Работа. Григорий Ревзин Как устроен город Strelka Press 2019 удк 711 01 ббк 85. 118
 Скачать 0.72 Mb.
|
|
3. Рабочие Рабочие кварталы Они исчезли. 5–10 % населения, которых мы зачисляем в рабочих сегодня, – а это и не работающие на фабриках (дворники, строители, автослесари и т. д.) – это не те, кто создавал лицо инду- стриальной эпохи. Лицо это было конфликтным. Это демонстрации и стачки, восстания и революции, и даже когда ничего этого не случалось, само присутствие рабочих в городе – измученных физи- ческим трудом, недоедающих, неимущих людей – знаменовало собой постоянное ожидание конфликта. Не все рабочие и не всегда были такими, но образ был именно таким. Исчезают и их следы. Время от времени защитники исторического наследия пытаются сохранить рабочие кварталы 1920‑х. Это не то чтобы невозможно, но трудно. Качество жилья спорно, качество строительства оставляет желать лучшего, остаются качества проектов, и тут есть что сказать в пользу сохранения. Но что интересно: никому не приходит в голову доказы- вать ценность этих кварталов с позиций значимости истории рабочих, их быта, их повседнев- ности. Качества дизайна – да, история жизни – нет. Мы сохраняем исторические магазины, древние храмы, дворцы – но не рабочие кварталы. То же касается и фабрик. Фабрики – нечто среднее между зданиями и станками, и даже больше сдвинуты в сторону станков, инструментов. В качестве станков они теряют ценность после того, как производство устарело. Конечно, их можно защищать, но обычно промзоны с устаревшим производством превращаются в городские свалки, с которыми никто не знает, что делать, пока не придет время зачистить территорию и построить все с нуля. Как выглядит город рабочих в истории? Это удивительно, но никак. Город прячет рабочих. Если мы имеем дело с традиционным европейским городом, то мастерские располагаются на задах участков, а на улицу они выходят лавками – торговлей. Если с традиционным восточным городом, то это базар, где ремесленники прячутся в глубине квар- талов, окруженных лавками со всех сторон. Требуются усилия, чтобы сказать, как выглядели кварталы чомпи в ренессансной Флоренции, ремесленные кварталы средневекового Парижа, рабочие кварталы Лондона. Их снесли, и на их месте выросли новые города. И само то, что они не сохранились – погибли в чуму, сгорели в великом лондонском пожаре, снесены бароном Османом, мало ли что случалось, – указывает на то, что город не видел в них ценности. Их не защищали и не восстанавливали, это были внутренности, изнанка, исподнее города. У рабочих нет прошлого, которое общество ценило бы и сохраняло. Если пытаться по косвенным источникам восстановить образы пространства, в которых обитали рабочие до эпохи индустриального домостроения, то самым близким к ним совре- менным образом будут трущобы. Хотя, разумеется, трущобы Шанхая, Ханоя, Рио‑де‑Жанейро или Мехико имеют свои национальные различия, то общее, что есть между ними, кажется сильнее. И это общее роднит их с рабочими кварталами Лондона XIX века у Энгельса и Дик- кенса, Парижа Гюго и Эжена Сю, Петербурга Достоевского, Нижнего Новгорода Горького или Москвы Гиляровского. Главное качество трущоб – ужас, невозможность существования в них. Они не интерпретируются в терминах города. Но если это проделать, мы обнаружим интересные черты. Трущобы, как правило, – это малоэтажная застройка (два-четыре этажа), чрезвычайно плотная, дома ставятся встык, свободных участков нет. Дома при этом являются не многоквартирными, а скорее «хозяйскими» (по формуле «сам с чадами и домочадцами»), заселяются они покомнатно. Город трущоб имеет улицы, площади и дворы, не вполне отлича- Г. Ревзин. «Как устроен город» 67 ющиеся от площадей. Все это минимально по размерам, площадь – это пропущенное домовла- дение. Улицы исполняют транспортные, а также и складские функции, они же используются для выброса мусора и иногда канализации. Кроме того, из-за перенаселенности дневная жизнь выплескивается на улицы: тут играют дети, сушится белье, готовят еду, отдыхают. Одновре- менно, при такой открытости жизни на улицу, в глубине домов могут быть некие потаенные функции – мастерские или помещения для встреч. Кварталы трущоб не дифференцированы по