ЖанЖак Руссо Эмиль, или о воспитании Мультимедийное издательство Стрельбицкого
 Скачать 1.71 Mb.
|
|
что соболезнование должно быть весьма приятным чувством, ибо оно говорит в нашу пользу, а жестокосердный человек всегда несчастен, потому что состояние его сердца не допускает в нем излишка чувствительности, который он мог бы подарить чужому страданию. Мы слишком много судим о счастье по внешности; мы предполагаем его там, где оно всего менее бывает; мы ищем его там, где его не может быть: веселость весьма сомнитель- ный признак счастья. Веселый человек часто бывает несчастливцем, который старается отве- сти глаза другим и самому забыться. Люди, веселые открытые, довольные в обществе, почти всегда бывают грустными и ворчливыми дома и вымещают на прислуге свой труд развлечении общества Настоящее довольство не весело и не игриво; ревниво оберегая такое сладкое чув- ство, испытывая его о нем думаешь, наслаждаешься им, боишься, чтобы оно не испарилось. Человек, истинно счастливый, мало говорит и мало смеется; он сосредоточивает, так сказать, счастье вокруг своего сердца. Шумные забавы, буйная радость скрывают досаду и скуку. Но задумчивость, спутник наслаждения: умиление и слезы сопровождают самые сладкие радости, и самая безмерная радость скорее извлекает плач, нежели смех. Если обилие и разнообразие увеселений и кажется, на первый взгляд, способствующим счастью; если однообразие ровной жизни кажется, на первый взгляд, скучным, то, всматрива- ясь блике, находишь, напротив, что самая сладкая привычка души заключается в умеренно- сти наслаждения, не оставляй места ни желанию, ни отвращению. Тревога желаний порождает любопытство, непостоянство; пустота шумных удовольствий порождает скуку. Наше положе- ние никогда не кажется нам скучным, когда мы не знаем лучшего. Из всех людей в мире, дикари наименее любопытные и наименее скучающие; они равнодушны ко всему; они находят удовле- творение не в вещах, а в самих себе; они всю жизнь ничего не делают и никогда не скучают. Светский человек весь заключается в своей маске. Так как он почти никогда не углубля- ется в самого, себя, – его внутренний мир ему чужд, и ему не по себе, когда он принужден в него углубиться. То, таков он в действительности, – не важно; то, чем он кажется, – все для него. Я невольно представляю себе в лице юноши, о котором я только что говорил, что-то дерзкое, приторное, принужденное, что не нравятся, отталкивает простых людей; а у моего юноши – простую и возбуждающую участие физиономию, которая дышит довольством, истин- ною ясностью души; которая внушает уважение, доверие и как будто ждет дружеского уча- стия для того, чтобы, отдать свою дружбу окружающим. Полагают, что физиономия есть не более как простое развитие черт, уже намеченных природою. Я же думаю, что кроме этого развития черты лица человека нечувствительно образуются и получают выражение от частого и обыкновенного впечатления, оставленного известными душевными движениями. Эти дви- жения оставляют следы на лице, это несомненно, а когда обращаются в привычку, должны оставлять на нем неизгладимый отпечаток. Вот как я понимаю, что физиономия показывает характер и что по ней можно иногда судить о нем; не прибегая к таинственным объяснениям, предполагающим сведения, которых не имеем. У ребенка есть только два хорошо определенных душевных движения, радость и печаль: он смеется или плачет; оттенки для него не существуют, он беспрерывно переходит от одного из этих движений к другому. Эта постоянная перемена мешает им оставить на его лице проч- ные следы и не дает образоваться физиономии: но в этом возрасте, когда, сделавшись чув- ствительнее, он ощущает живее или постояннее, глубокие впечатления оставляют следы, кото- рые изглаживаются труднее, и обычное состояние души влияет на расположение черт, которое время делает неизгладимым. Однако, можно нередко видеть, что у людей изменяется физио- Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 141 номия в различном возрасте. Мне случалось замечать это у многих, и я всегда находил, что у тех, за которыми я имел случай наблюдать и следить, изменились также и привычные страсти. Одно это наблюдение, хорошо доказанное, кажется мне решительным и не лишним в трактате о воспитании, где важно научиться судить о движениях души по внешним признакам. Я не знаю, будет ли мой юноша не так мил, вследствие того, что он не научился пере- нимать условных манер и притворно выказывать чувства, которых у него нет, здесь дело не в этом: я думаю только, что он будет более любящим; но мне трудно верится, чтобы тот, кто любит лишь одного себя, мог достаточно хорошо замаскироваться, чтобы так же нравиться, как и тот, кто в