Работа. Григорий Ревзин Как устроен город Strelka Press 2019 удк 711 01 ббк 85. 118
 Скачать 0.72 Mb.
|
|
Спорт Каждый, кому приходилось искать в городе спортивные объекты, оставшиеся от больших событий, испытывал разочарование. Для меня оно началось с поисков телебашни, построен- ной Сантьяго Калатравой в Барселоне для Олимпиады в 1992 году. Башню видно из города, она высоко на холме, и у нее столь изысканная скульптурная форма, что ее хочется разглядеть поближе. Трудно передать удивление, когда обнаруживаешь, что идти к ней надо через зарос- ший овраг, пока не упрешься в ржавый забор из сетки-рабицы. Место нехоженое и ненужное. В Турине олимпийские объекты 2006 года, в том числе знаменитый «Паласпорт Олим- пико», построенный по проекту Араты Исодзаки, сегодня представляют собой запертые пустые ящики, обнесенные железными заборами. То же в Ванкувере (там многие объекты просто демонтированы), в Сиднее. Когда города переживают спортивные события, то перед тем как строить стадионы, залы и поля, архитекторы и городские власти говорят о том, как это все будет использоваться после. Это обязательный ритуал, назначение которого в том, чтобы ото- гнать подспудную мысль, что все это – стадионы, залы и поля – не нужно. В том смысле, что невозможно сказать, зачем оно. И каждый раз оказывается – действительно, незачем. Градостроительный скепсис усугубляется печальными размышлениями о здоровье спортсменов. Они как здания: были использованы и превратились в руины. Лишь мгновение ты наверху и стремительно падаешь вниз – такова вся спортивная жизнь, это касается и теле- башни, и фигуристки. Ужасающие болезни опорно-двигательного аппарата, сердечно-сосуди- стые заболевания, подорванный диетами желудочно-кишечный тракт, травмы головного мозга и т. д. и т. п. Это после окончания спортивной карьеры. А до? Это же только внешне счастли- вые, здоровые, немыслимо совершенные люди. А за этим стоит одно бесконечное страдание – адский труд, боль, изнурение, жизнь на пределе физических возможностей – за что? Бессмысленность затеи проявляется в болельщиках. Спортсмен страдает, чтобы стать примером совершенства для всех. Болельщики – те, кто уже идентифицировал себя как адепт этого совершенства. Ну вот и посмотрите. Нет, конечно, по-своему милые люди. Но! Похожи они на Роналду? Пьяные, с пивной фигурой, неряшливо, но кричаще одетые, с неустойчивым эмоциональным профилем – то плачут, то дерутся, то орут и хохочут – это что ж за результаты равнения на спортсменов? Зачем? В Греции было просто, спортсмены были боги. Они приходили на Олимпиаду, и это была иерофания. С этим связаны обряды открытия соревнований, праздники и танцы, как вот у нас в Сочи было выдающееся «Купание красного трактора». Заметьте: все пляшут и поют, а спортсмены – нет, они торжественно шествуют. Это ритуал шаманских танцев для вызывания божества. И оно является, и шествует, и делает свое божественное. Например, божественно бегает. А теперь спортсмены какие же боги? В лучшем случае – депутаты, и то по окончании выступлений. А может, все же боги? Ну, не всемогущие, частичные, но все же божества? Святые? Нет божества без верующих в него, и это истолкование феномена болельщиков. Верую- щие совсем не должны быть похожи на божество. Наоборот, они очень от него отличаются. Святого сопровождает толпа больных, искалеченных, прокаженных, расслабленных, кликуш. Вот вы помните картину Репина «Крестный ход в Курской губернии»? Это шествие россий- ских болельщиков, одетых в поддержку национальных традиций. Спортсмены – это святые. Святой – он же совершенен через страдание. Труд и боль, само- истязание и аскеза – вот путь святого. Ну и борьба с искушениями, иногда проигранная. Нару- шения режима. Но в конечном счете – возвращение на путь истинный. Смысл культа понятен – превращение в совершенного человека. Перерождение через боль, страдание и отречение от Г. Ревзин. «Как устроен город» 60 мирских соблазнов. Это очередная постхристианская