием – колонная улица, когда вдоль улицы ставилась на всем ее протяжении мраморная колоннада, а за ней могли быть любые частные фасады. Как правило, сами дома, сделанные из кирпича, не сохра- нились – оставались только ряды колонн, которые и сегодня поражают нас в римской Африке и Азии, а в XVII веке поражали и в Европе. Аллеи были аналогами этих улиц, и деревья изоб- ражали собой колоннады античности. Разница между бульваром и корсо заключалась в том, что по бульвару гуляли пешком демократические элементы, а по корсо ездили на экипажах аристократические. Великая фран- цузская революция перемешала сословия, и так возник французский бульвар. В нем были разделенные полосы движения для экипажей и пешеходов, их порядок мог меняться – как в Москве, где пешеходы движутся по центру, а транспорт по краям (московские бульвары – клас- сические, они возникли на месте городских стен), или как на некоторых бульварах в Париже, где транспорт в центре (это в основе – аллея). Но главное – не порядок, а то, чем они были разделены – деревьями. Это создало специфический статус бульвара как несколько постороннего городу места. XIX век открыл фигуру фланера – Бальзак, Гоголь, Бодлер, Эдгар По посвятили фланеру спе- циальные очерки. Там есть своя если не феноменология, то мифология, детально исследован- ная Михаилом Ямпольским в книжке «Наблюдатель. Очерки истории видения». Фланер был чем-то остро новым, явлением, как бы никогда ранее не встречавшимся и требующим легити- мации. Шарль де Сент‑Бев писал, что фланирование есть «нечто прямо противоположное без- делью», Бальзак употребляет формулу «гастрономия для глаза», Бодлер просто воспел фла- нера. Среди урбанистов принято отдавать внимание этой фигуре, отмечая здесь феномен чисто городского поведения. При всей развитости этой темы добавлю от себя, что иное, потерявшееся со временем название для этой фигуры, – бульвардье. Теперь оно, кажется, осталось только в названии клас- сического коктейля с глубоким, чуть сладковатым вкусом одиночества. Изначально фланер – это тип наблюдателя, прогуливающегося по бульвару, и новизна его, собственно, не в типе поведения, но в его объекте. Он прогуливается по городу точно так же, как прогуливался по парку, наблюдая лишь не пропорции золотого сечения у растений, как это делал Гёте, не те возвышенные метафоры, которые вдохновляли Мандельштама, а городскую жизнь. Город, если это старый, средневековый по происхождению город, – жадная до внима- ния институция, он тебя постоянно рассматривает, предлагает себя, затягивает в двери, лавки, витрины. От него хочется немного отстраниться, я думаю, традиционные маски, вуали или их современный аналог, темные очки, защищают именно от этого легкого неприличия – жадного рассматривания в упор. Бульвар же создает пространственную фигуру остранения: это такая улица, по которой ты идешь внутри и одновременно в стороне от города. Ты рассматриваешь город как будто из парка, из-за деревьев, с высоты той античной традиции колоннад, которая их породила. Урбанистика много думает о коммунальности горожанина, его принадлежности к сооб- ществам, включенности в рынки социального капитала или здорового коллективизма (кому что нравится). Но город, помимо институтов коммунальности, порождает и институты оди- ночества, он создает для этого специальные места, пространства рефлексии, поле «иного» в городе. Откуда ты можешь увидеть происходящее со стороны. Конечно, это поздняя кон- Г. Ревзин. «Как устроен город» 116 струкция сознания, соответствующая тому беспокойству «отчуждения» человека, которая так волнует классическую европейскую философию. Но мне кажется замечательным, что европей- ский город создает для этого отчужденного специальную форму пребывания – бульвар. Это место для человека отчужденного. И то, что оно появляется, свидетельствует о леги- тимации отчуждения. Чужой – это больше не тот, кого следует изгнать. Это человек в своем праве – праве глядеть со стороны. Г. Ревзин. «Как устроен город» 117 Торговцы Процитирую Евангелие от Иоанна (Ин. 2:13‑17): Приближалась Пасха Иудейская, и Иисус пришел в Иерусалим и нашел, что в храме продавали волов, овец и голубей, и