Путилов_Фольклор и народная культура. I. фольклор как вербальная культура к спорам о границах предмета Вопрос о границах и объеме понятия фольклор
 Скачать 1.26 Mb.
|
|
Хотите ли, братцы, старину скажу? Тут же сказители дают понять, что они предлагают нечто иное: Старину скажу да небывалую, Небывалую да неслыханную [40, с. 360]. Или в шутейном роде: Старину скажу да старичка свяжу со старушкою. [18, т. 1, с. 433]. Приведенные случаи пародирования, выражающие явно ироническое, скептическое отношение к классической эпике с ее эстетикой героики и веры в реальность фантастики, пронизанные шутовским, скоморошьим началом, скорее всего, принадлежат позднему крестьянскому творчеству: об этом говорит и густой местный северный колорит большинства текстов, и включенность их в сказительский репертуар. Возникает вопрос: как согласуются эти пародии в сознании сказителей с былинной классикой, к которой они относились вполне серьезно? Можно предположить, что пародийная эпика была направлена не против богатырского эпоса, который воспринимался как памятник далекого прошлого, ушедшего и невозвратимого, но против современности, в которой богатырства уже нет, а эпическое, былинное может выступать лишь в насмешливо вывернутом виде. 2 Наряду с пародиями откровенными, сохраняющими очевидный заряд насмешки над традицией, так или иначе снижающими высокий эпический пафос на уровень повседневной обыденности, в русском фольклоре известны пародии, к которым в полной мере относится определение Ю. Н. Тынянова: «необнаруженные». Их «второй план», по словам ученого, «пускай даже определенный, существует, но не вошел в литературное сознание, не подмечен, забыт»; «тогда, естественно, пародия воспринимается в одном плане... т. е. как всякое художественное произведение»; более того, «раз пародия не обнаружена, произведение меняется» [221, с. 433,455]. Тынянов имел в виду факты литературы, но его наблюдения вполне приложимы к былинному творчеству. При этом мы вправе говорить о двойном «необнаружении» пародии: ее не замечала (или не вполне замечала) эпическая среда, воспринимавшая лишь серьезный план и соответственно ставившая его в привычный эпический ряд; мимо нее проходили и исследователи, не придававшие принципиального значения второму плану, т. е. источникам и характеру отношения к традиции. Между тем обнаружение пародийности как некоторой системы, как типа трансформационного творчества проливает свет и на генетические проблемы, и — особенно — на самое внутреннее содержание этих произведений. Заранее скажем, что пародийное начало в них не является самоцелью, не организует их от начала до конца, а возникает на отдельных участках повествования, во многом определяя их ход и воздействуя в целом на сюжетику и концепционный план. К числу «необнаруженных пародий» относится былина «Василий Игнатьевич и Кудреванко-царь» (вариант названия: «Васька Пьяница и Батыга»). Вполне серьезно и драматично начало былины — уникальная запевка о турах златорогих и об угрозе Киеву, предсказываемой девицей на городской стене. Запевка переходит в картину татарского нашествия, может быть, наиболее впечатляющую в цикле былин на эту тему. Следует традиционный эпизод с приездом татарского посла в Киев и с предъявлением ультиматума. Князь Владимир растерян и не знает, что предпринять. Наиболее типична версия, согласно которой в Киеве нет богатырей, вследствие чего Владимир совершенно беспомощен. С этого момента и возникают, а далее все усиливаются пародийные элементы в повествовании. Пародийным персонажем выступает Васька Пьяница, пародируемым — Илья Муромец. Васька как бы повторяет моменты биографии Ильи, оттенки его поведения, его героический победный путь, но повторяет «навыворот», иногда — в насмешливо-издевательских формах. Вот ряд зеркально искаженных параллелей в былинах об Илье Муромце и о Ваське Пьянице. 1. В момент появления у стен Киева татар в городе не оказывается богатырей, а самый надежный из них — Илья Муромец находится в заточении: его велел заточить князь за несогласие с ним, за его открытый вызов. Соответственно единственный оставшийся в Киеве богатырь — это безвестный Васька: он пропился-проелся весь до ниточки, на нем ни рубахи, ни креста, и он «заточен» в кабаке. 