ЖанЖак Руссо Эмиль, или о воспитании Мультимедийное издательство Стрельбицкого
 Скачать 1.71 Mb.
|
|
Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 166 которые дожили до поры разума, пока вы не подготовите их понимать вас. Большинстве речей пропадает даром гораздо больше по вине наставников, нежели учеников. Педант и воспитатель говорят почти одно и то же, но первый говорит без толку, второй же говорят лишь тогда, когда уверен, что слова его подействуют. Подобно тому, как лунатик, бродя во сне, идет на краю пропасти, в которую непременно упал бы, если б внезапно проснулся, так и мой Эмиль, объятый сном невинности, избегает опасностей, которых не видит, если я внезапно разбужу его, он погиб. Постараемся сначала удалить его от пропасти, а затем мы разбудим его, чтобы показать ему пропасть издали. Чтение, уединение, праздность, изнеженная и сидячая жизнь, общество женщин и моло- дых людей, вот скользкие тропинки его лет, которые его постоянно держат в опасности. Я обращаю его чувства на другие осязаемые предметы, я даю другое направление его силам и отвлекаю их от того, которое, они начали бы принимать; упражняя его тело утомительными работами, я задерживаю деятельность воображения, которое его увлекает. Когда руки много работают, воображение отдыхает; когда тело утомлено, сердце не волнуется. Самая верная и самая легкая предосторожность, это отклонять от него местную опасность. Я, прежде всего, увожу его из города, подальше от предметов, могущих его соблазнять. Но этого недостаточно; в какой пустыне, в каком диком убежище спасется он от преследующих его образов? Недоста- точно удалить опасные предметы, нужно также удалить и воспоминание об них: если у меня не хватит искусства отвлечь его от всего, от него самого, то я мог бы точно также оставить его на месте. Эмиль знаком с ремеслом, но не это ремесло в настоящее время послужит нам средством; он любит и знает земледелие, не земледелия одного нам теперь недостаточно: знакомые заня- тия обращаются в рутину; занимаясь ими, он все равно, как бы ничего не делал; он думает совсем о другом; голова и руки работают отдельно. Ему нужно новое занятие, которое заин- тересовало бы его новизной, не давало бы ему отдыха, нравилось ему, поглощало внимание, упражняло бы его; занятие, к которому он пристрастился бы, и которому бы весь отдался. Единственное, которое, по-моему, соединяет все эти условия, это охота. Если можно считать охоту невинным удовольствием, если она прилична человеку, то теперь более, кем когда-либо, следует к ней прибегнуть. У Эмиля все есть для успешного занятия ею; он силен, ловок, терпе- лив, неутомим. Несомненно, что ему понравится это упражнение; он займется им со всей пыл- костью своего возраста; оно заставит его на время позабыть опасные стремления, являющиеся следствием изнеженной жизни. Охота одинаково очерствляет и сердце, и тело. Она приучает к крови, к жестокости. Диану сделала враждебною любви, и аллегория весьма верна; томления любви являются лишь при мирном отдыхе; сильное движение заглушает нежные чувства. Леса, сельские виды так различно влияют на влюблённого и охотника, что одни и те же предметы напоминают им совершенно иные картины. Прохладная тень, лесок, сладкие уединения для первого, предоставляются для другого не чем иным, как паствою, логовищем, и кустарниками, где скрывается дичь; где одному слышится свирель, соловьи, щебетанье, другому представля- ется звук рога и лай собак; пред одним проходят дриады и нимфы, вред другим охотник, своры и лошади. Прогуляйтесь по полям с каждым из этих двух сортов людей; но их реки вы сейчас узнаете, что земля не имеет для них одинакового вида, и что оборот их мыслей столь же раз- личен, как и выбор удовольствий. Я поймаю, каким образом соединяются эти вкусы, и каким образом находишь, наконец, время на все. Но страсти юности нераздельны; дайте ей одно занятие, которое бы ей понрави- лось, и скоро все остальное будет забыто. Разнообразие желаний происходит от разнообразия знаний, а первые удовольствия, с которыми знакомишься, долго остаются единственными, в которым стремишься. Я не хочу, чтобы вся молодость Эмиля прошла в убийстве зверей, и не желаю со всех сторон оправдывать эту свирепую страсть; для меня достаточно, чтобы она настолько послушна к предотвращению другой, более опасной страсти, что позволила бы хлад- Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 167 нокровно выслушивать меня, когда я стану о ней говорить, дали бы мне время описать ее, не возбуждая ее. Есть эпохи в человеческой жизни, которые созданы на то, чтобы их никогда не забывать. Такова, для Эмиля, эпоха тех наставлений, о которых я говорю. Она должна повлиять на всю остальную