ЖанЖак Руссо Эмиль, или о воспитании Мультимедийное издательство Стрельбицкого
 Скачать 1.71 Mb.
|
|
несмотря на все ваши старания, это мнение сделается его мнением, и вы не искорените его. Я заключаю, следовательно, что для того, чтобы сделать молодого человека рассудительным, нужно развить его суждения, а не внушить ему наши собственные. Вы видите, что до сих пор я не говорил о людях с моим воспитанником, у него слишком много здравого смысла, чтобы слушать меня. Его сношения со своими ближними не доста- точно для него ощутительны, чтобы он мог судить о других по самому себе. Ом не знает дру- гого человеческого существа, кроме самого себя, и даже очень далек от познания самого себя; но если у него мало суждений о себе самом, зато суждения эти верны. Он не знает, где место другим, но он знает свое место и остается на нем. Вместо общественных законов, которых он не может знать, мы опутали его цепями необходимости. Он покуда не более, как только физи- ческое существо, будем и обращаться с ним сообразно этому. Все тела в природе и все труды человека он должен оценивать только по их видимому отношению к его пользе, безопасности, самосохранению. Таким образом, железо должно быть в его глазах гораздо ценнее золота, а стекло – бриллианта; точно также он гораздо более ува- жает башмачника, каменщика, чем Ламперера, ле-Блана и всех ювелиров Европы; пирожник, по преимуществу, очень важный человек в его глазах, и он отдал бы всю Академию Наук за самого незначительного пирожника улицы Lombards. Золотых дел мастера, резчики., позолот- чики, золотошвеи по его мнению просто лентяи, забавляющиеся совершенно бесполезными вещами; он даже не особенно ценит часовое мастерство. Счастливый ребенок пользуется вре- менем, не делаясь его рабом; он пользуется им, не зная ему цены. Безмятежность страстей, делающая для него ход времени всегда ровным, заменяет ему инструмент для измерения вре- мени в случае нужды. 41 Предполагая у него часы, также как и заставляя его плакать, я имел в виду дюжинного Эмиля, желая быть полезным и понятным; что же касается до настоящего Эмиля, то этот ребенок, так мало похож на других, не мог бы служить ни в чем примером. Есть еще порядок, не менее естественный и еще более разумный, в котором искусства рассматриваются сообразно отношениям необходимости, которые их связывают; при этом в первый ряд ставятся самые независимые, а в последний – те, которые зависят от наибольшего числа других. Этот порядок, порождающий важные соображения относительно общественного строя, похож вообще на предыдущий и подвержен такому же переиначивши со стороны людей, как и первый; так что суровье употребляется в ремеслах, не доставляющих никакого почета и 41 Руссо прибавляет: «Время теряет для вас веру, когда ваши страсти хотят по своей воле управлять его ходом. Мудрецу служит часами ровное расположение духа и душевный пир: он всегда доволен своим временем и всегда знает его». Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 111 почти никакого барыша, а чем более рук оно проходит, тем дороже и почетнее становится его обработка. Я не рассматриваю, справедливо ли, что промышленность важнее и заслуживает большой награды в кропотливых искусствах, которые придают окончательную форму этому суровью, чем в первой разработке, которая делает их годными для людей; но я говорю, что во всякой вещи то искусство, употребление которого наиболее распространено и наиболее необ- ходимо, заслуживает, без сомнения, наибольшего уважения, и что то, для которого наименее необходимы другие искусства, заслуживает еще большего уважения, нежели подчиненное дру- гим, потому что оно свободнее и ближе к независимости. Вот настоящие правила для оценки искусств и промышленности; все остальное произвольно и зависит от мнения. Первое и самое почтеннее из всех искусств это – земледелие; я ставлю кузнечное искус- ство вторым, плотничье третьим и так далее. Ребенок, не обольщенный грубыми предрассуд- ками, будет судить точно так же. Сколько важных размышлений об этом предмете извлечет наш Эмиль из своего Робинзона! Что подумает он, видя, что искусства совершенствуются, только подразделяясь и увеличивая до бесконечности орудия каждого искусства? Он скажет себе: все эти люди глупо изобретательны: подумаешь, что они боятся, как бы их руки и пальцы не послужили им на что-нибудь, – столько придумывают они орудий, чтобы обойтись без них. Чтобы заниматься одним каким-нибудь искусством, они ставят себя в зависимость от тысячи других; для каждого работника нужен целый город. Что касается до моего товарища и меня, весь наш гений заключается в нашей ловкости; мы делаем себе орудия, которые могли бы всюду носить с собою, все эти люди, гордящиеся своими талантами в Париже, были бы невеждами на нашем острове и сделались бы в свою очередь нашими подмастерьями. Читатель, не останавливайте здесь ваших взоров только на упражнении тела и ловкости рук нашего воспитанника; но следите за направлением, которое мы даем его детскому любо- пытству; обратите внимание на смысл, дух изобретательности, предусмотрительность; обра- тите, внимание на то, какую голову мы образуем. По поводу всего, что он увидит, что он сде- лает, он захочет все узнать, захочет узнать причину всего; переходя от орудия к орудию, он захочет непременно дойти до первого из всех. Он ничего не допустит по предположению. Он откажется от изучения того, что требует предварительных знаний, которых у него еще нет: если он увидит, как делают пружину, то захочет узнать, каким образом железо было добыто из рудника. Увидит ли он, как собирают отдельные части сундука, то захочет узнать, как было срублено дерево. Примется ли он сам за работу, при употреблении каждого инструмента, он непременно скажет себе: если б у меня не было этого инструмента, каким образом я сделал бы себе подобный, или как бы устроил, чтобы обойтись без него? Впрочем, заблуждение, от которого довольно трудно сберечься при занятиях, к которым пристращается сам наставник, заключается в том, что он всегда предполагает в ребенке такую же охоту: берегитесь, когда бываете увлечены удовольствием работы, чтобы он-то не скучал, не смея вам о том сказать. Ребенок должен быть весь поглощен предметом; но вы-то должны быть поглощены ребенком, наблюдать за ним без устали, незаметным для него образом, следят за ним, заранее предвидеть все его чувства и предупреждать те, которых он не должен иметь; словом, так вливать его, чтобы он не только чувствовал себя полезным в своем занятии, но чтобы оно ему нравилось, благодаря ясному пониманию того, к чему служит то, что он делает. Общение искусств состоит в обмене промышленной изобретательности, общение тор- говли в мене предметов, общение банков в мене знаков и денег: все эти идеи сцепляются и вот элементарные понятия уже получены; мы положили первое основание всему этому еще в первом возрасте, при помощи садовника Роберта. Теперь вам остается только обобщить эти самые идеи и применить их в большому числу примеров, дабы дать ему понять операцию мены, которая делается ощутительнее благодаря подробностям, сообщаемых естественной историей касательно произведений, свойственных каждой стране, благодаря подробностям, сообщае- мым искусствами и науками касательно мореплавания, наконец, смотря по большей или мень- Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 112 шей затруднительности перевозки, смотря по отдаленности местностей, по положению земель, морей, рек к проч. Ни одно общество не может существовать без мены, ни одной мены не может быть без общей меры и ни одной общей меры без равенства. Таким образом, у всякого общества главным законом является какое-нибудь условное равенство или между людьми, или между вещами. Условное равенство между людьми, весьма отличающееся от природного равенства, делает необходимым положительное право, т. е. правительство и законы. Политические све- дения ребенка должны быть ясны и ограниченны; ему должно быть известно о правительстве вообще только то, что относится к праву собственности, о котором он уже имеет некоторое понятие. Условное равенство между вещами повело к изобретению денег, ибо деньги суть ни что иное, как единица для сравнения ценности вещей различного рода, и в этом смысле деньги служат настоящим звеном общества; но все может служить деньгами; во время оно скот слу- жил вместо денег; раковины и до сих пор служат вместо денег у многих народов; железо было деньгами в Спарте, кожа в Швеции, у нас золото и серебро. Металлы, как более удобные для передвижения, были вообще избраны как посредству- ющее начало для всех мен; а затем эти металлы превратили в деньги с целью устранения необ- ходимости меры или веса при каждой мене; потому что знак на монете есть не более как