религия. Таких много: культ искусства, эзотерика, психоанализ, культ власти, науки – Питер Уотсон собрал выдающуюся коллекцию этих постхристианских верований в книге «Эпоха пустоты». Но спорт он не рассматривает, а эта религия – самая массовая. В книгах по истории спорта вы прочтете, что человечество занималось спортом всегда. Но это ошибка. Есть древнегреческая практика, и ее мы и возродили. Все остальное время человечество занималось физическими упражнениями, а не спортом. Фехтование нельзя назвать спортом, если его цель – не стать чемпионом, а кого-нибудь убить или защититься от того, кто хочет убить тебя. Как и массовые игры, если они важны не сами по себе, а как часть религиозного праздника. Это предшествует спорту как религии, но не является ею. Суть этой религии отчасти определяется тем, что в начале ХIХ века спорт был занятием аристократическим. А дальше оказалось, что простой человек из народа может путем труда и боли стать столь же совершенным, как аристократ, и даже совершеннее. Это соответство- вало ценностям революционных режимов, и потому и Сталин, и Гитлер превратили спорт в государственную идеологию. Об этом много написано, для культурологии привычна мысль, что при тоталитаризме спорт ритуален. Однако почему-то принято считать, что дальше спорт освобождается от идеологической функции. Да ничего подобного! Для либерализма спорт – такая же религия. Вовсе не случайно американский яппи отправляется в спортзал в пять утра, чтобы успеть два часа посамоистя- заться перед работой. Спорт – это зримое выражение того, что путем конкуренции человек восходит к сверхчеловеческому состоянию. В спорте адепты конкуренции видят свой путь к откровению. Они доказывают – и делают это ежедневно, – что Адам Смит был прав, и булоч- ник, выпекая хлеб в конкуренции с другими булочниками, таки создаст булочки «Нектар» и «Амброзия», вкусить каковые можно лишь в раю. Спорт демонстрирует все особенности развития большого культа. Есть главный ствол, как чемпионат мира по футболу, с большими праздниками, миллионами последователей, про- дажей сопричастности – гигантской индустрией спорта. Есть сектанты – фитнес-клубы, йога, пилатес, боевые искусства. Они идут к совершенству своим путем и, как правило, отрицают ценности главной ветви, обнаруживая там массу роковых изъянов. Есть люди, отрицающие как секты, так и главную линию из-за их коммерциализации, – джоггинг, футтинг, стрит-тре- нинг. Это что-то вроде нищенствующих орденов: они пытаются вернуть вере ее изначальную чистоту, искаженную официальной церковью и сектами. Спорт – преображение города, но очень нетрадиционное. Вопреки обиходу предшествен- ников новые боги не хранят верность месту. Схема Элиаде здесь не работает, наоборот, в одном и том же месте нельзя появляться повторно, в одну реку нельзя дважды войти, потому что срок жизни новых богов очень ограничен. Большая ошибка в том, что мы пытаемся обслужить этот нетрадиционный культ традиционным образом – стадионы превращаются в руины потому, что культ не привязан к какому-либо месту. Наоборот, в каждом месте он указывает, что люди здесь и сейчас признают себя несовершенными и стремятся к совершенству. И когда в каком- нибудь городе в семь утра ты вдруг обнаруживаешь толпу людей, одиноко (с наушниками в ушах) бегущих по набережной, то это столь же странное и впечатляющее зрелище, как коллек- тивная молитва. Они бегут от смерти к совершенству. Я вижу один недостаток в этой религии. Возрождение древнегреческой практики было связано с тем, что в течение предшествующих ХХ веку 400 лет Европа была зачарована античностью, причем это была массовая зачарованность, внедряемая школьным образованием. Однако древнегреческий атлет не был горожанином, и из-за этого в спорте в его сегодняш- нем виде мало собственно городских ценностей. Мы с нашей средой обитания не можем стать совершенными вместе с нашими крышами и лестницами, барьерами и подземными перехо- Г. Ревзин. «Как устроен город» 