ЖанЖак Руссо Эмиль, или о воспитании Мультимедийное издательство Стрельбицкого
 Скачать 1.71 Mb.
|
|
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ Как коротка наша жизнь здесь на земле! Первая четверть жизни пройдет прежде, нежели мы узнаем ей цену, когда проходит последняя четверть жизни, мы уже перестали ею насла- ждаться. Сначала мы не умеем жить, затем вскоре мы не можем жить, а в промежуток, раз- деляющий эти две бесполезные крайние эпохи, три четверти времени, которое нам остается, уходит на сон, труд, горе, принуждение, страдания всякого рода. Жизнь коротка не столько по времени, сколько потому, что из этого краткого времени нам ничего почти не остается на наслаждение. Как бы ни была отдалена минута смерти, есть минуты рождения, которые всегда будут слишком коротки, если дурно наполнять этот промежуток. Мы так сказать дважды рождаемся: раз – чтобы существовать, другой чтобы жить, раз – как представители рода, другой – как представители пола. Те, которые смотрят на женщину, как на мужчину не вполне развитого, разумеется, ошибаются, но внешнее сходство оправды- вает их. Да возмужалости в детях особого пола ничего нет, чтобы наружно различало их, та же наружность, то же лицо, тот же цвет лица, тот же голос, все одинаково: и девочки – дети, и мальчики – дети; одно название прилично для существ столь сходных. Самцы, у которых пре- пятствуют дальнейшему развитию пола, сохраняют это сходство на всю жизнь; они навсегда остаются большими детьми; а женщины, в которых это сходство никогда не пропадает, кажутся во многих отношениях совершенными детьми. Как ров моря недолго предшествует грозе, и этот бурный переворот предшествуется ропотом рождающихся страстей. Глухое брожение предупреждает о близости и опасности. Перемена в нраве, частых вспышек гнева, постоянное волнение ума делают ребенка почти необузданным. Он становится глух к голосу, которому покорился, в своем возбужденном состоянии он похож на льва и не признает своего руководителя, не хочет ничьего руководства. Зажигающийся огонь оживляет их; в оживившихся взорах дышит еще святая невинность, но уже нет прежней тупости: он уже чувствует, что они могут быть искренны; он научается опускать их и красить; он становится чувствителен, не сознавая еще своего чувства; он беспо- коен не имея еще к тому никакого повода. Все это может идти медленно и не захватив нас врасплох, но если живость его слишком нетерпелива, если его вспыльчивость переходит в бешенство, если он каждую минуту готов рассердиться, если он проливает беспричинные слезы, если возле предметов, начинающих быть для него опасными, пульс учащается, обзор воспламеняется, если рука женщины дотра- гивается до его руки, заставляет его трепетать, если он в ее присутствие чувствует смущение и робость, тогда берегись. Веки, которые ты закрывал с таким старанием, открыты. Буря начи- нается: ни на минуту не покидай руля, иначе всё пропало. Вот второе рождение, о котором я говорил; вот когда человек действительно возрожда- ется к жизни, и ничто человеческое для него не чуждо. До сих пор наши заботы были для него не более как детскими забавами, только теперь получают они настоящее значение. В эту эпоху, когда оканчивается дюжинное воспитание, наш должно собственно начинаться. Но, для боль- шей ясности этого нового плана, нужно основательнее разобрать тот порядок вещей, который сюда относится. Страсти суть главные орудия для нашего самосохранения; следовательно, столь же бес- плодно, как и смешно, желать их уничтожения, это значит контролировать природу, это зна- чит исправлять дело Бога. Если Бог велел человеку убить страсти, которые он ему дал, в воле Бога было бы как будто колебания; он противоречил бы сам себе. Никогда он не давал такого безумного приказания, ничего подобного не вложено в человеческое сердце, а волю свою Бог не передает человеку устами другого человека, а сам говорит ему, влагает в его сердце. Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 128 Но я равно сочтут безумцем того, кто захочет воспрепятствовать появлению страстей, как и того, кто захочет их уничтожить; а те которые подумали, что таковых были до сих пор мои намерения, конечно, весьма дурно меня поняли. Но правильно ли рассуждают и те, которые из того, что человеческой природе свой- ственны страсти, заключают, что все страсти, которые мы в себе ощущаем и видим в других, естественны? Правда, источник их естественен, но тысячи ручьев увеличили его; это большая река, которая беспрестанно растет и в которой трудно отыскать несколько капель ее первона- чальных вод. Природные страсти в нас весьма ограничены; они – орудия наших нашей сво- боды, они имеют целью наше самосохранение. Все страсти, подчиняющие и уничтожающие нас, являются к нам из другого источника; природа не дает нам их; мы, во вред природе, при- сваиваем их себе. Источник страстей, зародыш и начало всех других источник, единственная страсть, кото- рая родится с человеком, и никогда его не покидает, пока он живет, есть любовь себе: эта страсть первобытная, врожденная, предшествует всем другим, и все другие является в извест- ном смысле не более как ее видоизменениями. В этом смысле все страсти, если хотите, при- родны. Но большая часть этих видоизменений имеет посторонние причины, без которых не появлялись бы и они; а сами эти видоизменения не только не полезны, но и вредны; они изме- няют первой цели и обращаются против своего начала: когда-то человек расходится с приро- дой и в нем начинается разлад с самим собой. Любовь к себе всегда хороша, всегда согласна с порядком. Так как каждому главным образом вверено свое самосохранение, то верной и самой главной заботой у каждого должна быть забота о своем самосохранении: а могли бы мы заботиться о нём, если не принимали в нём самого живейшего участия. Следовательно, для нашего самосохранения нужно, чтобы мы любили себя, нужно чтобы мы любили себя больше всего, и как непосредственное следствие того же чувства, мы любим то, что нас охраняет. Всякий ребенок привязывается к своей кормилице: Ромуль должен был привязаться к волчице, которая его вскормила. Сначала привязанность эта чисто машинальна. То, что благоприятствует благосостоянию индивида, привлекает его; то, что вредит ему, оттал- кивает его: здесь виден лишь слепой инстинкт. Обнаруженное намерение вредить нам или быть полезным, вот то, что предвещает инстинкт этот в чувство, привязанность в любовь, отвраще- ние в ненависть. Мы не пристращаемся к предметам неодушевленным, которые следуют лишь данному толчку; но те, от которых мы ждем добра или зла, смотря по их внутреннему распо- ложению, их воле, те, которых мы видим свободно действующими за или против нас, внушают нам чувства, подобные тем, которые они нам высказывают. Мы ищем того, что нам служит, но мы любим то, что хочет нам служить, то что нам вредит, того мы избегаем; но то, что хочет нам вредить, то мы ненавидим. Первое чувство, пробуждающееся в ребенке, это любовь к самому себе, а второе, проис- текающее из первого, это любовь к тем, кто его окружает; потому что при том состоянии сла- бости, в котором он, он знакомится со всеми ими, через помощь и заботы, которыми пользу- ется. Сначала привязанность его к кормилице и няньке не более как привычка. Он стремится к ним, потому что нуждается в них, и ему хорошо, что они у него есть; это скорее знания, нежели расположение. Много времени нужно ему, чтобы понять, что они не только полезные ему, но и желают быть ему полезными, и вот тогда-то он начинает их любить. Ребенок, следовательно, естественно расположен к благосклонности, потому что во всем, что его окружает, видит желание ему помочь, и из этого наблюдения черпает привычку благо- склонно относиться к своему роду, но по мере того, как расширяются его сношения, потреб- ности, активная или пассивная зависимость, в нём пробуждается сознание об отношениях к другим лицам, и порождается сознание об обязанностях и предпочтениях. Тогда ребенок ста- новится высокомерным, ревнивым, обманщиком, мстительным. Если его принуждают к послу- Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 129 шанию, не видя пользы в том, что ему приказывают, он приписывает эти приказание капризу, намерению мучить его, и упрямится. Если ему самому повинуются, то в малейшем сопротив- лении он видит непокорность, измеренное неповиновения; он бьет за непослушание стол или стул. Любовь к себе, думающая лишь о себе, удовлетворённо, когда удовлетворены наши дей- ствительные потребности, но самолюбие, которое сравнивает, никогда не бывает и не может быть удовлетворено, потому что это чувство, заставляя нас предпочитает себя всем другим, требует также чтобы и другие предпочитали нас самим себе, что невозможно. Вот таким обра- зом короткие и нежные страсти развиваются из себялюбия, а злобные и гневные – из самолю- бия. Итак, ограниченность