свиде- тельство, что монета с этим знаком имеет такой-то вес; и государь один имеет право чеканить монету, потому что он один имеет право требовать, чтобы его свидетельство признавалось за авторитет целым народом. Польза этой выдумки, объясненная таким образом, осязательная для самого тупого чело- века. Трудно непосредственно сравнивать предметы различного свойства, сукно, например, с хлебом; но как скоро найдена общая мера, а именно деньги, фабриканту и земледельцу легко перевести на эту общую меру ценность предметов, которые они желают променять. Если известное количество сукна стоит такой-то суммы денег, а такое-то количество хлеба стоит той же суммы денег, то из этого следует, что купец, получая этот хлеб за свое сукно, делает пра- вильную мену. Таким образом, помощью денег продукты различного сорта становятся соиз- меримыми и могут быть сравниваемы между собою. Остановитесь на этом и не входите в объяснение нравственных следствий этого учрежде- ния. Во всякой вещи следует хорошенько выставить полезную сторону, прежде чем указать злоупотребления. Если бы вы вздумали объяснять детям, каким образом знаки заставляют пренебрегать вещами, как деньги породили все химерические мнения, отчего страны, богатые деньгами, должны быть бедны всем остальным, – это значило бы отнестись в этим детям не только как к философам, но и как к разумным людям; вы вздумали бы разъяснят им то, что ясно понимают весьма немногие из философов. Как много есть интересных предметов, на которых можно, таким образом, остановить любопытство воспитанника, никогда не выходя из круга реальных и материальных отношений, ему доступных, и не допуская запасть в его ум ни одной такой идеи, какой бы он не мог понять! Искусство наставника должно состоять в том, чтобы никогда не распространяться о мелочах, не имеющих значения, но постоянно знакомить его с главными отношениями, которые он дол- жен знать со временем, для правильного суждения о хорошем или дурном порядке образован- ного общества. Нужно уметь приспособлять разговоры, которыми его занимаешь, к обороту, который дан его уму. Иной вопрос, который не мог бы даже слегка затронуть другого, будет мучить Эмиля в течение целых шести месяцев. Мы отправляемся обедать в богатый дом; видим приготовления к пиршеству, толпу народа, толпу лакеев, много блюд, тонкую и изящную сервировку. В этих приготовлениях к веселью и празднеству есть что-то упоительное, отчего может закружиться непривычная Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 113 голова. Я предчувствую, какое действие все это произведет на моего молодого воспитанника. Во время обеда, когда сменяются блюда, когда кругом стола раздается тысяча шумных речей, я нагибаюсь к его уху и говорю ему: как вы думаете, чрез сколько рук прошло все, что вы видите на этом столе, прежде чем попало на этот стол? Какое множество идей я пробуждаю в его голове этими немногими словами. Пары восторга немедленно охлаждаются. Он задумывается, размышляет, высчитывает, беспокоится. В то время как философы, развеселенные вином, а быть может и соседками, болтают вздор и ребячатся, он одиноко философствует в своем углу; он расспрашивает меня; я отказываюсь отвечать, откладываю до другого раза, он теряет тер- пение, забывает еду и питье, горит желанием поскорей выйти из-за стола и поговорит со мною на свободе. Какая пища его любопытству! какой материал для его поучения! Обладая здравым смыслом, которого ничто не могло затемнить, что подумает он о роскоши, когда найдет, что все страны света принесли свою даль, что быть может двадцать миллионов рук долго работали, что быть может тысячи людей поплатились жизнью, и все это для того, чтобы торжественно предложить ему в полдень то, что вечером он оставит в отхожем месте. Заботливо подмечайте тайные выводы, которые он извлекает про себя из всех этих наблюдений. Если вы не так старательно оберегали его, как я думаю, то он может увлечься иного рода размышлениями и вообразить себя важным лицом, видя, сколько хлопот стоит приготовление его обеда. Если вы предчувствуете это рассуждение, то легко можете предупре- дить его, прежде нежели оно зародится в нем, или, по крайней мере, можете тотчас же сгладить впечатление, произведенное им. Не умея еще приноровляться к вещам иначе, как посредством материального наслаждения, он может судить о том, пригодны они или непригодны для него, только по осязательным отношениям. Сравнение простого и деревенского обеда, подготовлен- ного движением, приправленного голодом, свободою, весельем, – с великолепным и натяну- тым банкетом будет достаточно, чтобы дать ему почувствовать, что весь блеск пира не принес ему никакого действительного удовольствия, и желудок его так же удовлетворен покидая стол крестьянина, как и стол капиталиста. Представим себе, что может сказать воспитатель в подобном случае. Припомните оба обеда, и решите сами, который вы ели с большим удовольствием; за которым вы видели больше веселья? за которым ели с большим аппетитом, пили веселее, смеялись чистосердечнее? за которым было меньше скуки и который менее требовал перемены блюд? Между тем посмот- рите, какая разница: ситный хлеб, который кажется вам таким вкусным, сделав крестьянином; его мутное и грубое, но здоровое и прохладительное вино, произведение его собственного виноградника; белье соткано изо льна, выпряденного зимою его женой, дочерями, служанкой; кроме рук его семьи никакие другие руки не приготовляли его обеда; ближайшая мельница и ближайший – рынок вот для него границы вселенной. В нем же действительно заключалось наслаждение тем, что доставили самые отдаленные страны и человеческие руки на тот стол? Если, несмотря на все это, вы не лучше пообедали, то что же вы выиграли от это изобилия? что было там такого, что было бы приготовлено для вас? Если б вы были хозяином дома, – может он прибавить, – все это осталось бы для вас еще более чуждым; потому что забота выставят на вид ваше наслаждение окончательно лишило бы вас его: вам достался бы труд, а им удовольствие. Эта речь быть может и очень хороша, но никуда не годится для Эмиля, которому она не понятна и которому не подсказывают его размышлений. Итак, говорите с ним проще. После сотни испытаний, скажите ему как-нибудь утром: где будем мы обедать сегодня? Среди ли той груды серебра, которая заваливает три четверти стола, и тех цветников бумажных цветов, которые подаются за десертом на зеркалах, в обществе ли тех женщин в фижмах, которые обращаются с вами как с марионеткой и хотят, чтобы вы говорили о том, чего не знаете; или в селе, которое за две версты отсюда, у тех добрых людей, которые всегда так рады нас видеть, и угощают нас такими вкусными сливками? Выбор Эмиля не может быть сомнительным: ибо он не болтлив и не тщеславен; он не терпит стеснения и все наши тонкие соуса вовсе ему не по Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 114 вкусу: но он всегда готов бродить по деревне и очень любит вкусные фрукты, хорошие овощи, хорошие сливки и хороших людей. 42 По дороге размышления рождаются сами собой. Я вижу, что толпы людей, приготовляющих эти пышные обеды, теряют свой труд, или вовсе не думают о наших удовольствиях. Мои примеры, годные для одного ребенка, могут быть негодны для тысячи других. Кто проникнется их духом, тот сумеет разнообразить их при случае: выбор зависит от изучения умственных свойств каждого, а это изучение зависит от случаев, которые доставляют их выка- заться. Никто не может думать, чтобы в течение трех или четырех лет, которые нам предстоит теперь наполнять, мы могли дать ребенку, хотя бы наилучше одаренному природой, доста- точное понятие о всех искусствах, всех естественных науках, чтобы сделать ему возможным современен самостоятельное их изучение; но выставляя пред его глазами все предметы, кото- рые для него важно знать, мы даем ему возможность развить свой вкус, талант, сделать первые шаги навстречу тому предмету, к которому влечет его гений, и указать нам путь, каким нужно его вести для того, чтобы помогать природе. Другая выгода от этого сцепления ограниченных, но точных, знаний заключается в том, что ребенок узнает их связь, их отношения и что они занимают в его мнении должное им место и тем предупреждаются в нем предрассудки, существующие у большинства людей касательно тех талантов, которые они развивали в себе, в ущерб тем, которыми они пренебрегали. Кому ясно виден порядок целого, тому ясно видно, на каком месте должна быть каждая часть; кто ясно видит одну часть и основательно ее знает, тот может быть ученым человеком: первый же – рассудительный человек, а вы помните, что мы менее стремимся к приобретению знаний, нежели к приобретению рассудка. Как бы то ни было, метода моя не зависит от моих примеров; она основывается