ЖанЖак Руссо Эмиль, или о воспитании Мультимедийное издательство Стрельбицкого
 Скачать 1.71 Mb.
|
|
одаренное чувствительностью, является мысль, которую возбуждает в нем тщеславие и которая заставляет его считать себя изъятым от подобных страданий, благодаря своему благоразумию или своему превосходству. Тот, кого предохранял от подобного направления, не может зара- зиться подобным недостатком. Следовательно, Эмиль любит мир. Картина счастья нравится ему; и когда он может содействовать ей, то это представляется ему как новое средство самому быть счастливым. Я не хочу сказать, что вид несчастных возбудит в нем бесплодную и жесто- кую жалость, довольствующуюся соболезнованием о страданиях, которым можно помочь. Его деятельная благотворительность скоро даст ему знание, которого он не приобрел бы, если б имел более жесткое сердце, или приобрел бы гораздо позже. Заметит ли он, что его товарищи ссорятся друг с другом, он постарается их примирить. Заметит ли он в ком-либо горесть, он осведомится о ее причине. Заметит ли он ненависть одного человека к другому, он захочет узнать об ее причине. Увидит ли он, как страдает слабый от притеснений сильного и богатого, он постарается разыскать, какими уловками тот прикрывает свои притеснения, и благодаря участию, внушаемому ему всеми несчастными, он никогда не будет равнодушен к средствам, прекратить их страдания. Что же остается нам сделать, чтобы употребить с пользою и прилич- ным для его лет образок эти стремления? Регулировать ею старания и сведения и подстрекнуть его усердие на их расширение. Я не перестану повторять: научайте молодых людей не столько речами, сколько поступ- ками; пусть они не черпают из книг того, что могут узнать на опыте. Как нелепа метода при- учать их говорить без цели; как нелепо мнение, что на школьной скамье можно дать им почув- ствовать всю энергию языка страстей и всю силу убеждения, когда им нет никакого интереса убедить кого-нибудь в чем-нибудь! Все правила риторики кажутся пустой болтовней тому, кто не видит в них применимой для себя выгоды. Какое дело школьнику до того, каким приемом Аннибал убедил своих солдат перейти Альпы? Если б, вместо этих великолепных речей, вы сказали бы ему, какой прием должен он употребить, чтобы заставить школьного надзирателя отпустить его домой, будьте уверены, что он был бы внимательнее к вашим правилам. Если б я захотел преподавать риторику молодому человеку, в котором уже развились все страсти, я беспрерывно представлял бы ему предметы, могущие льстить его страстям, и обдумывал бы вместе с ним, какими речами может он побудить других людей исполнять его желания. Но мой Эмиль не находится в положении, столь выгодном для искусства красноре- чия; ограничиваясь почти одними физическими потребностями, он менее нуждается в других, нежели другие в нем, а не имея никаких личных к ним просьб, он недостаточно сильно интере- суется тем, в чем старается их убедить, чтобы очень волноваться. Из этого следует, что вообще речь его должна быть проста и не образна. Он обыкновенно говорит не в переносном смысле и лишь для того, чтобы его понимали. Он не говорит сентенциями, потому что не учился обоб- щать своих идей; у него мало образов, потому что он редко бывает страстен. Это не значит, однако, чтобы он был совершенно флегматичным и холодным; ни лета, ни нравы, ни вкусы его не допускают этого; юношеский жар, живительные соки, задерживаемые и перегоняемые в его крови, дают его молодому сердцу теплоту, которая отражается в его взгля- велят повесить (потому что тот, кто причинил смерть, сам заслуживает ее и должен был на не рассчитывать), – но я отвечаю, что такой человек пойдет на казнь с полным уважением всех честных и разумных людей, также как и с моим. Если этот пример запугает некоторых трусливых людей и заставит людей честных; но не забияк, ходить с несколько поднятою головою, то я все- таки утверждаю, что смерть отважного человека будет не бесполезна для общества. Вывод из подробностей этого рассужде- ния, также как из всего, что было сказано об этом предмете в «Эмиле» и что я часто повторял, когда вышла книга, людям, говорившим со мною по этому поводу, вывод этот состоит в том, что нельзя обесчестить человека, который умеет умирать». Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 158 дах, чувствуется в его речах, ощущается в его поступках. Речь его становится выразительна, а порою и пылка. Чувства, одушевляющие его, придают ей силу и благородство; проникну- тый нежною любовью к человечеству, он передает в словах движения своей души, в его бла- городной откровенности есть что-то более пленительное, нежели искусственное красноречие других; или, лучше сказать, один он действительно красноречив, потому что ему стоит лишь выказать свои чувства, чтобы сообщить их своим слушателям. Чем больше я думаю, тем больше нахожу, что – прилагая таким образом благотворитель- ность к делу и извлекая из удачи и неудачи размышления о ее причинах – мало окажется полез- ных знаний, которых нельзя бы было развить в уме молодого человека, и что вместе с настоя- щею наукою, которую можно почерпнуть в школах, он приобретет, сверх того, еще важнейшую науку, а именно: применение знания к потребностям жизни. Невозможно, чтобы, принимая такое участие в своих близких, он с ранних пор не научился взвешивать и оценивать их дей- ствия, вкусы, удовольствия и вообще давать правильную оценку всему тому, что может содей- ствовать или препятствовать счастью людей. Тот, кто думает лишь о своих собственных делах, становится слишком пристрастным для того, чтобы здраво судить о вещах. Все относя к себе самому и собственной выгодой регулируя понятия о добре и зле, он набивает свой ум тысячью спешных предрассудков, и во всем, что задевает его выгоды, видит тотчас же гибель вселенной. Перенесем свое самолюбие на другие существа, и мы превратим его в добродетель, и нет человеческого сердца, в котором эта добродетель не имела бы корня. Чем меньше цель наших стараний непосредственно касается нас, тем меньше мы можем опасаться заблуждений, в кото- рые вводит нас личный интерес. Чем более обобщают этот интерес, тем он становится беспри- страстнее, а любовь к человечеству есть ни что иное в нас, как любовь к справедливости. Итак, если мы хотим, чтобы Эмиль любил истину, если мы хотим, чтобы он ее знал, то будем в делах всегда отстранять его от его собственной личности. Чем более заботы его будут направлены к чужому счастью, тем они будут просвещеннее и разумнее и тем менее будет он ошибаться в добре и зле; но никогда но допускайте в нем слепого предпочтения, основанного единственно на лицеприятии или несправедливом предубеждении. Да и зачем станет он вредить одному, чтобы услужить другому? Какое ему дело, кому достанется больше счастья на долю, лишь бы он содействовал счастью всех: вот главный интерес мудреца, после личного интереса; потому что каждый составляет часть своего рода, а не часть другого лица. Следовательно, чтобы помешать состраданию превратиться в слабость, нужно обоб- щить его и распространять на весь род человеческий. Тогда, ему предаешься лишь настолько, насколько то согласуется со справедливостью, потому что из всех добродетелей справедли- вость наиболее содействует общему благу людей. По рассудку, по любви к себе надо больше сожалеть о нашем роде, нежели о нашем ближнем; а жалость к злым нужно считать большой жестокостью к людям. Впрочем, нужно помнить, что все эти средства, которыми я отвлекаю моего воспитан- ника от его собственной личности, всегда имеют прямое к нему отношение, потому что из них проистекает не только внутреннее довольство, но, вместе с тем, делая его благотворительным относительно других, я стараюсь о его собственном образовании. Я дал сначала средства, а теперь показываю их действие. Я вижу, как широкие взгляды возникают мало-помалу в его голове! Как высокие чувства заглушают в его сердце зародыш мелких страстишек! Я вижу, какая отчетливость и сила в рассуждениях, какая точность в уме возникает в нем благодаря развитию его стремлений, благодаря опыту, который сосредоточи- вает желания великой души в тесном пределе возможного и производит то, что человек, сто- ящий выше других людей и не видящий возможности возвысить их до своего уровня, умеет спускаться к их уровню. Истинные начала справедливости, истинные образцы красоты, все нравственные отношения живых существ, все идеи порядка запечатлеваются в его разуме; он видит место, принадлежащее всякой вещи, и причину, которая удаляет ее от этого места: он Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 159 видит, что может произвести добро и что может ему воспрепятствовать. Не испытав челове- ческих страстей, он знает их обманы и их игру. Я подвигаюсь, увлекаемый силою вещей, но не обманываюсь насчет суждений читателей. Давно уже они считают меня перенесенным в область химер; я же всегда вижу их вращающи- мися в области предрассудков. Отступая от дюжинных мнений, я не перестаю о них думать: я рассматриваю их, размышляю о них, не для того, чтобы им следовать или их избегать, но для того, чтобы взвесить их на весах разума. Всякий раз, как разум принуждает меня уклоняться от них, наученный опытом, я уже знаю, что они за мной не доследуют: я знаю, что, упорно представляя себе возможным лишь то, что они видят, они примут молодого человека, которого я изображаю, за существо, порожденное воображением и фантазией, потому что он отличается от тех, с которыми они его сравнивают; не