ЖанЖак Руссо Эмиль, или о воспитании Мультимедийное издательство Стрельбицкого
 Скачать 1.71 Mb.
|
|
скажет мне со всем жаром своего возраста, пораженный опасностями, которые видит вокруг себя: о мой друг, мой покровитель, мой наставник! примите снова власть, от которой вы хотите отказаться, именно в ту минуту, когда для меня всего важнее, чтобы она оставалась у вас; до сих пор вы пользовались ею лишь благодаря моей слабости; теперь же я добровольно вручаю вам ее, и она станет в моих глазах еще священнее. Защищайте меня от осаждающих меня неприятелей и в особенности от тех, которых я ношу в самом себе и которые меня предают; оберегайте свое дело, дабы оно оставалось всегда достойным вас. Я хочу слушаться ваших законов, хочу всегда им повиноваться, вот моя неизменная воля; если когда-либо я не послу- шаюсь вас, то это случится невольно: сделайте меня свободным – защищая от страстей, кото- рые насильно хотят завладеть мною; не допускайте меня сделаться их рабом и заставьте меня стать своим собственным господином, слушаясь не чувств своих, но разума. Когда вы привели своего воспитанника к этому заключению (а если он к нему не придет, то это ваша вина), берегитесь слишком быстро ловить его на слове, из боязни, что, если когда- нибудь власть ваша покажется ему несносною, он не счел бы себя вправе стряхнуть ее, обвиняя вас в том, что вы обманом завладели им. Вот когда сдержанность и степенность у места; и этот тон тем сильнее содействует на него, что вы прянете его в первый раз. Итак, вы скажете ему: Молодой человек, вы слишком легко принимаете трудные обяза- тельства; нужно с ними ознакомиться прежде, нежели получить право принимать их на себя; вы же знаете, с какою яростью чувственность увлекает вашего брата в бездну пороков, прикры- тых личиной удовольствия. У вас не низкая душа, и это хорошо знаю; вы никогда не нарушите своего слова, но сколько раз вы, быть может, пожалеете, что дали его, сколько раз проклянете того, кто вас любит, когда для того, чтобы спасти, вас от угрожающих вам бед, он принужден будет раздирать ваше сердце! Прельщенные картиною удовольствий, вы захотите избавиться от уз, мешающих вам; вы будете приставать ко мне с жалобами, вы упрекнете меня в тирании, когда я буду всего нежнее заботиться о вас; желая сделать вас счастливым, я навлеку на себя вашу ненависть. О мой Эмиль, я никогда не перенесу горя сделаться тебе ненавистным; даже твое счастье слишком дорого покупается этою ценою. Добрый молодой человек, разве вы не видите, что, обязываясь повиноваться мне, вы принуждаете меня руководить вами, забывать себя для вас, не слушать ни ваших жалоб, ни вашего ропота, беспрестанно сопротивляться вашим желаниям и своим собственным? Вы налагаете на меня иго, которое тяжелее вашего собственного. Прежде, чем нам обоим взять его на себя, испытаем свои силы; соберитесь со Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 171 временем, дайте и мне время подумать об этом, и знайте, что тот, кто не скоро обещает, всегда вернее сдерживает свое обещание. Знайте также и вы, что чем труднее сдаетесь вы на заключение обязательства, тем более облегчаете его исполнение. Следует, чтобы молодой человек сознавал, что много обещает, а что вы обещаете еще больше. Когда же наступит время, и он так сказать подпишет договор, измените тогда язык: чем больше строгости обещали вы, тем с большею кротостью пользуйтесь своею властью. Вы скажете ему: мой молодой друг, вам недостает опытности; но я старался, чтобы разума было у вас достаточно. Вы всегда можете разобрать причины моего поведения; для этого нужно лишь подождать, чтобы вы были хладнокровнее. Слушайтесь сначала, а потом спрашивайте у меня отчета в моих приказаниях; я буду готов дать вам этот отчет, как только вы будете в состоянии меня выслушать, и никогда не побоюсь выбрать вас судьей между вами и мной. Вы обещаетесь быть покорным, а я обещаюсь воспользоваться этой покорностью лишь для того, чтобы сделать вас счастливейшим из людей. Ручательством в исполнении моего обе- щания служит участь, которая до сих пор доставалась вам на долю. Найдите кого-нибудь из ваших сверстников, кто бы вел такую же приятную жизнь, как и вы, и я ничего вам не стану обещать. Вслед за утверждением моей власти, первою моею заботою будет отклонять необходи- мость употреблять ее. Я ничем не пренебрегу, чтобы все больше и больше завладеть его дове- рием, чтобы сделаться поверенным его сердца и распорядителем его удовольствий. Я не только не буду противиться наклонностям его возраста, но буду сообразоваться с ними, для того чтобы забрать их в свои руки; я буду разделять его взгляды, для того, чтобы их направлять; я не буду искать для него отдаленного счастья, в ущерб настоящему. Я не хочу, чтобы он был однажды счастлив, но всегда, если возможно. Те, которые хотят мудро вести юношество, – внушают ему, из желания предохранить от западни, в которую увлекает чувственность, отвращение к любви и охотно вменили бы в преступление самую мысль о ней в эти годы, как будто бы любовь создана для стариков. Все эти лживые уроки, опровергаемые сердцем, не убеждают. Молодой человек, повинуясь более верному инстинкту, втайне смеется над печальными нравоучениями, с которыми притворно соглашается, и ждет лишь минуты действовать наперекор им. Все это противно природе. Дер- жась противоположного пути, я вернее достигну той же цели. Я не побоюсь ласкать в ней слад- кое чувство, к которому его тянет; я опишу ему его как высшее счастье жизни, потому что это так есть в действительности; рисуя ему его, я хочу, чтобы он ему предавался; давая ему чувствовать, какую прелесть союз сердец придает чувственным наслаждениям, я внушу ему отвращение к распутству и сделаю его благоразумным – заставив его влюбиться. Каким ограниченным нужно быть человеком, чтобы видеть в зарождающихся желаниях молодого человека лишь препятствие к урокам разума! Я же вижу в них настоящее средство сделать его внимательным к этим самым урокам. Страсти подчиняешь страстями же, их тира- нию нужно свергать их же властью, и всегда из самой природы нужно извлекать орудия, годные и то, чтобы ее регулировать. Эмиль не на то создан, чтобы всегда оставаться одиноким; будучи членом общества, он должен исполнять его обязанности. Созданный, чтобы жить с людьми, он должен их знать. Он знает человека вообще; ему остается узнать отдельных лиц. Он знает, что делается в свете; ему остается поглядеть, как в нем живут. Пора показать ему внешний вид этой большой сцены, скрытые пружины которой ему уже известны. Он отнесется к ней не с тупым восхищением молодого ветреника, но с рассудительностью пряного и верного ума. Конечно, страсти могут ввести его и заблуждение; когда же не вводили они в заблуждение тех, кто им предавался? Но, по крайней мере, его не обманут чужие страсти. Увидя их, он взглянет на них оком мудреца, не увлекаясь их примером и не соблазняясь их предрассудками. Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 172 Подобно тому, как есть возраст, годный для изучения наук, так есть возраст, годный для изучения светских обычаев. Кто научается слишком рано этим обычаям, тот следует им всю жизнь без разбора, без размышления, хотя с уверенностью, и не сознает хорошенько, что он делает. Но тот, кто научается им и видит их причину, тот следует им с разбором и, следова- тельно, с большею верностью. Дайте мне двенадцатилетнего ребенка, который бы ничего не знал, пятнадцати лет я возвращу его вам таким же ученым, как и тот, которого вы учили с малолетства; с тою только разницею, что знание вашего будет основываться на его памяти, а знание моего на его рассудке. Точно также, вводите молодого, двадцатилетнего человека в свет; при хорошем руководстве, он в один год сделается милее, и вежливость его будет разумнее, чем у того, которого воспитали в нем с малолетства: потому что первый, будучи способным созна- вать причины обращения, сообразующегося с возрастом, состоянием, полом, причины, кото- рыми обусловливаются эти обычаи, может обратить их в принципы и распространить их и на непредвиденные случаи; тогда как второй, не имея другого руководства, кроме своей рутины, приходит в замешательство, как скоро выходит из нее. Молодые французские барышни все воспитываются в монастырях до своего замужества. Замечено ли, чтобы ни было трудно перенять тогда эти манеры, столь для них новые? и можно, ли обвинить парижанок в том, что у них неловкий, смущенный вид и незнание обычаев света от того, что они не воспитывались в нем с детства? Этот предрассудок обязан своим проис- хождением все тем же светским людям, которые, не зная ничего важнее этой маленькой науки, ложно воображают, что для того, чтобы приобрести ее, никогда не рано за нее приняться. Правда, не нужно также слишком долго ждать. Кто провел всю молодость свою вдали от большого света, тот сохраняет в нем до конца жизни смущенный, принужденный вид, бестакт- ность в речах, тяжёлые я неловкие манеры, от которых не может отучить его привычка жить в свете, и которые становятся еще спешнее от усилий изменить их. Вечная наука имеет свое время, которое не следует пропускать, и свои опасности, которых нужно избегать. В особен- ности изобилуют они в этой науке, но ведь и я также не подвергаю ни коего воспитанника – не взяв предосторожностей для хранения его. Если моя метода удовлетворяет всем сторонам какой-нибудь цели и когда, исправляя одно неудобство, она предупреждает другое, я считаю, что она хороша и что я на настоящей дороге. Вот, что она внушает мне в настоящем случае. Если я захочу быть строгим и сухим со своим воспитанником, я потеряю его доверие, и скоро он начнет скрытничать со мной. Если же я вздумаю быть снисходительным, уступчивым или закрывать глаза, то на что тогда ему мое руководство? Я только уполномочиваю распутство и облегчаю его совесть насчет своей соб- ственной. Если я введу его в общество с одною лишь целью просветить его, то скоро им про- светятся больше, чем я желаю. Если же я стану до конца удалять его от общества, то чему же научится он от меня? Всему, быть может, кроме искусства, всего более необходимого человеку и гражданину, а именно уменья жить с себе подобными. Если я поясню эти заботы слишком отдаленною пользою, она не будет иметь никакой цены в его главах; он дорожит лишь насто- ящим. Если я ограничусь доставлением ему развлечений, то какая будет ему от того польза? он изнежится и ничему не научится. Не нужно ни того, ни другого. Мое средство разрешает все затруднения. Твое сердце, говорю молодому человеку, нуждается в подруге; будем искать ту, которая ему годится: мы, быть может, нелегко найдем ее, истинное достоинство всегда редко; но не будем ни спешить, ни отчаиваться. Конечно, такая существует, и мы, наконец, найдем ее или ту, которая наиболее к ней подходит. С таким веселым проектом, я введу его в свет. Нужно ли мне еще что-нибудь прибавлять? Разве вы не видите, что дело мое окончено? Вообразите, сумею ли я, описывая ему милую, которую я ему назначаю, возбудить его внимание, сумею ли сделать ему приятными и дорогими качествами, которые он должен любить, сумею ли расположить все его чувства в тому, к чему он должен стремиться, или отвра- Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 173 тить от того, чего он должен избегать. Нужно, чтобы я был самым неловким из людей, если я не сделаю его заранее влюбленным для этой минуты. Нужды нет, что описываемый мною пред- мет будет воображаемым; достаточно, чтобы он отвращал его от всех, которые могли бы его соблазнить; достаточно чтобы он постоянно делал сравнения, которые заставляли бы его пред- почитать свою химеру действительным предметам, поражающим его: а что такое сама любовь, как не химера, ложь, обман? Гораздо более любишь образ, который сам создаешь себе, нежели предмет, который в него облекаешь. Если б видеть того, кого любишь, в его настоящем свете, то любви не существовало бы на земле. Когда перестаешь любить, та особа, которую любил, остается тою же самою, как и прежде, но ее уже не видишь в прежнем свете; завеса очарования падает, и любовь исчезает. Между тем, говоря о воображаемом предмете, я властен в сравне- ниях и мне легко помешать ему очароваться действительными предметами. Это не значит, чтобы я желал обманывать молодого человека, рисуя ему образец совер- шенства, которого не может существовать; но я так выбрал бы недостатка его милой, чтобы они подходили к его вкусу, нравились ему, служили к исправлению его собственных. Я не хочу также лгать, лживо уверяя, что описываемый предмет существует; но если ему понравится изображение, то он скоро пожелает найти оригинал. От желания до предположения недалеко; это – дела нескольких ловких описаний, которые, благодаря более осязательным чертам, при- дадут этому воображаемому предмету более правдоподобный характер! Я желал бы даже, дать ему имя; я сказал бы, смеясь, назовем Софьей вашу будущую милую; Софья хорошее имя; если, та, – которую вы изберете, не будет носить его то, по крайней мере, будет достойна его носить; мы можем заранее приветствовать ее им. После всех этих подробностей, если, не утвер- ждая и не отрицая, отделываться от него недомолвками, то догадки его превратятся в убежде- ние; он подумает, что от него скрывают супругу, которую ему назначают, и что он увидит ее, когда придет время. Когда он привел к этому завлечению, то, если хорошо выбраны те черты, которые нужно ему показать, все остальное пустяки; его почти без риска можно ввести в свет: охраняйте его лишь от чувственности, а сердце его в безопасности. Но олицетворит он или нет образец, который я сумел сделать для него привлекатель- ным, этот образец, если удачен, точно так же привяжет его ко всему, что на него похоже, и внушит ему отвращение ко всему, что на него не похоже, как если бы он действительно суще- ствовал. Какое удобнее средство для предохранения его сердца от опасностей, которым будет подвергаться его личность, для обуздывания чувственности воображением, в особенности же для спасения его от тех воспитательниц, которые заставляют дорого расплачиваться за воспи- тание и, приучая молодого человека к вежливости, лишают его всякой нравственности! Софья так скромна! Какими глазами посмотрит он на их заискивания? Софья так проста! Может ли понравиться ему их жеманность? Между его понятиями и тем, что он видит, расстояние слиш- ком велико, чтобы последнее когда-либо могло быть ему опасно. Все те, которые говорят о воспитании детей, руководствуются одинаковыми предрассуд- ками и одинаковыми правилами, потому что они плохие наблюдатели и еще более плохие мыс- лители. Увлечения молодости порождаются не темпераментом, не чувственностью, но мне- нием. Если бы тут дело шло о мальчиках, которых воспитывают в училищах, и о девочках, которых воспитывают в монастырях, я показал бы, что это справедливо даже относительно их; потому что первые уроки, которые берут как те, так и другие, единственные, которые приносят плоды, это уроки порока; их развращает не природа, а пример. Но предоставим воспитываю- щихся в училищах и монастырях их дурным нравам; помочь этому никак нельзя. Я говорю лишь о домашнем воспитании. Посмотрите на молодого человека, разумно воспитанного в доме моего отца, в провинции, в минуту его приезда в Париж или вступления в свет. Вы най- дете у него правильные мысли о том, что честно, и столь же здоровую волю, рак в разум, Вы заметите в нем презрение к пороку и отвращение от разврата. При одном имени продажной женщины вы увидите в его глазах негодование невинности. Я утверждаю, что нет ни одного, Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 174 который бы решился войти один в печальные жилища этих несчастных, если б даже и знал, на что они существуют, и чувствовал в том потребность. Взгляните же, по прошествии шести месяцев, на того же самого молодого человека, вы не узнаете его; вольные речи, правила высшего тона, развязные