Работа. Григорий Ревзин Как устроен город Strelka Press 2019 удк 711 01 ббк 85. 118
 Скачать 0.72 Mb.
|
|
Заключение Конкуренция Любое городское установление может представать как институт – и тогда это оптика вла- сти, как ритуал – и тогда это оптика жрецов, как know‑how, и тогда это оптика рабочих, и как сделка, и тогда это оптика купцов. То есть городские институты, которые я разбирал, – улица, площадь, школа, театр и т. д., – никак не могут быть однозначно приписаны одной группе. Касты меняются ценностями. Жрецы могут объявить метафизическими ценности тор- говцев – так возникают либералы. А могут – ценности рабочих, и так возникают коммунисты. А могут – власти, и так возникают тоталитарные идеологии. В каждой конкретной исторической и пространственной ситуации ценности формируют сложные амальгамы. Их трудно разбить на группы. Однако если принять, что конкурируют между собой четыре касты – а их мы встречаем на всем протяжении городской истории, – то можно попытаться рассмотреть их как своего рода полюса культурного ландшафта. За что идет конкуренция? Человек наделен разумом, и в этом его отличие от всей остальной материи. Это делает его существом противоестественным, что неприемлемо для него самого. Отсюда возникает стра- тегия вразумления материи. Получения такого места, которое было бы продолжением разум- ности человека. Город является таким местом. Для того чтобы получить город, нужно привнести разум в физическое пространство. Суть того, что изложено в этой книжке, заключается в том, что эту проблему можно решить четырьмя разными способами. Власть предлагает сделать город из наличного материала путем отделения разумных от неразумных, людей от не вполне людей или даже совсем не людей. Между ними нужно устано- вить границы и определить правила перехода. Главными градостроительными инструментами являются стена, ворота и наблюдение. Они дополняют правила организации социума (законы) и санкции за их нарушение. Этого недостаточно, говорят жрецы. Человеческое пространство должно соответство- вать законам мироздания, которое устанавливает высшее сознание. Если мы им соответствуем, тогда мы из существ противоестественных становимся высшей формой естественных. Все естество устроено высшим сознанием, и только мы его понимаем и с ним контактируем. Это удобно. Для этого нужен миф, описывающий высшее сознание, ритуалы контакта и единство социума, знающего миф и ритуалы. Градостроительным инструментом в этом случае явля- ется обнаружение сакральных мест, герменевтика сакрального, то есть постоянное поддержа- ние контакта с высшим началом, уточнение протоколов этого контакта и организация города вокруг этих сакральных мест. Мы не одни на белом свете, посмотрите на наших соседей, говорят купцы. Соседи всегда есть, и пространство у них человеческое. Надо это купить у них, выбрав лучшее из того, что есть на рынке. Это требует свободы, любознательности и навыка оценки со стороны, то есть отчуждения. Кстати, если взглянуть в этой оптике на нас самих, у нас тоже найдется что про- дать. Если нечего, заработаем на посредничестве. С точки зрения рабочих, все сказанное несправедливо, архаично и всего не хватает на всех. Вместо царства разума вы строите иерархию, в которой нам нет места. Нужно создать действительно новую вещь, то, чего не существовало. Для этого необходимы инструмент, тех- Г. Ревзин. «Как устроен город» 122 нология, труд и ресурсы. Чтобы построить разумные пространства, необходимо создать фаб- рику по переработке неразумной природы в разумную. Город и должен быть такой фабрикой. Каждое решение предлагает свою модель человека и города. Идеальный человек власти – это классический герой. Он учится владеть собой, побеж- дает хаос и основывает царство. Его проявление – это парад, военная церемония в наставшем после его победы мире. Его идеальный город – это «идеальный город» в узком смысле, город, придуманный в эпоху Ренессанса. Город Филарете и Скамоцци, круг, звезда, квадрат. Историк Андрей Зубов говорит о том, кто такой пророк. Пророк – это не человек, кото- рый говорит о будущем. Это тот, кто говорит с Богом. Идеальный человек жрецов – это и есть пророк. Его проявление – ритуал, в котором он передает людям слова Бога и Богу молитву людей. Он является посредником между людьми и высшим сознанием. Специфика этого занятия в том, что откровение, с одной стороны, всегда уже было полу- чено раньше, в прошлом, до него, а с другой – получается здесь и сейчас. В момент службы пророк сам становится носителем откровения. Этот парадокс хорошо заметен в феномене авангарда: художник авангарда вовсе не открывает новое, но служит