ЖанЖак Руссо Эмиль, или о воспитании Мультимедийное издательство Стрельбицкого
 Скачать 1.71 Mb.
|
|
Человеческому сердцу свойственно ставить себя не на место людей, которые счастливее нас, а на место тех, кто более нас заслуживает сострадания. Если и встречаются исключения из этого правила, то они более кажущиеся, нежели дей- ствительные. Таким образом, мы не ставим себя на место богача или вельможи, если привя- зываемся к нему; даже искренно привязавшись к нему, мы только присваиваем себе часть его благосостояния. Иногда подобного человека любят в несчастии; но пока он счастлив, у него нет настоящего друга, кроме разве такого человека, который не поддается обольщению внешности и более сожалеет о нем, нежели завидует ему, несмотря на его благосостояние. Счастье некоторых состояний трогает нас, например счастье сельской жизни. Удоволь- ствие видеть этих добрых людей счастливыми не отравляется завистью. А почему? потому, что сознаешь возможность перейти к этому состоянию безмятежности и невинности и насла- ждаться таким же счастьем. Кроме того, мы видим в этой жизни крайний выход для себя и знаем, что стоит лишь пожелать, чтобы насладиться ее благами, а видеть свои средства и созер- цать свое имущество всегда приятно, даже и тогда, когда не хочешь им воспользоваться. Из этого следует, что, желая внушить молодому человеку гуманность, отнюдь не следует возбуждать в нем восхищения блистательной судьбой других людей; нужно показать ему груст- ные стороны ее, нужно заставят его страшиться этой судьбы. Тогда очевидным следствием будет для него необходимость самостоятельно пролагать себе путь к счастью, не идя по чужим следам. ВТОРОЕ ПРАВИЛО. Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 136 Мы сожалеем лишь о тех бедствиях ближнего, от которых не считаем себя избавленными. Non ignara mali, miseris succurrere disco. Eneid., 1, 634. Я ничего не знаю прекраснее, глубже, трогательнее, правдивее этого стиха. Почему короли так безжалостны к своим подданным? Потому что они не считают себя людьми. Почему богатые так жестоки к бедным? Потому что они не боятся сделаться бед- ными. Почему дворянство так презирает простой народ? Потому что дворянин никогда не сде- лается простолюдином. Почему турки вообще человеколюбивее, гостеприимнее нас? Потому что, при вполне деспотическом правлении их, величие и богатство частных лиц всегда неверно и непрочно, и они не считают унижение и нищету чуждым для себя состоянием; всякий завтра может быть на месте того, кому помогает сегодня. В настоящее время этот порядок вещей как будто изменяется отчасти: положения как будто становятся обеспеченнее, а зато люди жесто- косерднее. Итак, не приучайте вашего воспитанника смотреть с высоты своего величия на горести несчастных, на борьбу страдальцев и не надейтесь научить его сожалеть о них, если он считает их посторонними. Дайте ему понять, что судьба этих несчастливцев может быть и его судьбой, что все беды висят над его головою, что тысяча непредвиденных и неизбежных случайностей могут с минуты на минуту обрушить их на него. Научите его не полагаться ни на рождение, ни на здоровье, ни на богатство; укажите ему на все превратности счастья. Но не вздумайте говорить ему все это так же холодно, как и его катехизис; пусть он видит, пусть он чувствует людские беды; потрясите, напугайте его воображение опасностями, которыми постоянно окру- жен всякий человек; пусть он видит вокруг себя все эти пропасти, и при вашем описании при- жимается к ним, страшась в них упасть. Мы сделаем его боязливым в трусливым, скажете вы? Увидим впоследствии; что касается настоящего, то сделаем его, прежде всего, гуманным, вот что для нас особенно важно. ТРЕТЬЕ ПРАВИЛО. Мерилом для сострадания, которое внушает нам чужое горе, служить не это горе, но чувство, которое мы предполагаем в тех, кто страдает. О несчастном сожалеешь лишь настолько, насколько считаешь его заслуживающим сожаления. Физическое ощущение страданий гораздо ограниченнее, нежели думают; но оно возбуждает сожаление вследствие воспоминания, которое дает нам чувствовать продолжи- тельность страданий, а воображение переносит их и в будущее. Вот, я думаю, одна из при- чин, делающих нас менее чувствительными к страданиям животных, нежели к страданиям людей, хотя чувствительность вообще должна была бы действовать одинаково. Об извозчичьей лошади нимало не сожалеешь, когда она стоит в стойле, потому что не воображаешь, что, жуя свое сено, она думает об ударах, полученных ею, и об усталости, ожидающей ее. Точно также не сожалеешь и об овце, которая пасется на лугу, хотя и знаешь, что ее скоро