2. Об Илье Муромце князю напоминает княгиня, и он спешит к погребу, умоляет Илью забыть о нанесенной обиде и выступить против татар. Илья готов исполнить долг и тут же получает коня и оружие. О существовании Васьки князю тоже сообщает княгиня. Поспешность, с какой собирается Владимир в кабак, описывается с долей юмора: он накидывает шубу на одно плечо и обувается на босу ногу. Ему приходится не просто упрашивать Василия, но и трижды подносить ему по ведру вина: у Васьки с похмелья болит голова и он никак не может прийти в себя. Кроме того, возникает и другая сложность — князю приходится выкупать у кабатчика одежду Васьки. При сопоставлении текстов былин об Илье Муромце и о Ваське Пьянице пародийная перекличка соответствующих ситуаций не вызывает сомнения. Илья Муромец в погребе: Там перинушки, подушечки пуховые, Одеяла снесены там теплые, Ествушка поставлена хорошая, А одежина на нем да живет сменная [136, т. 2, № 75]. Васенька Игнатьевич: Он ведь спит тут на печке да на муравленке, Да под тем же под красным под трубным окном, Под одной он лежит рогозиною, Кабы всё на вине у его пропито, Во царевом кабаки да всё заложено [151, № 4, с. 18]. К Ваське возвращаются силы после опохмеления. Более того, к нему вернулась молодость: оба мотива в пародийном духе воспроизводят знаменитый эпизод, которым открывается эпическая биография Ильи, — исцеление его с помощью чудесного напитка и придание ему богатырской силы и неуязвимости. 3. Как и Илья Муромец, который, попав из погреба в княжеский дворец, весьма неучтиво обращается с боярами, Васька Пьяница в аналогичной ситуации: Хватил-то ведь боярина за праву руку, Ай снял его шубу да соболиную, Надевал-то ведь эту шубу да на свои плечи [18, т. 2, с. 81]. Подобно Илье Василий пользуется поддержкой «голи кабацкой»: представители ее отказываются показать Владимиру дорогу в кабак («Ты не с нами думу думаешь — с боярами») [151, № 4]. Василий словно бы сам подбрасывает мысль о своем подобии Илье: он просит Владимира поднести ему «чарочку похмельную», «которой чарой пьет Илья Муромец» [149, вып. 2, с. 94]. 4. Вся та часть былины, которая посвящена подвигу Васьки, строится с явной оглядкой на героические эпизоды былин об Илье Муромце. Пародийный момент ощутим в той легкости, с какой Васька побеждает татарское войско. В эпизоде мнимой измены богатыря и перехода его на сторону татар видится двойная перекличка с былинами об Илье. С одной стороны, вспоминается эпизод, когда Калин-царь предлагает Илье перейти на его сторону, но тот гордо отказывается. Этот типовой для эпоса мотив в былине о Василии вывернут, ситуации придан внешне драматический (Василий сам соглашается перейти к татарам), а внутренне — гротесково-нелепый характер, патриотической героике придан оттенок несерьезности, игры. С другой стороны, здесь возникает перекличка с сюжетом «Бунт Ильи против Владимира»: богатырь ведет на княжеско-боярский Киев голей кабацких и буйствует на городских улицах. Василий — пародийный двойник Ильи Муромца, но моментами он превращается в «настоящего», серьезного его двойника. Его богатырство одновременно и истинное, и вывернутое. Пародийное моментами перекрывается серьезно-героическим, а на героическое бросается отблеск пародии. Васька Пьяница выглядит шутом, нечаянно оказавшимся в роли богатыря и удачно эту роль сыгравшим. И с татарами, и с боярами он расправляется одновременно богатырским и шутовским способом. Происходит, как выражался Ю. Н. Тынянов, «дерзкое смешение семантических рядов» [221, с. 295]. Острие пародийности в былине направлено, конечно, не на богатырство как таковое, хотя момент иронии и даже насмешки здесь налицо, но на традицию, замыкавшую богатырство в рамки «регулярности», устоявшихся стереотипов. Былина-пародия утверждает возможность и правомочность появления богатыря среди «низов», «голей кабацких», богатыря с совершенно «нерегулярными» нормами поведения. Пародийное начало заложено в былинах о новгородце Василии Буслаеве. Образ этот поражает своей парадоксальностью: в густом слое богатырских красок, наложенных на