потребностей и не привычка сравнивать себя с другими – вот что главным образом делает человека добрым, большие потребности и уважение к мнению – вот что главным образом делает человека злым. Руководствуясь этим принципом, легко видеть, каким образом можно направить к добру или злу всех страстей детей и людей. Правда, что, не имея возможности всегда жить в одиночестве, они с трудом будут оставаться всегда добрыми: трудность это даже необходимо увеличится вместе с расширением их сношений, и туи-то кро- ются опасности, грозящие со стороны общества, и делают искусство и заботы еще необходи- мые для предупреждения в человеческом сердце той развращенности, которая порождается его новыми потребностями. Привычное для человека изучение, есть изучение его отношений. Пока он знает самого себя только как физическое существо, он должен научить себя в своих отношениях к неоду- шевленным предметам: вот занятие для его детства; когда он начинает сознавать свое нрав- ственное существование, он должен изучать себя в своих отношениях к людям: вот занятие для целой жизни, начиная с того пункта, до которого мы достигли. Как скоро человеку нужна подруга, он уже более не изолированное существо, сердце его уже более не одиноко. Все его отношения к своему роду, все привязанности его души рожда- ется вместе с этою парною привязанностью. Его первая страсть скоро заставляет волноваться и все другие. Обратитесь к опыту, и вы поймете, до какой степени эта безумная метода ускоряет дела природы и губит темперамент. Вот одна из главных причин вырождения рас в городах. Моло- дые люди, рано истощенные, остаются малорослые, дурно сложенными, стараются вместо того, чтобы расти подобно тому, как виноградная лоза, которую заставят принести плод весною, увядает и погибает, не дожив до осени. Нужно пожить среди грубого и простого народа, чтобы узнать, как долго счастливое неве- жество может продлить невинность детей. Трогательно, и вместе с тем смешно, видеть у них, как оба пола ограждаемые спокойствием своих сердец, в цвете лет и красоты не покидают наивных игр детства и самой фамильярностью доказывают чистоту своих игр. Наконец, когда это милое юношество вступит в брак, оба супруга взаимно первые отдаваясь друг другу, ста- новятся дороже один другому, множество детей здоровых и крепких является залогом союза, которого ничто не смущает, плодом благоразумия первых годов их жизни. Если эпоха, когда человек приобретает сознание своего пола, столько же изменяется вследствие воспитания, как и от действия природы, то из этого следует, что можно ускорить и замедлить эту эпоху, смотря по способу, каким воспитывают детей, а если тело приобретает или теряет крепость сообразно тому, замедляют ли или ускоряют это развитие, то из этого сле- дует, что чем старательные замедляют его, тем больше крепости и силы приобретает юноша. Я до сих пор всё говорю о чисто физических следствиях: вскоре мы увидим, что дело этим не ограничивается. Из этих размышлений я извлекаю решение вопроса, столь часто возбуждаемого, о том, следует ли рано удовлетворять любопытство детей, или лучше отвлекать их внимание скром- ною ложью. Я думаю, что не нужно ни того, ни другого. Во-первых, это любопытство не явля- Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 130 ется у них, если его не возбуждать. Нужно, следовательно, сделать так, чтобы оно у них не явля- лось. Во-вторых, вопросы, на которые не обязан отвечать, не требуют чтобы обманывали того, кто их делает: лучше заставить его замолчать нежели лживо отвечать ему. Ребенка не изумит такой закон, если его постарались причинить ему в мелочах. Наконец, если решатся отвечать, то пусть отвечают с величайшей простотой, без всякой таинственности, без замешательства, без улыбки. Гораздо безопаснее удовлетворять любопытство ребенка, нежели возбуждать его. Пусть ваши ответы будут всегда серьезны, кратки, решительны, и пусть в них не будет заметно замешательства. Я не считаю нужным прибавлять, что они должны быть правдивы. Уча детей, как опасно лгать взрослым, нельзя не почувствовать, как еще опаснее со стороны взрослых лгать детям. Довольно одной обнаружившейся лжи, сказанной учителем ребенку, чтобы навсегда погубить весь результат воспитания. Абсолютное невежество по некоторым предметам было бы, может быть, приличнее всего для детей, но пусть они рано узнают то, что невозможно всегда скрывать от них. Нужно или нет чтобы любопытство