привязанности к другим находит новое ощущение счастья. Что же касается до самого чувства, мне кажется, что я достаточно говорил о нем, чтобы направить рассудитель- ного читателя, касательно этого пункта, и показать, что я не противоречил себе. Итак, я возвращаюсь к своей методе и говорю: когда приближается критический возраст, показывайте молодым людям зрелища, которые бы их сдерживали, а не возбуждали; развле- кайте их молодое воображение предметами, которые не только не воспламеняют их чувствен- ности, но ослабляют ее деятельность. Удаляйте их из больших городов, где наряды и нескром- ность женщин ускоряют и предупреждают уроки природы, где глаза их везде натыкаются на удовольствия, о которых они должны узнать лишь тогда, когда научатся их выбирать. Отправь- тесь с ними в их первоначальном жилище, где сельская простота замедляет развитие стра- стей, свойственных их годам; а если любовь и искусствам удерживает их в городе, то помо- щью этой самой любви удалите от них опасную праздность. Старательно избирайте для них общество, занятия, удовольствия: показывайте им одни трогательные, но скромные картины, которые трогали бы их не соблазняя и питали бы их чувствительность, не возбуждая чувствен- ности. Помните также, что везде нужно опасаться излишества и что неуверенные страсти все- гда принесут больше вреда, нежели пользы. Дело не в том, чтобы сделать из вашего воспитан- ника сиделку, сестру милосердия, опечаливать его взоры непостоянными картинами болезней и страданий, водить его от одного больного к другому, из одной больницы в другую: нужно его тронуть, а не приучить к зрелищу людских несчастий. Когда чувство постоянно поражается одним и тем же зрелищем, оно перестает производить впечатление; привычка делает ко всему равнодушным; воображение перестает рисовать нам то, что мы беспрерывно видим, а только одно воображение дает нам чувствовать чужие страдания: вот от чего священники и медики, часто видящие пред собою страдания и смерть, становятся безжалостными. Пусть же ваш вос- питанник знакомится с участью человека и с невзгодами своих ближних, но не нужно, чтобы он был слишком частым свидетелем их. Один предмет, удачно выбранный и освещенный при- личным образом, даст ему на целый месяц запас чувствительности и размышлений. Не столько виденное, сколько размышление о виденном, определяет суждение его; а прочность впечатле- ния, производимого на него предметом, не столько зависит от самого предмета, сколько от точки зрения, с которой его заставляют о нем вспоминать. Таким образом, наблюдая осторож- ную постепенность в примерах, уроках, картинах, вы долго будете притуплять побуждения чувственности и отклоните природу в другую сторону, следуя ее собственным указаниям. По мере того, как он приобретает знания, выбирайте понятия, которые к ним относятся; по мере того, как разжигаются желания, выбирайте картины, могущие их охладить. Один ста- рый служака, который столько же отличался хорошею нравственностью, сколько и мужеством, рассказывал мне, что в раннюю его молодость отец его, человек чувственный, но очень набож- ный, видя, что молодой темперамент побуждает сына отдаваться женщинам, ничем не прене- брегал, чтобы удерживать его; но наконец, идя, что, несмотря на все старания, он готов от него ускользнуть, отец вздумал привести его в госпиталь, где содержалась больные сифилисом, и, не предупредив его, вошел с ним в покой, где толпа этих несчастных искупала ужасным испы- танием разврат, который их до него довел. При виде этого отвратительного зрелища, которое возмущало разом все чувства, молодому человеку едва не сделалось дурно. «Ну, недостойный Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 142 развратник, – сказал ему тогда отец громовым голосом, – подчиняйся низкой страсти увлека- ющей тебя; скоро ты будешь считать себя счастливым, если тебя примут в этот покой, где ты будешь жертвой самых ужасных страданий и принудишь своего отца благодарить Бога за твою смерть». Эти немногие слова, в соединении с поразительным зрелищем, которое представилось молодому человеку, произвели на него впечатление, которое никогда же изгладилось. Обязан- ный по своему званию проводить молодость в гарнизонах, он лучше соглашался переносить все насмешки своих товарищей, нежели подражать их разврату. «Я был человеком, – сказал он мне, – и сам грешил, но, дожив до моих лет, никогда не мог видеть публичной женщины без отвращения». Наставник, поменьше разговоров; но научитесь выбирать место, время, лиц; затем поучайте не иначе как примерами и будьте уверены, что ваши уроки будут действи- тельны. В детстве время не особенно дорого; зло, закрадывающееся тогда, не неизлечимо, а добро может