жизнь его. Постараемся же так запечатлеть ее в его памяти, чтобы она никогда из нее не изгладилась. Одно из заблуждений нашего времени заключается в том, что мы пускаем в ход один сухой рассудок, как будто бы у людей только и есть, что ум, а больше ничего. Пренебрегай, языком внешних знаков, которые говорят воображению, мы лишились одного из самых энер- гических языков. Впечатление, производимое словом, всегда слабо, и сердцу говорить гораздо лучше при помощи глаз, нежели при помощи ушей. Желая все основать на рассуждении, мы ограничили наши наставления словами; мы ничего не приводим в действие. Рассудок, сам по себе, не деятелен; он тормозит иногда, редко возбуждает и никогда ничего великого не произ- водит. Вечно рассуждать, вот мания мелких умов. У сильных душ есть другой язык; этим-то языком убеждают и заставляют действовать. Я замечаю, что в новейшее время люди влияют друг на друга лишь посредством силы и выгоды, между тем как древние много действовали убеждением, нравственным влиянием, потому что не пренебрегали языком образов. Все договоры совершались с торжественностью, с целью сделать их ненарушимыми: прежде, чем воцарилась сила, боги были судьями человече- ского рода; пред ними частные лица составляли свои договоры, союзы, произносил свои обе- щания; сама земля служила книгою, где сохраняясь их архивы. Утесы, деревья, груды камней, освященных этими актами и сделавшихся почтенными в глазах этих варваров, были листами этой книги, беспрерывно открытой для всех; никто не осмелился бы посягнуть святотатствен- ной рукой на памятники святости этих договоров, и добросовестность людей была надежнее, при ручательстве этих немых свидетелей, нежели теперь, при всей строгости законов. Правительства, торжественной внешностью царственного могущества, внушали уваже- ние народам. Знаки достоинства, трон, скипетр, пурпуровая мантия, корона, повязка был для них священными вещами. Эти почетные знаки делали в их глазах почтенным того человека, которого они видели облеченным в них: он обходился без солдат, без угроз, и его слушались как скоро начинал он говорить. Теперь, когда нарочно стараются изгнать эти знаки, 52 что про- исходит от этого пренебрежения? А то, что царственное величие изглаживается во всех серд- цах, что государя заставляют себе повиноваться лишь помощью войск и что уважение поддан- ных поддерживается лишь страхом наказания. Государям нет больше затруднения, носить свои диадемы, ни вельможам – знаки своего достоинства; но нужно иметь сто тысяч рук, всегда готовых понудить к исполнению приказаний. Хотя это кажется им, быть может, лучшим, но легко видеть, что в окончательном результате это изменение не приведет их к добру. Изумительно, чего достигали древние красноречием, но красноречие это заключалось не в одних только красивых, легко составивших речах, и никогда не производило оно более силь- ного впечатления, как тогда, когда оратор всего меньше говорил. Самое задушевное в речах выразилось не словами, а знаками; люди не говорили, а показывали. Предмет, который нам 52 Руссо замечает, что «римское духовенство очень искусно сохраняло их, а по его примеру несколько республик, между прочим венецианская. Потому-то правительство венецианское, несмотря на падение государства, пользуется еще, прикрыва- ясь своим древним величием, привязанностью и обожанием народа; и после папы, украшенного своей тиарой, нет, может быть, короля, государя или иного человека в мире столько уважаемого, как дождь в Венеции, лишенный силы, лишенный власти, но сделавшийся священным, благодаря своей пышности, и украшенный под своей герцогской короной, женским убо- ром. Церемония Буцентавра, над которой так смеются глупцы, заставит чернь Венеции пролить всю кровь за поддержание тиранического правительства».Буцентавром называлось огромное и великолепное судно без мачт и парусов, несколько похо- жие на галеон. Венецианский дож ежегодно сходил на это судно в день Вознесения, во время церемонии «венчания с морем». Церемония Буцентавра прекратилась с Кампофорнийским договором по которому Венеция попала под власть Австрии, и народ вовсе не пролил крови за сохранение этой церемонии. Правда, впрочем, что в 1797 г. обстоятельства были уже не те, при которых писал Руссо. Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 168 выставляют на глаза, потрясает воображение, возбуждает любопытство, держат ум в ожидании того, что скажут; и часто одним этим предметом все сказано. Как внимательны римляне к языку знаков! Разнообразие в одежде сообразно возрасту, состоянию; тоги, военные плащи, претеисты, буллы, латиклавы, ликторы, пуки прутьев с секи- рою, топоры, золотые венки, венка из трав, из листьев, овации, триумфы – все у них было торжественно, представительно, церемонно, все производило впечатление на сердце граждан. Считалось важным для государства, собирался ли народ в том, или в ином месте, видел ли он Капитолий или нет; стоял ли он лицом к сенату или нет; рассуждал ли он в такой, или в иной день. Обвиненные переменяли одежду, кандидаты также; воины не хвалились своими подви- гами, не показывали свои раны. По смерти Цезаря, я представляю себе одного из наших ора- торов, желающего взволновать народ и истощающего все общие места искусства, для патети- ческого описании его ран, крови, трупа: Антоний, хотя и красноречивый, не говорит об этом; он велит принести труп. Какая риторика! Но это отступление нечувствительно заводит меня далеко от моего предмета, а мои отступления слишком часты, чтобы могли быть длинны; итак я возвращаюсь к своему пред- мету. Никогда не пускайтесь с юношеством в сухие рассуждения. Облекайте рассудок в тело, если хотите сделать его действительным. Чтобы язык ума был понятен, откройте ему доступ к сердцу. Повторяю, холодные аргументы могут определять наши мнения, но не действия; они заставляют нас верить, но не действовать; или показывают лишь, как нужно думать, но не как нужно делать. Если это справедливо относительно всех людей, то тем более относительно молодых людей, которые еще находятся под влиянием своих внешних чувств и мысль которых неразлучна с воображением. Итак, даже после предварительной подготовки, о которой я говорил, я отнюдь не отпра- вился бы ни с того, ни с сего в комнату Эмиля, с целью высказаться ему в тяжелой и длинной речи о предмете, относительно которого хочу просветить его. Я сначала затрону его вообра- жение; изберу время, место, обстановку самую благоприятную для того, чтобы произвести то впечатление, которого желаю; я так сказать, всю природу призову в свидетели ваших разгово- ров. Я изберу место, где мы находимся, свалы, леса, горы, окружающие нас, памятниками его и моих обязательств, выражу в глазах, в звуке коего голоса, в жесте энтузиазм и жар, который хочу ему передать. Тогда я заговорю с ним, и он станет меня слушать, я сам расчувствуюсь, и он будет тронут. Проникаясь святостью своих обязанностей, я внушу ему уважение к его обя- занностям; силу рассуждения я подкреплю картинами и образами; я не буду путаться в длин- ных и доходных нравоучениях, но дам вылиться чувствам, которыми переполнен. Рассудок мой будет степенен и поучителен, не сердце мое будет говорить без умолку. Тогда-то, показав ему все, что я для него сделал, я скажу ему, что все это я делал для самого себя; в моей неж- ной привязанности увидит он причину всех моих попечений. Как неожиданная будет для него внезапная перемена речи! какое волнение возбудит она в нем; вместо того, чтобы суть ему душу, твердя ему постоянно об его выгоде, отныне я буду говорить ему лишь о моей выгоде, и больше трону его; я воспламеню его юное, сердце всеми чувствами дружбы, великодушия, благодарности, которые я уже возбудил и которые так приятно поддерживать. Я прижму его к своей груди, проливая над ним слезы умиления; и скажу ему: ты мое благо, мое дитя, мое создание; от твоего счастья жду я своего счастья; если ты обманешь мои надежды, то укра- дешь у меня двадцать лет моей жизни и сделаешь несчастье моей старости. Вот каким образом заставить молодого человека выслушать себя, и каким образом можно запечатлеть в его сердце воспоминание о сказанном. До сих пор, я старался показать пример того, как должен воспитатель поучать своего уче- ника в трудных случаях. Я пробовал сделать тоже самое и в настоящем, случае; но после мно- гих попыток отказался от своего намерение убедясь, что французский язык слишком жеманен, Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 169 чтобы на нем можно было выразить в книге наивность первых уроков относительно некоторых предметов. Французский язык, говорят, самый целомудренный из языков; я же считаю его самым непристойным, потому что, мне кажется, целомудренность языка состоит не в том, чтобы заботливо избегать всех неприличных оборотов; но вовсе не иметь их. В самом деле, чтобы избегать их, нужно о них думать; а нет языка, на котором было бы труднее чисто говорить, как на французском. Читатель, всегда искуснее найдет непристойный смысл, нежели автор избег- нет его, а потому скандализируется и пугается всего. Может ли то, что проходит чрез нечистые уши, не заразиться их нечистотой? Напротив того, народ, отличающийся чистыми нравами, имеет пригодные выражения для всякой вещи; и выражения эти всегда пристойны, потому что всегда с пристойностью употребляются. Невозможно представить себе более скромного языка, как язык библии, именно потому, что