их никаким образом не возбуждалось, или чтобы оно было удовлетворено раньше того возраста, когда она уже представляет опасность. Ваше поведение с вашим воспи- танником много зависит, в этом отношении, от его личного положения, от окружающего его общества, от обстоятельств, в которых, по соображениям, он может очутиться и проч. Здесь важно ничего не предоставлять случаю, и если вы не уверены в том, что нет допустите его узнать разницу между полами раньше 16 лет, то постарайтесь чтобы он узнал о ней раньше 10 лет. Мне не нравится, когда с детьми стараются говорить слишком утонченно или, чтобы избежать необходимости назвать вещи их настоящим именем, прибегают к уловкам, которые они тотчас же замечают. Нравственные люди всегда относятся к этим предметам очень просто; но воображение, оскверненное пороком, делает ухо чрезвычайно чувствительным и принуж- дает постоянно утончать выражения. Грубые выражения не имеют последствий; нужно удалять развратные мысли. Хотя стыдливость свойственна человеческому роду, но от природы дети ее не имеют. Стыдливость является вместе с познанием зла: а каким образом дети, у которых нет и не должно быть этого познания, будут иметь это чувство, которое является его следствием? Учить их стыдливости и нравственности, значит научать, что есть вещи постыдные и безнравствен- ные, значит возбуждать в них тайное желание узнать эти вещи. Рано или поздно они достигают этого, а первая искра, которая зароняется в воображение, несомненно, ускоряет пробуждение чувственности. Кто краснеет, тот уже виноват; настоящая невинность ничего не стыдится. У детей иные желания, чем у взрослых; но подверженные, как и взрослые люди, нечи- стоте, которая оскорбляет чувства, они могут научиться приличию. Следуйте за духом при- роды, которая, поместив в одно место органы тайных наслаждений и органы отвратительных потребностей, внушает нам, в различном возрасте, одну и ту же заботливость, сначала под влиянием одной идеи, а потом под влиянием другой; взрослому – под влиянием скромности, ребенку – под влиянием опрятности. Я вижу только одно хорошее средство сохранить в детях их невинность: это – чтобы все окружающие их любили ее и уважали. Без того вся сдержанность, которую стараются сохра- нять с ними, рано или поздно прорывается; улыбка, взгляд, невольный жест выдают им все, что старались от них скрыть; чтобы узнать, им достаточно видеть, что от них хотели что-то скрыть. Изящество оборотов и выражений, которое употребляют между собой вежливые люди, предполагает знание, которого у детей не должно быть, а истому оно совершенно неуместно с ними: но когда действительно уважают их невинность, то без труда находят, в разговоре с ними, простые приличные выражения. Есть известная наивность речи, которая прилична и нравится невинности: вот настоящий тон, который отвлекает ребенка от опасного любопыт- Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 131 ства. Говоря с ним обо всем просто, ему не дают заподазривать, что остаюсь что-нибудь недо- сказанным. Соединяя с грубыми словами неприятные понятия, которые им доступны, тушат первый огонь воображения: ему не запрещают произносить эти слова, и иметь эти понятия; но в нем возбуждают, незаметно для него самого, отвращение к воспоминанию о них. А от какого затруднения спасает эта наивная свобода тех, которые, черпая ее в собственном сердце, всегда говорят то, что следует говорить, и говорят это всегда так, как чувствуют! «Как делаются дети»? Это затруднительный вопрос, который довольно естественно явля- ется у детей, а от осторожного или неосторожного ответа на него иногда зависят нравствен- ность и здоровье целой жизни. Самый короткий способ, каким мать воображает отделаться, не обманывая своего сына, заключается в приказании молчать. Это было бы хорошо, если бы его исподволь приучали к этому в пустых вопросах, и если б он не заподозрил таинственности в этом новом тоне. Но редко она остановится на этом. «Это секрет женатых людей, – скажет она ему, – маленькие мальчики не должны быть так любопытны». Это прекрасно выручает мать, но пусть она знает, что обиженный таким пренебрежением маленький мальчик ни на минуту не успокоится, пока не узнает секрета женатых людей, а узнать его он не замедлит. Пусть мне будет дозволено привести здесь совсем иной ответ, который я слышал на этот вопрос и который тем более поразил меня, что был сказан женщиною, столь же скромною в