функциям, в них нет отдельного места для производства или общественного простран- ства. Отсутствуют централизованные инженерные системы жизнеобеспечения, отдельные дома могут иметь автономные. Нет освещения. Это же классический средневековый город, скажете вы, и будете в принципе правы. Льюис Мамфорд воспел средневековые города, восхищаясь садами в каждом дворе, соборной и ратушной площадью, красками воскресных рынков и т. д., но это касается зажиточных дво- рянских и буржуазных кварталов. Для того чтобы представить себе повседневность средневе- ковых рабочих кварталов, стоит обратиться именно к современным трущобам. И есть некоторые черты, которые отличают трущобы от традиционных городов. В трущобах в принципе отсутствует дифференциация домов. Хотя, вероятно, там есть социальная иерархия, но дом короля трущоб не выделяется в застройке. Возможно, потому что короли трущоб живут за их пределами, хотя с точки зрения управления это вряд ли эффек- тивно. Или из соображений безопасности здесь принята скрытность. Но так или иначе, невоз- можно существование в трущобах роскошного дома – с башней ли, с благородным фасадом, – выстроенного на века. Здания, символизирующие какую-либо власть, господство, полностью отсутствуют. Трущобы предъявляют внешнему миру образ равенства и коллективности. Здесь все вместе и нет власти за пределами непосредственного, очного подчинения. Трущобы не помнят времени. Что значит новый дом в трущобах? Когда он строится, он сразу же выглядит как давно здесь стоящий, износившийся, разваливающийся – это свойство строительных материалов, целиком выходящих из мира ресайклинга. В трущобах все старое, все на грани уничтожения, все труха, но при этом, однако, отсутствует прошлое. Здесь нет древних, особо чтимых трущобных зданий, при трущобах нет кладбищ, тут не бывает памят- ников. До того как города забыли о своих рабочих кварталах, они, вероятно, сами про себя забывали. Люди живут на временных основаниях, ожидая, когда все это исчезнет и будет заме- нено чем-то другим. Примечательно и чем это заменяется. Жилье – консервативная область, оно развивается мелкими, едва заметными сдвигами. Палладианская вилла наследует античным образцам, при- чем, как показал нам когда-то Джеймс Аккерман, «возрождение» (revival) тут неотделимо от «выживания» (survival) – если не архитектура, то сам тип античного домохозяйства «дожил» на итальянской земле до XVI века и определил идеи Палладио. Вилла Корбюзье, в свою оче- редь, как чуть менее убедительно, но с увлечением доказывал нам Питер Айзенман, вырастает из палладианской традиции. То же можно сказать о городских домах – рустованные фасады итальянских палаццо напоминают нам о крепостях, из которых они родились, сталинские мно- гоквартирные дома напоминают нам о палаццо. Но новое жилье для рабочих выглядит прин- ципиально иначе – оно никому не наследует. Первый рабочий город, специально спроектированный для рабочих, – это город Шо Кло- да‑Николя Леду (1775), город для солеваренного завода. Это в некотором смысле вариации на тему Сфорцинды Антонио Филарете (1464) – идеального города Ренессанса: рабочие у Леду живут в казармах, где у Филарете располагались гарнизоны. Леду не вкладывал в свое решение специального социального смысла. Но его странным образом никак не связывал существую- щий тип рабочего жилья. У Роберта Оуэна, напротив, главная идея была социальной. Но при всей экономической изощренности его идей самоуправляемого города рабочих, по форме его поселения это наив- Г. Ревзин. «Как устроен город» 68 ные версии града небесного – квадратные поселения с обитаемыми стенами и садом с храмом посередине. Такие поселения были построены в Индиане (Нью‑Хармони), Огайо (Йеллоу‑С- прингс) и Пенсильвании (Валлей‑Форж). Но, пожалуй, самое яркое воплощение идея Оуэна получила в проекте города Виктория (в честь королевы) его ученика и поклонника Джеймса Силка Бакингема (1849). Этот рабочий город выглядит какой-то лаврой, монастырем с тремя линиями обитаемых стен и колоссальным храмом посередине. Что же касается другого великого учителя рабочего движения, Шарля Фурье, то его фаланстеры представляли собой версии Версаля – единой постройки с фабрикой в централь- ной