на оценке способностей человека в его различных возрастах и на выборе занятий, которые приличны его способностям. Я думаю, что легко найти другую методу, которая на вид покажется более благоприятною; но если она менее приспособляется к роду, возрасту к полу ребенка, я сомне- ваюсь, чтобы она была так же успешна. Вступая в этот второй период, мы воспользовались избытком наших сил сравнительно с нашими нуждами, чтобы обратиться к внешнему миру; мы стремились в небеса; измеряли землю; мы наблюдали за законами природы; одним словом мы пробегали весь остров; теперь мы обращаемся к самим себе; мы нечувствительно подвигаемся к своему жилищу. Мы слиш- ком счастливы, если, возвращаясь в него, не находим его во владении неприятеля, который угрожает вам и готовится им овладеть! Что остается нам делать, окончив наблюдения над всем, что нас окружает? Приспосо- бить из этого к нашей пользе все, что мы можем себе присвоить, и обратить свое любопытство в пользу вашего благосостояния. До сих пор мы запасались разного рода орудиями, не зная, какие из них нам понадобятся. Бесполезные для нас самих, они, быть может, пригодятся дру- гим; а может быть, в свою очередь, нам понадобятся чужие орудия. Таким образом, мы все выиграем от этой мены; но, чтобы совершать ее, нужно звать наши взаимные потребности, нужно, чтобы каждый знал, что есть у других для его употребления и что он может предложить им взамен. Предположим десять человек, из которых у каждого есть десять родов потребно- стей. Нужно, чтобы каждый, ради необходимого, занимался десятью родами работ; но, бла- 42 Руссо прибавляет: «Любовь к деревне, которую я предполагаю в моем воспитаннике, является естественным плодом его воспитания. К тому же, не отличаясь тем фатовским и щегольским видом, который так нравится женщинам, этот ребенок видит от них меньше ласк, чем другие дети; следовательно, не так любит их общество и не так портится в нем, еще не будучи в состоянии почувствовать всей его прелести. Я остерегался учить его целовать у них руки, говорить им любезности или даже оказывать им, предпочтительнее пред мужчинами, должное им внимание: я поставил себе за непреломное правило ничего не требовать от него взамен, причина чего была бы для нег недоступна, а для ребенка не может быть удовлетворительной причины обращаться с одним полом иначе, нежели с другим». Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 115 годаря разнице в гении и таланте, один успеет меньше в одной из этих работ, а другой – в другой. Все, способные на различные вещи, будут делать одно и то же и получат дурные про- изведения. Устроим общество из этих десяти людей, и пусть каждый займется, для себя самого и для девяти других, тем родом деятельности, который ему наиболее свойствен; каждый вос- пользуется чужими талантами так, как будто бы он один обладал всеми ими; каждый усовер- шенствует свой собственный талант постоянным упражнением; и результатом будет то, что все десять, снабженные отличными произведениями, получат еще излишек для других. Вот начало, поставляемое на вид всеми нашими учреждениями. Исследование его последствий не входит в мою программу. Я занялся этим в другом сочинении. По этому принципу, человек, который захотел бы смотреть на себя как на изолированное существо, ни от чего не зависящее и удовлетворяющее само себя, мог бы быть лишь несчаст- ным. Ему невозможно было бы даже существовать; потому что, находя всю землю занятою частною собственностью и не имея ничего своего кроме тела, откуда ему взять необходимое? Выходя из природного состояния, мы принуждаем к тому же и наших ближних. Никто не может оставаться в этом состоянии, вопреки другим. Таким образом, составляется мало-помалу в уме ребенка понятие об общественных отношениях, прежде даже нежели он получит возможность действительно сделаться деятель- ным членом общества. Эмиль видит, что для того, чтобы иметь в своем распоряжении ору- дия, ему нужно также иметь орудия для чужого распоряжения, за которые он мог бы получить в обмен предметы, необходимые ему и находящиеся во власти других. Мне легко дать ему почувствовать необходимость этого обмена и дать ему возможность воспользоваться им. «Г-н министр, нужно же мне существовать», – говорил несчастный сатирик министру, который упрекал его низостью этого ремесла. «Я не вижу в этом необходимости», – холодно возразил сановник. Этот ответ, прекрасный для министра, был бы жестоким и лживым во вся- ких других устах. Каждому человеку нужно существовать. Этот аргумент, которому каждый придает больше или меньше силы, смотря по большему или меньшему своему человеколю- бию, является неоспоримым для того, кто его приводит по отношению к самому себе. Так как из всех отвращений, влагаемых в нас природою, самое сильное есть отвращение к смерти, то из этого следует, что все допускается ею, когда грозит смерть, и нет средств существовать. Принципы, по которым добродетельный человек научается презирать жизнь и жертвовать ею ради долга, весьма далеки от этой первобытной простоты. Счастливы народы, между которыми можно быть добрым без усилия и справедливым без добродетели! Если существует в мире такое бедственное положение, где каждый не может жить, не делая преступлений, и где граж- дане плутуют по необходимости, то вешать следует не преступника, а того, кто его принуждает делаться преступникам. Как скоро Эмиль узнает, что такое жизнь, моей первой заботой будет научить его сохра- нять ее. До сих пор я не различал сословий, аварий, состояний: впоследствии я точно так же не буду различать их, потому что человек одинаков во всех сословиях, потому что у богатого желудок не больше, чем у бедного, и не лучше варит; потому что у господина руки не длин- нее и не сильнее рук рабов; потому что вельможа ростом не выше простолюдина, и, наконец, потому что природные нужды везде одинаковы и, следовательно, средства удовлетворить их должны быть везде одинаковы. Приспособляйте воспитание человека к человеку, а не к тому, чего нет в человеке. Разве вы не видите, что, стараясь исключительно образовать его для одного сословия, вы делаете бесполезным для всякого другого, и что от судьбы зависит обратить все ваши старания на его погибель? Есть ли что-нибудь смешнее обедневшего вельможи, который в нищете остается со всеми предрассудками своего рождения? Есть ли что презреннее обед- невшего богача, который, помня о презрении, с которым относятся к бедности, считает себя последним из людей? Одному остается только – сделаться, общественным плутом; другому – унижающимся лакеем, под прикрытием этой фразы: нужно же им существовать. Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 116 Вы полагаетесь на существующий порядок общества, не помышляя о том, что этот поря- док подвержен неизбежным переворотам и что вам нельзя ни предвидеть, ни предупредить тот, который может застигнуть ваших детей. Вельможа делается ничтожным, богач делается бед- няком, король делается подданным; разве удары судьбы так редки, что вы можете рассчитывать избежать их? Мы приближаемся к эпохе кризисов и переворотов. 43 Кто может вам ручаться за то, что с вами тогда станется? Все, что создано людьми, может быть, и разрушено ими; неизгладимо только то, что создается природой, а природа не создает ни принцев, ни богачей, ни вельмож. Что же будет делать в ничтожестве этот сатрап, которого вы воспитали для вели- чия? Чем будет в бедности этот ростовщик, который только умеет жить в золоте? Чем будет, лишась всего, этот чванный балбес, который не умеет действовать самостоятельно и полагает свое существование в том, что должно быть для него чуждым? Счастлив, тот, кто умеет рас- ставаться с положением, которое ускользает от него, и остается человеком на зло самой судьбе! Пусть сколько угодно хвалят побежденного короля, который, как безумец, хочет похоронить себя под развалинами своего трона; я же презираю его; я вижу, что для его существования необходима корона и что он становится ничем, как скоро перестает быть королем; но тот, кто лишается ее и обходятся без нее, становится выше ее. Из королевского сана, носить который может и трус, и злодей, и безумец так же хорошо, как и всякий другой, он возвышается в сан человека, носить который умеют столь немногие. Тогда он торжествует над судьбой, он прези- рает ее, он всем обязан самому себе и, когда ему приходится выказать самого себя, он не выка- зывается ничтожным; он имеет самостоятельное значение. Да, мне во сто раз больше нравятся Сиракузский царь, которого мы видим школьным учителем в Коринее, и Македонский царь, которого мы видим актуариусом в Риме, нежели какой-нибудь Тарквиний, не знающий, что с собою делать лишась царства, или какой-нибудь наследник обладателя трех царств, 44 игрушка всякого, кто