него, непросто отделить подлинные от мнимых, непросто понять, когда он «истинный» богатырь, а когда — антибогатырь, богатырь «навыворот». Амбивалентная трактовка Буслаева (серьезная и пародийная), возможно, подсказана тем, что эпос о новгородском богатыре творился с очевидной полемической оглядкой на эпос о богатырях киевских. Былины о Василии демонстрируют отрицание канонов киевского былинного мира с его социумом, пространственным континуумом, героикой, предлагая иной эпический мир — со своим социумом, своей топографией и своими идеалами. Противопоставление идет, в частности, через подключение пародийного начала. Оно не всегда открывается прямо. Так, детство Василия описывается в духе былинной традиции, с оглядкой на былины о Волхе и Добрыне. Подобно второму, Василий — сын «честной вдовы» — рано обнаруживает недюжинную силу и испытывает ее на своих сверстниках. Подобно Волху, он проявляет склонность к учению. Но в то время как для Добрыни ребяческое озорство сменяется серьезными богатырскими подвигами, а для Волха учение -это путь к овладению опытом вождя и волшебника, Василий свою «науку» употребляет на антибогатырские дела и в сущности до конца жизни остается озорником. Откровенно пародийный характер носит весь эпизод подбора Василием дружины. В нем ощутимы отголоски разных описаний дружин в киевских былинах, но все здесь предстает в вывернутом виде: и идея соответствия дружинников атаману, и ориентация на тех, кто способен выпить ведро вина и выдержать удар палицы, и социально-профессиональный отбор дружинников. Пародийная направленность всей истории с дружинниками лучше всего проясняется на эпизоде с Потанюшкой Хроменьким, ставшим чуть ли не первым в дружине Василия. Картина новгородского пиршества — братчины, отражая реальность городского быта, представляет несомненную пародию на изображения княжеского киевского пира. Василий ведет себя похоже на Илью Муромца, но другая обстановка, другие социальные мотивы. При всей исторической — новгородской — окраске битва на Волховом мосту и обстоятельства вокруг нее представляют собой «вторичное» содержательное пространство: за сюжетными перипетиями угадывается киевский эпический план, подвергнутый трансформации. Подобно Илье Муромцу, Василий в самый важный момент «заточен» в погреб, но только всей ситуации придан комический оттенок — его запирает в погребе мать, применяя иногда собственную силу («хватила Васильюшку под пазуху»). В гротесковой манере описано, как мать выводит его из побоиша: она вскакивает сзади ему «на могучие плечи». В центре побоища оказывается служанка Буслаева — девушка-чернавушка, она действует коромыслом как палицей, а в вариантах само коромысло, вырвавшись из ее рук, «убивает силы-то до пяти сот». В конкретных текстовых выражениях пародийная окраска, перекличка с вторым планом особенно очевидны. Добавим еще сюда изображение баталии в сочетании былинных стереотипов и бурлескной красочности. Парадокс заключается в том, что рядом с пародийным выворачиванием классической эпической традиции в ее мотивных и стилистических элементах, вносящим неизбежно в содержание былины и в характеристику ее героя насмешку и иронию, прослеживается не менее определенная тенденция к изображению Василия Буслаева как героя нового типа, выросшего и действовавшего в уникальной социально-бытовой и культурной обстановке Великого Новгорода. Оба этих качества по-особому проявляются во второй былине — о паломничестве и смерти Буслаева. Впрочем, насмешка и ирония здесь отступают перед пародийностью как способом неявного обнаружения серьезных, драматических коллизий. Второй план здесь вообще более укрыт. Поездка Василия лишь внешне связана с богомольными целями. Слова героя «С молоду бито много, граблено. Под старость надо душа спасти» в контексте всего повествования обнаруживают свою несостоятельность и могут трактоваться как самоирония. Поездка оказывается вовсе не богомольной по ее организации и поведению участников. Ее смысл в известной степени открывается, если в качестве второго плана подключить былину «Илья Муромец и Соловей-разбойник». Илья намерен совершить благочестивую поездку в Киев в пасхальные