части и двумя боковыми корпусами-ризалитами, в которых рабочие с семьями жили как бы вроде придворных. Один из таких городов – Гвиз – даже был построен под Парижем уче- ником Фурье Жаном-Батистом Годеном. Эти проекты не столько увлекают своим художественным совершенством (его нет), сколько поражают легкостью, с которой можно большие группы людей переселить в небыва- лые условия. Рабочих мыслят то военными, то монахами, то придворными, как будто это еще не определившиеся люди, открытые к любым трансформациям. Здесь стоит вспомнить об их сходстве с иммигрантами – они есть, но в существующем социуме для них нет места, их тре- буется как-то переопределить, пусть и самым экзотическим образом. В паре с трущобами это открывает перспективу для размышления. Вплоть до возникновения массового индустриального строительства город рабочих мыс- лится как возможность города, но не он сам. Их настоящее – нечто не вполне существующее, нечто временное и недостойное внимания. Они живут в будущем, где должны кем-то стать – то ли монахами, то ли придворными, то ли военными. Они открыты к любым изменениям, поскольку не имеют устойчивой формы. Это бедственное существование. Но кроме того – это странное существование, которое как бы не вполне состоялось. Не видя этой предыстории, трудно понять то удивительное явле- ние, которое представляет собой микрорайон. Г. Ревзин. «Как устроен город» 69 Фабрика В 1790 году предприниматель Ричард Аркрайт соединил паровую машину Джеймса Уатта (1769) и прядильную машину Джеймса Харгривса (1764) в одно целое и создал фабрику в Кромфорде. Это, конечно, условная дата рождения фабрики, можно назвать и другие. Но новация Аркрайта имеет некоторые преимущества для понимания феномена. Прядильные машины и ткацкие станки стоят в мастерских ремесленников в городах Ита- лии, Англии, Бельгии, да везде в Европе как минимум с XII века, когда возродились города. Они располагались во дворах, внутри кварталов – на улицу мастерская выходила лавкой, в глу- бине было производство. Фабрика вытащила производство из каждого двора, собрала вместе и поместила в отдельное здание. Примерно так же как до того, в XVII веке, театр собрал со всего города происходившие на площадях и улицах мистериальные драмы и представления и поместил их в отдельный ангар. Но с той разницей, что здесь было собрано нечто непубличное, скрытое в глубине, то, что город не предъявлял себе самому, – зады. Город уже был, фабрика собирала производства из городских мастерских в новое здание на отшибе. Оно располагалось на границе города. Удиви- тельным образом этот привкус окраины сохранился даже тогда, когда стали строить города, в которых завод был главным смыслом их существования. Тони Гарнье, автор книги-манифеста «Индустриальный город» (1917), разделил свое творение на две части вдоль дороги: с одной стороны завод, с другой – селитьба. Части равновесны, занимают примерно одинаковую терри- торию, и все равно жилые кварталы (или микрорайоны) воспринимаются как город, а промзона – как фабричная периферия при нем. По модели Гарнье выстроены сотни советских городов. Фабрика – это всегда сбоку. 1 Фабрика – приспособление для производства, инструмент, орудие труда, и в качестве такового оно имеет свою историю и смысл, технологический и экономический. Но с городом она взаимодействует не только через товары и деньги. Она создает смыслы, хотя в силу того, что это побочный продукт производства, смыслы не вполне высказаны и остаются на уровне неартикулированной мифологии. После окончания индустриальной цивилизации в зданиях цехов стали делать музеи современного искусства. Это проявило сходство цеха и храма. Протяженные пространства с уходящей вдаль перспективой, ритм промежуточных столбов, несущих ажурные фермы пере- крытий, свет сверху, из шедовых окон, отдаленно напоминающих окна клеристория, – все это кажется модернизированной базиликой. И как в базилике каждое место устремлено к алтарю, так и в цеху каждая площадка встроена в движение, только двигались не люди, но изделия. Вещь – она не сама по себе, она предмет, за который каждый подержался. Она – метонимия социального взаимодействия, фетиш коллективности. В этой оптике производство выглядит как