манеры заставляют принять его за другого человека, если бы насмешки его над своею первоначальной простотой, его стыд, когда ему о ней напоминают, не показывали, что он тот же самый. О, как он развился в такое короткое время! Откуда в нем такая большая и такая резкая перемена? От развития ли темперамента? Разве его темперамент не так же бы развился в родительском доме? и наверное он не принял бы там ни этого тона, ни этих правил. От первых ли чувственных наслаждений? Напротив того, когда начинаешь предаваться им, то делаешься боязливым, беспокойным, бежишь света и шума. Первые наслаждения всегда таинственны; целомудрие приправляет и прикрывает их: первая любовница не делает нахальным, а застенчивым. Весь поглощенный таким новым для него состоянием, молодой человек сосредоточивается, чтобы наслаждаться им, и постоянно боится лишиться его. Если человек шумит – значит он и не страстен, и не нежен; пока он хвастается, он не наслаждается. Перемена в образе мыслей, вот что производит эту разницу. Сердце его остается пока тем же, но мнения его переменились. Чувства его, которые медленнее изменяются, наконец-таки изменятся под влиянием мнений, и вот только тогда он на самом деле развратится. Едва всту- пает он в свет, как получает второе воспитание совершенно противоположное первому; это второе воспитание учит его презирать то, что уважал, и уважать то, что презирал: на уроки родителей и наставников его заставляют смотреть, как на педантическую болтовню, а на обя- занности, которые они ему внушали, как на пустую мораль, которою нужно пренебрегать, сде- лавшись взрослым. Он считает, что обязан честью переменить поведение; он становится пред- приимчивым без желаний и фатом из ложного стыда. Он смеется над чистыми нравами, еще не нелюбим порочные, и хвастается развратом, еще не умея быть развратным. Никогда не забуду я признания одного молодого офицера, которому очень надоедали шумные увеселения его товарищей, но он не смел отказаться от них, из боязни насмешек: «Я приучаюсь к этому, – говорил он, – так же как к табаку, несмотря на мое отвращение: охота придет с привычкою; нельзя же всегда оставаться ребенком». Итак, не столько от чувственности, сколько от тщеславия нужно охранять молодого чело- века, вступающего в свет; он уступает больше чужим наклонностям, нежели своим собствен- ным, и самолюбие больше производит распутников, нежели любовь. Приняв это, я спрашиваю: есть ли на всей земле молодой человек лучше вооруженный против всего, что может повредить его нравам, чувствам, принципам, нежели Эмиль; есть ли такой, который лучше сумел бы бороться с течением? Против какого же соблазна не вооружен он? Если желания влекут его к другому полу, та он не находит в нем того, чего ищет, а занятое сердце удерживает его. Если чувственность волнует и заявляет свои требования, то где найдет он ей удовлетворение? Отвращение от прелюбодеяния и разврата одинаково удаляет его и от публичных и от замужних женщин, а разврат молодежи всегда начинается благодаря одному из этих состояний. Девушка-невеста может быть кокеткой, но никогда не будет бесстыдной и не кинется на шею молодому человеку, который может жениться на ней, если считает ее невин- ной; к тому же она всегда находится под чьим-нибудь присмотром. Эмиль, со своей стороны, не будет вполне предоставлен самому себе; оба, по крайней мере, будут иметь сторожами боязнь и стыд, неразлучные с первыми желаниями; они не перейдут внезапно к вольностям, а у них не будет времени постепенно и без препятствий дойти до них. Чтобы поступать иначе, нужно, чтобы Эмиль успел уже научиться от своих товарищей, чтобы он подвергся уже их насмешке над своею воздержностью, чтобы он сделался, дерзким, из подражания им. Но есть ли в мире человек, который бы меньше был склонен к подражательности, нежели Эмиль? Я думаю, что человека, у которого нет предрассудков, и который не умеет делать никаких уступок чужим Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 175 предрассудкам, труднее всего поддеть на насмешливый тон. Я двадцать лет работал, чтобы вооружить его против насмешников; им понадобится не один день, чтобы сделать его своею жертвою, ибо, в его глазах, смех есть только довод глупцов, и насмешка всего менее имеет влияние на того, кто стоит выше мнения. Ему нужны не насмешки, а доводы; а пока он стоит в этом положении, мне нечего опасаться, чтобы молодые безумцы похитили его у меня; совесть и правда за меня. Если уже неизбежно вмешательство предрассудков, то двадцатилетняя при- вязанность тоже что-нибудь значит: его никогда не уверят, что и надоедал ему бесполезными уроками, а в честном и чувствительном сердце голос верного и истинного друга сумеет заглу- шить крики двадцати соблазнителей. Так как все дело в том, чтобы показать ему, что они его обманывают и, притворяясь, что обращаются с ним как с взрослым, на самом деле обходятся с ним как с ребенком, – то я постараюсь всегда быть простым, постепенным и ясным в своих рассуждениях, дабы он сознал, что я-то именно и обращаюсь с ним как с взрослым. Вам трудно представить себе, как может Эмиль быть послушным в двадцать лет. Как мы различно думаем! Я не понимаю, как мог он быть послушным в десять лет; ибо какое влияние мог я приобрести на него в этом возрасте? Мне нужно было целых пятнадцать лет заботиться о нем, чтобы добиться этого влияния. Я не воспитывал его тогда, я подготовлял его к воспитанию. Теперь он настолько воспитан, что может быть послушным; он знает голос дружбы и умеет повиноваться рассудку; я предоставляю ему, правда, наружную независимость, но никогда не был он более подчинен, потому что подчинение его добровольно. Пока я не мог овладеть его волею, я старался овладеть его личностью; я ни на шаг не отставал от него. Теперь я иногда оставляю его одного, потому что никогда не перестаю руководить им. Расставаясь с ним, я обнимаю его, говоря с уверенностью: Эмиль, я поручаю тебя своему другу, я предоставляю тебя его честной душе; он будет отвечать мне за тебя. Не легкое дело извратить здоровые привязанности, которые не подвергались никаким предварительным влияниям, и изгладят принципы, непосредственно вытекающие из первых познаний разума. Если какая-нибудь перемена сделается в нем в мое отсутствие, она не может быть продолжительной, он никак не сумеет так хорошо скрыть ее, чтобы я не заметил опасно- сти и не успел бы вовремя, пока еще не произошло никакого вреда, отвратить ее. Так как люди развращаются не разом, то не разом научаются они и притворяться; а трудно найти человека, менее искусного в этом отношении как Эмиль, которому ни разу в жизни не приходилось при- творяться. Я считаю, что эти попечения и другие, подобные им, так хорошо ограждают его от посто- ронних предметов и грубых правил, что лучше желаю видеть его в самом развратном париж- ском обществе, нежели в уединении кабинета или парка, предоставленным на жертву волне- ниям его лет. Как бы то ни было, из всех неприятелей, могущих атаковать молодого человека, самый опасный и единственный, которого нельзя удалить, это – он сам: этот неприятель опа- сен, однако, только по нашей вине; ибо, как я уже говорил тысячу раз, одно лишь воображение будить чувственность. Собственно говоря, чувственная потребность не есть потребность физи- ческая; несправедливо, чтобы это была истинная потребность. Если б никогда сладострастные предметы не поражали наших глаз, если б никогда бесчестная идея не зарождалась в нашем мозгу, быть может, никогда не пробуждалась бы в нас эта мнимая потребность, и мы оставались бы целомудренными без соблазна, усилий и заслуги. Мы не знаем, какое глухое брожение воз- буждают в крови молодежи некоторые положения и некоторые зрелища, хотя сама она не может разобрать причину этой первой тревоги, которую нелегко унять и которая немедленно возоб- новляется. Что до меня, то чем более я размышляю об этом важном кризисе и его ближайших и дальнейших причинах, тем более убеждаюсь, что