сидели меновщики денег. И, сделав бич из веревок, выгнал из храма всех, также и овец и волов; и деньги у меновщиков рассыпал, а столы их опрокинул. И сказал продающим голубей: возьмите это отсюда и дома Отца Моего не делайте домом торговли. При сем ученики Его вспомнили, что написано: ревность по доме Твоем снедает Меня. Изгнание торгующих из Храма – таинственный эпизод в Евангелии. Во-первых, Он не мог изгнать торгующих из храма, потому что там их не было. Он мог отогнать торгующих от Храма, где торговали как минимум с VII века до н. э., с реформ Иосии, когда было запрещено приносить жертвы где-либо кроме Иерусалима и при Храме образовался рынок жертвенных животных. Это был общепринятый религиозный обиход. И тут никто не торговал просто так, тут продавали только животных для жертвы, и менялы тут были постольку, поскольку на этом рынке было запрещено пользоваться обычными деньгами. Во-вторых, Он здесь не похож сам на себя. Он хлещет бичом, ругается, учиняет погром – так он не действует больше нигде. Юлия Латынина в книге «Христос. Историческое рассле- дование» предположила, что это был первый шаг по захвату Храма (будущими) христианами. И до прихода римских войск из Кесарии Храм оставался в их руках, то есть это начало акции типа «Оккупай». Конечно, возможно, она ошибается в такой боевой реконструкции событий. Однако уди- вительно то, что все другие возможные свидетельства немирного характера проповеди Иисуса в Евангелиях отсутствуют. Если они и были, то не выдержали цензуры формирования канони- ческого текста. Этот же момент сохранился во всех четырех Евангелиях, «редакторы» рассказа о Христе сочли его соответствующим духу благой вести. Всех ближних следует возлюбить как самого себя, но торговцев гнать бичом куда подальше. Этого не могло бы произойти, если бы представление об ущербности торговцев не соот- ветствовало глубинным культурным установлениям. Мы натыкаемся на привкус чуждости тор- говцев во всех городских институтах, так или иначе связанных с торговлей – на улице и на городской площади, в универмаге и в лавке. Торговцы чужие не только по роду занятий и по товару, который они привозят, – это просто чужие люди, с другим языком, культурой и обычаями. Их попросту не впускают в город. Европейские города, возрождающиеся из Темных веков прежде всего за счет развития тор- говли, при этом не впускают торговцев в город. Эти города делятся на две части, одна – это выживший римский муниципий (civitas) или феодальный бург (крепость, castello), а другая – это рынок, vic (отсюда название торгового квартала в ранних немецких городах, Wiek, и отсюда же, по мнению некоторых ученых, имя «викинги»). В данном случае темная средневековая практика следует возвышенной философии. Пла- тон, описывая идеальный город-государство в «Законах», располагает его в 80 стадиях (16 км) от моря в гористой местности именно для того, чтобы избавиться от тлетворного влияния тор- говцев. Это государство может исцелиться и обрести добродетель. Ведь если бы оно было приморским, с прекрасными гаванями и в то же время не производило всего необходимого, но испытывало бы во многом недостаток, то при такой природе ему понадобились бы великий спаситель и божественные законодатели, чтобы воспрепятствовать развитию всевозможных дурных Г. Ревзин. «Как устроен город» 118 наклонностей. Однако восемьдесят стадий служат некоторым утешением… Близость моря хотя и дарует каждый день усладу, но на деле это горчайшее соседство. Море наполняет страну стремлением нажиться с помощью крупной и мелкой торговли, вселяет в души лицемерные и лживые привычки, и граждане становятся недоверчивыми и враждебными как друг по отношению к другу, так и к остальным людям. Причем в данном случае Платон скорее осмыслял сложившуюся практику, чем предла- гал что-то новое, – торговые гавани античных городов располагались достаточно далеко от основного поселения, как, например, Пирей в 10 км от Афин. Напомню начало «Сорочинской ярмарки» у Гоголя: В небесной глубине дрожит жаворонок, и серебряные песни летят по воздушным ступеням на влюбленную землю, да изредка крик чайки или звонкий голос перепела отдается в степи. Лениво