речах, и в обращении, но которая умела, в случае нужды, ради блага своего сына и ради доб- родетели, попирать ложную боязнь порицания и пустых речей шутников. Не задолго пред тем ребенок выкинул вместе с мечей небольшой камень, который разорвал ему мочевой канал; но прошедшая боль была забыта. «Мамаша, – сказал маленький ветреник, – как делаются дети?» «Сын мой, – отвечала без замешательства мать, женщины выкидывают их вместе с мочой, с такими страданиями, что лишаются иногда жизни». Пусть шутники смеются, пусть дураки скандализируются; но пусть умные придумают более рассудительный и бьющий в самую цель ответ. Во-первых, мысль о природной и знакомой ребенку нужде отвлекает от мысли о каком- то таинственном процессе. Добавочные мысли о страдании и смерти набрасывают на первую мысль покрывало грусти, которое охлаждает воображение и удерживает любопытство; все переносит ум на следствие родов, а не на причины. Недуги человеческой природы, отврати- тельные предметы, картины страдания – вот объяснения, к которым приводит этот ответ, если только отвращение, которое он внушает ребенку, допустит его до дальнейших расспросов. Как зародиться беспокойству желаний в разговорах, направленных таким образом? а между тем вы видите, что истина не была искажена и что не пришлось, вместо того, чтобы научить своего воспитанника, ввести его в заблуждение. 47 Дети ваши читают: они в чтении почерпают познания, которых бы не имели, если б не читали. Если они учатся, воображение зажигается и развивается в тиши кабинета. Если они живут в свете, то слышат странные речи, видят примеры, которые их поражают: их так хорошо убедили в том, что они люди, что во всем, что ни делается людьми в их присутствии, они тот- час же стараются отыскать, с какой стороны это может им пригодится: нужно же, чтобы чужие 47 Эти соображения Руссо вполне основательны; но мы имели случай убедиться, что ребенок, которому дается подробное объяснение, может спросить «как я попал в живот мамы?» Не лучше ли в самом раннем возрасте обратить внимание ребенка на процесс оплодотворения растений, объяснив при этом, что и животные возникают подобным же образом? Но это надо бы делать, когда в ребенке только что начинает проявляться желание узнать причину наиболее близких ему вещей и явлений, и, не ожидая его вопроса о том, как зарождается человек или животное. Как только он успел сделать этот вопрос, он уже не удо- влетворяется объяснениями из растительного царства. Никаких ссылок на аналоги ребенок не примет, если ему представилась надобность в разрешении какого-либо частного вопроса. Между тем подробности этого вопроса могли бы вовсе не представ- ляться ему, если бы в нем успела сложиться известная общая картина из той же области.Тут пришлось бы обойти только одно: чем заменяются у животных тычинки? Для предупреждения подобного вопроса надо бы преимущественно обращать внима- ние на цветочную пыль, а не на тычинки, и тотчас же переходить к развитию зародыша. Процесс развития займет ребенка гораздо более, нежели подробности возникновения.Этот прием имеет еще и ту выгоду, что с ранних пор и нечувствительно зароняет в ум у ребенка идею единообразия в основах явлений природы. Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 132 поступки служили им образцом, когда чужие суждения служат им законом. Прислуга, которую подчиняют им и, следовательно, заинтересовывают угождать им, ухаживает за ними к вреду нравственности, веселые няньки говорят им в четыре года такие вещи, которых в пятнадцать лет самая бесстыжая из них не осмелилась бы сказать. Няньки скоро забывают сказанное; но дети не скоро забывают слышанное. Подобные речи подготовляют к развратным нравам: лакей- плут делает из ребенка развратника; и тайна одного служит порукою за сохранения тайны дру- гого. Ребенок, воспитанный сообразно своему возрасту, одинок. Что касается привязанностей, ему знакома лишь привязанность привычки, он любит свою сестру как и свои часы, своего друга – как и свою собаку. Он не сознает своего пола, рода: мужчина и женщина для него ровно чужды; он ничего не относит к себе из того, что они делают или говорят; он не видит, не слы- шит или не обращает никакого внимания на это; их речи так же мало занимают его, как и их примеры; все это до него не касается. Благодаря этой методе в него поселяют не хитростные заблуждения, но невежество природы. Придет время, когда, сана природа возьмёт труд