ЖанЖак Руссо Эмиль, или о воспитании Мультимедийное издательство Стрельбицкого
 Скачать 1.71 Mb.
|
|
То, что всего лучше и всего естественнее: быть таким простым и правдивым, как ребенок; пре- дупреждать его об опасностях, которым он подвергается; ясно, осязательно показать их ему, но без преувеличения, без недовольства, без педантических выходок, в особенности – не выдавая ему ваших советов за приказания, пока они еще не приказания и пока этот повелительный тон не сделался необходимо нужным. Заупрямится ли он и после всего этого, ил это и будет часто? тогда, ничего больше не говорите ему; предоставьте ему свободу, следуйте за ним, подражайте ему, и все это – весело, откровенно; увлекайтесь, веселитесь, как и он, если это возможно. Если последствия становятся слишком важными, то вы всегда тут и можете предупредить их; а между тем, не будет ли молодей человек, свидетель вашей предусмотрительности и вшей снисходительности, поражен одной и тронут другой! Все его ошибки суть узы, благодаря кото- рым вы подучаете возможность удержать его при случае. Между тем, самое большое искусство наставника должно заключаться в том, чтобы вызывать случаи и увещать воспитанника, зара- нее зная, когда молодой человек уступит и когда он заупрямится, дабы со всех сторон наталки- вался он на уроки, даваемые опытом, никогда не подвергаясь слишком большим опасностям. Указывайте ему промахи, прежде нежели он их сделает: раз он их сделал, во упрекайте его, вы только подзадорите и возмутите его самолюбие. Урок, который возмущает, не вдеть впрок. Я не знаю ничего тупее этой фразы: «Ведь я же вам говорил». Лучший способ заставить его помнить о том, что ему было говорено, это сделать вид, что вы сами забыли это. Если вы увидите его сконфуженным тем, что он поверил вам, потихоньку, добрыми словами заставьте его забыть об этом унижении. Он, нет сомнения, полюбить вас – видя, что вы забываете себя для него и что, вместо того, чтобы окончательно подавить его, вы утешаете его. Но если печаль его вы усилите упреками, он возненавидит вас и поставит себе законом не слушаться вас, как бы для того, чтобы доказать, что он не придает никакого значения вашим советам. Способ, каким вы утешаете его, также может служить для него наставлением и тем полез- нейшим, чем менее он его опасается. Говоря ему, например, что тысяча других людей делают те же ошибки, вы вовсе не утешаете его; вы исправляете его, делая вид, что сожалеете о нем: потому что для того, кто считает себя лучше других людей, весьма обидно извинять себя их примером; это значит понять, что он имеет право рассчитывать лишь на то, что они не лучше его. Пора ошибок есть вместе с тем пора басен. Порицая виноватого под чужой маской, вы научаете, не оскорбляя его. Ребенок, которого никогда не обманывали похвалами, ничего не поймет в басне, которую я разбирал выше; но ветреник, которого только что обманул льстец, Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 154 отлично понимает, что ворона была просто глупа. Таким образом, из фанта он извлекает пра- вило, и опыт, который он скоро позабыл бы, запечатлевается, помощью басни, в его уме. Нет нравственного урока, которого нельзя было бы получить помощью чужого опыта, или своего собственного. В том случае, когда этот опыт опасен, вместо того, чтобы самому произвести его, почерпает урок из рассказа. Когда опыт неважен, нужно, чтобы молодой человек ему под- вергнулся. Я, однако, не хочу сказать, чтоб эти правила должны были быть развиты или даже выра- жены. Ничто так не бесполезно, ничто так не бестолково, как нравоучение, которым заканчи- вается большинство басен; как будто это нравоучение не было бы или не должно было быть развито в самой басне так, чтобы сделаться понятым читателю? Зачем же, приставляя это нра- воучение к концу, отнимать у него удовольствие самому найти его. Искусство преподавания заключается в уменье сделать учение приятным для ученика. Между тем, для того, чтобы оно ему понравилось, не нужно, чтобы ум его оставался вполне пассивным ко всему, что вы ему ни говорите, и не требовалось ни малейшего напряжения с его стороны, чтобы вас понять. Нужно, чтобы самолюбие наставника всегда оставляло место и его самолюбию; нужно, чтобы он мог себе сказать: я понимаю, я проникаю в смысл, я действую, я научаюсь. Одна из скучных сто- рон Панталона итальянской комедии заключается в том старании, с каким он растолковывает партеру пошлости, которые и без того слишком понятны. Я не хочу, чтобы воспитатель был Панталоном, тем менее сочинителем. Нужно быть всегда понятным, но не нужно всегда всего говорить: тот, кто говорит все, мало высказывает, потому что под конец его перестают слушать. Какой смысл имеют те четыре стиха, которые