думая о том, что он необходимо должен от них отли- чаться, потому что было бы гораздо удивительнее, если б воспитанный совсем иначе, ожив- ленный чувствами совершенно противоположными их чувствам; обучаемый совсем иначе, – он походил бы на них, вместо того, чтобы быть таким, каким я его себе представляю. Это не человек человека, это человек природы. Разумеется, он должен казаться весьма странным на их глаз. В начале этого сочинения, я не имел в виду ничего такого, чего бы все не могли так же хорошо исполнять, как и я, потому что есть пункт, а именно – рождение человека, с кото- рого мы все исходим; но чем больше подвигаемся мы, я – развивая природу, вы – искажая ее, тем больше расходимся друг с другом. Шести лет мой воспитанник мало отличался от ваших, которых вы еще не успели испортить; в настоящее время в них нет ничего общего; а в летах возмужалого человека, к которым он приближается, он должен выказаться в совершенно ином свете, если только труды мои не пропали даром. Количество знаний может быть одинаково с той и с другой стороны, но приобретенные знания разнятся. Вы удивляетесь, находя у первого высокие чувства, которых и в зародыше нет у вторых; но подумайте также, что эти последние все уже бывают философами и богословами прежде, нежели Эмиль узнает только, что такое философия, и прежде даже нежели он услышит о Боге. Итак, если б мне сказали: ничего из того, что вы предполагаете, не существует; молодые люди не так созданы, у них есть такие-то и такие страсти; они делают то-то и то: это было бы все равно, как если б отрицали, что грушевое дерево бывает большим деревом, потому что в наших сажах мы видим только подростки. Я прощу этих судей, столь скорых на порицание, подумать о том, что все сказано ими так же хорошо известно и мне; что вероятно я побольше размышлял об этом, и что, не имея и малейшего интереса обманывать их, я имею право требовать, чтобы они дали, по крайней мере, себе труд поискать, в чем я ошибаюсь. Пусть они хорошенько рассмотрят организацию человека, пусть проследят за первым пробуждением сердца при том или другом обстоятель- стве, дабы видеть, как может одно лицо разниться от другого, благодаря воспитанию; пусть, затем они сравнят мое все питание со следствиями, которые я ему приписываю, и пусть скажут, в чем я неправильно рассуждал: я ничего не найду в ответ. Меня делает более самонадеянным и, как мне мажется, более заслуживающим извинения то, что я не только не увлекаюсь духом системы, но стараюсь по возможности менее опираться на рассуждение и доверяю лишь наблюдению. Я основываюсь не на том, что я вообразил, а на том, что я видел. Правда, что я не ограничил свои опыты стенами какого-нибудь города или одного класса людей; но, сравнивая столько классов и народов, сколько мог видеть в жизни, проведенной среди наблюдений, я отбросил, как искусственное, все, что было свойственно одному народу, одному сословию, а не всем; и лишь то считал неоспоримо принадлежащим человеку, что было общим для всех, во всяком возрасте, во всяком классе и во всяком народе. Если же, согласно этой методе, вы будете с детства следить за молодым человеком, не получившим никакого особенного отпечатка и который возможно менее будет подчиняться Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 160 авторитету и чужому мнению, – как вы думаете, на кого будет он более похож, на моего воспи- танника, или на ваших? Вот, мне кажется, вопрос, который следует разрешить, чтобы узнать, заблуждаюсь ли я. Человек нелегко начинает думать; но как скоро он начал, он уже не перестает думать. Кто думал, тот всегда будет думать и рассудок, приученный к размышлению, не может оставаться в бездействии. Итак, можно было бы предположить, что я или слишком забегаю вперед, или слишком отстаю, и что человеческий ум, по природе не так быстро развивается, и что, припи- сав ему способность, которой он не имеет, я держу его слишком долго заключенным в круге понятий, которые он должен был бы перешагнуть. Но сообразите, во-первых, что, желая образовать человека природы, вовсе не следует делать из него дикаря и отсылать его в чащу лесов; но что достаточно, если заключенной в общественном мире он не увлекается ни страстями, ни мнениями людей; если он смотрит своим глазами, чувствует своим сердцем; если он не руководится ничьим авторитетом, кроме собственного разума. Ясно, что при таком положении множество предметов, которые его пора- жают, чувства, которые в нем чаще всего возбуждаются, различные средства для удовлетворе- ния своих действительных нужд, должны возбудить в нем много идей, которые никогда бы не возбудились в нем или возбудились гораздо медленнее. Природное развитие ума ускорено, но не извращено. Тот же человек, который в лесах