61 дами, нашим колющим, режущим, угловатым техногенным пространством. Нельзя спастись на тротуаре – для этого нужно найти траву. Поэтому, я думаю, в будущем нас ждет расцвет спортивного протестантизма – массо- вое развитие городских, экстремальных, техногенных видов спорта. Паркур, скейт, урбан-сай- клинг, акрострит, билдеринг и т. д. Последователи этой религии будут проповедовать преоб- ражение урбанистического пейзажа и представлять себе рай в виде металлоконструкции. И кстати, они могут перетянуть на свою сторону зимников как не существовавших в античности. Впереди возможна великая схизма. Г. Ревзин. «Как устроен город» 62 Жрецы Для радикального материалиста нужда в жрецах – это потребность власти. И в таком случае ценности жрецов вообще нет смысла рассматривать отдельно от власти, это ее продол- жение, духовные скрепки для госканцелярий. И есть множество материала, доказывающего справедливость такого воззрения. Для ранних цивилизаций, скажем, Вавилона, разделение на дворец и храм сомнительно и малопродуктивно, храм ведает налогами, судом, архивом, вообще всеми государственными функциями, кроме военной, – как его отделить? И не только для ранних, вспомним конфу- цианство, где чиновник – это, так сказать, жрец государственной службы. Отчасти, кстати, это средневековое китайское воззрение не чуждо просвещенному российскому чиновничеству нынешнего времени – может, поэтому они так безнадежно любят китайский путь развития? А европейская средневековая вера в короля-чудотворца, о которой нам так увлекательно расска- зал когда-то Марк Блок? Это же продлилось до Наполеона, идущего в чумные бараки в Египте. Если не до сего дня, когда президент, не зная зачем, должен посещать больницы с жертвами терактов или природных катастроф. Это бывает, когда глава государства – он же верховный жрец. Кстати, когда Бога нет и государство покоится на религии прогресса, то жрецы зачисля- ются в госслужащие с тенденцией к поголовности. Однако не в меньшей степени история заполнена описанием жестоких конфликтов между властью и жрецами. Огромная часть библейских пророчеств – обличение власти, Греция остав- ляет нам историю казни Сократа, история Римской империи начинается казнью Цицерона, а заканчивается казнью Боэция – этим трагедиям нет числа. Фараон и жрец, кесарь и священ- ник, император и Папа, царь и патриарх, король и философ, царь и поэт – эта драма в разных вариантах проигрывалась несчетное количество раз. Что, наверное, было бы невозможно, если бы они представляли собой одного субъекта с одной системой ценностей. Зачем нужны отдельные от власти жрецы? Нужны не в смысле некой частной нужды, не зачем верующему христианину нужен священник, охотнику шаман, невротику психоаналитик, ищущему истины учитель, а вообще зачем человеческому социуму нужны жрецы? Сомнение в нужности – их постоянный спутник, сомнение – двигатель жреческого прогресса. Доказывая свою нужность, они постоянно переоткрывают Бога. Мы пережили несколько жреческих революций, подталкиваемые сомнением, что Бог не тот, не здесь, что его вообще нет, и сильно продвинулись в знаниях о Боге. Первой является революция монотеизма. Вторая – это обнаружение, что мы с Богом находимся в разных пространствах. Бог на небесах, а не здесь, и жрецы заняты установле- нием связи между нашими мирами. Третья жреческая революция – открытие, что Бог умер, но построение царствия Божьего на земле возможно путем прогресса. Что в принципе равно- сильно утверждению, что Бог растворен в Бытии и возможно его воскрешение путем концен- трации раствора, чем в определенной степени и заняты жрецы современности. Но при всей величественности этих уже совершенных открытий Бога и тех, которые еще предстоят, это не ответ на вопрос, зачем они нужны. В 426 году Блаженный Августин написал сочинение «О граде Божьем». Это не всегда осознается, но текст играет такую же роль для европейской архитектуры, как Витрувий, – в известном смысле это градостроительный