пустынник, воспитанный в пустыне, без книг, без уроков и без женщин, умер бы там девственником, до какого бы возраста ни дожил. Но здесь речь идет не о таком пустыннике. Воспитывая человека в обществе ему подоб- ных и для этого общества, невозможно и даже неуместно оставлять его вечно в этом спаси- Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 176 тельном незнании; и нет ничего противнее благоразумию, как быть просвещенным вполовину. Воспоминание о предметах, поражавших нас, понятия, про обретения наши, следуют за нами в уединение, наполняют его, помимо нашей воли, картинами более соблазнительными, нежели самые предметы, и делают уединение столь же пагубным тому, кто их вносит в него, сколько оно полезно тому, кто всегда остается в нем одиноким. Итак, заботливо наблюдайте за молодым человеком: он всегда сумеет оберечься от всего остального, но вы должны охранять его от него самого, не оставляйте его одного ни днем, ни ночью, по крайней мере, спите в его комнате; пусть он тогда ложится спать, когда падает от сна, и пусть немедленно по пробуждении оставляет постель. Беретесь инстинкта, как скорее одним инстинктом нельзя уже ограничиваться: он хорош, пока действует один; но становится подозрителен, как скоро к нему примешиваются идеи людских учреждений: не уничтожить его следует, а регулировать; а это быть может еще труднее, чем совсем его уничтожить. Было бы весьма опасно, если б он дал иное направление чувственности вашего воспитания и научил его находить средство для ее удовлетворения: как скоро он познакомится с этим опасным сред- ством, он погиб. С той поры тело и сердце его останутся навсегда расслабленными; он до самой могилы будет носить грустные следствия этой привычки, самой пагубной, какой только может подчиниться молодой человек. Конечно, лучше бы уже… Если ярость пылкого темперамента становится непобедимою, любезный Эмиль, я сожалею о тебе; но я ни минуты не буду коле- баться, я не потерплю, чтобы цель природы была извращена. Если уже нужно тебе подчиниться тирану, то я лучше предоставлю тебя тому, от которого могу тебя избавить: чтобы ни случи- лось, мне легче будет вырвать тебя у женщин, нежели у тебя самого. До двадцати лет тело растет и нуждается во всех своих соках: воздержание тогда в порядке природы и нарушается лишь в ущерб телосложению человека. После двадцати лет воздержание есть долг нравственный; оно необходимо, чтобы научиться владеть собою, обуз- дывать свои желания. Но нравственные обязанности имеют свои изменения, исключения, свои правила. Когда слабость человеческая делает выбор неизбежным, то из двух зол приходятся выбирать наименьшее: во всяком случае, лучше сделать проступок, чем приучиться к пороку. Помните, что теперь я говорю не о своем воспитаннике, а о вашем. Его страсти, броже- ние которых вы допустили, одерживают верх над вами: уступите им открыто, не скрывая того, что вы побеждены. Если вы сумеете показать ему это в настоящем свете, он больше устыдится, нежели возгордится, и вы удержите за собою право руководить им в его заблуждении, дабы спасти его, по крайней мере, от пропастей. Следует, чтобы ученик ничего не делал – даже и дурного без ведома и согласия наставника, и во это раз лучше, чтобы воспитатель одобрил проступок и ошибся, нежели был бы обманут своим воспитанником и проступок совершился бы без его ведома. Кто сочтет нужным раз взглянуть сквозь пальцы, тот скоро бывает вынуж- ден постоянно закрывать глаза: первое допущенное злоупотребление влечет за собой другое и концом этой цепи бывает нарушение всякого порядка и всех законов. Другое заблуждение, против которого я уже боролся, но которого никогда не выбьешь из ограниченных голов, это – вечное облечение себя в судейскую важность и желание про- слыть безукоризненным человеком в уме своего ученика. Эта метода лишена смысла. Как это не видят люди, что, желая закрепить свою власть, они ее уничтожают; что для того, чтобы заставить себя выслушивать, нужно становиться в положение слушателей, и что нужно быть человеком, чтобы уметь затрагивать человеческое сердце! Все эти безукоризненные люди не трогают и не убеждают; мы всегда говорим себе, что им легко бороться со страстями, которых они не испытывают. Покажите свои слабости своему воспитаннику, если хотите излечить его от его собственных; пусть он и в вас видит ту же борьбу, которая происходить в нем; пусть ваш пример научит его побеждать себя, и пусть он не говорит, как другие: «эти старики злятся, что уже не молоды, и хотят с молодыми людьми обращаться как со стариками; и потому, что все их желания угасли, они вменяют нам в преступление наши желания». Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 177 Монтэн говорит, что спрашивал однажды у г. Де-Ланже, сколько раз, вовремя перегово- ров в Германии, он напивался из усердия к службе короля. Я охотно спросил бы у воспитателя какого-нибудь молодого человека, сколько раз он входил в дурной дом, чтобы услужить своему воспитаннику. Сколько раз? – я ошибаюсь. Если первый раз не отнимет навсегда у распутника желание снова попасть в него, если он не вынесет из него раскаяния и стыда, если не прольет на вашей груди потоков слез, немедленно расстаньтесь с ним: или он чудовище, или вы дурак; вы никогда и ни на что не будете ему полезны. Но оставим эти крайние средства, столь же печальны, как и опасные, и которые не имеют никакого отношении к нашему воспитанию. Какими предосторожностями следует окружить молодого человека хорошего происхож- дения прежде, нежели подвергнешь его соблазну нравом нынешнего века! Эти предосторожно- сти тяжелы, но необходимы: привыкание к этому пункту губят молодежь; благодаря распутству первого возраста, люди извращаются и становятся тем, чем мы их ныне видим. Презренные и подлые даже в самых пороках своих, – от того и душонки у них мелки, что расслабленное тело рано истощилось; у них едва остается силы на то, чтобы двигаться. Их извращенные мысли показывают ум, лишенный бодрости; они не умеют чувствовать ничего великого и благород- ного; у них нет ни простоты, ни силы; подлые во всех отношениях и низко злые, они тще- славны, плутоваты, лицемерны – и только; у них нет даже достаточно смелости на то, чтобы быть знаменитыми злодеями. Таковы презренные люди, которых образует разврат молодости: будь между ними один, который сумел бы остаться воздержным и умеренным, который сумел бы предохранить свое сердце, свою кровь, свои нравы от заразы примера, в тридцать лет он задавил бы всех этих букашек, и ему стоило бы меньше труда овладеть ими, чем собой. Если рождение или богатство мало-мальски расчистят дорогу Эмилю, он может сде- латься этим человеком, если захочет; но он слишком презирает их, чтобы желать себе подчи- нить. Проследим же теперь его вступление в свет, в их общество, – имеющее целью не первен- ство в нем, но знакомство с ним и встречу с достойной подругой. В каком бы классе он не родился, в какое бы общество ни вступал, дебют его будет прост и не блистателен: Боже избави его от несчастья блистать в нем! Качества, которые поражают им первый взгляд, не по его части, их нет у него и он не хочет их иметь. Он слишком мало ценит суждения людей, чтобы придавать цену их предрассудкам, и не хлопочет о том, чтобы его уважали, не познакомившись с ним. В его приемах нет ни скромности, ни тщеславия, они естественны и искренни; ему незнакомы ни стеснение, ни скрытность; он в обществе является таким же, каким бывает наедине и без свидетелей. Значит ли это, что он груб, спесив, невни- мателен? Совсем наоборот: если в одиночестве он не пренебрегает людьми, то почему станет он пренебрегать ими, живя в их обществе? Он не выказывает своим обращением, что предпо- читает их самому себе, потому что этого предпочтения не существует в его сердце; но он не выказывает также и равнодушия, которого он даже, не ощущает: если у него нет формул веж- ливости, то есть заботливость о человечестве. Ему тяжело смотреть на чужие страдания; он