ЖанЖак Руссо Эмиль, или о воспитании Мультимедийное издательство Стрельбицкого
 Скачать 1.71 Mb.
|
|
побуждающем вас беспрестанно о нем заботиться, он не увидит теперь зависимости раба, а увидит привязанность друга. А ничто не имеет такого влияния на человеческое сердце, как голос испытанной дружбы; потому что мы знаем, что она всегда говорит, имея в виду нашу пользу. Можно предположить, что друг обманывается сам, но нельзя подумать, что он хочет нас обмануть. Иногда советы его встречают сопротивление, но их никогда не презирают. Мы, наконец, вступаем в нравственный мир: мы сделали второй шаг взрослого человека. Так как мой Эмиль до сих пор рассматривал только самого себя, то первый взгляд, брошенный им на ближних, побуждает его сравнивать себя с ними, а первое чувство, возбуждаемое в нем этим сравнением, заключается в желании занять первое место. Вот пункт, где любовь к самому себе превращается в самолюбие и где начинают зарождаться все страсти, связанные с этою страстью. Но чтобы решить, какие из этих страстей возьмут перевес в его характере, будут ли то человечные и кроткие страсти, или жестокие и вредные, будут ли то доброжелательство и сострадательность или зависть и алчность, – нужно знать, на каком месте он будет себя чув- ствовать между людьми и какого рода препятствия будет считать необходимым преодолеть, чтобы достичь того места, какое хочет занимать. Чтобы руководить им в этих изысканиях, нужно, показав ему людей с тех сторон, которые свойственны всему роду, показать ему их теперь с таких сторон, которыми они отличаются друг от друга. Здесь выступает оценка неравенства природного и гражданского, и картина всего общественного порядка. Нужно научать общество по людям, а людей по обществу: тот, кто захочет изучать отдельно политику и нравственность, иногда ничего не поймет ни в той, ни в другой. Обраща- ясь, сначала, к первобытным отношениям, мы видим, какого рода впечатления они должны производить на людей и наши страсти порождать в них: мы видим, что эти отношения раз- множаются и становятся теснее чрез развитие страстей. Не столько сила рук, сколько кротость сердец делает людей независимыми и свободными. Кто желает малого, тот не зависит от людей, но, постоянно смешивая пустые желания наши с физическими потребностями, люди, которые Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 145 сделали из этих последних основания человеческого общества, всегда принимали следствия за причины и только запутывались во всех своих рассуждениях. В естественном состояния существует фактическое равенство, нестоящее и неуничтожа- емое, потому что в этом состояния невозможно, чтобы разница между людьми была настолько велика, чтоб подчинить одного другому. В общественном состояния есть химерическое и мни- мое равенство прав, потому что средства, назначенные для его поддержания, служат только для его разрушения, и что общественная сила, соединяющаяся с сильными для того, чтобы при- теснять слабого, уничтожает то равенство, которое природа установила между людьми. Общий дух законов всех стран заключается в том, чтобы всегда охранять сильного от слабого и иму- щего от неимущего; это неудобство неизбежно и не имеет исключений. Из этого первого противоречия рождаются все те, которые мы замечаем в обществен- ном порядке между внешностью и действительностью. Большинство всегда будет принесено в жертву меньшинству, а общественное благо – частному благу; благовидность слов, справед- ливость и подчинение будет всегда служить орудием насилию и оружием беззаконию; знатные сословия, которые выдают себя полезными другим, в действительности полезны только самим себе в ущерб другим; поэтому следует судить и об уважении, которое они заслуживают по справедливости и по разуму. Остается рассмотреть, содействует ли положение этих людей их счастью, чтобы знать, какое суждение каждый из нас должен составить о своем собственном положении. Вот что должно занять нас теперь; но для успешного наследования этого вопроса нужно сначала узнать человеческое сердце. Если б нужно было показать молодым людям в человеке только его маску, то не было бы необходимости показывать его, они сами бы это увидели; но так как маска не сам человек и так как не нужно, чтобы лоск ее пленял их, то, описывая им людей, описывайте их такими, каковы они есть, не для того, чтобы они их ненавидели, а для того, чтобы сожалели о них и не желали на них походить. Вот, по-моему, самое правильное чувство, которое человек может испытывать к своему роду. В виду этого, следует теперь вступить на путь противоположный тому, какому мы до сих пор следовали, и поучать молодого человека, скорее посредством чужого опыта, нежели