трактат. Я хочу обратить внимание на один аспект этой великой книги. Августин, говоря о граде Божьем, использует слово civitas. Это обычное латинское обозначение любого города. Но на латыни существует и другое слово – urbs, и между ними есть различие. Urbs – это город в физи- ческом смысле, совокупность территорий и строений. Civitas – это город как собрание горо- жан, граждан (civis). Августин противопоставляет «град небесный» «граду земному» как два Г. Ревзин. «Как устроен город» 63 социума, два народа, которые ведут свое происхождение от Авеля и Каина. Один град «живет по человеку», второй «живет по Богу». Кстати, на русский «град Божий» иногда переводится как «царство Божье», а можно было бы перевести и как «племя Божье». С другой стороны, тут сохраняется значимая двусмысленность, поскольку значение civitas в смысле именно города совсем не отменяется. Скажем, рассказывая об основании Рима и сопоставляя Каина и Авеля с Ромулом и Ремом, он цитирует Марка Лукана: «Первые стены, увы, обагрилися братскою кровью» – что вряд ли уместно, если бы речь шла только о городском сообществе. Если бы понадобилось зачем-либо определять Августина в современных терминах, это было бы близко к урбанистике социологического толка: город – это сообщество плюс то место, где оно обитает. Вернусь к проблеме символа в храме небесном – волшебной палочке, разломанной надвое. Его трудно понять, смысл его скрыт и неоднозначен, и если мы пытаемся трактовать символ как приспособление для коммуникации, то ничего не получается. Христианская ли, мусульманская система символов не могла бы функционировать как семиотическая система, если бы не одно обстоятельство. Символы толкуются. Это происходит ежедневно и ежечасно в бесчисленных службах и ритуалах, и именно благодаря этому значение символа оказывается более или менее понятным и устойчивым. Это именно то, что делают жрецы. Толкуются – кому? Тому самому «граду Божьему», собранию всех верующих. Язык – главное средство формирования сообщества, русские – это те, для кого родной язык русский, французы – те, у кого родной язык французский. Град Божий, народ Божий – это те, кто знает язык символов. Но этот язык не существует без толкования. Символ в этой логике – это знак в нарушенной системе коммуникации плюс социум, занятый ее постоянным восстановлением и поддержанием. Функция жрецов – его толкование. То есть поддержание социума. В каком-то смысле град Божий Блаженного Августина – это идеальный случай для пони- мания функции жрецов: вера не существует без церкви, церковь – это собрание верующих, задача жреца – поддержание устойчивости этого собрания. Однако я полагаю, что такое пони- мание функций жреца можно считать изначальным и оно проходит через все жреческие рево- люции. Храм земной не знает символа в описанном понимании, боги обитают в том же простран- стве, что и люди, однако там есть вопрос о том, в каком именно месте этого пространства и как с ними можно увидеться. На него отвечает Мирча Элиаде теорией иерофании. Бог появляется в некоем конкретном месте, и это явление делает место сакральным. «Понятие сакрального пространства предполагает идею повторения изначальной иерофании, которая освятила неко- гда данное пространство, преобразив его, придав ему особый смысл, иначе говоря – отделив его от окружающего профанного пространства. Сила, действенность, эффективность сакраль- ного пространства заключается в непрерывности, в постоянном продолжении освятившей его однажды иерофании». Кто длит эту непрерывность? Социум, который о ней помнит. Кто создает этот социум? Жрец, который повествует об иерофании и знает способы (молитву, ритуал), позволяющие надеяться на ее повторение. Единство места проходит сквозь жреческие революции, как бы игнорируя их. Возьмем, например, одну из главных мусульманских святынь, мечеть Омеядов в Дамаске. Это памят- ник всемирного значения – то есть в случае если вы не мусульманин, она является святым местом для культа жрецов