прийти и гораздо позднее. Но иное дело, когда наступят верные годы, когда человек действительно начинает жить. Эти годы всегда слишком быстро проходят, и времени нико- гда не хватает на употребление, которое из него должно сделать, а значение этих лет требует неустанного внимания: вот почему я налегаю на искусство, помощью которого можно про- длить их. Одно из важнейших правил хорошей культуры есть замедление всего, насколько воз- можно. Сделайте успех медленным и верным: помешайте юноше сделаться мужчиной в тот момент, когда он достиг возмужалости. Пока тело растет, жизненные соки, долженствующие придать живость крови и силу фибрам, образуются и вырабатываются. Если вы заставите их принять другое направление и если те, что назначено для усовершенствования одного инди- вида, послужить для образования другого, то оба останутся слабыми и дело природы будет несовершенным. Умственные процессы в свою очередь страдают от этого повреждения, а душа, столь же изнуренная, как и тело, совершает свои отправления слабо и вяло. Крупные и креп- кие члены не дают ни мужества, ни гения, и я понимаю, что душевная сила не соединяется с телесною, когда органы сообщения двух субстанций дурно расположены. Но, как бы хорошо ни были они расположены, они всегда будут слабо действовать, если началом их будет кровь испорченная, истощенная и лишенная того вещества, которое придает силу и живость всем частям организма. Вообще мы замечаем больше душевной силы у людей, которые в молодых годах были предохранены от преждевременной испорченности, нежели у тех, у которых раз- врат начался вместе с возможностью ему предаваться, и хоть также, без сомнения, одна из причин, почему народы, у которых есть нравственность, обыкновенно переходят по здравому смыслу и храбрости народы, у которых ее нет. Последние блистают единственно лишь, какими- то мелкими, ловкими качествами, которые они наживают умом, смышленостью, догадливо- стью; но высокие и благородные отправления мудрости и разума, которые отличают человека и делают ему честь, вызывая славные дела, добродетели, действительно полезные заботы, встре- чаются только у первых. Наставники жалуются, что пылкость этого возраста делает молодость необузданною, и я это вижу: но разве это не их вина? Разве они не знают, что как скоро они допустили этой пыл- кости проявиться чувственностью, то становится невозможным дать ей другое направление? Могут ли длинные и холодные нравоучения педанта изгладить из ума воспитанника картину удовольствий, которая у него составилась? Изгонят ли они из его сердца желания, которые его мучат? Ослабят ли они пылкость темперамента, которому он знает употребление? Не раздра- жит ли он против препятствий, не дающих ему наслаждаться единственным счастьем, о кото- ром он имеет понятие? А в жестоком законе, который ему предписывают, не умея ему рас- толковать его, что увидит он, как не каприз и злобу человека, который старается его мучить? Удивительно ли, если он в свою очередь взбунтуется и возненавидит его? Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 143 Я очень понимаю, что снисходительностью можно сделать себя сноснее и сохранять наружную власть. Но я не вяжу хорошенько, к чему может послужить власть, которую сохраня- ешь над своим воспитанником благодаря лишь тому, что потворствуешь порокам, которые эта власть должна была бы искоренить; это все равно как если б берейтор, чтобы обуздать горячую лошадь, принудил ее скакнуть, в пропасть. Эта пылкость юноши не только не представляется препятствием к воспитанию, но, напро- тив, помощью ее оно завершается и заканчивается; благодаря ей, вы получаете влияние на сердце юноши, когда и становится таким же сильным, как и вы. Первые его привязанности, вот узда, помощью которой вы направляет все его движения; он был свободен, а теперь я вижу его подчиненным. Пока он ничего не любил, он зависел от самого себя и своих нужд; как скоро он любит, он зависит от своих привязанностей. Таким образом, образуются первые узы, соединяющие его с ближними. Не думайте, чтобы чувствительность его тотчас же излилась на всех людей, как скоро вы направите ее таким образом, и что слово человеческий род полу- чит, для него какой-нибудь смысл. Нет, эта чувствительность первоначально сосредоточится на его близких; а ближними для него будут не незнакомцы, но люди, в которыми у него есть связь, которых привычка сделала для него дорогими или необходимыми, люди, у которых он, очевидно, увидит общий с собою образ мыслей и чувств, люди, которых он видит подвержен- ными горестям, которые он испытал, и радостях, которыми он наслаждался, словом, люди, в которых наиболее обнаружится тожество природы и возбудят в нем