зарежут, потому что думаешь, что она не предвидит своей участи. Идя дальше, точно так же становишься нечув- ствительным к участи людей; богатые утешаются в страданиях, причиняемых ими бедным, – тем, что считают их настолько тупыми, чтобы не чувствовать этих страданий. Не удивляйтесь, следовательно, и тому, что политики с таким пренебрежением отзываются о народе, а боль- шинство философов стараются изобразить человека таким злым. Род человеческий состоит из простого народа; часть, которая к нему не принадлежит, так незначительна, что о ней не стоить и упоминать. Человек одинаков во всех сословиях: а если это так, то самые многочисленные сословия заслуживают наибольшего уважения. Пред Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 137 мыслителем исчезают все общественные отличия: он видит те же страсти, те же чувства и у мужика и у именитого человека; он видит разницу только в их речи, видит более или менее изысканные приемы, а если и есть между ними существенная разница, то они не к чести тех, кто скрытнее. Протей веред выказывается таким, каким он есть, и вовсе не мил, но светским людям необходимо маскировать себя; выскажись они такими, каковы в действительности, они возбудили бы отвращение. Во всех сословиях существует равная доля счастья и горя, говорят те же наши мудрецы. Положение столь же пагубное, сколько и не выдерживающее критики; потому что если все равно счастливы, то зачем мне беспокоится о ком бы то ни было? Пусть каждый остается в том же положении, пусть обижают раба, пусть страдает калека, пусть погибает нищий: они ничего не выиграют от перемены положения. Мудрецы эти исчисляют страдания богатого и показы- вают суетность его пустых наслаждений: какой грубый софизм! Не положение богатого виною его страданий, но он сам, злоупотребляющий своим положением. Будь он даже несчастнее самого бедного, то и тогда он не заслуживал бы сожаления, потому что всем страданиям своим причиною он сам, и что от него самого зависит быть счастливым. Но страдания неимущего происходят от обстоятельств, от жестокости судьбы, которая давит его. Никакая привычка не может притупить в нем физического ощущения усталости, изнурения, голода; ум и благоразу- мие бессильны для избавления его от страданий, связанных с его положением. Какая выгода Эпиктету от того, что он предвидит, что его господин сломает ему ногу? Нога, тем не менее, будет сломана. Сверх действительного страдания, он должен еще страдать и от того, что пред- видит страдание. Будь простой народ столько же разумен, сколько мы его считаем глупым, мог ли бы он быть иным? Мог ли бы он поступать иначе? Изучите людей этого сословия и вы увидите, что у них столько же ума и больше здравого смысла, чем у вас, хотя они говорят другим языком. Уважайте же род человеческий; подумайте, что он главным образом состоит из собрания народов; что если б исключить из него всех королей и всех философов, то это было бы незаметно и на свете от этого не сделалось бы хуже. Словом, научите вашего воспи- танника любить всех людей в даже тех, которые унижают человека; сделайте так, чтобы он не относил себя ни к какому классу, но чтобы он считал себя членов всех классов: говорите при нем о человеческом роде с чувством, даже с состраданием, но никогда с презрением. Человек, не позорь человека! Вот этим-то путем и другими подобными, противоположными избитому пути, следует проникать в сердце юноши, для возбуждения в нем первых природных движений и для разви- тия в нем сочувствия к ближним. Я прибавлю еще, что надо по возможности менее примеши- вать к этим движениям личного интереса, в особенности избегать тщеславия, соревнования, славолюбия, всех этих чувств, заставляющих нас сравнивать себя с другими, – потому что эти сравнения никогда не бывают без примеси некоторой злобы против тех, кто оспаривает у нас превосходство, хотя бы только в наших собственных глазах. Тогда становится необходимым или ослепляться или раздражаться, быть злым или глупцом: постараемся избежать и того, и другого. Эти опасные страсти рано или поздно появятся, помимо нашей воли, говорят мне. Я этого не отрицаю; на все есть свое время и свое место; я говорю только, что не нужно содей- ствовать их появлению. Вот дух методы, которой следует держаться. Примеры и подробности бесполезны, потому что здесь начинается почти бесконечное деление на характеры, и что всякий пример, который я представил бы, быть может, не пригодился бы для одного из ста тысяч. В этом же возрасте начинается также для искусного наставника настоящая роль наблюдателя и философа, кото- рому знакомо искусство испытывать сердца и заботиться об их