религии прошлого, о котором я рассказывал в связи с идеями Зедль- майра. Кстати стоит заметить, что и эти жрецы занимаются ровно той же деятельностью по поддержанию сообщества адептов этой религии: культ памятников архитектуры и истории невозможен без соответствующих институтов пропаганды, экскурсоводов, историков, искус- ствоведов, философов, и в определенной степени текст, который вы сейчас читаете, является пусть несколько неканонической, но проповедью. Г. Ревзин. «Как устроен город» 64 Мечеть построена в правление Аль Валида ибн Абдул‑Малика (705‑715). Но она пере- строена из одной из древнейших христианских базилик, храма Иоанна Крестителя в Дамаске, заложенного императором Феодосием в конце IV века, и в мечети Омеядов по сю пору нахо- дится гробница Иоанна. Феодосий получил имя Великого от христиан за довольно-таки сомнительные действия в отношении римской языческой культуры. В частности, в Дамаске решение о строительстве христианского храма – это решение о разрушении храма Юпитера, который стоял на том же месте (его колонны вошли в состав базилики Феодосия, а потом – в мечеть Омеядов). Храм Юпитера был построен во II веке, но на месте арамейского святилища некоего Хадду, бога Грозы (IX век до н. э.). Исходя из идеи иерофании, святилища – будь то неясный арамейский храм, античный периптер, христианский храм на их месте или мечеть на месте христианского храма – являются своеобразной герменевтикой места. Само место неизменно, борьба идет за поиск наиболее адекватного истолкования того, что произошло и кто являлся. Место остается, но меняется социум, и наиболее заметное изменение заключается в том, что он расширяется. Каждый культ захватывает новых адептов, не вполне теряя старых, помнящих о месте иерофании. Я сравнил язык христианских символов с естественным языком, создающим нации, но, разумеется, это не точное сравнение. Язык слишком неопределенно формирует систему цен- ностей. Жрецы создают метафизические горизонты, которые позволяют людям объединяться в надъязыковые группы. Скажем, метафизический горизонт классической христианской цивилизации основан на идее, что Добро, Красота и Истина – это разные лики Бога, и потому этика, эстетика и наука изучают одно и то же. Этот грандиозный синтез, осуществленный Боэцием, прекрасно опи- сал Павел Флоренский в «Столпе и утверждении истины». Это странная идея, она, скажем, не допускает, что красивая женщина может быть злобной дурой. Но в идее есть величие. Отож- дествление позволило соединять христианские и античные ценности, ученых, проповедников и людей искусства, и если дальше и возникало сомнение, что Бог, который их соединил, суще- ствует, важно, что они понимали друг друга и могли думать, что устремлены к общей цели. Горизонт новоевропейской цивилизации был иным. Он основан на представлении, что научно-техническая революция и социальная революция – это одна и та же революция, и после ее победы наступит всеобщее счастье. Это странная идея, она, скажем, предполагает, что госу- дарства, осуществившие социальную революцию, как-то преуспеют в технике или что техни- ческие изобретения сделают людей счастливее в социальном смысле. Но в ней есть величие. Она создавала гуманитарное измерение технического прогресса. Есть отдельный метафизический горизонт русской идеи. Он предполагает, что русский авангард, русское пространство, русская революция и русская вера – это одно и то же. Чтобы понять русский авангард, нужно взглянуть на русскую революцию, русская революция понятна через русскую веру, русская вера понятна через бескрайность русского пространства, русское пространство создает полет русского авангарда, и можно все то же самое связывать в любом порядке. Увлеченное блуждание в этих четырех соснах составляет основной сюжет того, что называется русской философией. Важно вовсе не то, верны ли идеи, лежащие в основе того или иного метафизического горизонта. Они вообще не нуждаются в верификации. Их цель не в этом, а в