про- светить своего воспитанника; и только тогда даст она ему возможность безопасно пользоваться ее уроками. Вот принцип; частности в правилах до меня не касаются, а средства, которые я предлагаю, в виду других целей, служат также образцом и для этой. Хотите ли внести порядок и правильность в возникающие страсти, продлите промежуток времени, в течение которого они развиваются, чтобы дать им время уравновеситься по мере своего возникновения. Тогда уже не человек уравновешивает их, но сама природа; вы должны заботиться лишь о тон, чтобы предоставить ей окончание ее дела. Будь ваш воспитанник оди- нок, вам ничего не пришлось бы делать; но все, что его окружает, разжигает в ней воображе- ние. Поток предрассудков увлекает его: чтобы удержать его, нужно направить его в противо- положную сторону. Нужно, чтобы чувство сковало воображение, а разум заглушил людское мнение. Источник всех страстей – чувствительность; воображение определяет их направле- ние. Венное существо, которое сознает свои отношения, должно страдать, когда его отноше- ния изменяются, и оно придумает или вообразит, что придумало, более приличные для своей натуры отношения. Заблуждения воображения – вот что превращает в пороки страсти всех ограниченных существ: им нужно было бы знать природу всех существ, чтобы узнать, какие отношения наиболее приличны их природе. Итак, вот перечень всей человеческой мудрости в деле страстей: 1) сознавать настоящие отношения человека как к роду, так и к индивидам; 2) управлять всеми сердечными привязан- ностями, сообразуясь с этими отношениями. Но властен ли человек распределять свои привязанности, сообразуясь с теми или дру- гими отношениями? Конечно, если только он властен занимать свое воображение тем или дру- гим предметом и приучать его к тому или другому. Кроме того здесь дело идет не о том, что человек может сделать сам над собою, но о том, что мы можем сделать над нашим воспитан- ником при помощи обстоятельств, в которые мы его ставим. Изложение средств пригодных на то, чтобы не допустить его выйти из порядка, установленного природою, будет однозначаще изложению того, каким образом он может из него выйти. Пока чувствительность его сосредоточивается на его личности, в поступках его нет ничего нравственного; только тогда, когда она начинает распространяться на внешний мир, только тогда в нем являются сначала чувства, а затем понятия о добре и зле, которые действи- тельно делают его человеком и составною частью его рода. Следовательно, мы должны, прежде всего, сосредоточить наши наблюдения на этом первом пункте. Их затрудняет то обстоятельство, что при этом нужно отбросят примеры, которые у нас пред глазами, и искать таких, в которых постепенное развитие совершается согласно природ- ному порядку. Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 133 Вымуштрованный, выполированный, просвещенный ребенок, ожидающий только спо- собности применить на деле преждевременные сведения, полученные им, никогда не ошибется в моменте, когда явится в нем эта способность. Он не только не дожидается, но ускоряет его; он возбуждает в своей крови преждевременное волнение; он знает цель своих желаний гораздо раньше, нежели ощутит их. Не природа возбуждает его, а он сан насилует природу: ей нечему учить его; когда он возмужает мысленно, он уже давно возмужал. Настоящее, природное развитие идет гораздо медленнее и постепеннее. Мало-помалу воспламеняется кровь, вырабатываются силы, формируется темперамент. Благоразумный работник, управляющий фабрикою, заботится об усовершенствовании всех своих инструмен- тов, прежде чем употребить их в дело: продолжительное беспокойство предшествует первым желаниям, продолжительное неведение направляет их в другую сторону; желаешь сам не зная чего. Кровь волнуется и кипит; избыток жизни стремится наружу. Взор оживляется и останав- ливается на других существах; начинаешь интересоваться теми, кто нас окружает, начинаешь чувствовать, что создан не для одиночной жизни; таким образом, сердце раскрывается для человеческих привязанностей и становится способным любить. Первое чувство, на которое способен хорошо воспитанный юноша, есть не любовь, а дружба. Первое действие его молодого воображения проявляется в том, что он узнает, что у него есть ближние; внимание его останавливается сперва на роде, а не на поле. Вот, следова- тельно, второе преимущество долгой невинности: можно воспользоваться возникающею