образовании. Пока молодой человек не думает еще о притворстве и не научился ему, при всяком предмете, который ему представляют, видно по его выражению, по его глазам, по его жесту впечатление, которое он Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 138 на него производит; на его лице читаешь все движения его души: старательно подмечая их, достигаешь, наконец, того, что начинаешь их предвидеть и, наконец, направлять. Вообще залечено, что кровь, раны, крики, стенания, вся обстановка болезненных опе- раций и все, что говорит чувствам о предметах страдания, быстрее и более общим образом поражает всех людей. Идея о разрушении, будучи сложнее, не так поражает; картина смерти поражает позднее и слабее, потому что никто не делал опыта умереть: нужно увидеть мертвые тела, чтобы почувствовать томление умирающих. Но, раз картина эта хорошо запечатлелась в нашем уме, для глаз нет более ужасного зрелища, по причине их понятия о полнейшем раз- рушении, которое она дает тогда чрез посредство чувств, или потому, что, зная неизбежность этой минуты дня всех людей, живее поражаешься состоянием, которого нет сил избегнуть. В этих различных впечатлениях бывают различные изменения и степени, которые зави- сят от частного характера каждого индивида к прежних его привычек; но они общи всем и никто от них не избавлен вполне. Есть другие, которые являются позже и менее общи, и более свойственны чувствительным душам; это впечатления, получаемые от нравственных горестей, внутренние страдания, огорчения, томление, грусть. Иные люди трогаются лишь криками и слезами; долгие и глухие стоны сердца, сжимаемого горестью, никогда не вызывали у них вздо- хов; никогда унылый вид, бледное и худое лицо, потухшие глаза, потерявшие способность пла- кать, не вызывали у них слез; душевные горести для них пустяки: с ними порешено, их соб- ственная душа ничего не чувствует; ничего не ждет от них, кроме непреклонной строгости, суровости, жестокости. Они могут быть честны и справедливы, но не милостивы, великодушны и сострадательны. И говорю, что они могут быть справедливы, если только не сострадательный человек может быть справедливым. Но не спешите судить о молодых людях – основываясь на этом правиле, в особенности о тех, которые, будучи воспитаны как следует, не имеют никакого понятия о нравственных горестях, которых их не допускали испытывать; потону что, повторяю, они могут сострадать только тем страданиям, которые им знакомы; и эта мнимая бесчувственность, происходящая от незнания, скоро превращается в сострадание, когда они начинают сознавать, что в челове- ческой жизни есть тысяча горестей, которые им не знакомы. Что касается до моего Эмиля, если в детстве в нем была простота и здравый смысл, то я уверен, что в юности у него будет доброта души и чувствительность; потому что истинность в чувствах теснее связана с правильностью понятий. Но к чему напоминать здесь об этом? Меня упрекнут в забвения моих же первоначальных намерений и в том, что я обещал постоянное счастье моему воспитаннику. Несчастные, уми- рающие, зрелища горести и нищеты! Каково счастье, каково наслаждение для юного сердца, начинающего жить! Мрачный воспитатель, готовивший ему такое мирное воспитание, пробуж- дает его лишь затем, чтобы страдать. Вот что скажут: а мне какое дело? Я обещал сделать его счастливим на самом деле, а не с виду только. Моя ли вина, если, будучи постоянно обмануты внешностью, вы принимаете ее за действительность. Возьмемте двух молодых людей, окончивших первоначальное воспитание и выступаю- щих в свет из двух прямо противоположных дверей. Один внезапно очутится на Олимпе и попадает в самое блестящее общество; его представляют ко двору, возить к вельможам, к бога- чам, к хорошеньким женщинам. Я предполагаю, что его везде хорошо принимают, и не буду рассматривать, какое действие производит этот прием на его разум; я предполагаю, что он выдерживает его. Удовольствия встречают его, каждый день новые предметы забавляют его. Он бросается на все с увлечением, которое вас пленяет. Вы видите его внимательным, усерд- ным, любопытным; вас поражает его первый восторг: вы считаете его счастливым. Но обратите внимание на состояние его души; вы думаете, что он наслаждается; я думаю, что он страдает. Что, прежде всего, бросается ему в глаза? множество мнимых благ, о которых он не знал и из которых большая часть, будучи доступна ему лишь на одну минуту, как будто лишь затем Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 139 и выказывается пред ним, чтобы возбудить в нем сожаление о том, что он их лишен. Проха- живается ли он по дворцам, его тревожное