ритуал индустриального культа. Культ потерян, и потерян куда основательнее, чем традиционные религии, – людей заме- нили роботы. Но его можно реконструировать. Мы знаем схожие с базиликами производствен- ные пространства и до революции Аркрайта – скажем, венецианский Арсенал, законченный в XVI веке, который историки производства любят называть «первым конвейером». Что заме- няло в нем паровую машину и станки? Секрет строительства кораблей. Не так важно, какой он был, важно, что он был тайной. Попытка выяснить или выдать технологии Арсенала каралась смертью. Г. Ревзин. «Как устроен город» 70 Средневековые ремесленники берегли тайны производства, которые представляли собой нечто среднее между технологическими рецептами и магическими формулами. Российский медиевист Дмитрий Харитонович в числе ингредиентов средневековой рецептуры упоминает пепел василиска, кровь дракона, желчь ястреба, мочу рыжего мальчика – в его формулировке «производственный акт ремесленника мог рассматриваться как осколок некоего магического ритуала». Технология производства кораблей – из того же ряда. Посредством неких тайных и непостижимых операций рождается то, чего раньше не было. В этом есть привкус священно- действия. 2 Блаженный Августин оставил несколько неожиданный упрек ремесленному труду. Мы смеемся, пожалуй, когда видим, что человеческие вымыслы, разделив между ними (языческими богами. – Г.Р.) дела, приставили их к ним, будто мелочных сборщиков пошлин или ремесленников в мастерских серебряных изделий, где каждый сосуд, чтобы выйти хорошо отделанным, проходит через руки многих мастеров, хотя хорошо отделать его мог бы и один. Но при множестве рабочих иного и не могли придумать, как только чтобы каждый отдельно изучал по возможности быстро и легко отдельную часть мастерства и чтобы все вместе, занимаясь одним и тем же, не вынуждены были преуспевать в нем медленно и с трудом. Смысл рассуждения Августина в том, что Бог единый выше, чем многие частичные боги или богини, где одна отвечает за целомудрие, а другая за любовь. Он не говорит, что серебря- ный сосуд, который изготавливают множество ремесленников, хуже того, который изготовил бы один мастер. Его интересует не качество изделия, а качество изготовителя. Если человек делает сосуд целиком, он выше, чем если он выполняет отдельную операцию. Это понятный взгляд для философа (где самые ничтожные фрагменты мысли имеют авторство, подпись, вроде: «все из воды – Фалес») и диковатый для ремесленника. И это самое интересное. Прин- цип рабочих иной, чем философов. Это безымянный коллективный труд, изделие, не являю- щееся произведением одного, но соединяющее многих. Есть ценности равенства и первенства. Блаженный Августин трактует производство с позиций первенства – лучший мастер тот, кто создал шедевр целиком, лично. Но ценность рабочих иная – тут важнее равенство, и это не гражданское равенство перед законом, но нечто более архаическое. Это равенство единства, равенство людей, вливающихся в таинство кол- лективного труда. Льюис Мамфорд посвятил философский трактат тому, что он называл «мифом машины». Он исследовал государство и общество как машины принуждения личности и порождения «частичного человека». Это в большей степени сюжет власти, но для меня здесь принципиален тезис Мамфорда о том, что «социальная машина» предшествует механической. Коллективный труд – это отчасти коллективная магия, нечто ритуальное, объединяющее людей в одно целое путем рождения коллективного изделия. 3 Венецианский Арсенал стал для Данте прообразом для описания одной из частей Ада (пятый ров Восьмого круга). Мы перешли, чтоб с кручи перевала Г. Ревзин. «Как устроен город» 71 Увидеть новый росщеп Злых Щелей И новые напрасные печали; Он вскрылся, чуден чернотой своей. И как в венецианском арсенале Кипит зимой тягучая смола, Чтоб мазать струги, те, что обветшали, И все справляют зимние дела: Тот ладит весла, этот забивает Щель в кузове, которая текла; Кто чинит нос, а кто корму клепает; Кто трудится, чтоб сделать новый струг; Кто снасти вьет, кто паруса платает, — Так, силой не огня, но божьих рук, Кипела подо мной смола густая, На скосы налипавшая вокруг. «Сила божьих рук» запускает весь «производственный» процесс. У