большее расположение к взаимной любви. Тогда лишь, когда он разовьет свой нрав с различных сторон; тогда лишь, когда он поразмыслит о собственных чувствах и чувствах, которые будет наблюдать в других, – ему удастся обобщить свои личные понятия в отвлеченную идею человечества и присоединить к своим частным привязанностям привязанности, которые могут отожествить его с его родом. Делаясь способным привязываться, он становятся чувствительным к привязанности дру- гих, 48 а чрез то самое внимательным к признакам, в которых выражается эта привязанность. Понимаете ли вы, какую новую власть вы приобретаете над ним? Какими цепями вы опутали его сердце, незаметно для него самого! Чего только ни перечувствует он, когда, раскрыв глаза на самого себя, он увидит, что вы сделали для него; когда он получит возможность сравнить себя с другими юношами его лет, а вас сравнять с другими воспитателями! Я говорю – когда он это увидит; но остерегайтесь сами говорить ему об этом; если вы заговорите, он больше не увидит этого. Если вы потребуете от него послушания взамен тех попечений, которые вы ему оказывали, он подумает, что вы его провели, – он скажет себе: притворяясь, что обязываете его безвозмездно, вы имели в виду навязать ему долг и связать его договором, на который он не изъявлял согласия. Напрасно будете вы доказывать, что ваши требования клонятся к его собственной пользе: вы все-таки требуете и требуете во имя того, что делали без его согла- сия. Когда бедняк берет деньги, которые ему притворно дарят, и оказывается завербованным в солдаты, помимо своей воли, вы кричите, что это несправедливо: разве вы не более неспра- ведливы, требуя от своего воспитанника плату и попечения, которых он не принимал? Неблагодарность реже встречалась бы, если б ростовщицкие благодеяние были не так обыкновенны. Мы любим того, кто делает нам добро; это такое естественное чувство! Небла- годарности нет в человеческом сердце, но корысть есть: на свете гораздо менее неблагодарных должников, нежели корыстных благодетелей. Если вы продаете мне свои дары, я стану торго- ваться о цене; но если вы притворно дарите, чтобы потом продать по своей цене, вы действу- ете обманом: дары делаются неоценимыми, когда они безвозмездны. Сердце не терпит других законов, кроме своих собственных; желая сковать его, вы освобождаете его; предоставляя ему свободу – вы его оковываете. 48 Руссо прибавляет, что «любовь может обойтись без взаимности, но дружба никогда, что она есть такой же договор, как и всякий другой, и что добиться дружбы можно только или чувствуя, или притворно выказывая ее». Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 144 Когда рыбак закидывает в воду удочку с приманкой, рыба идет и доверчиво остается около него; но когда, попав на крючок, скрытый под приманкой, она чувствует, что вытаски- вают удочку, то старается обратиться в бегство. Разве рыбак благодетель? разве рыба неблаго- дарна? Разве видано, чтобы человек, забытый своим благодетелем, забыл его? Напротив, он всегда с удовольствием говорят о нем, он без умиления о нем не вспоминает: если ему пред- ставится случай показать ему, посредством неожиданной услуги, что он помнит о его услугах, с какою внутреннею радостью он удовлетворяет свою благодарность! с какою сладкою радостью напоминает он о себе! с каким восторгом говорит ему: пришла моя очередь! Вот настоящий голос природы; никогда истинные благодеяния не делали неблагодарных. Итак, если благодарность естественное чувство, и вы не уничтожите действия своею виною, то будьте уверены, что ваш воспитанник, начиная понимать цену ваших забот, будет чувствовать их, лишь бы вы сами не назначали им цены, и что они приобретут вам власть над его сердцем, которой ничем нельзя будет уничтожить. Но прежде, чем удостоверяться в этом преимуществе, берегитесь лишиться его, похваляясь пред своим воспитанником. Хвалить ему свои услуги, значит сделать их ему невыносимыми; забыть о них, значит заставать его о них помнить. Пока не пришло время обращаться с ним как с взрослым, иногда не упоминайте о том, что он вам должен, но лишь о том, что он должен себе. Чтобы сделать его послушным, предоставьте ему полную свободу; удаляйтесь для того, чтобы он искал вас. Возвысьте его душу до высокого чувства благодарности – говора с ним лишь о его собственной выгоде. Я не хотел, чтобы ему говорили, что все, что ни делают, клонится в его благу, прежде нежели он будет в состоянии это понять; из этих слов он понял бы только вашу зависимость и счел бы вас своим слугою. Не теперь, когда он начинает чувствовать, что значат любить, он чув- ствует также, какие сладкие узы могут соединять человека с тем, что он любит; а в усердии, |