останется тупым, должен в городах сделаться рассудительным и разумным, когда будет там простым зрителем. Ничто так не способствует развитию благоразумия, как безумства, которые делаются на глазах, но которых не разделяешь, и опять-таки даже тот, кто разделяет их, научается, лишь бы он не обманывался насчет них и не заблуждался, как и те, которые их делают. Сообразите также, что так как способности наши заставляют нас ограничиваться одними осязательными вещами, то мы не оставляем почти никакого места отвлеченным понятиям философии и чисто умственным идеям. Чтобы возвыситься до них, нужно или освободиться от тела, с которым мы так крепко связаны, или совершать медленный и постепенный переход от одного предмета в другому, или, наконец, быстро и почти одним прыжком перескочить чрез промежуток, – гигантский шаг, на который не способно детство, да и взрослым людям нужно для этого много ступенек, сделанных нарочно для них. Первая отвлеченная идея, вот первая из этих ступенек; но я не понимаю, как решаются строить ее. Непостижимое существо, которое все обнимает, которое дает движение вселенной и образует всю систему существ, – не видимо для наших глаз и не осязаемо для наших рук; оно ускользает от всех наших внешних чувств: дело видно, но работник скрывается. Не легкое дело узнать, наконец, что оно существует; а когда мы дошли до этого, когда мы спрашиваем себя, каков он? где он? ум наш теряется, путается, и мы не знаем, что думать. Локк хочет, чтобы начинали с изучения духов, а потом переходили к изучению тел. Метода эта – метода предрассудков, суеверия, заблуждения: это не есть метода разума, ни даже природы правильно развитой; это значит зажмуривать глаза из желания научаться видеть. Нужно долго научать тела, чтобы получить настоящее понятие о духах и начать догадываться об их существовании. Так как внешние чувства суть первые орудия наших познаний, то материальные и осяза- емые существа суть единственные, о которых мы непосредственно получаем понятие. Слово дух не имеет никакого смысла для того, кто не философствовал. Дух для народа и для детей есть не что иное, как тело. Разве они не представляют себе духов, которые кричат, говорят, дерутся, шумят? Между тем, должно сознаться, что духи, у которых есть руки и языки, очень похожи на тела. Вот почему все народы в мире, не выключая и евреев, создавали себе богов, обладающих телом. Сознание нашего действия на другие тела должно было заставить нас вначале думать, что когда они действуют на нас, то это происходит таким же точно образом, как тогда, когда и мы Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 161 на них действуем. Таким образом, человек начал с того, что оживил все существа, действие которых ощущал. Чувствуя себя менее сильным, чем большинство этих существ, и не зная предела их могуществу, он вообразил, что оно неограниченно, я сделал из них богов, тотчас как придал им тела. В первые века, люди, пугаясь всего, ничего не предполагали в природе мертвым. Понятие о материи так же медленно образовалось в них, как и понятие о духе, потому что это первое понятие есть отвлеченность. Они наполнили, таким образом, вселенную осяза- емыми богами. Небесные светила, ветры, горы, потоки, деревья, города, самые дома, все имело свою душу, своего бога, свою жизнь. Политеизм был их первоначальной религией, а идолопо- клонство первоначальным культом. Они могли признать одного Бога лишь тогда, когда, все более и более обобщая свои понятия, получили возможность добраться до первой причины, соединять целую систему существ в одной идее и придать смысл слову «вещество», которое в сущности есть величайшая отвлеченность. Следовательно, всякий ребенок, который, верит в Бога, необходимо или идолопоклонник или, по крайней мере, антропоморфист и, если вооб- ражение его даже и представило себе Бога, то редко бывает, чтобы рассудок его понял. Вот именно заблуждение, к которому приводит система Локка. Идеи о творчестве, уничтожении, вездеприсутствия, вечности, всемогуществе, идеи о свойствах божества, – все эти идеи, которые не многим людям представляются такими сбивчи- выми и темными, каковы они в действительности, а которые нисколько не темные для народа, потому что он в них ровно ничего не понимает, – как могут они представиться во всей своей силе, т. е. во всей своей темноте, молодым умам, занятым еще первыми действиями своих внешних чувств и которые понимают только то, до чего дотрагиваются? Напрасно около вас отверсты бездны бесконечного; ребенок не умеет ужасаться их; его слабые глаза не умеют изме- рять их глубину. Все бесконечно для детей, они не умеют находить пределы чему-нибудь; не потому чтобы измерение их шло очень далеко, но потому что ум их короток. Я даже заметил, |