и бездумно, будто гуляющие без цели, стоят подоблачные дубы, и ослепительные удары солнечных лучей зажигают целые живописные массы листьев, накидывая на другие темную, как ночь, тень, по которой только при сильном ветре прыщет золото. Изумруды, топазы, яхонты эфирных насекомых сыплются над пестрыми огородами, осеняемыми статными подсолнечниками. Серые скирды сена и золотые снопы хлеба станом располагаются в поле и кочуют по его неизмеримости. Нагнувшиеся от тяжести плодов широкие ветви черешень, слив, яблонь, груш; небо, его чистое зеркало – река в зеленых, гордо поднятых рамах… как полно сладострастия и неги малороссийское лето! …дорога, верст за десять до местечка Сорочинец, кипела народом, поспешавшим со всех окрестных и дальних хуторов на ярмарку. С утра еще тянулись нескончаемою вереницею чумаки с солью и рыбою. Горы горшков, закутанных в сено, медленно двигались, кажется, скучая своим заключением и темнотою; местами только какая-нибудь расписанная ярко миска или макитра хвастливо выказывалась из высоко взгроможденного на возу плетня и привлекала умиленные взгляды поклонников роскоши. Много прохожих поглядывало с завистью на высокого гончара, владельца сих драгоценностей, который медленными шагами шел за своим товаром, заботливо окутывая глиняных своих щеголей и кокеток ненавистным для них сеном. Это не просто отчасти барочная картина изобилия природы – это картина изобилия при- роды, стремящегося на ярмарку. Все цветет, произрастает, создается, передвигается для того, чтобы быть проданным и купленным. Правда, рядом немедленно появляется черт. Несмотря на свою чуждость, торговцы приносят в город много хорошего. Можно даже добавить, что без них город как таковой не может состояться, поскольку в нем есть разделение труда. Существование мелких торговцев допускал даже строгий Платон (хотя, конечно, цены у него должны регулировать правящие философы). Но приносимые блага не отменяют ксено- фобского отношения к торговцам. Чуждость оказывается все-таки центральным качеством, которое мы вынуждены терпеть в обмен на другие блага. Я предлагаю поставить вопрос ровно наоборот. А именно: не является ли чуждость главным благом, главной ценностью, которую привносят торговцы в город? Я бы связал эту чуждость с темой отчуждения, за которой стоит традиция немецкой классической философии. Напомню, что у Гегеля «отчуждение» – это аналог «объективации», самостоятельного бытия феноменов. Это может касаться вещей, отчужденных от тех, кто их сделал, людей, отчужденных от своих социумов, и идей, отчужденных от тех, кто их высказал (у Фихте), и даже от самого Творца (у Гегеля). Г. Ревзин. «Как устроен город» 119 Термин «отчуждение» получил сильнейшую негативную огласовку у Маркса. Маркс полагал, что капитализм создает некую высшую стадию отчуждения, поскольку отчуждает у человека его собственное свойство – способность к труду – и превращает ее в товар. С точки зрения Маркса, грядущий коммунизм позволит преодолеть отчуждение, что осмыслялось им как одна из целей социального развития. Для Маркса и других французских и немецких соци- алистов процесс распада сельских общин и традиционных городских сообществ переживался несколько драматичнее, чем мы его видим теперь, поскольку происходил только что. Поэтому в социалистической традиции отчуждение трактуется как самоочевидное зло, как будто в общи- нах все жили исключительно счастливо. Это выглядит мифологично. Однако интересна степень тотальности категории отчуждения. Cоветский фило- соф-марксист Эвальд Ильенков, занимавшийся проблемой отчуждения у Гегеля и Маркса, пишет: «Полное „снятие“ всех видов и форм „отчуждения“ возможно лишь на пути построе- ния общества без классов, без государства, без принудительно-правовой регламентации дея- тельности, без денег и без денежной формы оценки и вознаграждения человеческой деятель- ности – без полной ликвидации всех этих „отчужденных форм“ человеческой деятельности». А что же останется, если все это «снять»? Отчуждение является основанием цивилизации как таковой, его снятие аналогично ее уничтожению. Возможно, сопоставление отчуждения в философском смысле с ценностями торговли