осмелится смеяться над его бедственным положением, переходящий от одного двора к другому, ища везде помощи и встречая повсюду оскорбления, благодаря тому, что не способен исполнять никакого ремесла, кроме того, которое больше не в его власти. Человек и гражданин, кто бы он им был, не может предложить обществу другого иму- щества, кроме самого себя, все остальное имущество его принадлежит обществу помимо его воли; и когда человек богат, он или не пользуется своим богатством, или общество пользуется им вместе с ним. В первом случае он крадет у других то, чего лишает себя; а во втором случае ничего им не дает. Таким образом, общественный долг весь остается на нем, пока он платит его только своим имуществом. Но мой отец, наживая его, служил обществу… Согласен; он уплатил свой долг, но не ваш. Вы больше должны другим, чем если б у вас не было состоя- ния, потому что родились при благоприятных обстоятельствах. Несправедливо, чтобы то, что один человек сделал для общества, освобождало другого от его собственного долга; потому что всякий, обязанный отдавать всего себя, может уплачивать только свой собственный долг, и ни один отец не может передать своему сыну право быть бесполезным для своих ближних; а между тем он это делает, по вашим словам, передавая ему свои богатства, которые суть дока- зательство и цена труда. Кто в праздности проедает то, чего сам не заработал, тот вор; и рентье, которому государство платит за то, что он ничего не делает, не многим отличаете в моих глазах от разбойника, живущего на счет прохожих. Вне общества, изолированный человек, не состоя ни у кого в долгу, имеет право жить как ему угодно; но в обществе, где он необходимо живет на счет других людей, он обязан возвратить им трудом то, что стоит его содержание; этому нет исключений. Труд есть, следовательно, необходимая обязанность общественного человека. Богатый или бедный, сильный или слабый, – всякий праздный гражданин есть вор. 43 Руссо говорит, «что не считает возможным, чтобы великие европейские монархии долго просуществовали: все они имели свою блестящую эпоху, а всякое государство, которое блестит, близко к падению. Мое мнение опирается на боле важные причины, чем его правило, но некстати было бы говорить о них, они и без того очевидны для каждого». 44 Карл-Эдуард, Претендент, внук Иакова II, короля Англии. Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 117 Между тем, из всех занятий, которые могут доставить человеку пропитание, ручная работа наиболее приближает его к природному состоянию, из всех званий самое независимое от случая и людей – это звание ремесленника. Ремесленник зависит только от своего труда; он свободен, настолько же свободен, сколько земледелец раб; потому что тот зависит от своего поля, жатвой с которого может завладеть другой. Неприятель, государь, сильный сосед, про- цесс могут отнять у него это поле; это поле дает тысячу способов притеснить его: но везде, где хотят притеснить работника, ему недолго собраться в путь; он уходит и уносит с собой руки. При всем том земледелие есть первое ремесло человека; оно самое честное, самое полезное и, следовательно, самое благородное из всех. Я не говорю Эмилю: учись земледелию; он его знает. Все полевые работы ему знакомы; он с них начал; к ним он беспрестанно возвращается. Итак, я ему скажу: возделывай наследство твоих отцов. Но если ты лишился этого наследства, или его у тебя нет, что остается делать? Учиться ремеслу. Ремесло моему сыну! сын мой ремесленником! Сударь, подумали ли вы об этом? Я больше об этом думал, нежели вы, сударыня, желающая лишить его возможности быть чем- нибудь, кроме как лордом, маркизом, князем, а со временем, быть может, менее, нежели нулем; я же хочу дать ему звание, которого он не мог бы потерять, звание, которое делало бы ему честь во все времена: я хочу возвысить его до звания человека; а что бы вы ни говорили, у него всегда будет меньше равных по этому титулу, нежели по всяким другим, которые он наследует от вас. Буква мертвит, а дух оживляет. Дело не столько в том, чтобы научиться ремеслу, для самого ремесла, сколько для того, чтобы победить предрассудки, которые презирают ремесло. Вам никогда не придется зарабатывать свое пропитание? Что ж, тем хуже, тем хуже для вас! Но все равно; работайте не ради необходимости, работайте ради славы. Снизойдите до звания ремесленника для того чтобы стать выше своего звания. Чтобы подчинить себе случай и вещи, станьте, прежде всего, в независимое от них положение. Чтобы властвовать помощью мнения, овладейте сначала этим мнением. Помните, что я требую от вас не таланта, а ремесла, настоящего ремесла, чисто механи- ческого ремесла, где бы руки работали более головы, и которое не вело бы к богатству, но благодаря которому можно было бы обойтись без богатства. В домах, весьма обеспеченных от опасности нуждаться в куске хлеба, я видел отцов, которые простирали предусмотрительность до того, что заботились не только об общем образовании детей, но и о том, чтобы наделить их такими познаниями, благодаря которым они могли бы, в случае каких-нибудь непредвиден- ных обстоятельств, зарабатывать свое пропитание. Эти дальновидные отцы воображают, что много делают: они ровно ничего не делают, потому что средства, которыми они думают наде- лить детей, зависят от того же самого случая, от которого они хотят их обеспечить. Так что, несмотря на все эти прекрасные таланты, если обладатель их не будет поставлен в благоприят- ные обстоятельства, для того, чтобы употребить их в дело, он упрет от нищеты точно так же, как если б не имел никаких талантов. Как скоро нужны уловки и интриги, то лучше уже пустить их в ход для того, чтобы удер- жать свое богатство, нежели на то, чтобы среди нищеты заработать средства возвращения к своему первоначальному положению. Если вы занимаетесь искусствами, успех которых зави- сит от известности артиста; если вы приноравливаете свои способности к званиям, которые подучаются только благодаря милости, к чему послужит вам все это в тот день, когда, спра- ведливо почувствовав отвращение к свету, вы пренебрежете теми средствами, без которых в нем невозможно успеть. Вы изучали политику и интересы королей: все это прекрасно; но что сделаете вы из этих познаний, если не сумеете пробиться к министрам, придворным женщи- нам, начальникам присутственных мест; если вы не овладеете тайной им нравиться, если все не увидят в вас необходимого для них плута? Вы архитектор или живописец? прекрасно; но нужно выказать ваш талант. Уж не думаете ли вы так попросту выставить ваше произведе- ние на художественную выставку? Да, как бы ни так! Нужно быть из Академии, нужно даже Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 118 чье-нибудь покровительство, чтобы получить какой-нибудь темный уголок на стене. Киньте- ка линейку и кисть; возьмите извозчика и отправляйтесь стучать в разные двери: вот каким образом получается известность. Между тем вы должны знать, что у всех этих знаменитых дверей стоят швейцары или привратники, которые понимают только жесты и которые слышат только руками. Захотите ли вы преподавать то, чему вас обучили, и сделаться учителем гео- графии, математики, языков, музыки или рисованья; и для этого нужно найти учеников, а сле- довательно и хвалителей. Знайте, что важнее быть шарлатаном, нежели искусным, и что если вы знаете только свое ремесло, вы всегда будете невеждою. Итак, посмотрите, как непрочны все эти блистательные средства и сколько других средств необходимо вам для того, чтобы извлечь из них пользу. К тому же, чего достигнете вы чрез это подлое унижение? Неудачи, не научая вас, унижают: будучи более чем когда-либо игрушкою общественного мнения, как возвыситесь вы над предрассудками, властителями вашей судьбы? Как станете вы презирать низость и пороки, которые нужны вам для существования? Вы зави- сели только от богатства, а теперь вы зависите от богатых; вы только ухудшили свое рабство и усилили свою нищету. Вы сделались бедным, не став свободным; это – худшее положение, в какое может попасть человек. Но если, вместо того, чтобы прибегать из-за хлеба к тем высшим познаниям, которые должны питать душу, а не тело, вы прибегнете, в случае нужды, в своим рукам и той пользе, которую вы умеете из них извлечь, все трудности исчезают, все уловки становятся бесполез- ными; средства в случае надобности всегда у вас под руками; честность, честь не становятся больше препятствием в жизни; вам нет нужды быть подлецом и лгуном со знатными, ловким пронырою с плутами, низким угодником со всеми, должником или вором, что, когда ничего не имеешь, почти одно и тоже; мнение других вас не беспокоит; вам не нужно ни за кем ухажи- вать, не нужно льстить глупцу, не нужно умилостивлять швейцара, не