не уступить своего места другому из притворства, но уступить ею из доброты, если, увидев, что тот позабыт, он заметить, что это невнимание огорчает его. Моему юноше легче добровольно простоять, нежели видеть, как другой стоит против воли. Хотя вообще Эмиль не уважает людей, но не будет выказывать им прозрения, потому что сожалеет о них и сострадателен к ним. Будут не в состоянии заставить их полюбить дей- ствительные блага, он предоставит им блага мнения, которыми они довольствуются, из боязни, чтобы, отняв их без всякой нужды, не сделать их еще несчастнее, чем они были прежде. Он, следовательно, не любит спорить и противоречить; но и не льстит и не угождает; он говорит свое мнение, не опровергая чужого, потому что любит свободу выше всего и считает откро- венность одним из самых лучших ее прав. Он мало говорит, ибо вовсе не хлопочет о том, чтобы им занимались; по той же причине, он говорит лишь о полезных вещах: иначе, что же заставило бы его говорить? Эмиль слишком Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 178 сведущ, чтобы быть болтуном. Болтовня непременно происходит или от претензии на ум, о которой я буду говорить ниже, или от того, что придают много значения пустякам и по глупо- сти думают, что и другие столько же занимаются ими, как и мы. Тот, кто настолько сведущ, что всему придает настоящее значение, никогда не говорит иного; потому что умеет также оценить внимание, с которым его слушают, и занимательность, которую находят в его речах. Вообще, люди, которые мало знают, много говорят, а люди, которые много знают, мало говорят. Есте- ственно, что невежда считает важным все, что знает, и говорит о том всем. Но ученый человек нелегко показывает свой репертуар; ему пришлось бы слишком много говорить, а он видит, что и после него осталось бы еще многое сказать: он молчит. Эмиль не только не оскорбляет чужих манер, но довольно охотно подчиняется им не из желания показаться сведущим в приличиях или пощеголять тоном вежливого человека, но, напротив, из боязни, чтобы его не отличили, чтобы избегнуть внимания, и ему всего приятнее, чтобы его не замечали. Хотя при вступлении в свет он совершенно незнаком с его обычаями, однако это не делает его ни застенчивым, ни боязливым; а сам он стушевывается, то не из замешательства, но потому, что незамеченному легче наблюдать: он нисколько не забоится о том, как о нем думают, и насмешки нисколько не пугают его. Вследствие этого, так как он всегда спокоен и хладнокровен, он не страдает от ложного стыда. Смотрят ли на него, или нет, он всегда дей- ствует так хорошо, как только может, и, постоянно сосредоточенный на наблюдениях за дру- гими, он схватывает их манеры с легкостью, которая недоступна рабам мнения. Можно ска- зать, что он потому именно легко перенимает приличия света, что мало дорожит ими. Однако же не ошибитесь насчет его осанки и не вздумайте ее сравнивать с осанкой ваших молодых щеголей. Он тверд, но не самодоволен; манеры его свободны, но не надменны: дерз- кий вид свойствен лишь рабам, независимость ничего не имеет в себе принужденного. Я нико- гда не видал, чтобы человек, у которого есть гордость в душе, выказал ее в своей осанке: эти аффектации гораздо свойственнее низким и пустынь душам, которые лишь этим только и могут внушить почтение. Я читал в одной книге, что один иностранец явился раз в залу знаменитого Марселя, и тот спросил у него, откуда он: «Я англичанин», – отвечал иностра- нец. «Вы англичанин!» – возразил танцор; вы с того острова, где граждане принимают участие в общественном управлении и составляют часть верховной власти? Нет, сударь, эта поник- шая голова, этот застенчивый взгляд, эта неверная походка возвещают мне титулованном рабе какого-нибудь курфирста». Я не знаю, показывает ли это суждение большое знание истинного отношения, которое существует между характером человека и его внешностью. Что касается до меня, не имеющего чести быть танцевальным учителем, я подумал бы совсем противное. Я сказал бы: «Этот англи- чанин не царедворец; я никогда не слыхал, чтобы царедворцы держали голову вниз и имели неверную походку; человек застенчивый у танцора легко может не быть застенчивым в палате общин». Когда любишь, желаешь быть любимым. Эмиль любит людей и, следовательно, желает им нравиться. Тем сильнее желает он нравиться женщинам; возраст его, его нравственность, его как будущего – все содействует к возбуждению в нем этого желания. Я говорю – его нрав- ственность, потому что она имеет большое значение: мужчины, у которых она есть, суть насто- ящие поклонники женщин. Им не знаком, как другим, насмешливо-любезный жаргон; но в них замечается более искренняя, более нежная внимательность, исходящая из сердца. Везде молодой женщины, я между сотнею тысяч развратников узнаю мужчину, у которого есть нрав- ственность и который умеет заставить молчать природу. Судите, каков должен быть Эмиль с его совершенно свежим темпераментом и таким множеством причин противиться ему! Возле них он будет, я думаю, иногда застенчив и неловок, но, наверное, это замешательство не пока- жется им дурным и даже наименее плутоватые из них найдут возможность слишком часто и Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 179 искусно наслаждаться этим замешательством и увеличивать его! Впрочем, внимательность его будет проявляться в значительно различной форме, смотря по положению женщин. Он будет скромнее и почтительнее с замужними женщинами и живее и нежнее с девушками-невестами. Он не теряет из виду цели своих исканий и его внимание наиболее привлекается тем, что напо- минает ему об этой цели. Никто не будет строже к обязанностям, основанным на законе природы и даже к тем, которые основываются на законах общественного благоустройства; но первым он будет оказы- вать предпочтение пред вторыми; и будет почтительнее к частному лицу старее его летами, нежели к должностному лицу одного с ним возраста. Итак, будучи, по большей части, моложе всех в обществе, где ему придется быть, он всегда будет одним из самых скромных, не из тще- славного желания показаться смиренным, но по естественному и основанному на разуме чув- ству. У него не будет дерзкого savoir-vivre молодого фата, который, чтобы забавить общество, говорить громче самых разумных и перебивает речь самых старых: он не даст повода сказать, как сказал один старый дворянин Людовику ХV, который спрашивал у него, какой век предпо- читает он, свой ли или настоящий: «Государь, я провел молодость, уважая стариков, а старость должен проводить, уважая детей». Имея нежную и чувствительную душу, но ничего не меря на аршин мнения, он, хотя и желает правиться другим, но не слишком гоняется за их уважением. Из чего следует, что он будет более ласков, нежели вежлив, что у него не будет проявляться им чванства, ни высоко- мерия и что одна ласка тронет его больше, нежели тысяча похвал. Не тем же причинам, он не будет пренебрегать им своими манерами, ни своей осанной; у него может даже быть некоторая изысканность в наряде, не из желания показаться человеком со вкусом, но из желания сделать лицо свое более приятным; он никогда не будет прибегать к золотой ране и никогда вывеска богатства не будет пятнать его одежды. Как видно, все это не требует с моей стороны бесконечных нравоучений и является лишь следствием первоначального воспитания Эмиля. Нам выставляют светские приличия величай- шею премудрость, как будто в тех летах, когда они приличия перенимаются, это не делается само собой и как будто не в честном сердце следует искать их главных законов! Истинная веж- ливость заключается в изъявления благосклонности людям: она выказывается без труда, все- гда действительно чувствуется; а внешние проявления ее были обращены в искусство именно ради тех, у кого ее нет. Я сознаюсь, однако, что, держась таких своеобразных правил, Эмиль никогда не будет похож на всех, и Боже сохрани, чтобы он был на них похож! Но оттого, что он будет разниться от