посредством его собственного. Если люди обманут его, он их возненавидит; но если, незатро- нутый ими, он увидит, что они взаимно обманывают друг друга, то он их пожалеет. Зрелище света, говорит Пифагор, походит на зрелище олимпийских игр: одни торгуют на них и думают только о барыше; другие участвуют в них своей особой и ищут славы; третьи довольствуются зрелищем игр, и последние не из худших. Я желал бы, чтобы так выбирали общество молодого человека, чтобы он был хорошего мнения обо всех, это с ним живет, и чтобы его так хорошо познакомили со светом, чтобы он был дурного мнения обо всем, что в нем делается. Пусть он знает, что человек по природе добр, пусть он это чувствует, пусть судит о своем ближнем по самому себе; но пусть видит, как общество портит и развращает людей, пусть начало всех их пороков видит он в их пред- рассудках; пусть он уважает всякое отдельное лицо, но пусть презирает толпу; пусть он видит, что все люди носят почти одну и ту же маску, но пусть также он знает, что есть лица красивее маски, которая их прикрывает. Эта метода, надо признаться, имеет свои неудобства и не особенно легка на практике; потому что, если он слишком рано сделается наблюдательным, если вы приучите его слишком строго следить за чужими поступками, вы сделаете его злоязычным и насмешливым, реши- тельным и поспешным в суждениях; он будет чувствовать злое удовольствие – приискивая всему зловещие истолкования и ничего не увидит в хорошем свете, даже и того, что хорошо. Он во всяком случае привыкнет к картине порока, привыкнет видеть несчастных без страда- ния. Скоро общая испорченность послужит ему не столько уроком, сколько извинением; он скажет себе: если человек уж так создан, то ему не следует желать быть иным. Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 146 А если вы захотите научать его по принципу и, вместе с природою человеческого сердца, ознакомить и с применением внешних причин, которые превращают наши стремления в пороки, то, разом перенося его, таким образом, от предметов осязаемых к предметам умствен- ным, вы пускаете в ход метафизику, которой он не в состоянии понять; вы даете промах, кото- рого до сих пор мы с таким старанием избегали, вы преподаете ему уроки, которые похожи на уроки, и заменяете в его уме собственный опыт и развитие разума опытом и авторитетом наставника. Чтобы разом устранить эти два препятствия и сделать человеческое сердце доступным для него, не рискуя испортить его собственное сердце, я желал бы показать ему людей издали, показать их ему из других времен и других мест, чтобы таким образом он мог видеть сцену, не имея возможности сам на ней действовать. Вот время для научения истории; помощью ее, он будет читать в сердцах и без уроков философии; помощью ее, он увидит их, в качестве простого зрителя, незаинтересованного и бесстрастного, в качестве их судьи, а не как сообщник или обвинитель. Чтобы узнать людей, нужно видеть их действующими. В свете мы слышим их говоря- щими; они щеголяют речами и скрывают поступки: но в истории они разоблачаются, и о них судят по их действиям. Самые слова их помогают их оценить; потому что, сравнивая то, что они говорят, с тем, что они делают, видишь, каковы они на самом деле и чем хотят казаться: чем более они маскируются, тем лучше их узнаешь. К несчастью, это изучение сопряжено также с опасностями и невыгодами разного рода. Трудно стать на такую точку зрения, с которой тошно выло бы беспристрастно судить о своих ближних. Один из главных недостатков истории есть то, что она описывает людей больше с их дурной стороны, нежели в хорошей; так как она получает интерес благодаря лишь револю- циям, катастрофам, то пока народ размножается и процветает в тиши, при мирном правитель- стве, она ничего о нем не говорит; она начинает о нем говорить лишь тогда, когда, переставая удовлетворять самого себя, он вмешивается в дела соседей или допускает их вмешаться в свои собственные дела; она прославляет его только тогда, когда он близок к упадку: все наши исто- рии начинаются там, где они должны были бы кончаться. У нас есть именно истории народов, которые уничтожаются; но нам недостает истории народов, которые процветают; они настолько сметливы и благоразумны, что истории ничего не остается сказать о них: и, на самом деле, мы видим даже и в наше время, что о правительствах, которые ведут себя наилучше всех, гово- рят именно меньше всего. Мы знаем, следовательно, об одном лишь зле, добро не получает известности. Одни только злые знамениты, добрые забываются или поднимаются на смех, и вот каким образом история, также как и философия, беспрестанно клевещет на род человеческий. Сверх