религии новизны. Он повторяет откровения столетней давности, становясь при этом творцом нового. То же проис- ходит и с исполнителем, переживающим себя творцом произведения, созданного композито- ром за столетия до него. Это переживание тождества иерофании. Пророк всегда переоткры- вает Бога. Его идеальный город – это град небесный, и он отвечает за путь туда. Но не за строитель- ство его на земле, по крайней мере тогда, когда он не вступает в альянс с другими кастами. Если град небесный построен на земле, пророк сам по себе уже не нужен – нужна власть для его поддержания. Идеальный человек рабочих – это киборг. Он получает инструмент – неважно молот или микрочип – делает его своей частью и обретает сверхспособности. Его проявление – это революция, разрушение существующего зла и строительство нового мира. Его идеальный город – это «город будущего». Идеальный герой торговцев – это частный человек. Он свободен, толерантен и отчужден. Его проявление – посредничество. «Нельзя сравнивать свободу воли с чернильницей», – написал русский лингвист Николай Трубецкой, между ними нет ничего общего, нет основания для сравнения. Никаких проблем, ответит купец. Одному нужна свобода воли, другому чернильница, а я выступлю посредником. У торговцев в принципе нет идеального города, поскольку в их системе ценностей любой город имеет свои достоинства. Впрочем, из традиций идеального города власти в XIX веке выросла идея Экспо, города городов, а из первого здания Всемирной выставки – Хрусталь- ного дворца Джозефа Пакстона – рождается тотальное превращение стен в витрины. Так что я думаю, что с известными натяжками идеальным городом торговцев можно считать Экспо. Время жрецов – прошлое, когда являлся Бог. Время власти – настоящее. Только в насто- ящем насилием можно вылепить из социальной материи достойный человеческий облик и под- держивать его в приличном виде. Время рабочих – будущее. Там, в будущем, вы увидите про- дукт пересоздания мира. Время торговцев – часть времени, отрезок. Вместо связи времен они предлагают обмен. Они умеют менять прошлое на будущее, будущее на настоящее, настоящее на прошлое – как угодно. Они умеют отчуждать время и превращать его в товар. Я думаю, все стратегии создания «земли разумной» равноправны – любая из них приво- дит к частичному успеху. Но частичному, поскольку при победе одной стратегии всегда оста- ются три альтернативы. И в каждый конкретный момент можно менять одно решение на дру- гое. При этом каждая из стратегий диктует свою повестку дня для всего социума. За это и идет конкуренция. Победившая каста переформатирует под себя ценности конкурентов и выигры- Г. Ревзин. «Как устроен город» 123 вает в символическом обмене. Если власть победила, то рабочие строят стены, жрецы воспе- вают насилие, торговцы импортируют его лучшие образцы. Я думаю, что город становится городом тогда, когда происходит соединение ценностей как минимум двух каст, а лучше – больше. Когда доминирует одна каста, дело плохо. Именно к таким городам одной касты следует применять понятие «моногород». Они придумывают свои идеальные города, но реальность оказывается иной. Чистый город власти – гарнизон, город жрецов – монастырь, город рабочих – индустриальный моногород, город торговцев – ярмарка, и все они нежизнеспособны. Они или просто гибнут, или живут за счет того, что рядом есть какой-то другой полноценный город, а они – его паразит. Кстати, поэтому я сомневаюсь в воз- можностях устойчивого развития современных научно-технологических кластеров, наукогра- дов, как их было принято называть в советское время, – это такой же моногород рабочих, только на другом технологическом уровне, и он неустойчив по природе городов. Природа эта заключается в симбиозе ценностей разных каст. Современный постинду- стриальный город – это соединение рабочих (креативного класса), купцов и жрецов (при суще- ственной репрессии прав власти – отсюда стремление городов, таких как Лондон и Нью‑Йорк, выйти за пределы экономических и политических ограничений национальных государств или заменить национальные государства, как Сингапур или Гонконг). Предшественником пост- индустриального был индустриальный город, основанный на констелляции ценности власти, рабочих и жрецов при социализме – и власти, купцов и жрецов при капитализме, при этом жрецы в обоих случаях исповедовали религию прогресса. Индустриальному городу предше- ствует город административный, город военных гарнизонов и бюрократических учреждений абсолютных монархий. Можно было бы сказать, что это чистый город власти, если бы админи- стративные города не основывались на старых средневековых субстратах