дни. Родители, благословляя его, предупреждают, чтобы он не брался за оружие и не имел бы воинственных замыслов. Тем не менее запрет приходится сразу же нарушить, когда Илья оказывается под Черниговом. За вычетом батальных сцен начало былины о паломничестве Василия повторяет начало названной былины, но в отличие от Ильи у Василия в мыслях нет соблюдать запрет. Он грубо и вполне намеренно нарушает правила поведения паломников — и в пути, и на месте, нарушения заложены в самом замысле похода. Если «истинный» богатырь (киевского менталитета) нарушает запреты ради высокой цели, ведомый предуказанностыо деяний, то Буслаев делает это из озорства, из чувства противодействия, и в этом смысле он — антибогатырь, герой иного менталитета. Кроме былины «Илья Муромец и Соловей-разбойник» в качестве второго плана естественно подключается былина о настоящих паломниках — «Сорок калик». Герои ее идут в Иерусалим с самыми благими намерениями, истово исполняя все предписания, строго следуя выработанному кодексу. Один из мотивов былины: любое нарушение установленных для паломников норм грозит жестоким наказанием. «Сорок калик» — это былина о святом паломнике, оклеветанном и несправедливо подвергнутом казни, но избежавшем ее благодаря своей святости, доказавшем свою невиновность свершением чуда. Буслаев — грешный паломник, в ходе странствия лишь усугубляющий свою вину, нарушающий нормы поведения и гибнущий за это. Показательно, однако, что непосредственной причиной гибели Василия является не его кощунственные поступки в Иерусалиме, а вызов, который он бросает Смерти. Центральным во второй былине является эпизод встречи Буслаева с «пустой головой» и эпизод с камнем. Это своеобразный апофеоз Буслаева как антибогатыря. Как мы видели уже выше, истинные богатыри действуют вопреки грозным предупреждениям и побеждают силы, которые за ними стоят. Преодоление запрета входит в кодекс богатырства. Василий Буслаев, действуя вопреки предупреждению мертвой головы и нарушая запретную надпись на камне, поступает, казалось бы, как истинный богатырь. Он словно бы следует за Ильёй Муромцем, который идет навстречу опасностям, предсказываемым надписями на камне, и снимает их своими подвигами. В случае с Василием Буслаевым происходит обратное: пытаясь опровергнуть угрозу, он гибнет; на языке эпоса это означает, что Буслаев не истинный богатырь. Стоит принять во внимание, что идея борьбы с предметами или персонажами, непосредственно материализующими Смерть, в классическом эпосе не находит выражения: богатыри сталкиваются с Судьбой, с силами «иного» мира, попадают в царство Смерти и выходят оттуда. Ближайшую параллель в ситуации из былины о Буслаеве представляет духовный стих об Анике-воине. Герою этому приданы отчасти богатырские черты, но все же он не входит в традиционный состав киевского богатырства. Пресыщенный прежними победами (о них лишь упоминается), он решает отправиться в Иерусалим, но не ради благочестивых целей, а чтобы порубить и захватить в полон город. Путь ему преграждает «Чудо чудное», сквозь мифологические атрибуты которого пробивается основное значение: «Я твоя смерть». Попыткам Аники угрожать Чуду противопоставляется предупреждение: были на земле богатыри. Смерть их покосила, то же она хочет совершить и над Аникой [149, вып. 4]. Параллели былины с духовным стихом напрашиваются сами собой: отношение к Иерусалиму, встреча со Смертью, упоминание о других богатырях, ранее погубленных, конечное поражение. Сюжет о Василии Буслаеве мог возникнуть вне прямого влияния духовного стиха об Анике-воине, но в нем сосредоточены те же представления и мотивы, характерные для средневековья и представленные в разного рода религиозных легендах, книжных сказаниях и т. д. [76, с. 346-348]. Столь сложный внутренне образ новгородского богатыря мог сложиться в фольклоре лишь путем трансформации, в том числе и пародирования, традиции — не только отдельных эпических тем, сюжетных ситуаций, стереотипов, но и эпической эстетики в ее существенных составляющих. Механизм этой — бессознательной в своих основах — творческой работы принадлежит к величайшим завоеваниям фольклорной культуры. |