того, факты, описываемые в истории, далеко не представляют верной картины фактов, как они были на самом деле: они изменяются в голове историка, они принимают форму, соответствующую его выгодам, получают цвет от его предрассудков. Кто умеет с точ- ностью переносить читателя на место действия и поковать происшествие в том виде, в каком оно происходило? Невежество или пристрастие все искажают. Даже не искажая исторической черты, как различно можно осветить ее, смотря по тому, говорить ли подробно или сжато об обстоятельствах, которые к ней относятся! Покажите один и тот же предмет с разных точен, и едва ли покажется он одним и тем же, а между тем ничто не изменятся, кроме взгляда зрителя. Достаточно ли, для торжества истины, передать мне действительное событие, выставляя его мне совершенно иным, чем оно было на самом деле? Как часто лишнее дерево, скала с правой или левой стороны, клуб пыли, поднятый ветром, решали участь сражения, незаметным ни для кого образом! Разве это помешает историку с такою же уверенностью, как бы он сам везде при- сутствовал, сказать вам о причине победы или поражения? Между тем, что мне в фактах, когда смысл их остается для меня неизвестным? И какой урок могу я извлечь из события, настоя- щей причины которого я не знаю? Историк представляет мне причину, не вымышленную им; Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 147 и самая критика, которой придают так много значения, есть не более, как искусство делать предположения, искусство выбирать из числа нескольких вымыслов такой, который наиболее похож на истину. Возьмите любой исторический роман. Автор избирает известное событие, потом, рас- сказав ее по-своему, украсив подробностями своего изобретения, введя в него лиц, никогда не существовавших, и наполнив фантастическими образами, плетет небылицу за небылицей, желая сделать чтение книги приятным. Я вижу мало разницы между этими романами и вашими историями, кроме разве той, что романист увлекается своим собственным воображением, а историк подчиняется чужому; к этому я присовокуплю, если хотите, что первый ведается нрав- ственною целью, хорошею или дурною, о которой второй нисколько не заботится. Мне скажут, что верность истории интересует менее, нежели правдивость нравов и харак- теров; лишь бы человеческое сердце было хорошо изображено, а верная передача события не важна; потому что, наконец, какое нам дело, – прибавят, – до фактов, происходивших две тысячи лет тому назад? Это было бы справедливо, будь портреты рисованы с натуры; но если модель большинства из них находятся лишь в воображении историка, то не значит ли это впа- дать в тот промах, которого мы хотели избежать, и придать авторитету писателей то значение, какого хотели лишить авторитет наставника? Если моему воспитаннику приходится видеть одни лишь фантастические картины, то я лучше желаю, чтобы они были нарисованы моею рукою, нежели чужою; они, по крайней мере, будут лучше приспособлены к юноше. Худшие историки для молодого человека это те, которые судят. Давайте нам фактов! фактов! в пусть он сам о них судить; так он познакомится с людьми. Если им постоянно руко- водят суждения автора, то он начинает смотреть чужими глазами, и как скоро ему недостанет этих глаз, он ничего больше не увидит. Я оставляю в стороне новейшую историю, не только потому, что в ней нет более ори- гинальности, и что люди нашего времени все похожи друг на друга, но и потому, что наши историки, заботясь единственно о блеске, стараются яркими красками рисовать свои портреты, которые часто ничего не изображают. Вообще древние менее рисуют портретов, и в их сужде- ниях выказывается больше разума, нежели остроумия; а все-таки между ними нужно строго выбирать, и следует сначала обращаться не к самым рассудительным, но к самым простым. Я бы не хотел дать в руки молодого человека ни Поливия, ни Саллюстия; Тацит – книга стариков, молодым людям не годится ее слушать: нужно научиться отличать в человеческих поступках первые движения человеческого сердца, прежде чем приняться за исследование его изгибов; нужно хорошо научиться читать факты, прежде чем приняться за чтение наречений. Фило- софия, выраженная в наречениях, годится лишь для опытных людей. Молодость не должна ничего обобщать; все ее образование должно заключаться в частных правилах. Фукидид, по-моему, – настоящий образец историка. Он передает факты, не рассуждая о них; но не опускает ни одного обстоятельства, могущего дать нам возможность самим о нем судить. Он выставляет на глаза читателю все, что рассказывает; он не только не становится между читателем и событиями, он стушевывается; кажется, что видишь, а не читаешь. К несча- стью, он