других, он не будет ни смешен, ни несносен: разница будет ощутительна, не будучи неудоб- ной. Эмиль будет, если хотите, милым иностранцем. Сначала ему будут извинять его странно- сти, говоря: «Он образуется». Впоследствии привыкнут к его манерам и, видя, что они у него не изменяются, опять извинят ему, говоря: «Таков уж он всегда». Его не будут чествовать, как любезного человека, но будут любить, не зная за что; никто не будет хвалить его ум, но его охотно будут избирать посредником между умными людьми: его ум будет отчетлив и ограничен, у него будет здравый смысл и рассудок. Никогда не гоняясь за новыми идеями, он не станет хвастаться умом. Я дал ему почувствовать, что здоровые и в самом деле полезные понятия были известны прежде всех других, что они во все времена составляли единственную настоящую связь общества и что трансцендентальным умам оста- ется только отличаться вредными и пагубными для человеческого рода идеями. Этот способ возбуждать удивление к себе нисколько его не трогает: он знает, в чем должен найти счастье своей жизни и чем может содействовать чужому счастью. Сфера его знаний не распространя- ется дальше того, что полезно. Путь его узок и ясно обозначен; не чувствуя стремления поки- нуть его, он остается в толпе тех, кто по нему идет и не желает ни заблудиться, ни блистать. Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 180 Эмиль – человек со здравым смыслом и ничем больше не желает быть: сколько бы им стара- лись оскорбить его такой характеристикой, он всегда будет считать это свойство почтенным. Хотя желание нравиться и не позволяет ему быть вполне равнодушным к чужому мне- нию, но в этом мнении он обратит внимание лишь на то, что непосредственно относится до его особы, не заботясь о произвольных оценках, законом для которых служат только мода или предрассудок. У него будет гордое желание хорошо исполнять все, что он ни делает, и даже перещеголять другого: в беге он захочет быть самым легким; в борьбе – самым силь- ным; в работе – самым искусным; в играх – самым ловким: но он не будет добиваться пре- имуществ, которые сами по себе не ясны и которые должны быть засвидетельствованы чужим суждением, как напр., больший ум, большая красноречивость, большая ученость и проч., – а тем не менее такими, которые вовсе не зависят от личности, как напр., большая знатность происхождения, большее богатство, более сильные связи, большее уважение общества, боль- шая пышность жизни. Любя людей, как своих ближних, он в особенности будет любить тех, которые наиболее на него похожи, потому что будет чувствовать себя добрым; и, судя об этом сходстве по совпа- дению вкусов в нравственных вещах, во всем, что касается доброго нрава, он будет весьма рад заслужить одобрение. Он не скажет себе: я радуюсь, потому, что меня одобряют, но я раду- юсь потому, что одобряют мой хороший поступок; я радуюсь, что люди, почтившие меня, себя почитают; пока они будут судить так здраво, приятно будет заслуживать их уважение. Изучая в свете людей, по их нравам, подобно тому, как изучал их в истории, ему часто придется размышлять о том, что нравится сердцу человеческому или что оскорбляет его. Вот и примется он философствовать об основаниях вкуса, и вот изучение, наиболее приличное для него в эту эпоху. Чем дальше отправляешься за определениями вкуса, тем больше начинаешь плутать: вкус есть ни что иное, как способность судить о том, что нравится или не нравится большин- ству. Удалитесь от этого, и вы больше не будете знать, что такое вкус. Из этого не следует, чтобы людей со вкусом было больше, нежели других; потому что, хотя большинство здраво судит о каждой вещи, мало все-таки людей, которые судят как большинство обо всех вещах; а хотя совпадение общих вкусов составляет хороший вкус, но мало есть людей со вкусом, подобно тому как мало красавиц, хотя соединение самых обыкновенных черт и составляет красоту. Нужно заметить, что здесь речь идет не о том, что мы любим как полезное нам, и ни о том, что мы ненавидим как вредное нам. Вкус изощряется лишь на предметах, к которым мы равнодушны или к которым влечет нас интерес забавы, а не на тех, которые связаны с нашими нуждами: чтобы судить об этих последних, не нужно вкуса, достаточно одной потребности. Вот отчего так трудны и, как мне кажется, так произвольны настоящие решения вкуса; ибо вне инстинкта, определяющего их, не видно другой причины этих решений. Нужно также разли- чать его законы в нравственном мире от его законов в мире физическом. В этом последнем основания вкуса кажутся решительно необъяснимыми. Но следует заметить, что много нрав- ственного начала входит во все, что связано с подражанием, таким образом, мы объясняем красоты, которые кажутся нам физическими и которые на деле вовсе не таковы. Я прибавлю, что вкус имеет местные правила, которые делают его в тысяче вещах зависимым от климатов, нравов, правительств, учреждений; что есть другие, зависящие от возраста, пола, характера, и что в этом-то смысле и не следует спорить о вкусах. Вкус свойственен всем людям; но не все имеют его в равной мере; он не во всех разви- вается в равной степени, а во всех подвержен изменению, вследствие разных причин. Мера вкуса, который можно иметь, зависит от чувствительности, которою одарен; развитие и вид его зависят от общества, в котором жил. Во-первых, нужно жить в многочисленных обществах, чтобы делать много сравнений. Во-вторых, нужны общества веселые и праздные; потому что в деловых обществах правилом является не удовольствие, а выгода. В-третьих, нужны обще- Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 181 ства, где бы неравенство ни было слишком велико, где бы деспотизм мнения был ограничен, и где бы больше царствовало сладострастие, нежели тщеславие; потому что в противном случае мода заглушает вкус, и ищут не того, что нравится, а того, что отличает. В последнем случае, несправедливо, что хороший вкус есть вкус большинства. Почему? Потому что предмет изменяется. Тогда у большинства нет своего суждения, оно судит лишь по суждениям тех, кого считает просвещеннее себя; оно одобряет не то, что хорошо, а то, что они одобрили. Устраивайте всегда так, чтобы у каждого человека было собственное сознание, – и большинство голосов окажется на стороне того, что всего приятнее само по себе. Люди в своих трудах достигают красоты лишь посредством подражания. Все настоящие образцы вкуса заключаются в природе. Чем более мы удаляемся от учителя, тем безобразнее становятся наши картины. Тогда образцы свои мы извлекаем из предметов любимых нами, а прекрасное, создаваемое фантазией, подчинено капризу и авторитету и становится не чем иным, как тем, что нравится нашим руководителям. Руководители наши суть артисты, вельможи, богачи; а их руководителем является или выгода, или тщеславие. Одни, для того, чтобы похвастаться своим богатством, другие – чтобы воспользоваться этим, наперерыв друг пред другом изыскивают средства бросать деньги. Чрез это воцаряется роскошь и заставляет любить то, что затруднительно и дорого: тогда многое прекрасное, вместо того, чтобы подражать природе, считается прекрасным лишь тогда, когда идет ей наперекор. Вот каким образом роскошь и дурной вкус неразлучны. Везде, где вкус требует больших трат, он ложен. В особенности же, образуется вкус, хороший или дурной, при сношениях между обо- ими полами. Развитие его есть необходимое следствие цели этих сношений. Но когда легкость наслаждения ослабляет желание нравиться, вкус должен искажаться; а в этом, мне кажется, и заключается другая главная причина, по которой хороший вкус находится в зависимости от хорошей нравственности. Советуйтесь со вкусом женщин в материальных вещах, зависящих от суждения чувств; со вкусом мужчин – в вещах нравственных и зависящих более от рассудка. Когда женщины будут тем, чем они должны быть, они будут ограничиваться вещами, которые входят в круг их деятельности, и будут всегда правильно судить; но с тех