нужно платить. Пусть плуты распоряжаются важными делами, вам до этого дела нет: это не помешает вам быть чест- ным человеком, в вашей темной доле, и иметь кусок хлеба. Вы входите в первую попавшуюся лавку того ремесла, которому вы обучились: «Хозяин, мне нужна работа». – «Товарищ, сади- тесь тут, вот вам работа». До наступления обеденного часа, вы уже заработали свой обед. Если вы прилежны и воздержны, то до истечения недели вы уже заработаете, чем жить следующую неделю: вы прожили свободным, здоровым, правдивым, трудолюбивым, справедливым. Так выигрывать время не значит терять его. Я непременно хочу, чтобы Эмиль научился ремеслу. Честному, по крайней мере, реме- слу, скажете вы. Что значит это слово? Разве всякое полезное для общества ремесло не честно? Я не хочу, чтобы он был золотошвеем, или золотильщиком, или лакировщиком, как дворянин Локка; я не хочу, чтобы он был музыкантом, комедиантом, сочинителем книг. 45 За исключе- нием этих и подобных им ремесел, пусть выберет какое хочет; я не хочу его стеснять. Мне лучше хочется, чтобы он был башмачником, нежели поэтом; мне лучше хочется, чтобы он мостил большие дороги, нежели рисовал цветы на фарфоре. Но, скажете вы, жандармы, шпи- оны, палачи тоже полезные люди. От правительства зависит, чтобы они перестали быть полез- ными людьми. Но мимо, мимо; я был не прав; недостаточно выбрать полезное ремесло, нужно еще, чтобы оно не требовало от людей, занимающихся им, качеств, свойственных лишь гнус- ным сердцам и не совместимых с человеколюбием. Итак, возвратившись к первому слову, выберемте честное ремесло; но будем всегда помнить, что честность нераздельна с пользою. Знаменитый писатель нашего века, 46 книги которого изобилуют великими проектами и узкими взглядами, дал обет, как и все священнослужители его исповедания, не иметь соб- 45 Руссо прибавляет: «А вы сами сочиняете же книги, скажут мне. Да, сознаюсь, к несчастью; но ошибки мои, которые я считаю достаточно искупленными мною, не могут служить другим предлогом впадать в такие же ошибки. Я пишу не для того, чтобы оправдать свои ошибки, но чтобы предохранить читателя от подражания мне». 46 Аббат Сен-Пьер. Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 119 ственной жены; но, более щекотливый, чем другие, по вопросу о прелюбодеянии, он решился, говорят, иметь хорошеньких служанок, с которыми он по мере сил заглаживал оскорбление, нанесенное им, чрез этот безрассудный обет, своему роду. Он считал обязанностью гражда- нина дать других граждан своему отечеству, а той данью, какую он платил ему в этом отно- шении, он обогащал класс ремесленников. Как скоро дети его подрастали, он всех их учил ремеслу, которое им нравилось, за исключением лишь пустых, бесполезных или зависящих от моды ремесел, так напр., ремесло парикмахера. Вот дух, который должен руководить нами при выборе ремесла для Эмиля; лучше ска- зать, не мы должны делать этот выбор, а он: так как правила, которыми он проникнут, поддер- живают в нем естественное презрение к бесполезным вещам, – он никогда не захочет терять время на труд, лишенный всякой цены, а другой цены, кроме действительной пользы, вещи для него не имеют; ему нужно такое ремесло, которое было бы полезно Робинзону на его острове. Перебирая на глазах ребенка произведения приводы и искусства, подстрекая в нем любо- пытство, следя за тем, куда оно его заносит, имеешь возможность изучать его вкусы, наклон- ности, стремления и подсмотреть первую искру его гения, если только у него есть какой-нибудь определенный гений. Но одно из обычных заблуждений, от которого вам нужно остерегаться, заключается в том, что действие случая приписывают силе таланта и принимают за опреде- ленную склонность к тому или другому искусству дух подражания, общий и человеку и обе- зьяне и который машинально побуждает того и другую перенимать все видимые ими действия, не зная хорошенько, к чему они пригодны. Свет наполнен ремесленниками и в особенности артистами, у которых нет природного таланта к тому искусству, которым они занимаются и на которое их натолкнули в малолетстве, или вследствие посторонних соображений, или вслед- ствие обманчивого увлечения наружным усердием, которое они точно также перенесли бы и на всякое другое искусство, если б раньше столкнулись с ним. Иной заслышит звук барабана, и вообразит себя генералом; иной увидит постройку, и захочет быть архитектором. Всякий соблазняется ремеслом, которое у него на глазах, если думает, что оно уважается. Я знавал одного лакея, который, видя, как рисует и пишет масляными красками его гос- подин, вбил себе в голову сделаться живописцем и рисовальщиком. С той минуты, как в нем явилось это намерение, он взял карандаш, покинутый им лишь для кисти, которую уже не поки- нет во всю жизнь. Без уроков и правил, он принялся срисовывать все, что ему попадаюсь под руку. Целых три года провел он над своим мараньем, от которого кроме службы ничто не могло его оторвать, и никогда не унывал от малых успехов, которые позволяло ему его посредствен- ное дарование. В течение шести месяцев чрезвычайно жаркого лета я видел его сидящим или, скорее, прикованным к стулу пред глобусом, в маленькой, обращенной на юг, передней, где задыхались и мимоходом; он с неуклонною настойчивостью срисовывал этот глобус, поправ- лял рисунок, начинал его сызнова, пока ему не удалось удовлетворительно передать модель и остаться довольным своею работою. Наконец благодаря покровительству своего господина и руководству одного артиста, ему удалось бросить ливрею и жить своею кистью. До известной границы настойчивость пополняет талант: он дошел до этой границы и никогда не перейдет за нее. Постоянство и усердие этого честного малого похвальны. Он всегда будет уважаем за свое рвение, верность, за свое поведение; но никогда и ничего не будет рисовать кроме потолков. Кто бы не обманулся его рвением и не принял его за настоящий талант? Между любовью к занятию и способностью к нему есть большая разница. Нужна более тонкая наблюдательность, нежели думают, для того, чтобы удостовериться в настоящем гении и настоящей склонности ребенка, который выказывает гораздо больше свои желания, нежели свои способности, и о котором судят по первым за неумением наблюдать за последними. Я желал бы, чтобы какой- нибудь разумный человек дал нам трактат об искусстве наблюдать за детьми. Знакомство с таким искусством было бы весьма важным: отцы и учителя не знают и первых начал его. Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 120 Но, быть может, мы придаем здесь слишком большую важность выбору ремесла. Так как дело идет о ручной работе, то этот выбор не затруднителен для Эмиля; а ученье его уже наполовину окончено, благодаря упражнениям, которыми мы до сих пор его занимали. Что хотите чтобы он делал? Он на все готов; он уже умеет владеть заступом, мотыкой, он умеет действовать и токарным станком, и молотком, и стругом, и пилою; инструменты всех ремесел ему знакомы. Остается только приобрести достаточный навык в употребления какого-нибудь из этих инструментов, чтобы сравняться по проворству с хорошими ремесленниками, которые им действуют; а у него в этом отношении большое преимущество пред всеми, потому что у него тело ловкое, члены гибкие, вследствие чего он может принимать всякие положения и без усилия делать продолжительное движение всякого рода. Сверх того, органы у него верны и хорошо изощрены; весь механизм искусств уже знаком ему. Чтобы уметь работать как мастер своего дела, ему недостает только привычки, а привычка приобретается временем. Какому из ремесел, которое нам остается выбрать, уделит он достаточно времени, чтобы приобрести в нем ловкость? Вот в чем весь вопрос. Дайте мужчине ремесло, приличное его полу, а юноше ремесло приличное его возрасту; всякое ремесло, принуждающее к неподвижности и сидячей жизни, изнеживающее и расслаб- ляющее тело, ему не нравится и не годится. Колодой мальчик никогда сам не стремится быть портным; нужна ловкость, чтобы побудить заниматься этим женским ремеслом, пол, для кото- рого оно не создано. Одни и те же руки не могут владеть иголкой и шпагою. Будь я государем, я позволил бы швейное и портняжное ремесло только женщинам, и хромым, принужденным заниматься тем же, чем и они. Предположив, что евнухи необходимы, я нахожу очень глупым со стороны восточных народов делать их нарочно. Почему не довольствуются они теми, кото- рых сделала сама природа, тою толпою слабых людей, которым она исказила сердце? У них с избытком хватило бы таких на случай надобности. Всякий слабый, изнеженный, боязливый человек осуждается природою на сидячую жизнь; он создан, чтобы жить с женщинами, или на их лад. Пусть он исправляет одно из ремесел, приличных им, я согласен, и если уже непре- менно