Лафонтен прибавляет к басне о лягушке, которая надувалась? Разве он боится; что ее не поймут? Разве ему, такому великану-живописцу, нужно подписывать названия под предметами, которые он нарисовал? Он не только не обобщает этим свое нравоучение, он его обособляет, как будто ограничивает его показанными примерами и мешает применить его к другим. Я желал бы, чтоб, прежде чем дать сказки этого неподража- емого сочинителя в руки молодого человека, выкинул из них все выводы, которыми он стара- ется объяснять то, что он только что высказал так же ясно, как и мило. Если ваш воспитанник не понимает басни без помощи пояснения, то будьте уверены, что он и пояснения не поймет. Нужно было бы также распределить эти связки в более поучительном порядке, более согласующейся с развитием чувств и знаний юноши. Можно ли себе представить что-нибудь неразумнее, как давать читать ему книгу по порядку, страница за страницей, не обращая вни- мания ни на необходимость, ни на случай? Сначала стрекоза, затем ворона, затем лягушка, затем о двух лошаках и проч. Мне особенно памятны эти лошаки, потому что я помню, как один ребенок, которого приготовляли идти по финансовой части и которому все уши прожуж- жали должностью, которую он будет занимать, при мне читал эту басню, учил ее, говорил, повторял сотни раз, никогда не извлекая из нее ни малейшего возражения против ремесла, которому его готовили. Я не только никогда не видал, чтобы дети делали какое-нибудь путное применение из басен, которые твердили, но никогда не видывал, чтобы кто-нибудь хлопотал о том, как бы заставить их сделать это применение. Предлогом этого изучения служит урок нравственности, но настоящая цель материн ребенка – занять им все общество, пока он гово- рит свои басни; потому-то он и забывает их все, когда вырастет, и когда нужно не говорить их, а воспользоваться ими. Опять повторяю, только взрослым следует поучаться из басен, и вот пришло для Эмиля время начать это изучение. Я слегка обозначаю (потому что тоже не хочу всего говорить) пути, которые отклоняют от настоящего, дабы научить их избегать. Я думаю, что, следуя по указанной мною дороге, воспитанник ваш приобретет самым дешевым способом познание людей и самого себя; что вы дадите ему возможность созерцать измены фортуны – не завидуя участи ее любимцев, и быть довольным собою – не считая себя разумнее других. Вы уже сделали его актером, с целью сделать зрителем: нужно докончить; потому что из партера видишь предметы такими, какими Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 155 они представляются, но со сцены видишь их такими, каковы они на самом деле. Чтобы обнять целое, нужно стать в отдалении; чтобы увидеть частности, нужно подойти ближе. Но по какому праву вмешается молодой человек в дела света? Какое право имеет он быть посвященным в эти мрачные тайны? Интересы его возраста ограничиваются хлопотами об удовольствии; он ничем еще не располагает, кроме самого себя; а это все равно, как если бы он ничем не располагал. Человек самый ничтожный товар, и в числе наших важных прав собственности личное право всегда бывает самым незначительным из всех. Когда я вяжу, что в годы наибольшей деятельности занятия молодых людей ограничива- ются чисто умозрительными науками, а потом вдруг, лишенные всякой опытности, они пус- каются в свет и в дела, я нахожу, что природа оскорблена столько же, сколько и разум, я не удивлюсь более, что так мало ладей, которые умеют вести себя. По какой беспутности учат нас такому множеству бесполезных вещей, между тем как искусство действовать считается ни за что? Желают образовать нас для общества, а учат так, как будто бы каждый из нас должен был проводить жизнь в одиноких размышлениях, в своей келье или в рассуждениях с посто- ронними людьми о фантастических вещах. Вы думаете научить жить ваших детей – научая их кривляться известным образом и произносить известные фразы, в которых нет смысла. Я также учил жить моего Эмиля, потому что я научил его ладить с самим собою и сверх того зарабатывать свой хлеб. Но этого недостаточно. Чтобы жить в свете, нужно уметь ладить с людьми, нужно знать, какими способами можно приобрести влияние на них; нужно рассчитать действие и реакцию частной выгоды в гражданском обществе и так верно предвидеть собы- тия, чтобы редко ошибаться в своих предприятиях или, по крайней мере, всегда принимать лучшие меры для успеха. Законы не позволяют молодым людям заниматься своими собствен- ными делами и располагать своим собственным имуществом: но к чему послужат эти предо- сторожности, если до назначенного возраста они не могут приобрести никакой опытности? Они ничего не выиграют от ожидания и будут так же неопытны в двадцать пять лет, как и в