пор, как они вздумали быть судьями в литературе, с тех пор, как принялись судить о книгах и писать их, во что бы то ни стало, они потеряли всякий смысл. Сочинители, советующиеся с учеными женщинами, всегда могут быть уверены, что получат дурной совет; щеголи, советующиеся с ними насчет своего наряда, всегда смешно одеты. Я буду скоро иметь случай говорить об истинных талантах этого пола, о способе развития их и о вещах, относительно которых должны быть выслушиваемы их суждения. Вот элементарные рассуждения, которые я поставлю как принципы, разговаривая с моим Эмилем о предмете, который в высшей степени занимателен для него среди поисков, которыми он занят. Да и кому этот предмет может быть незанимательным? Знание того, что может быть приятно или неприятно людям, не только необходимо тому, кто нуждается в них, но еще и тому, кто хочет им быть полезным: для того даже, чтобы услужить им, нужно им нравиться, и авторский талант отнюдь не бесполезное занятие, когда применяют его на то, чтобы заставлять выслушивать истину. Если б для развития вкуса моего ученика мне пришлось выбирать между странами, где это развитие еще только что начинается, и другими, где оно уже начало падать, я последовал бы обратному порядку; я начал бы обзор с последних и кончил бы первыми. Причина этого выбора лежит в том, что вкус портится от чрезмерной изысканности, которая делает чувствительным к вещам, которые не заметны для большинства людей; эта изысканность ведет за собою дух противоречия, потому что чем более утончаются предметы, тем более они умножаются. Эта утонченность делает такт более деликатным и разнообразным. Тогда образуется столько же вкусов, сколько есть голов. В спорах о предпочтении развиваются философия и знания; и таким Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 182 образом научаешься мыслить. Тонкие наблюдения могут быть делаемы лишь людьми, посеща- ющими многочисленным общества, потому что они поражают после всех других, а люди мало привычные и многочисленным собраниям сосредоточивают свое внимание на главных чертах. В настоящее время, нет, быть может, другой образованной местности на земле, где бы общий вкус был хуже, чем в Париже. Между тем, в этой самой столице развивается хороший вкус; и в Европе выходит мало книг заслуживающих внимание, автор которых не приезжал бы за обра- зованием в Париж. Те, которые думают, что достаточно читать книги, которые там пишутся, ошибаются: гораздо более почерпаешь из разговора авторов, чем из их книг; да и всего более научаешься не от самих авторов. Дух общества, вот что развивает мыслящую голову и расши- ряет взгляды, насколько то возможно. Если у вас есть искра гения, проведите год в Париже: скоро вы будете всем, чем вы можете быть, или никогда ничем не будете. Можно научиться мыслить в местностях, где царствует дурной вкус: но не нужно думать так, как думают те люди, в которых развит этот дурной вкус, а это весьма трудно, если долго остаешься в их обществе. Нужно их стараниями усовершенствовать орудие суждения, взбегая употребления его в том виде, в каком они употребляют. Я буду остерегаться, чтобы лоск, кото- рый я придам суждению Эмиля, не извратил его, и когда такт у него будет достаточно тонок, чтобы сознавать и сравнивать различные вкусы людей, я стану наводить его на более простые вещи. Я издалека приступлю к сохранению в нем чистого и здорового вкуса. В вихре развлече- ний я сумею заводить полезные разговоры и, постоянно направляя их на предметы, которые ему нравятся, я постараюсь, чтобы они были так же занимательны, как и поучительны. Вот пора чтения и занимательности книг; вот время учить его анализу речи и сделать его чувстви- тельным ко всем красотам красноречия и слога. Мало учить языкам ради них самих; говорить на них вовсе не так важно, как думают; но изучение языков ведет к изучению общей грамма- тики. Нужно учить латынь, чтобы знать французский язык; нужно изучать и сравнивать тот и другой, чтобы понять правила искусства говорить. Есть, кроме того, известная простота вкуса, которая трогает сердце и встречается лишь в сочинениях древних. В красноречии, в поэзии, во всякого рода литературе, у них представля- ется, как и в истории, обилие в фактах и воздержанность в суждениях. Наши авторы, напротив, говорят мало, а судят много. Беспрерывно выставлять нам свое суждение как закон не есть средство образовать наше собственное суждение. Разница в двух вкусах чувствуется во всех памятниках и даже в самых гробницах. Наши покрыты похвалами; на гробницах же древних читали факты. Sia, viator: heroem calcas. Если б я встретил эту эпитафию на древнем памятнике, я тотчас ее угадал бы, что она принадлежит новейшему времени; потому что ничего нет обыкновеннее у нас, как герои; но у древних они были редки. Вместо того чтобы говорить, что такой-то человек был герой, они показали бы его право на название героя. Наш надгробный слог со своей напыщенностью годен лишь на то, чтобы ставить на ходули карликов. Древние показывали людей без прикрас, и видно было, что они люди. Ксенофонт, почтя память нескольких веков, убитых предательским обра- зом при отступлении десяти тысяч, говорит: «Они умерли безукоризненными и как воины, и как друзья». Вот все: но посмотрите, как просвечивает в этой, столь краткой и столь простой, похвале то, чем было переполнено сердце у автора. Горе тому, кто не находит этого восхити- тельным! На мраморе у Фермопиль вырезаны были следующие слова: «Прохожий, поди скажи Спарте, что мы умерли здесь, повинуясь ее святым законам». Сейчас видно, что эпитафию эту сочиняла не Академия Надписей. Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 183 Я обманулся, если мой воспитанник, который так мало ценил слова, не обратит, прежде всего, свое внимание на эту разницу и если она не повлияет на выбор его чтения. Увлеченный мужественным красноречием Демосфена, он скажет: это оратор; но читая Цицерона, он скажет: это адвокат. Вообще Эмилю будут больше нравиться книги древних, чем наши, уже по одному тому, что, будучи первыми, древние ближе к природе и гений их самостоятельнее. Что бы ни гово- рили Ла-Мотт и аббат Террассон, но настоящего развития разума в человеческой породе нет, потому что все, что выигрывается с одной стороны, утрачивается с другой; потому что все умы отправляются от одной точки и так как время, которое употребляется на то, чтобы узнать, что думали другие, потеряно для приобретения самостоятельного мышления, то является больше приобретенных сведений и меньше силы в уме. Умы наши, также как и руки, привыкли все делать помощью инструментов, а сами собою ничего. Дойдя с Эмилем до источников чистой литературы, я показал бы ему также истоки ее в резервуарах новейших компиляторов; показал бы журналы, переводы, словари: он взглянет на все это, и потом уже никогда больше к ним не возвратится. Я дам ему послушать, ради увеселения, болтовню академий; я дам ему заметить, что каждый из тех, кто их составляет, имеет, отдельно взятый, больше цены, нежели все вместе: из этого он сам сделает вывод о полезности всех этих прекрасных учреждений. Я поведу его в театры, не с тем, чтобы изучить нравы, а вкус; там вкус особенно резво выказывается для тех, кто умеет рассуждать. Зачем же окружать себя стенами и дверями, как будто с тем, чтобы никогда не покидать их? Выгоняет ли меня эпидемия, война или возмущение из одного места, я отправляюсь в другое и нахожу там свой дом прибывшим уже раньше меня. Зачем брать на себя труд строить себе дом, когда во всем мире строят их для меня? Зачем, так спеша жить, стану я исподоволь приготовляться к наслаждениям, когда могу иметь их немедленно? Нельзя устроить себя при- ятной доли, если будешь в постоянном противоречия с самим собою. К тому же, зачем мне такое обширное жилище, когда мне некем его заселить, а тем более наполнить? Мебель моя была бы так же проста, как и мои вкусы; у меня не было бы ни галерей, ни библиотек, в особенности, если б я