нужны настоящие евнухи, то пусть присуждают к этому званию людей, которые позо- рят свой пол, избирая занятия, которые для них неприличны. Их выбор указывает на ошибку природы: исправив эту ошибку так или иначе, вы сделаете только благо. Я запрещаю моему воспитаннику вредные ремесла, но никак не тяжёлые, ни даже опас- ные. Они разом упражняют силу и мужество; они годятся для одних мужчин; женщины за них не берутся: как не стыдно мужчинам присваивать себе те, которые исправляют женщины? В Италии не видно женщин в лавках, и нельзя себе представить ничего печальнее вида улиц этой страны для тех, кто привык к улицам Франции и Англии. Видя модных торгов- цев продающих дамам ленты, уборы, сети, синель, я находил эти изящные вещи чрезвычайно смешными в грубых руках, созданных на то, чтобы раздувать огонь в кузнечном горне и ударять по наковальне. Я говорил себе: В этой стране женщины должны бы были в отместку открывать оружейные лавки. Пусть всякий делает и продает оружия своего пола. Чтобы знать их, нужно самому и пользоваться ими. Юноша, пускай занятия твои носят отпечаток руки мужчины. Учись сильною рукой вла- деть топором и пилою, отесывать бревно, лазить по кровле, прилаживать конёк крыши, укреп- лять его перекладинами и подпорами; затем кликни свою сестру на помощь, когда она позовет тебя помочь ей в ее канвовой работе. Я хватаю через край для моих милых современников, – чувствую это; но я иногда увлека- юсь силою выводов. Если кто-нибудь стыдится работать публично вооружась стругом и кожа- ным фартуком, то я вижу в нем не более как раба мнения, готового стыдиться добра, как скоро над честными людьми вздумают смеяться. Впрочем, сделаем предрассудкам отцов ту уступку, которая не может повредить рассудку детей. Чтобы уважать все полезные занятия, вовсе не нужно всех их исполнять; достаточно, если ни одного из них не считаешь ниже себя. Когда Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 121 выбор возможен и кроме того никто не руководит нашим решением, почему же при выборе между ремеслами одного разряда не сообразоваться с влечением, наклонностями, приличием? Обработка металлов очень полезна и даже полезнее всего другого; однако, если только особен- ные причины не побудят меня к тому, я не сделаю из вашего сына кузнеца или слесаря; мне бы не хотелось видеть его в кузнице с лицом циклопа. Точно также я не сделал бы из него камен- щика, еще менее башмачника. Необходимо, чтобы существовали все ремесла, но кому возмо- жен выбор, тот должен обращать внимание на опрятность, потому что в этом отношении уж не мнение играет роль, а чувство. Наконец мне не нравятся также те глупые ремесла, в которых работники, лишенные промышленной изобретательности и работающие почти машинально, всегда занимают свои руки одною и тою же работою; так напр. ткачи, чулочные мастера, каме- нотесы: зачем употреблять в этих ремеслах людей со смыслом? Здесь машина управляет дру- гой машиной. Хорошо обсудив вопрос, я желал бы, чтобы моему воспитаннику более всего понрави- лось столярное ремесло. Оно опрятно, полезно, им можно запинаться дома; оно достаточно упражняет тело; оно требует от работника ловкости и промышленной изобретательности; а форма работ, определившая пользою, не выключает изящества и вкуса. Если же случится, что гений вашего воспитанника решительно стремится к умозритель- ным наукам, тогда я не стану осуждать, если его научать ремеслу, согласующемуся с его наклон- ностями, если он будет учится например делать математические инструменты, очки, телескопы и проч. Когда Эмиль станет учиться своему ремеслу, я стану изучать его вместе с ним, потому что убежден, что он хорошо научится только тому, чему мы будем учиться вместе. Итак, мы оба поступим в ученье, и не будем требовать, чтобы с нами обращались как с господами, но как с настоящими, не шуточными подмастерьями: почему же и не быть нам ими взаправду? Царь Петр был же плотником на верфи и барабанщиком своих собственных войск: или вы думаете, что этот царь был ниже вас по рождению или достоинству? Вы понимаете, что я говорю это не Эмилю, а вам, кто бы вы там ни были. К несчастью, нам невозможно проводить все наше время за станком. Мы не только ремес- ленные подмастерья, мы человеческие подмастерья; а ученье в этом последнем ремесле самое тяжелое и продолжительное. Как женам быть? Будем ли мы один час ежедневно брать урок столярного ремесла, подобно тому, как берем уроки танцев? Нет, мы будем тогда не подмасте- рьями, а школьниками; а цель наша не столько в том, чтобы научиться столярному ремеслу, сколько воспитать себя для звания столяра. Следовательно, я держусь того мнения, чтобы мы по крайней мере раз или два в неделю отправлялись на целый день к мастеру, чтобы мы вста- вали вместе с ним, раньше его принимались за работу, обедали за его столом, работали под его началом и, имев честь поужинать с его семьей, возвращались, если хотим, спать на наши жест- кие постели. Вот каким образом научаются нескольким ремеслам за раз, и вот каким образом упражняются руки, не пренебрегая другим ученьем. Поступая хорошо, будем просты: не дадим места тщеславию в наших стараниях победить его. Гордиться победой над предрассудками значит им подчиняться. Говорят, что, по старин- ному обычаю турецкого дома, султан обязан заниматься ручным работами; а всякий знает, что произведения королевской руки не могут быть мастерскими произведениями. Итак, он раздает эти мастерские произведения вельможам Порты, а за работу платит сообразно званию работ- ника. Если я вижу в этом что дурное, это уже конечно не этот мнимый грабеж; потому что напротив он очень полезен. Заставляя вельмож делить с ним то, что они награбили у народа, султан тем самым освобождается от необходимости непосредственно грабить народ. При дес- потизме такое облегчение необходимо: без него это ужасное правительство не могло бы суще- ствовать. Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 122 Настоящее зло от подобного обычая заключается в понятии о собственном достоинстве, которое он вселяет этому несчастному. Подобно царю Мидасу, он видит, как превращается в золото все, до чего он ни коснется, но не замечает, какие уши вырастают, благодаря этому. Чтобы предохранить нашего Эмиля от этих ушей, предохраним его руки от этого богатого таланта; пусть цена его произведению заключается в работе, а не в работнике. Не иначе дозво- лим судить о нем, как сравнивая его с произведениями хороших мастеров. Пусть, его работа оценивается по самой работе, а не по тому, что она принадлежит ему. О том, что хорошо сде- лано, скажите, вот хорошая работа; но не прибавляйте, кому она принадлежит? Если он сам скажет с гордым и довольным видом: это моя работа, прибавьте холодно: ваша, или чья другая, это все равно, но как бы то ни было это хорошая работа. Добрая мать, в особенности остерегайся лжи, которая тебя ожидает. Если твой сын мно- гое знает, то не доверяй его знанию; если ом имеет несчастие воспитываться в Париже и быть богатым, он пропал. Пока там будут вкусные артисты, у него будут все их таланты; но вдали от них они у него пропадут. В Париже богатый все знает; невежествен один только бедняк. Эта столица наполнена любителями, и в особенности любительницами, которые исполняют своя работы подобно тону, как г. Гильом выдумывал свои краски. Я знаю этому два-три почетных исключения между мужчинами, может быть их и больше; но я не знаю исключений между жен- щинами и сомневаюсь, чтобы они были. Вообще в искусствах приобретается таким же точно образом, как и в магистратуре; артистом и судьей артистов делаешься подобно тому, как дела- ешься доктором права и судьей. Следовательно; если б раз установилось, что хорошо – знать ремесло, то ваши дети скоро научились бы им, не учась: их произвели бы в мастера, подобно тому, как производят в совет- ники в Цюрихе. Не надобно всех этих церемоний для Эмиля; не надо внешности, а надо правды. Пусть не прославляются его знания, но пусть он молча учится. Пусть он делает мастер- ские произведения, но пусть никогда не производят его в мастера; пуст он будет работником не по названию, а по работе. Если я был понятен до сих пор, то должно быть ясно, каким образом рядом с привычкой к телесному упражнению и ручной работе я нечувствительно вселяю в моего воспитанника любовь к размышлению и углублению в самого себя, с целю противодействовать лени, которая произошла бы от его равнодушия к людским суждениям и безмятежности страстей. Ему нужно работать как поселянину, а думать как философу, чтобы не быть таким же ленивым как дикарь. Великая тайна в воспитании заключается в том, чтобы телесные и умственные упражнения служили друг для друга отдохновением. Но не будем забегать вперед с наставлениями, требующими более зрелого