пятнадцать. Конечно, нужно помешать молодому человеку, ослепленному своим незнанием или обманутому своими страстями, нанести себе вред; но во всяком возрасте позволительно быть благотворительным, во всяком возрасте можно покровительствовать, под руководством разумного человека, несчастным, которые только и нуждаются в опоре. Кормилицы, матери привязываются к детям, вследствие попечений, которые они им оказывают; выполнение общественных добродетелей вносит в сердца любовь к человечеству: делая добро – становится добрыми; я не знаю более верного способа. Занимайте вашего вос- питанника всеми добрыми делами, которые ему доступны; пусть выгоды неимущих будут для него его собственными выгодами; пусть он помогает им не только кошельком, но и заботами; пусть он оказывает им услуги, покровительствует им, пусть жертвует для них и собою и своим временем; пусть он сделается ходатаем по их делам: в жизнь свою, он не будет исполнять более благородной должности. Как много притесненных, которых никогда не выслушали бы, добьются справедливости, когда он будет ходатайствовать за них с тою неустрашимою твердо- стью, которую внушает добродетель; когда он будет брать приступом двери вельмож и богачей. Когда он доведет, в случае надобности, до самого престола голос несчастных, которых нищета запирает все доступы, а боязнь бить наказанными за зло, которое ни делают, мешает даже на него жаловаться! Но разве мы сделаем из Эмиля странствующего рыцаря, бича злодеяний, паладина? Разве он начнет вмешиваться в общественные дела, разыгрывать мудреца и защитника законов пред вельможами, пред должностными лицами, пред государями; разыгрывать роль просителя у судей и адвоката в судах? Не знаю. Названия не изменяют сущности вещей. Он будет делать все, что считает полезным и хорошим. Больше он ничего не будет делать; а он знает, что для него не полезно и не хорошо то, что не прилично его возрасту. Он знает, что первым долгом его должны быть обязанности к самому себе; что молодые люди должны быть недоверчивы к Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 156 самим себе, осторожны в своем поведении, почтительны относительно старших, сдержанны в бесцельных разговорах, скромны в пустых вещах, но смелы в хороших делах и бесстрашны, когда говорят истину. Таковы были знаменитые римляне, которые прежде, нежели допуска- лись к должностям, проводил свою юность в преследовании злодеяний и защите невинности, не имея иной цели, кроме своего образования, служения справедливости и покровительства нравственности. Эмиль не любит ни шума, ни ссор, не только между людьми, 50 но даже и между живот- ными. Он никогда не раззадоривал до драки двух собак; никогда не травил кошек собакой. 50 Руссо делает тут большую выноску к тексту: «Но если его самого вызовут на ссору, то как поведет он себя? Я отвечаю, что у него никогда не будет ссоры, что он никогда не допустит завлечь себя в ссору. Но, наконец, скажут, кто же обеспечен от пощечины или обвинения во лжи со стороны грубияна или пьяницы, или наглого плута, который, чтобы иметь удоволь- ствие убить человека, сначала обесчещивает его? Это другое дело; не следует, чтобы честь или жизнь граждан находились в зависимости от грубияна, пьяницы или наглого плута? а от подобного случая так же невозможно уберечься, как и от падения черепицы на голову. Пощечина и оскорбление влекут за собою общественные последствия, которых не может предупредить никакая мудрость и отомстить за которые не может никакой суд. Бессилие законов возвращает, следовательно, обиженному его независимость; он тогда является единственным судьей, единственным посредником между обидчиком и собою: он один истолкователь и исполнитель естественного закона; он должен и может расправляться свою обиду сам, и нет на земле такого безумного правительства, которое бы наказало его за это в подобном случае. Я не говорю, что он должен идти драться; это нелепо; и говорю, что он должен расправляться за себя, и один имеет на то право. Будь я государем, то ручаюсь, что, не прибегая к бессильным законам против дуэлей, а предупредил бы в моем государстве пощечины и оскорбления, и сделал бы его помощью весьма простого средства, в которое суды не вмешивались бы. Как бы то ни было, Эмиль знает, как он должен расправляться в подобном случае и какой пример должен он показать для обеспечения честных людей. Самый твердый чело- век не может помешать оскорбить себя, но от него зависит помешать обидчику долго хвастаться нанесенным ему оскорбле- нием».Примечание это очень знаменито: оно дало много материала недоброжелательной критике различных оттенков. Идея, на которую намекает здесь Руссо и которую он, по-видимому, не хотел определительно выскакать, разъясняется в письме к аббату М*** (от 14 марта 1770 г.). Вот отрывок из этого письма.