кажется натянутым. Однако Entäußerung у Гегеля является прямым переводом alienation у Адама Смита, а для Смита alienation – это выпуск товара на рынок. То есть отчуждение – это не только философская категория. Это повседневный навык, который вырастает до состояния философской категории. Отчуждение – это несущая конструкция городского сознания. Напомню понимание романа как литературного жанра, которое предложил философ, один из основателей франкфуртской школы Дьердь Лукач. Лукача интересовал вопрос, как связано развитие романа с буржуазными ценностями. Две особенности романа обращают на себя его особое внимание. Во-первых, герой романа в начале повествования – это более или менее никто. Он не представитель сословия, корпорации, семьи, он зачастую – человек в маске, найденыш, иностранец, пришелец, «человек без свойств». Во-вторых, этот герой по мере раз- вития повествования постоянно трансформируется. Он не равен себе, у него меняется струк- тура мотиваций, рисунок поведения, даже облик. Эти черты самым решительным образом отличают его от предшествующих литературных форм. Такой герой не представим ни в мифе, ни в эпосе, ни в трагедии – он непонятно кто и не тождественен себе. Но именно это «непонятно кто» и позволяет ему действовать. Это отчуждение, позволя- ющее отрываться от контекста, от социума, от людей, от себя самого. Кстати, новоевропейский роман начинается с романа плутовского. Излюбленное место действия плутовского романа – это как раз лавки, место, где герой меняет облик, статус, карьеру и откуда начинается очередной цикл приключений. И что не менее характерно, сама фигура плута приходит в роман из театра. Это карнавальная маска. Мы не совсем отдаем себе отчет в том, насколько принципиально воздействие такой структуры сознания. В свое время в статье «Искусство как прием» Виктор Шкловский ввел термин «остранение». Речь шла о литературном приеме, когда знакомая, обычная, привыч- ная вещь или явление описываются как незнакомое, непривычное, так сказать, отстраненно, отчужденно. Этот прием может быть понят не только в литературном смысле. Напомню идею «очуждения» в театре Бертольда Брехта, которая имеет несколько иной смысл (речь о дистан- ции между актером и его ролью в авангардном театре), но нацелена туда же – переживание через отчуждение. Кстати, термин Verfremdung у Брехта иногда переводится как «отчужде- ние». Стоит заметить, что город весь работает как последовательность несоединимых контек- стов. Любой бульвар «остраняет» многоквартирный дом, когда ты его видишь сквозь зелень, Г. Ревзин. «Как устроен город» 120 любой проспект «остраняет» кварталы, сквозь которые он прорублен, любая вода «остраняет» городскую застройку, которая пробралась к ее краю, чтобы в ней отразиться. Город – соедине- ние не только чужих друг другу людей, но и чужих друг другу контекстов, все они остраняют друг друга. Город как текст – это тотальный монтаж. Архаические общества не понимают трансформации вещи в товар, в «ничью» вещь. Тра- диционные сообщества крайне сопротивляются отчуждению человека от семьи и сообщества. Модернизированное общество сегодня озабочено отчуждением идеи ее автора – авторское право, кажется, заменяет право собственности. Но без этих отчуждений не существует горо- жанина. Маска, городской театр, роман, в конечном счете человек, освобожденный от принад- лежности к обстоятельствам социума и места, – все это результат прививания отчуждения. И это именно то, что дают городу торговцы. У торговцев в этом смысле нет «своих» ценностей. Они специалисты по чужим. Их роль – в отчуждении, в превращении ценностей в предмет обмена между городскими группами. Торговцы уничтожают традиционный социум, вместо коллективизма предлагают индивидуа- лизм, вместо солидарности – конкуренцию, вместо принадлежности – самовыражение и т. д. Естественно, любое традиционное сообщество или сообщество, стремящееся вернуться к тра- дициям, норовит их изгнать. Они – акторы модернизации города как civitas, сообщества горо- жан. Город – это собрание изначально чужих людей, по определению Вебера. Я бы добавил, город – это собрание изначально чужих людей для обмена между ними. |