ума. Пробыв работником, Эмиль не замедлит на себе ощутить неравенство состояний, которое сначала только мимоходом замечал. Он в свою очередь захочет испытать меня, руководствуясь прави- лами, которыми я его наделяю и которые ему доступны. Получая все от меня одного и видя себя так близко от состояния бедняков, он захочет узнать, почему я так далек от него. Быть может, он обратится ко мне врасплох с опасными вопросами: «Вы богаты, вы мне это говорили, и я это вижу. Богач точно так же должен давать обществу свой труд, так как он человек. Но вы, что же вы делаете для общества?» Что сказал бы на это ученый воспитатель? Не знаю. Может быть, он был бы настолько глуп, чтобы упомянуть ребенку о попечениях, которые он ему ока- зывает. Что же касается до меня, то мастерская выручит меня из затруднительного положения. «Вот, дорого! Эми», отличный вопрос: я обещаю отвечать вам на него за себя, когда вы най- дете за самого себя на него ответ, которым останетесь довольны. Пока я постараюсь отдавать свой излишек вам и бедным и делать еженедельно по столу или по лавке, дабы не быть вполне бесполезным». Итак, мы возвратились к самим себе. Итак, наш ребенок, готовый выйти из ребяческого состояния, сосредоточивается на своей личности. Итак, он более чем когда-нибудь чувствует Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 123 необходимость, которая связывает его с предметами. Начать с упражнений его тела и чувств, мы упражняли также и его ум и рассудок. Наконец, мы соединили действия его членов с дей- ствием его способностей; мы образовали деятельное и думающее существо: чтобы докончить воспитание человека, нам остается только сделать любящее и чувствительное существо, т. е. усовершенствовать его разум помощью чувства. Но прежде чем приступить к этому новому порядку вещей, бросим взгляд на тот, который мы покидаем и посмотрим, как можно точнее, до каких пределов мы достигли. Сначала наш воспитанник имел только чувства, теперь у него есть понятие. Сначала он только ощущал, теперь он судит. Потому что из сравнения нескольких последовательных или одновременных ощущений и из суждения, которое о них составляешь, рождается род среднего или сложного ощущения, которое я называю понятием. Способ составления понятий – вот что придает характер человеческому уму. Ум, кото- рый составляет свои понятия по действительным отношениям, есть серьезный ум, тот же, который довольствуется видимыми отношениями, есть ум поверхностный; тот, который видит отношения в их настоящем свете, есть верный ум; тот же, который дурно оценивает их, есть ложный ум; тот, который выдумывает воображенные отношения, лишенные действительности и вероятности, сумасшедший; тот, который не сравнивает, идиот. Большая или меньшая спо- собность сравнивать понятия и открывать отношения, вот чем определяется в человеке боль- шой человеческий ум и проч. То же самое бывает с тем, кто в первый раз видит зеркало или оптический прибор, кто входит в глубокий погреб среди зимы или лета, кто опускает в тепловатую воду горячую или холодную руку; кто катает между двумя скрещенными пальцами маленький шарик, и проч. Если он удовольствуется объяснением, того, что видит, что ощущает, то так как суждение его чисто пассивно, то не возможно, чтобы он ошибся; но когда он судит о вещи по внешности он активен, он сравнивает, он устанавливает по поведению отношения, которых не видит; тогда он ошибается или может ошибаться. Для исправления или предупреждения ошибки ему нужен опыт. Покажите ночью вашему воспитаннику облака, бегущие между ним и луною, он поду- мает, что это луна бежит в противном направлении, а облака стоят. Он подумает это благодаря поспешному наведению; потому что видит обыкновенно, что в большинстве случаев малень- кие предметы движутся, а не большие, и что облака кажутся ему больше, чем луна, отдален- ности которой он не может оценить. Когда же из плывущей лодки он взглянет в некотором расстоянии на берег, то впадет в противоположную ошибку и ему покажется, что земля бежит, потому что, не чувствуя себя двигающимся, он смотрит на лодку, море или реку и весь свой горизонт как не неподвижное целое, а берег, который ему кажется бегущим, представляется ему частью этого целого. В первый раз как ребенок видит палку, до половины опущенную в воду, он видит сломан- ную палку: ощущение правдиво и было бы таким, если б мы и не знали причины этого явления. Если вы спросите у него, что он видит, он скажет: сломанную палку, и скажет правду, потому что он очень уверен, что имеет ощущения сломанной палки. Но когда, обманутый своим суж- дением, он идет дальше и, утверждая, что видит сломанную палку, начинает утверждать, что виденное им есть действительно сломанная палка, тогда он говорит ложь. Почему? потому что тогда он становится активным и уже судит не по наблюдению, а по наведению, утверждает то, чего не ощущает, а именно, что суждение, которое дает ему одно чувство, подтверждается другим. Так как все наши ошибки происходят от ваших суждений, то если б нам не нужно было ездить, то не было бы никакой надобности учиться; нам никогда не приходилось бы ошибаться; наше чувство дало бы нам гораздо больше счастья, чем наше знание. Кто будет отрицать, что ученые знают много истинных вещей, которых невежды никогда не узнают? Но ближе ли от Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 124 этого ученые к истине? Напротив того; идя вперед, они удаляются от нее, потому что тще- славное желание судить опережает знание и всякая истина, которая ими узнается, является в сопровождении ста лживых суждений. Ясно, как день, что ученые европейские общества не более как публичные школы лжи; а в Академии Наук кроется, несомненно, больше заблужде- ний, нежели целого племени гуронов. Так как чем больше люди знают, тем более они ошибаются, то единственный способ избе- жать ошибки есть невежество. Не судите, и вы никогда не будете ошибаться. Вот урок природы, также как и разума. За исключением тех весьма немногих и весьма ощутительных непосред- ственных отношений, которые существуют между нами и вещами, мы естественно чувствуем глубокое равнодушие ко всему остальному. Дикарь не сделает шага, чтобы посмотреть на дей- ствие самой удивительной машины и всех чудес электричества. Какое им дело? Вот обычное слово невежды, и самое приличное для мудреца. Но к несчастью это олово для нас больше не годится. Все нас интересует с тех пор, как мы зависим от всего, а наше любопытство необходимо расширяется вместе с нашими нуж- дами. Вот почему я наделяю философа чрезвычайно большим любопытством, а дикаря ни малейшим. Последний ни в ком не нуждается; первый же нуждается во всех и в особенности в поклонниках. Мне скажут, что я удаляюсь от природы; не думаю. Она избирает свои орудия и правила, сообразуясь не с мнением; но с нуждою. А между тем нужды изменяются, смотря по состоя- нию людей. Есть большая разница: между человеком природы, живущим в природном состоя- нии; и человеком природы, живущим в общественном состоянии. Эмиль не дикарь, которому предстоит жить в пустыне; Эмиль – дикарь, который должен жить в городах. Нужно, чтобы он умел доставать в них себе необходимое, извлекать пользу из их обывателей и жить, если даже и не так, как они, то, по крайней мере, с ними. Так как среди стольких новых отношений, от которых он будет зависеть, ему помимо воли придется судить, то научим, его судить хорошо. Сами лучший способ научиться хорошо судить есть тот, который наиболее стремится к упрощению опытов и даже к возможности обойтись без них – не впадая в ошибку. Из чего следует, что кроме долгой взаимной поверки отношений внешних чувств нужно еще учится поверять отношения каждого внешнего чувства им самим, не прибегая к другому внешнему чувству; тогда каждое ощущение превратится для нас в понятие, а это понятие будет согласно с истиной. Вот какого рода приобретениями я старался исполнить этот третий период челове- ческой жизни. Такой образ действия требует терпения и, осмотрительности, на которую мало учителей способны, а без которой ученик никогда не научится хорошо судить. Так, например, если ребе- нок обманут видом сломанной палки, а вы, желая указать ему его ошибку, поспешите вытащить палку, из воды, вы, может быть, разубедите его, но чему вы его научите? Только, чему он скоро научился бы сам собою. Нет, совсем не то следует делать! Дело, ее в том, чтобы научить его истине, а в том, чтобы показать ему, какой прием нужен для открытия истины. Чтобы лучше научить его, не нужно спешить разубеждать его. Возьмем для примера меня и Эмиля. Во-первых, на первый из двух воображаемых вопросов всякий ребенок, воспитанный по рутине, непременно ответит утвердительным образом: «это, разумеется, сломанная палка», – скажет он. Я