и не включали их цен- ности. Классический средневековый город, город Вебера, – это опять же соединение купцов, жрецов и рабочих, и именно поэтому, как мне кажется, старые средневековые города оказыва- ются лучшей средой для современной постиндустриальной экономики. Опять же, кстати, права власти тут существенно репрессированы, борьба средневековых городов с королями и импе- раторами – это классический сюжет средневековой истории. Античные полисы иногда срав- нивают с городами-республиками средневековой Европы, но это принципиально иное устрой- ство. Весь античный мир – это город нерасторжимого союза власти и жрецов. Античные авторы единодушны в том, что благородный человек не может заниматься торговлей – с такими иде- ями ни Венеция, ни Брюгге не могли бы осуществиться. Но что означает это соединение ценностей? Конкуренция прекращается? Мы получаем единую касту «жрецы-торговцы» или «рабочие-купцы»? Средневековая европейская аристократия верила и в христианские догматы, и в идеалы рыцарства. С утра аристократ отправлялся в церковь и благоговейно выслушивал проповедь. «Суета сует, – возглашал с амвона священник, – и всяческая суета. Богатства, роскошь и почести – опасные искушения. Отвернитесь от них и следуйте по стопам Христа. Подражайте Его кротости, избегайте неумеренности и насилия, а если вас ударят – подставьте другую щеку». Вернувшись домой в тихой задумчивости, вассал облачался в бархат и шелка и спешил на пир в замок своего господина. Там рекой лилось вино, менестрели воспевали любовь Ланселота и Гвиневры, гости обменивались сальными шутками и изобилующими кровавыми подробностями военными историями. «Лучше умереть, чем жить в позоре! – восклицали бароны. – Когда задета честь, смыть оскорбление может только кровь». Г. Ревзин. «Как устроен город» 124 Это цитата из Юваля Харари, и сам по себе образ тривиален и снижен. Важнее то, что Харари выводит из этого противоречия понятие «когнитивного диссонанса» цивилизации. Одна группа ценностей не может победить другую, она существует только вместе с ней. Когни- тивный диссонанс – это такое противоречие в ценностях, которое не может быть снято, но сами попытки его снять составляют движущую силу каждой ситуации. Но это же результат соединения разных каст! Христианские жрецы, проповедующие религию всеобщей любви, соединились с властью. И именно это соединение позволяет более или менее полно включать в себя всю повестку дня данной культурной констелляции. Специфика ценностной ситуации современной России, скажу напоследок, заключается в том, что она хочет встать на равных в один ряд со странами первого мира, то есть достичь максимального сближения с ними, и для этого хочет вернуться к СССР, равному им как протагонист, то есть достичь максимального от них отдаления. Это движение назад с целью попасть вперед, максимальное тождество через максимальное растождествление составляет миф Владимира Путина, который позволяет ему объединять вокруг себя людей противопо- ложных устремлений. Это классический когнитивный диссонанс. Он определяется альянсом власти – ценностей ушедшей бюрократической империи – и жрецов экономической эффек- тивности. Последняя, на мой взгляд, может классифицироваться как ересь большой религии либерализма. Г. Ревзин. «Как устроен город» 125 Жители Как-то я придумал некую программу развития спальных районов, как мне казалось, более или менее остроумную. Но при обсуждениях выяснилось, что она никуда не годится. Не из-за того, что конкретные меры, из которых она состоит, недейственны, а из-за проблем в базовой оценке. Мне казалось очевидным, что спальные районы – с типовыми домами, без центра, без улиц, без главной улицы и улицы-бульвара, без торговли, кафе, ресторанов в пер- вых этажах, без офисов, гостиниц, без музеев, театров, галерей, без какой-либо идентичности и т. д. – это ужас что такое. Хотелось, как это иногда бывает с урбанистами, как-то вывести людей из ада и построить уж наконец град на холме. Но на фокус-группах выяснилось, что жители этих районов совершенно не так воспринимают окружающий мир и условия своей жизни. Им нравятся их районы. Многоэтажные современные дома с их квартирами, которые их главное достояние. Дворы с их любимыми машинами, которыми они гордятся, и песочницами с их любимыми детьми, ради которых они живут, школа, в которой они учились и дети тоже будут. А еще есть музыкальная школа, а еще недалеко парк, и там может быть пруд или даже речка. Из усовершенствований они хотели бы только побольше зелени. Ничто так не расстраивает урбанистов, как результаты фокус-групп, тем более когда ты можешь слушать и смотреть из-за