любопытство показывает вам, что он спрашивает себя, почему родительский дом его не таков. Все эти вопросы говорят вам, что он беспрерывно сравнивает себя с владельцами этих домов, и все, что он находит обидного для себя в этой параллели, подстрекает и возмущает его тщеславие. Встречает ли он молодого человека, лучше одетого, нежели он, я вижу, как он втайне негодует на скупость своих родных. Наряднее ли он иного, он с горестью видит, что тот затмевает его или рождением, или умом, и весь пыш- ный наряд его унижается простым суконным платьем. Если он блестит в каком-нибудь собра- нии, поднимается ли из желания порисоваться, у всякого является тайное стремление унизить надменность и тщеславие молодого фата; скоро все как будто соединяются в общем заговоре; подозрительные взгляды степенного человека, насмешливые слова остряка долетают вскоре до него; и выскажи к нему пренебрежение хоть один человек, презрение этого человека тотчас же отравит все похвалы других. Дадим ему все, наделим его всеми талантами и достоинствами; пусть он будет хорош собою, исполнен ума, мил: он будет иметь успех у женщин; но, отличая его прежде, нежели он их полюбит, они сделают его скорее безумным, чем влюбленным; у него будут любовные интриги, но не будет ни восторгов, ни страсти, чтобы наслаждаться ими. Желания его, всегда предупреждаемые, никогда не успевают зародится среди удовольствий, и вследствие этого он будет испытывать только скуку стеснения: пол, созданный для счастья его пола, опротивеет и надоест ему прежде чем он с ним ознакомится; если он и будет поддерживать с ним сношения, то из одного лишь тщеславия; а если и привяжется искреннею любовью, то, так как не он один молод, блестящ, мил, то не встретит особенной верности в своих любовницах. Я уже не говорю о сплетнях, изменах, подлостях, раскаяниях всякого рода, неразлучных с подобною жизнью. Известно, что вместе с жизненным опытом приходит к ним отвращение: я говорю только о неприятностях, связанных с первым очарованием. Какой контраст для того, кто, живя до сих пор исключительно в среде своей семьи и своих друзей, где он видел себя исключительным предметом заботливости, вдруг очутится в такой сфере, где его считают ни за что, где он подавлен этою чуждою ему средою, он, который так долго был центром своей собственной среды! Сколько оскорблений, сколько унижения должен он испытать прежде, чем в обществе незнакомых людей он расстанется с ложным понятием о собственном значении, понятием, которое он почерпнул, и которое сроднилось с ним в обще- стве близких ему людей! Ребенку, ему все уступало, все угождало: юноше, ему самому прихо- дится всем уступать; а не то, при первой замашке, напоминающей его прежнюю кичливость, жесткие уроки протрезвят его! Привычка легко получать желаемые предметы возбуждает в нем постоянные желания и дает ему чувствовать постоянные лишения. Все, что ему нравится, соблазняет его; он желал бы иметь все, что имеют другие. Ему всего хочется, он всем завидует, везде желал бы господствовать. Тщеславие грызет его, пыл необузданных желаний распаляет его молодое сердце; с ними появляются в нем зависть и злоба; все ненасытные страсти разом развиваются в нем. Тревога, причиняемая ими, сопровождает его в шумном свете; с нею по вечерам возвращается он к себе домой. Он приходит к себе недовольный собою и другими; засыпает с тысячью пустых планом на уме, смущенный тысячью фантазий, а высокомерие даже и во сне рисует ему химерические блага, которых он мучительно желает и которых не подучит вовек. Вот каков ваш воспитанник: посмотрим, каков мой. Если первое зрелище, поражающее его, возбуждает грусть, зато как только он углубится в самого себя, он ощутит удовольствие. Видя, от скольких зол он избавлен, он чувствует себя счастливее, нежели думал. Он разделяет огорчения своих ближних, но участие это добро- вольно и приятно. Он наслаждается зараз и состраданием к их бедам, и счастьем, которое избавляет его от этих самых бед. Он ощущает в себе тот избыток сил, благодаря которому мы переносимся от самих себя к внешнему миру и на него обращаем деятельность, которая не Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 140 нужна для нашего благосостояния. Конечно, чтобы сожалеть о чужой беде, нужно ее знать; но не нужно ее чувствовать. Когда страдал или боишься, что будешь страдать, тогда сожалеешь о других страдальцах; но в то время как сам страдаешь, жалеешь только о самом себе. Между тем, так как все подчинены житейским невзгодам и как всякий обращает на других только то сострадание, в котором в настоящую минуту не нуждается для самого себя, то из этого следует, |