сомневаюсь, чтобы Эмиль дал мне такой же ответ. Не видя необходимости быть ученым или казаться им, он никогда не спешит судить; он судит только по очевидности; и он далеко не судит ее в настоящем случае, он, который знает, как обманчивы нотки суждения по наружному виду, он убедился в этом на перспективе. К тому же, так как он знает по опыту, что самые пустые вопросы мои всегда имеют какую- нибудь цель, которая ему не сразу видна, то у него нет привычки отвечать наобум, напротив того, он остерегается их, внимательно обдумывает и заботливо рассматривает, прежде чем дать Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 125 ответ. Никогда он не дает мне ответа, которым бы он сам не был доволен, а ему трудно уго- дить. Наконец, ни он, ни я не претендуем на знание истины, но только на избежание ошибок. Нам было бы гораздо стыднее удостовериться недостигнутой причиной, нежели вовсе не найти истинной. «Я не знаю» вот слово, которое нам нравится обоим, и которое мы так часто повто- ряем, что оно ничего нам не стоит ни тому, ни другому. Но сорвется ли у него ветреное слово, или он избегнет его посредством нашего удобного не знаю, мое возражение будет одно и то же: посмотрим, исследуем. Палка, опущенная до половины в воду, остается в перпендикулярном положении. Чтобы узнать, сломанная ли она, как это кажется, нам предстоит сделать многое, прежде чем вынуть ее из воды или взять в руку. 1) Во-первых, мы обойдем палку и видим, что перелом вертится вместе с нами. Следо- вательно, наш глаз изменяет его, а взгляды не двигают тела. 2) Мы смотрим отвесно на тот конец палки, который торчит из воды; тогда палка не предоставляет согнутой линии, конец ближайший к нашему глазу аккуратно скрывает другой конец. Разве наш глаз выпрямил палку? 3) Мы возмущаем поверхность воды и видим, как палка складывается в несколько кусков, движется зигзагами и следит за волнением воды. Достаточно ли того движения, которое мы сообщаем этой воде, чтобы сломать, размягчить и распустить палку? 4) Мы выливаем воду и видим, что палка выпрямляется мало-помалу, по мере того, как вода уменьшается. Разве этого недостаточно для разъяснения факта и открытия преломле- ния лучей? Следовательно, несправедливо, что зрение обманывает нас, так как одного его нам достаточно для исправления ошибок, которые мы ему приписываем. Предположим, что ребенок так туп, что не понимает результата этих опытов, тогда нужно призвать осязание на помощь зрению. Вместо того чтобы вынуть палку из воды, оставим ее в этом положении, и пусть ребенок проведет рукою от одного конца до другого, он не будет чувствовать угла, следовательно, палка не сломана. Вы мне скажете, что тут не одни только суждения, но и правильные рассуждения. Правда, но разве вы не видите, что как скоро ум достиг до понятий, то всякое суждение есть рассуж- дение? Сознание ощущения есть предоставление, суждение. Следовательно, как скоро срав- нивают два ощущения, то рассуждают. Искусство суждения и искусство рассуждения совер- шенно одинаковы. Эмиль никогда не будет знать диоптрику, или научится ей около этой палки. Он не будет рассекать насекомых; он не будет считать солнечных пятен; он не будет знать, что такое мик- роскоп и телескоп. Ваши ученые воспитанники будут смеяться над его невежеством. Они будут правы; потому что я хочу, чтобы он, прежде чем употреблять эти инструменты, выдумал их, а вы понимаете, что это не может сделать так скоро. Вот дух всей моей, методы в этой части. Если ребенок катает маленький шарик между двух скрещенных пальцев и ему кажутся два шарика, то я не позволю ему посмотреть, прежде нежели он убедится, что у него один только шарик. Этих объяснений достаточно, я думаю, чтобы ясно показать успехи, которые делал до сих пор ум моего воспитанника, и путь, по которому он дошел до этих успехов. Но вас пугает, быть может, множество вещей, которые я ему показывал: вы боитесь, чтобы я не обременил его ума этим множеством знаний. Напротив, я своре учу его ни игнорировать, нежели знать. Я показываю ему путь науки, правда легкий, но длинный, обширный, медленный. Я заставляю его сделать первые шаги для ознакомления с началом, но не позволяю ему идти дальше. Принужденный учиться сам собою, он употребляет свой, а не чужой разум; потому что для того, чтобы не уважать мнении, нужно не уважать и авторитета, а большинство наших заблуждений приходят к нам от других, а не от нас самих. От этого постоянного упражнения должна произойти крепость ума подобная той, которую приобретает тело чрез труд и усталость. Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 126 Другое преимущество заключается в том, что подвигаешься вперед сообразно своим силам. Ум, также как и тело, переносит только то, что может перенести. Когда рассудок присваивает себе вещи, прежде нежели ими овладеет память, то, что он извлекает в последствии из памяти, принадлежат ему: тогда как, обременяя память без участия рассудка, рискуешь никогда не извлечь из нее ничего такого, что принадлежало бы рассудку. У Эмиля мало знаний, но те, какие у него есть, принадлежат ему действительно; он ничего не знает наполовину. В числе вещей, которые он знает и знает хорошо, самая важная та, что есть много вещей, которых он не знает, но может со временем узнать; гораздо больше таких, которые знакомы другим людям и которых он никогда не будет знать, и бесконечное множество таких, каких никогда и не один человек не будет знать. У него всеобъемлющий ум, не по познаниям, а по способности их приобретать, ум открытый, готовый на все и, как говорит Монтан, если не ученый, то способный научаться. Для меня достаточно, чтобы он умел нахо- дить пользу того, что он делает, и причину того, чему он верит. Потому что, повторяю, цель моя дать ему не науку, но способ приобретать ее в случае необходимости, делать ей точную оценку и заставить его полюбить истину свыше всего. С этой истиной подвигаешься медленно, но никогда не делаешь лишнего шага и не бываешь принужден отступать назад. У Эмиля есть только естественные и чисто физические знания. Ему неизвестна история метафизика и мораль даже по имени. Он знает существенное отношение человека к вещам, но ничего не знает о нравственных отношениях человека к человеку. Он не умеет обобщать понятия, выводить абстракты. Он видит общие свойства у некоторых тех, не рассуждая об этих свойствах. Он знает пространство благодаря геометрическим фигурам; он знает отвлеченную величину благодаря алгебраическим знакам. Эти фигуры и эти знаки служат этим отвлеченно- стям опорами, на которые полагаются его внешние чувства. Он не старается узнавать сущность вещей, но только отношения которые его интересуют. Он оценивает то, что ему чуждо только по отношению его к нему самому, но эта оценка точна и верна. Прихоть, условное не входит в неё. Он более уважает то, что ему полезно, и никогда не покидая этого способа оценки ничего не уступает мнению. Эмиль трудолюбив, воздержан, терпелив, тверд, исполнен мужества. Его воображение нимало не воспламененное, никогда не преувеличивает ему опасностей; мало зол чувствитель- ных на него, и он умеет терпеливо страдать, потому что не приучен бороться с судьбой. По вопросу о смерти, он еще не знает хорошенько что это такое, но привыкший беспрекословно подчиняться закону необходимости, когда нужно будет умирать, он умрет без жалоб и сопро- тивления: вот все, что природа позволяет в этот момент, ненавидимый всеми. Жить свобод- ным и не дорожить земными вещами – есть наилучший способ научиться умирать. Одним словом, у Эмиля есть по части добродетели всё, что становится до него самого. Чтобы иметь общественные добродетели, ему недостает единственно знакомства с отношени- ями, которые их требуют, ему недостает единственно знаний, которыми ум его вполне готов воспринять. Он считает себя свободным от всяких обязательств перед другими людьми и доволен, что другие не думают о нём. Он ни от кого и ничего не требует и себя не считает в чем-нибудь обязанным перед другими. Он одинок в человеческом обществе и полагается только на самого себя. Он также больше всякого другого имеет право полагаться на самого себя, потому что он достиг всего, чем можно быть в его годы. У него нет заблуждений кроме разве тех, которые неизбежны у людей, у него пороков кроме разве тех, от которых не может предохраниться ни один человек. У него здоровое тело, проворные члены, ум точный и без предрассудков, сердце свободное и без страстей, самолюбие, самая первая и самая естественная из всех, едва- едва пробудилась в нём. Не нарушая ничьего покоя, он прожил довольным, счастливым и сво- бодным, насколько позволяет природа. Как вы думаете, ребенок достигший таким образом до своего пятнадцатилетнего возраста, даром прожил свои предыдущие годы? |