стекла, но сказать ничего не можешь. Город, хотелось им сказать, – это же свобода выбора. Сотни возможностей что-то купить, что-то узнать, как-то провести время, выбрать цель, кем-то стать или не становиться никем, меняя время своей жизни на возможность сыграть разные роли. А у вас какая свобода? Сходить в химчистку? В продмаг? Город – это пространство истории, ощущение, что люди здесь жили тысячу лет, а теперь твоя очередь. А у вас какая история? Были пятиэтажки, так и их сносят. Город – это когда все время появляется что-то новое: кто-то что-то увидел, узнал, выду- мал, создал. И ты участник этого социального турнира, и тебя это заводит. А у вас время стоит. Вот центр Москвы полностью поменялся, это другой город по сравнению с тем, в котором умер СССР. А спальные районы ровно те же, что были при Брежневе. Но люди-то этим счастливы. Город можно изучать исторически, и тогда перед нами – конкуренция людей за право сохраниться в истории. Можно экономически, и тогда это конкуренция капиталов, ресурсов и бизнес-процессов. Можно – с точки зрения культуры, и тогда это конкуренция ценностей. Можно – социально, и тогда это конкуренция сообществ. Но только люди не очень конкурируют, а больше просто живут. Идею социального изучения города подарила нам чикагская социологическая школа при- мерно сто лет назад. Великий урбанист Роберт Эзра Парк рассматривал город по аналогии с расселением вида животных. Правда, он не включил в свою модель механизм эволюции Дар- вина – внутри- и межвидовую конкуренцию. Он сосредоточился на приспособлении к усло- виям существования. Городской район тут получается чем-то вроде биоценоза. Сообщество приспосаблива- ется к месту, в котором живет, – это называется специализацией. Оно мигрирует в зависимости от внешнего давления, расширяется или сжимается, воспроизводится с тем или иным успехом (исследованием чего чикагская школа с успехом и занималась). У него есть свои ценности, иногда – сленг, мода, общественные пространства. С жизнью города в целом они, конечно, связаны, но опосредованно. Сообщества – это такие племена городской цивилизации. Они воспринимают саму эту цивилизацию как внешнее условие своего существования – наряду с климатом, ресурсами и т. д. Но они не думают, что участвуют в ее изменении. А может, даже и не участвуют. Г. Ревзин. «Как устроен город» 126 Урбанистическая социология – очень продуктивный подход к исследованию городов, в особенности – недавно основанных, в которых процесс адаптации к внешним условиям очень заметен, а влияние истории – нет. Вот в Чикаго в 1840 году было 5 тысяч жителей, а в 1930‑м – 3,5 миллиона, и иммигранты появлялись этническими волнами. Понятно, что они образовы- вали сообщества, жили своей жизнью, а жизнь города в целом была более или менее внешней средой. Другое дело настоящие исторические города – с длинной историей. Совершенно это не другое дело. Ровно то же самое. В последние полвека под влиянием школы «Анналов» вошла в моду «история повсе- дневности». Книги на эту тему пишутся сотнями. Изучена повседневность парижских нотари- усов, студентов Сорбонны, мясников, ювелиров, модисток, немецких рабочих от Бисмарка до Гитлера, французской богемы вообще и импрессионистов и кубистов в частности, московских воров, русской интеллигенции, римского плебса, детей Арбата, чиновников Петербурга и т. д. Достаточно часто селились они более или менее кучно, поэтому у них возникали институты, которые сегодняшний город утратил, скажем, приходская церковь, или трактир, или кафе, или рынок. У них были свои святые покровители, выраженные культурные коды поведения, свои, так сказать, лидеры общественного мнения, своя повестка дня. Это все пленительно интересно. Но сопоставить их с большой историей города трудно. Нет ниточек, позволяющих связать жизнь студентов или нотариусов с эпохой готики и схоластики, портные и модистки живут так, будто ни фронды, ни революции, ни реставрации не было или они совершались где-то в другом месте. Когда же Сталин или Гитлер, Мазарини или Рамбюто, Ирод или Агриппа начинают вме- шиваться в повседневную жизнь, то для любых сообществ это первостатейная беда и гибель. В этих очерках я описывал городскую жизнь как диалог четырех групп – власти, жрецов, бизнеса и рабочих. Они конкурируют между собой за повестку дня, за ценности, за доминиро- вание, они блокируются друг с другом и расторгают союзы. Эта конкуренция и создает исто- рию, иногда – и прогресс. Но в городе есть люди, которые не связаны ни с одной из этих групп, которым равно чужды их устремления и идеалы. Они просто здесь живут. Кстати, они совершенно не обязательно живут на периферии