Данте – в аду – нет двигателя, паровой машины первых фабрик. Машина и заменяет собой эту силу. Это сложное, непостижимое, живущее своей жизнью нечто, которое подчиняет себе физический мир. Ове- ществленная магия, адская машинка. «Покорение сил природы, машинное производство, применение химии в промышленно- сти и земледелии, пароходство, железные дороги, электрический телеграф, освоение для зем- леделия целых частей света, приспособление рек для судоходства, целые, словно вызванные из-под земли массы населения – какое из прежних столетий могло подозревать, что такие про- изводительные силы дремлют в недрах общественного труда!» – говорят Маркс и Энгельс в «Манифесте Коммунистической партии». Здесь важно не только восхищение прогрессом, но и ощущение, что дух его дремлет в недрах, сокрытый и неразбуженный. Фабрика – это способ его пробуждения. 4 Итак, на окраине города располагается здание, внутри которого происходит некий про- цесс рождения вещей, управляемый машиной. Здесь есть нечто от фантастических антиуто- пий, но я хотел бы подчеркнуть, что на самом деле это простая реальность, явленная нам во множестве городов. Это как раз и создает эффект невысказанной мифологии: миф вот он, стоит просто обратить внимание на структуру пространства. Фабрика – не город, она альтер- натива городу. Это особая окраина и особая магия – она рациональна. В традиционном городе свет Разума обычно сияет над главной дворцовой или соборной площадью и постепенно теряется в интригах улиц на периферии. В индустриальном городе, наоборот, старый центр романтичен своей иррациональностью, зато периферия – это сон учителя геометрии. Здания – одинаковые прямоугольники, между ними – одинаковые отрезки, все под прямым углом. Каждый объем не имеет смысла сам по себе: он элемент технологической цепочки. Фабрика – территория, где цех холодной ковки стоит рядом с цехом отливки, потому что с ним железно связан, – одно не имеет смысла без другого. Мир приобретает вещественную сопряженность, и его смысл – бесконечное увеличение блага в форме «больше чугуна и стали на душу населения в стране». Г. Ревзин. «Как устроен город» 72 Не совсем понятно, нужна ли фабричная окраина городу – своей структурой и архитек- турой он, как правило, ее не замечает или боится. Но окраине нужен город – для того чтобы зримо перерабатывать глупость и хаос настоящего в прекрасную рациональность будущего. Настоящее может быть разным – старым городом, избами и бараками, землянками и палат- ками, как на первых стройках первых пятилеток. Различия не важны, важно, что это материал для производства светлого будущего. Будущее можно просто производить на фабрике. Все цеха связаны между собой, все фабрики связаны другом с другом, каждая постепенно расши- ряет вокруг себя поле рациональности. Вся страна превращается в единую гиперфабрику – это, собственно, и был идеал Госплана СССР. Вся страна превращается в рациональную окраину, альтернативу всему остальному миру. И ведь этот поразительный замысел производства будущего на фабрике – он удался. Фаб- рика перестроила наши города. По образцу фабрики мы построили типовую школу, типовую больницу, детсад – заводы по переработке детей в граждан и ремонту больных в здоровых. Ле Корбюзье называл дом «машиной для жилья», но типовые индустриальные дома правильнее называть «цехами для жилья» – они продолжают геометрическую логику фабрики. Все это пространство имеет смысл, пока фабрика, которая все это создала, продолжает работать и производить будущее. Но если она встала, то смысл теряется. Это пространство рациональной окраины, магия рациональности которой потеряна. Все равно как если в списке ингредиентов, которые необходимы по рецепту, отсутствует что-нибудь главное – пепел васи- лиска, скажем. И вроде бы все работает, крутится, но без толку – изделие не получается, закли- нание не работает. Этот диагноз более или менее очевиден всем. Стоит, однако, задуматься над тем, как будет реагировать фабрика и весь произведенный ею мир на эту утрату. Каждым станком, каждым цехом, каждым домом, каждым элементом пространства она будет требовать: запусти машину! Восстанови заклинание! Достань мочи рыжего мальчика! Что мы и делаем. |