чув- ствительностью, чтобы бросить в сердце юноши первые семена гуманности. Преимущество это тем драгоценнее, что это единственное время в жизни, где подобные старания могут увен- чаться настоящим успехом. Я всегда видел, что молодые люди, рано испорченные и преданные женщинам и раз- врату, бесчеловечны и жестоки; пылкость темперамента делает их нетерпеливыми, злопамят- ными, бешеными; воображение их, занятое одним предметом, забывает обо всем остальном; им не знакома ни жалость, ни милосердие; они принесут в жертву малейшему из своих удо- вольствий отца, мать, всю вселенную. Напротив того, молодой человек, воспитанный в счаст- ливой простоте, расположен, по природе своей, к нежным и сердечным страстям: сострадатель- ное сердце его волнуется при виде страданий его ближних; он трепещет от радости при виде своего товарища, он умеет ласкать, умеет плакать от нежности; он боится возбудить неудо- вольствие, сожалеет, если оскорбил. Если огонь, зажигающийся в его крови, и делает его увле- кающимся, вспыльчивым, раздражительным, то, минуту спустя, вся доброта его сердца выка- зывается в искренности его раскаяния; он плачет, горюет о нанесенной им ране; он желал бы ценою своей собственной крови искупить пролитую им кровь; вся вспыльчивость его пропа- дает, гордость смиряется пред сознанием вины. Если он обижен, то в самом разгаре ярости одного извинения, одного слова достаточно, чтобы обезоружить его; он так же искренно про- щает чужие вины, как и заглаживает свои собственные. Юношество не есть пора мщения или ненависти; это пора соболезнования, милосердия, великодушия. Да, я утверждаю и не боюсь, чтоб опыт опроверг мои слова, что ребенок, с хорошими природными свойствами и сохранив- ший до двадцатилетнего возраста свою невинность, в эти годы бывает самым великодушным, самым лучшим, самым любящим, самым милым из людей. Вам никогда не говорили ничего подобного; я думаю, ваши философы, воспитанные среди порочности разных училищ, ни о чем подобном не знают. Слабость человека – вот что делает его общительным; взаимные бедствия располагают ваши сердца в человеколюбию: не будь мы людьми, мы его не испытывали бы. Всякая привя- занность есть признак несостоятельности: если б каждый из нас не нуждался в других, никто не подумал бы сближаться с другими. Таким образом, именно нашей слабости обязаны мы своим непрочным счастьем. Если б какое-нибудь несовершенное существо могло удовлетворять само себя, чем бы наслаждалось оно по-нашему? Оно было бы одиноко, оно было бы несчастливо. Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 134 Я не постигаю, чтобы тот, кто ни в чем не нуждается, мог любить что-нибудь; я не постигаю, чтобы тот, кто ничего не любит, был счастлив. Из этого следует, что мы привязываемся к своим ближним не столько сознанием их радо- стей, сколько сознанием их горестей, потому что в этом мы видим тожество с нашей природой и ручательство за привязанность к нам. Если наши общие потребности связывают нас выгодой, наши общие бедствия связывают вас привязанностью. Вид счастливого человека внушает дру- гим людям скорее зависть, нежели любовь; его хочется обвинить в похищении права, которого он не имеет, устраивать себе исключительное счастье, да и самолюбие, кроме того, страдает, ибо мы сознаем, что этот человек нисколько в нас не нуждается. Но кто же не жалеет о несчаст- ном, страдания которого видит? Кто бы не пожелал избавить его от страданий, если б доста- точно было до того одного желания? Воображение легче переносит нас в положение несчаст- ного, нежели счастливого человека; мы чувствуем, что одно из этих положений ближе касается нас, нежели другое. Сострадание приятно тем, что, ставя себя на место того, кто страдает, чув- ствуешь, однако, удовольствие при мысли, что не страдаешь, как он. Зависть, горька тем, что вид счастливого человека не только не ставит завидующего на его место, но возбуждает в нем сожаление о том, что он не на месте счастливца. Нам кажется, что один как будто избавляет нас от страданий, которые испытывает, а другой отнимает у нас блага, которыми пользуется. Итак хотите ли вы возбудить и питать в сердце юноши первые движения проявляющейся в нем чувствительности и развить в его характере человеколюбие и доброту, – не возбуждайте в нем чувство высокомерия, тщеславия, зависти обманчивым зрелищем счастья людей; не выставляйте ему напоказ пышности двора, великолепия