спальных районов – про- сто так чаще всего бывает в сегодняшних российских городах. А так – возьмите Замоскворе- чье XIX века, царство Островского. Или Остоженку 1950‑х, когда все пространство от улицы Метростроевской (как тогда она называлась) до набережной реки было назначено под снос для строительства величественного проспекта от Дворца Советов до Университета. Между спаль- ными районами и заснувшими территориями разница невелика. В городе действуют политика, экономика, культура, есть повестка дня. В сообществе это тоже может быть, но свое. А может и не быть. Так или иначе, общегородские процессы вос- принимаются здесь как вести извне. Люди пользуются городом как территорией с определен- ными характеристиками: это такая земля, где есть метро, канализация, электричество, сети социального обслуживания. Но они не участвуют ни в городе как истории, ни в городе как месте производства будущего. Город это расстраивает. Никакому правителю и никакому правительству не приятно, если люди живут на его земле, но своей жизнью. Отсюда идеи создания субцентров на пери- ферии, идеи точечной застройки, развития застроенных территорий, реновации, реконструк- ции транспортной сети – любых мер по вовлечению этих мест в общегородскую повестку дня. Прямо скажем, довольно спорных и конфликтных. Это «просто жители», обыватели в старом, необидном смысле слова. Они здесь живут. Это Мазарини и Рамбюто приходят и уходят, а обыватели – это и есть горожане, да нет, это и есть город в смысле civitas. Они здесь всегда были. Но ведь так просто не может быть. Что, жители Беляева или Зюзина – это потомки кре- стьян деревень Беляево и Зюзино? Результат их немыслимой плодовитости? Но это же совсем не так, это чужие этим местам люди. Точно так же не было в средневековом Париже изначально Г. Ревзин. «Как устроен город» 127 поселившегося здесь племени нотариусов, студентов или ткачей – они все чужие. Они сюда пришли. И когда они пришли, они очень активно участвовали в городской жизни. Но со временем они установили стабильный, минимально необходимый для жизни уровень обмена с остальным городом. И обособились. Они рождены историей, но выпали из нее. Те же спальные районы – это след Москвы как индустриального города, когда в нем было пять миллионов рабочих, миллион военных и три миллиона служащих, и они и были его жизнью. А теперь они выпали из нее и в рамках рентной экономики достигли того уровня благосостояния, комфорта и разнообразия жизни, который их устраивает. И могут просто жить. С исторической точки зрения это постиндустри- альные племена, расселившиеся на городской территории после остановки социалистического индустриального развития. Шесть лет назад по анализу данных сотовых операторов Алексей Новиков установил, что 60 % жителей спальных районов вообще не выезжают из них в течение недели. Может сегодня эта пропорция изменилась, но, боюсь, как бы не в сторону увеличения. Каждый конкретный человек, разумеется, ниоткуда не выпал, вернее самостоятельно решает, выпадать или нет. Достаточно выехать из спального района, и ты окажешься посере- дине потоков городского обмена. Но если говорить именно о культуре поселения, в котором ты находишься, – то да, это место по сути не городское. Спальная жизнь, где время не меняется и ничего не происходит. Чего ездить-то куда-то, когда здесь все хорошо. Люди имеют право выйти из конкуренции и выйти из истории. Больше того, именно их право на спокойствие, неучастие и отсутствие изменений, как правило, и отстаивают все оппо- зиционные городские политики, в том числе и левые урбанисты. Разница только в том, что традиционные защитники прав граждан в городе отстаивают право на неучастие в пределах жилища, а урбанисты предпочли бы наблюдение за неизменностью в общественном месте в гамаке из экологических материалов и с бесплатным Wi‑Fi. Проблема в том, что выпавшие из истории городские сообщества знают только один спо- соб развития – деградацию. Ослабляются социальные связи, люди выпадают из системы соци- альных координат, теряются признанные модели поведения, авторитеты, ценностные харак- теристики. Насколько я понимаю, в истории мы не знаем ни одного городского сообщества, которое бы прогрессировало, – даже этнические и религиозные в конце концов теряют свою устойчивость и идентичность. Тот же Роберт Парк начал изучение городских сообществ с ана- лиза антиповедения в городе, которое он напрямую и убедительно связал с распадом сооб- ществ. Территориальное сообщество выпавших из развития людей рано или поздно превра- щается в гетто. Они всегда деградируют, и это можно только сдерживать, и только поддержкой извне. |