там обо всем говорится просто. Чтобы сделать непристойными те же самые вещи, достаточно перевести их на французский язык. То, что я должен сказать моему Эмилю, будет вполне скромно и целомудренно для его уха; но, чтобы оно показалось таким же и при чтении, нужно иметь такое же чистое сердце, как и его. Я думаю даже, что размышления о настоящей чистоте речи и о ложной деликатности порока могут занять полезное место в рассуждениях о нравственности, к которым приводит нас этот предмет; ибо, изучая язык пристойности, он должен также изучить язык скромности, а нужно же, чтобы он знал, почему эти два языка столь различны. Как бы то ни было, я утвер- ждаю, что если будут избегать тех пустых нравоучений, которыми до срока прожужжат все уши молодежи и над которыми она смеется в ту пору, когда они были бы у места; если станут ждать, подготовлять минуту, когда следует их выслушать, и тогда изложат юноше законы при- роды во всей их истине; покажут ему санкцию этих самых законов в физических и нравствен- ных страданиях, которые навлекает нарушение их на виновных; и говоря ему о непостижимой тайне рождения, соединит с идеей привлекательности, которую творец природы придал этому акту, идею об исключительной привязанности, которая делает его пленительным, о долге вер- ности, целомудрия, связанном с ним и удваивающем его прелесть, а описывая брак не только как самое приятное из сожительств, но и как самый ненарушимый и святой из договоров, с силою выскажут ему все причины, которые делают этот священный союз столь почетным в глазах людей и навлекают ненависть и проклятия на всякого, кто осмелится осквернить его чистоту; нарисуют ему поразительную и верную картину ужасов разврата, того тупого скот- ства, в которое он погружает, и нечувствительную стезю, но которой первый проступок ведет за собою и другие и приводит наконец к гибели того, кто его совершил; – если, говорю я, ему ясно покажут, каким образом с целомудрием связаны здоровье, сила, мужество, добродетели, самая любовь и все истинные блага человека, я утверждаю, что тогда целомудрие сделается для него желанным и дорогам, а ум его охотно покорится средствам, которые ему укажут для его охранения; потому что мы уважаем целомудрие, пока оно в нас неприкосновенно, и лишь тогда начинаем презирать его, когда его лишимся. Несправедливо, что наклонность к злу неукротима и что человек, не властен побеждать ее, пока еще не сделал привычку поддаваться ей. Несколько человек, увлеченных любовью, охотно купили жизнью одну ночь Клеопатры, и жертва эта не невозможна при опьянении стра- стью. Но предположим, что человек, самый яростный и наименее владеющий своими чувствам, увидел бы приготовления к казни и был уверен, что чрез четверть часа погибнет в мучениях, то этот человек с той же минуты не только стал бы выше соблазна, но даже сопротивление было бы ему легко. Скоро ужасная картина, сопровождающая этот соблазн, развлекла бы его и, посто- янно побеждаемый, он не возвращался бы более. Наше бессилие происходит единственно от слабости нашей воли, а чтобы сделать то, чего сильно желаешь, мы всегда достаточно сильны – Volenti nihil difficile. О! если б мы столько же ненавидели порок, сколько любим жизнь, мы Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 170 также легко воздержались бы от приятного преступления, сколько от смертельного яда, подан- ного во вкусном кушанье. Как это не видят, что если все уроки, которые дают по этому случаю молодому человеку, недействительны, то это потому только, что они лишены смысла, доступного его возрасту, и что следует для всякого возраста облекать разум в такие формы, которые заставили бы его полюбить? Говорите с ним степенно, если нужно; но пусть в ваших словах всегда будет при- влекательность, которая заставляла бы его слушать вас. Не противьтесь с сухостью его жела- ниям; не заглушайте в нем воображения; направляйте его, из боязни, чтобы оно не породило чудовищ. Говорите с ним о любви, о женщинах, об удовольствиях; сделайте, чтобы он нахо- дил в разговорах с нами прелесть, которая бы трогала его сердце; ничем не пренебрегайте для того, чтобы сделаться его поверенным: только в качестве его поверенного, вы действительно можете сделаться его наставником. Тогда не бойтесь, что ваши разговоры ему наскучат. Он будет заставлять весь говорить больше, чем вы хотите. Я ни минуты не сомневаюсь, что если, руководясь этими правилами, я сумел принять все необходимые предосторожности, сумел говорить с юным Эмилем так, как следует, при тех обстоятельствах, в которые он поставлен течением лет, то он сам собою придет к тому заклю- чению, к которому я хочу его привести, и, с поспешностью прибегая к моему покровительству, |