всегда говорит о войне, и в рассказах его почти не находишь ничего, кроме того, что наименее поучительно, а именно сражений. «Отступление десяти тысяч» и «Комментарии Цезаря» заключают почти ту же мудрость и тот же недостаток. Добрый Геродот, у которого не найдешь ни портретов, ни наречений, но плавный, наивный рассказ, исполненный частностей, способных всего скорее заинтересовать и понравиться, был бы может быть лучшим историком, если б эти самые частности не переходили часто в плоскости, более способные испортить вкус юношества, нежели развить его: чтобы читать его, необходимо уметь рассуждать. Я не говорю о Тите Ливии, его очередь придет; но он политик, он ритор, он все то, что не годится для этого возраста. Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 148 История вообще имеет тот недостаток, что записывает лишь осязаемые и крупные факты, которые можно ответить именами, местностями, числами; но причины, медленные и посте- пенные, породившие эти факты, которых нельзя отметить таким же образом, всегда остаются неизвестными. Часто в выигранном или проигранном сражении видит причину переворота, который сделался неизбежным еще до этого сражения. Война только обнаруживает события, уже определенные нравственными причинами, которые историки редко умеют замечать. Философский дух направил в эту сторону размышления многих писателей нашего века; но я сомневаюсь, чтобы истина выиграла от их трудов. Так как каждый из них одержим стра- стью составлять системы, никто не старается видеть вещи в их настоящем свете, всякий под- водить их под свою систему. Прибавьте ко всему этому, что история показывает гораздо больше поступки, нежели людей, потому что ловят последних в известные, избранные минуты, в их праздничном наряде; она выставляет лишь общественного человека, который принарядился напоказ; она не следит за ним в его доме, кабинете, в его семье, в среде его друзей; она рисует его, когда он на сцене; она скорее рисует его платье, нежели его особу. Я бы лучше хотел начать изучение человеческого сердца с чтения биографий; потому что тогда, как бы человек ни прятался, историк всюду преследует его. Он не дает ему ни минуты отдыха, не оставляет уголка, чтобы спрятаться от проницательного взора зрителя; и тогда-то именно, когда первый думает всего лучше замаскироваться, второй и знакомит с ним. Правда, что гений массы людей или народов весьма отличен от характера человека в частности, и что если не рассматривать сердце человеческое – как оно проявляется у толпы, то не узнаешь его хорошо; но, тем не менее, справедливо, что нужно начинать с изучения чело- века, чтобы судить о людях, и что тот, кто хорошо узнал бы наклонности каждого индивида, мог бы предвидеть все совокупные действия массы народа. Здесь опять нужно прибегнуть к древним, по тем причинам, о которых я уже говорил, и, сверх того, потому, что, так как все простые и семейные, но истинные и характеристические частности изгнаны из новейших сочинений, люди у писателей являются такими же разряжен- ными в их частной жизни, как и на сцене света. Благопристойность, не менее строгая к сочине- ниям, как и к поступкам, позволяет публично говорить о том только, что она дозволяет делать; а так как людям нельзя показываться иначе, как постоянно рисующимися, то из книг узнаешь их не более, нежели и в театре. Пусть сотни раз составляют и переделывают жизнеописания разных королей, а у нас не будет более Светония. Плутарх – мастер относительно тех самых подробностей, в которые мы уже не смеем пус- каться. Он с неподражаемой грацией рисует великих людей в маленьких вещах; и выбор этих черт так удачен у него, что часто ему достаточно одного слова, улыбки, жеста, чтобы охарак- теризовать своего героя. Шутливым словом Аннибал успокаивает свою оробевшую армию и принуждает ее, смеясь, идти в бой, который покорил ему Италию; Агезилай, верхом на палке, заставляет меня любить победителя великого короля; Цезарь, проезжающий по бедной дере- вушке и раз доваривающий с своими друзьями, бессознательно разоблачает коварного чело- века, который говорил, что желает лишь быть равным Помпею; Александр проглатывает лекар- ство – не говоря им слова; это самый прекрасный момент в его жизни; Аристид пишет свое собственное имя на раковине и тем оправдывает свое прозвище; Филопомен, сняв плащ, рубит дрова в кухне своего хозяина. Вот истинное искусство в описании. Физиономия рисуется не в больших чертах, а характер не в великих поступках; нрав проявляется в безделицах. Обще- ственные дела или слишком общи или слишком искусственны, а новейшее чувство собствен- ного достоинства только на них и позволяет останавливаться нашим писателям. |