«Со времени напечатания «Эмиля» я перечитал его один только раз, 6 лет тому назад, чтобы исправить экземпляр. Волнение, в котором меня выставляют жить, до того утомило бедную мою голову, что я утратил то небольшое количество памяти, какое имел прежде, и едва сохранял даже общую идею о своих произведениях. Я, однако, хорошо помню, что в «Эмиле» должно быть одно место, касающееся того, что вы приводите, – он вполне уверен, что оно приводится неточно: извращенное таким образом, оно имеет смысл слитном отличный от того, что поглощало все существо мое, когда я писал эту книгу. Я мог легко не подумать о том, чтобы избегнуть повода к толкованиям этого места в таком смысле, какой можно бы было придать ему, если б оно было нанесено Картушем и Раффиа, но я же мог до такой степени неправильно выразить смысл, который сам придавал написанному. Вам может быть приятно будет узнать анекдот, который привел меня к высказанной мною мысли.Покойный прусский король, большой поклонник военной дисци- плины, делая смотр одному из своих полков, был до того недоволен им, что забылся и ударил палкой майора, командовавшего полком. Оскорбленный офицер отступает два шага, вынимает один из своих пистолетов, стреляет к ногам лошади короля, а выстрелом из другого пистолета раздробляет себе череп. Поступок этот, о котором и никогда не могу вспомнить без благого- вейного содрогания, снова пришел мне на память, когда я писал «Эмиля», и я применил этот поступок к положению честного лица, оскорбляемого другим честным лицом, – причем изменил, разумеется, сущность дела сообразно различию в лицах. Вы сознаете, милостивый государь, что насколько побитый майор (бывший за минуту до собственной смерти полным властителем жизни своего государя и умерший – даруя ему ее) становится велик и благороден, тогда он, как верный подданный щадит жизнь своего государи, – настолько подобная же милость относительно темного наглеца была бы глупостью. Майор, употре- бивший в дело первый выстрел, был бы только безумцем; честный же человек, потерявший свой первый выстрел, был бы глупцом.Но человек добродетельный, верующий, может не решатся лишить себя жизни, и вместе с тем может не быть в состо- янии пережить бесчестие, которое, даже и в случае полной правоты этого человека, ведет к гражданском быту и несчастиям во сто раз более чувствительным, нежели смерть. По части чести недостатки законов постоянно оставляют вас в естественном состоянии; я думаю, что доказал это в «Письме к г. д’Аламберу о театрах». Часть человека не может иметь иного истинного защитника или мстителя, кроме его самого. Милосердие, предпосылаемое добродетелью, не только не предписывается в этом случае, но воспрещается; оставить оскорбление безнаказанным значит принять его: мщение является тут долгом и по отно- шению к самому оскорблению, и по отношению и себе лично, и по отношению к обществу и честным людям, его составля- ющим. И в этом-то заключается одна из причин, делающих дуэль чудовищною, так как она не только подвергает невинного опасности быть убитым, но подвергает его еще опасности быть убитым без всякого мщения за него и с полной возможностью торжества для виновного. И вы заметите, что поступок майора становится героическим не столько вследствие того, что майор застреливается, сколько вследствие гордого и благородного мщения королю. Первый выстрел дает тут цену второму: какого подданного отнимает этот выстрел у короля, и какие угрызения совести должен он возбудить в короле! Повторяю, однако, что между частными лицами дело принимает совсем другой характер. Но если честь повелевает мстить, то она повелевает мстить отважно: тот, кто мстит трусливо, усиливает позор свой вместо того чтобы смыть его; а честь такого человека, который мстит и затем умирает, вполне восстановляется. Потому если человек, гнусно и несправедливо оскорбленный другим, отправляется отыскать оскорбителя, с пистолетом в руке в оперный амфитеатр, при всех разбивает голову этому человеку и потом, спокойно предоставит сева в руки судей, скажет им: «я сейчас совершил акт правосудия, которое дожжен был себе и которое было только в моих руках, – прикажите меня повесить, если у вас на это хватит смелости»: очень может быть, что его действительно Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 157 Этот дух мира есть следствие его воспитания, которое никогда не давало пищи самолюбию и высокому мнению о самом себе и потому отклонило его искать удовольствие в господстве и чужом несчастье. Он страдает, видя чужие страдания; это естественное чувство. Причиною того, что молодой человек ожесточается и находит наслаждение видя, как мучают существо, |