том, чтобы соеди- нять людей. Юваль Ной Харари, автор нескольких интеллектуальных бестселлеров последнего деся- тилетия («Sapiens. Краткая история человечества», «Homo Deus. Краткая история будущего»), предложил замечательное объяснение потребности людей в мифах. Хотя не то чтобы никто об этом до него не догадывался, но он впервые высказал это в ясной и законченной форме. Мифо- творчество является видовой способностью и конкурентным преимуществом человечества. Г. Ревзин. «Как устроен город» 65 Это один из центральных тезисов его концепции человечества. Многие животные обла- дают навыками социального взаимодействия и даже могут превосходить в этом людей. Но им для взаимодействия необходим личный контакт – каждый должен быть знаком друг с другом и представлять себе способности другого. Люди тоже умеют взаимодействовать таким обра- зом, но в группах не более 150 человек. Однако люди изобрели миф. Это интерсубъективная структура (объективно не существующая, но и не являющаяся представлением одной лично- сти), которая позволяет объединять произвольное число людей. Мы можем эффективно взаимодействовать с совершенно неизвестными нам людьми, если мы верим в одного Бога. Это видовое отличие позволило людям заселить всю землю, выстроить государства и цивилизацию в целом, иначе сказать – состояться в своем нынешнем виде. Харари не задается вопросом, есть ли люди, которые делают мифотворчество своей спе- циализацией. Но эта потребность в построении человеческого социума и определяет нужду в жрецах. Они нужны для создания социальности. Все остальное – поиски истины, Бога, инди- видуальные экзистенциальные стратегии – это, до известной степени, побочные продукты их деятельности, хотя именно они и увлекают их в первую очередь. Для сообщества не важно, во что верят люди. Важно, что они делают это вместе. Я уже сказал, что урбанистика отчасти повторяет прекрасную смысловую двусмыслен- ность Блаженного Августина: город, с ее точки зрения, – это и совокупность территорий, стро- ений и систем жизнеобеспечения, и сообщества, которые в нем живут. Что касается физической составляющей, то нужно понимать, что для жрецов она важна настолько, насколько она соединяет людей общей верой. Существует не только миф, но и ритуал – средство, которое позволяет приобщить людей к мифу. И если с точки зрения инсти- туциональной экономики город – совокупность институтов, то с общежреческих позиций это совокупность пространственных ритуалов. Ритуал центра, площади, проспекта, набережной, бульвара, улицы, переулка, дома. Если говорить о civitas, мы недооцениваем тот факт, что сообщества сами по себе не существуют. Если у вас в городе сильное сообщество велосипедистов – ищите велосипедных жрецов, а если их нет, незачем строить велодорожки. И если нет жреца площади, улицы и переулка, то они и не работают как ритуалы. Я еще раз напомню идею Мамфорда: святилище создает город. На мой взгляд, святилище создает город постольку, поскольку жрец создает сообщество. То, что в постсоветском городе люди не объединены в сообщества, определяется вовсе не тем, что мы не умеем их диагностировать, а тем, что в нем очень мало мифов, в которые люди верят вместе, и очень мало жрецов, которые их объединяют. Одно опасение напоследок. Метафизический горизонт современности не вполне ясен. Но кажется более-менее понятным, что сегодня Бог живет в интернете. Уж во всяком случае именно сеть отвечает за связь людей. То есть мы впервые в истории сталкиваемся с ситуацией, когда иерофания не привязана ни к какому физическому месту. Икону заменяет экран смарт- фона, а смартфон из кармана можно достать везде. Это ставит под вопрос любую городскую структуру. Переход из online в offline – это вовсе не вопрос гражданской активности или коммерци- ализации территории. Это вопрос новой структуры богоявления, которое пока не состоялось и для которого возможность существования специального места, где оно может состояться, весьма проблематична. |