дворцов, привлекательности театров; не водите его в гостиные, в блистательные собрания; не показывайте ему внешность большого света раньше, нежели он будет в состояния оценить его. Показывать ему свет прежде, нежели он узнает людей, не значит образовывать его, а развращать; это не значит научать его, а обма- нывать. Природа не создает ни королей, ни вельмож, ни царедворцев, ни богачей: все родятся нагими и бедняками, все подвержены превратностям жизни, огорчениям, болезням, нуждам, страданиям всякого рода; наконец всем суждено умереть. Вот то, что действительно нераз- дельно с существованием человека; вот от чего не избавлен, ни один смертный. Итак, начните с изучения в человеческой природе того, что с ней неразлучно, того, в чем лучше всего выра- жается человечность. В шестнадцать лет юноша знает, что такое страдание, потому что сам страдал; но едва ли знает он, что и другие также страдают: видеть страдание, не чувствуя его, не значит быть с ним знакомым, а ребенок, как я уже сто раз говорил, не представляет себе того, что чувствуют другие, а потому и не знает других бедствий, кроме своих собственных; но, когда развивающи- еся чувства воспламеняют в нем воображение, ему становятся близким положение ближнего; он трогается его жалобами, страдает его страданиями. Тогда-то грустное зрелище страданий человечества должно впервые возбудить в его сердце чувствительность. Если в ваших детях трудно уловить подобный момент, то кто же в этом виноват? Вы так рано приучаете их притворно выказывать чувствительность, вы так рано научаете их говорить ее языком, что они вечно тянут одну и ту же песню; побивают вас вашим же оружием и лишают возможности различить, когда, перестав лгать, они начинают чувствовать то, что говорят. Но взгляните на моего Эмиля; доживя под моим руководством до этих лет, он и не чувствовал, и не лгал. Не узнав, что значит любить, он никому не говорил: «я вас очень люблю»; ему не пред- писывали, как держать себя в комнате отца, матери или больного воспитателя; его не учили искусству выказывать притворную грусть. Он не плакал притворно ни о чьей смерти, потому что не знает, что значит умереть. Нечувствительность его сердца выражается также и в его манерах. Равнодушный ко всему, за исключением самого себя, как и все другие дети, он никем Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 135 не интересуется; он отличается от них только тем, что не старается этого замаскировать и не лицемерит, как они. Мало размышляв о существах, одаренных чувствительностью, Эмиль поздно узнает, что значит страдать и умереть. Жалобы и крики будут потрясать его душу, вид крови заставит его отвернуться; судороги издыхающего животного возбудят в нем необъяснимую тревогу, прежде чем он узнает причину этих ощущений. Сострадание есть первое относительное чувство, которое является в человеческом сердце. Чтобы стать чувствительным и сострадательным, ребенок должен знать, что есть суще- ства, подобные ему, которые страдают так же, как и он, чувствуют те же горести, какие и он чувствовал, и еще другие, о которых он должен получить понятие, потому что и сам может их почувствовать. В самом деле, отчего ж и является в нас жалость, как не оттого, что, ставя себя на место другого и отожествляя себя с страдающим животным, мы, так сказать; живем его жизнью, а не своею собственною? Страдание наше равняется нашему представлению о его страдании. Таким образом, всякий делается чувствительным лишь тогда, когда в нем пробуж- дается воображение и побуждает его обратиться к внешнему миру. Чтобы возбудить и питать эту пробуждающуюся чувствительность, чтобы руководить ею и следовать за ее естественным развитием, что остается нам делать, как не наталкивать молодого человека на предметы, которые могла бы действовать на требующую выхода силу его сердца, которые развивали бы ее и заставляли бы его сочувствовать всем другим суще- ствам. Мы должны старательно удалять все предметы, которые сосредоточивают внимание молодого человека на самом себе и усиливают значение человеческого я. Другими словами мы должны возбуждать в нем доброту, человеколюбие, сострадательность, благотворительность и препятствовать появлению зависти, алчности, ненависти, всех отталкивающих страстей, кото- рые составляют муку того, кто их испытывает? Мне кажется, что я могу свести все предшествовавшие рассуждения на два или три пра- вила, точные, ясные и удобопонятные. ПЕРВОЕ ПРАВИЛО. |