любил чтение и знал бы толк в картинах. Я знал бы тогда, что такие коллекции никогда не бывают полными и что неполнота их печалит больше, чем совершенное их отсутствие. В этом отношении изобилие стоит нищеты. Нет ни одного составителя коллекций, который бы этого не испытал. Когда знаешь в них толк, не должно их составлять: не может существовать кабинета на показ другим, когда умеешь им пользоваться сам. Игра вовсе не забава для богатого человека, это – занятие праздного, а мои удовольствия слишком много занимали бы у меня времени, так что его не оставалось бы на такое дурное употребление. Я вовсе не играю, будучи одиноким и бедным, разве иногда в шахматы, да и это лишнее. Будь богат, я еще меньше играл бы, разве в очень маленькую игру, чтобы не видать недовольных и самому не быть им. Игра, теряя для богатого свой главный интерес, потом пре- вратиться в страсть разве только у неразвитого ума. Выигрыш, которого может ждать в игре богатый человек, гораздо менее для него чувствителен, чем проигрыш; а так как, по харак- теру самих игр, которые исподволь поглощают барыш, вообще выходит, что в окончательном результате оказывается скорее проигрыш, нежели выигрыш, то, если рассуждать правильно, нельзя пристраститься к удовольствию, где имеешь против себя все шансы. Тот, кто питает свое тщеславие удачами случайностей, может искать их в предметах, гораздо более пикант- ных; а эта удача точно так же проявляется в самой маленькой игре, как и в самой большой. Любовь к игре, плод скупости и скуки, может зародиться лишь в пустом уме и сердце; а мне кажется, что у меня было бы достаточно чувства и сведений, чтобы обойтись без такого вспо- Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 184 могательного средства. Редко видно, чтобы мыслителям особенно нравилась игра, среди кото- рой теряется привычка мыслить или обращается на бесплодные соображения; поэтому одним из благ, а может быть и единственным, которое производит страсть к науке, является некото- рое охлаждение к этой гнусной страсти: скорее станешь упражняться в доказательствах полез- ности игры, нежели предаваться ей. Я буду спорить об этом с игроками, и мне будет веселее смеяться над тем, как они проигрывают, нежели выигрывать у них. Я был бы таким же в частной моей жизни, каким и в обществе. Я желал бы, чтобы мое богатство во всем показывало довольство, но никогда не давало бы чувствовать неравенства. Блеск наряда неудобен в тысяче отношений. Чтобы сохранить между людьми возможно пол- ную свободу, я хотел бы быть одетым так, чтобы во всех классах казался на своем месте. Но старый сатир, истаскавшийся в разврате, неприятный, грубый, невнимательный, поте- рявший всякую честность, неспособный, недостойный нравиться никакой женщине, которой знакомы милые люди, думает наменять все это для молодого, невинного существа, тем, что опередит опытность и первый пробудит в ней чувственность. Последняя надежда его заклю- чается в том, чтобы понравиться, благодаря новизне: вот тайная причина этой прихоти; но он ошибается: отвращение, внушаемое им, столько же естественно, как и желания, которые он хотел возбудить. Таким образом, он обманывается в своем безумном ожидании, – та же самая природа заботливо охраняет свои права: всякая девушка, которая продает себя, уже отдава- лась, и, отдаваясь по своему выбору, она сделала сравнение, которого он боится. Он покупает, следовательно, воображаемо удовольствие и остается столь же ненавистным. ……………………………………………………………………… Там собрал бы я общество, более избранное, нежели многочисленное; друзей, любящих удовольствия и знающих в них толк, женщин, способных покидать на время кресло и зани- маться сельскими играми, брать иногда вместо рукоделья и карт удочку, грабли для уборки сена и корзину для собирания винограда. Там, городской тон был бы забыт и, сделавшись посе- лянами в селе, мы предавались бы множеству различных забав и только затруднялись бы вече- ром, какое из них выбрать для следующего дня. Движение и деятельная жизнь создали бы нам новый желудок и новые вкусы. Все наши обеды были бы пиршествами, где изобилие поражало бы больше, чем изысканность. Веселость, полевые работы, резвые игры – вот лучшие повара в мире, и тонкие соуса смешны для людей, находящихся в движении с самого солнечного вос- хода. Сервировка отличалась бы отсутствием как порядка, так и щегольства; столовая была бы везде, в саду, в лодке, под деревом, иногда где-нибудь подальше, возле источника, на зеленой и свежей траве, под кущами ольх и орешин; длинная вереница веселых гостей несла бы с пес- нями принадлежности пиршества; столом и стульями служила бы трава; край колодезя служил бы буфетом, а десерт висел бы на деревьях; блюда подавались бы беспорядочно, аппетит изгнал бы церемонии; каждый, открыто предпочитая себя другим, находил бы правильным, чтобы и другой предпочитал себя ему; эта дружеская и умеренная короткость порождала бы, при пол- нейшем отсутствии грубости, лживости, принуждения, шутливые стычки, которые во сто раз милее вежливости и более способны связать сердца. Не будет докучливого лакея, подслушива- ющего наши разговоры, втайне критикующего наше обращение, жадным взглядом считающего куски, забавляющегося заставляя нас ждать вина и жалующегося на слишком длинный обед. Мы сами будем лакеями, для того чтобы оставаться господами; каждому прислуживали бы все; время проходило бы незаметно; обед был бы вместе с отдохновением и длился бы столько же, сколько и дневной жар. Если бы прошел мимо нас крестьянин, идущий на работу, с ору- диями на плече, я развеселил бы его какою-нибудь шуткой, несколькими глотками доброго вина, которые заставили бы его на минуту примирится со своей нищетой; а я так же имел бы Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 185 удовольствие чувствовать внутреннее умиление и втайне говорить себе: «я еще не перестал быть человеком». Если б на какой-нибудь сельский праздник собрались окружные жители, я первый при- сутствовал бы на нем со своим обществом; если б в моем соседстве затевались какие-нибудь свадьбы, счастливее обставленные, чем городские, то к я был бы на них приглашен, потому что знал бы, что я люблю веселье. Я отнес бы этим добрым людям какие-нибудь подарки, столь же простые, как и они сами, и которые содействовали бы празднику; и взамен им нашел бы неоцененные блага, блага, столь мало известные моим равным, – откровенность и истинную веселость. Я весело поужинал бы на конце их длинного стола; я подтягивал бы хору старинной, сельской песни и веселее танцевал бы в их сарае, чем на балу в Опере. До сих пор все прекрасно, скажут мне; но охота? стоят ли жить в деревне, если не охо- титься? Понимаю: я хотел иметь лишь мызу, и был неправ. Я предположил себя богачом, и мне нужны исключительные, разрушительные удовольствия: это иное дело. Мне нужны земли, леса, сторожа, оброки, почести, в особенности же омниам и святая вода. Прекрасно. Но у этой земли будут соседи, строго оберегающие свои права и желающие нарушать права чужие; сторожа наши будут ссориться, а может быть и сами господа; вот и начинаются споры, ссоры, ненависть, процессы: это не особенно приятно. Вассалам моим не весело будет глядеть, как мои зайцы будут опустошать их хлеб, а кабаны – их бобы; каждый, не смея убить врага, уничтожающего его труды, захочет, по крайней мере, прогнать его со своего поля. Это не все; обилие дичи будет соблазнять охотников; скоро им придется наказывать бра- коньеров; мне понадобятся тюрьмы, тюремщикам – жандармы, каторга: все это кажется мне довольно жестоким. Жены этих несчастных будут осаждать мою дверь и надоедать мне сво- ими криками, или придется выгонять их, обижать. Бедные люди, которые сами не охотились за дичью, но в полях которых поохотилась моя дичь, придут жаловаться со своей стороны: одни будут наказаны за то, что убили дичь, другие разорены за то что пощадили ее: вот грустное положение! Со всех сторон мне будут представляться бедственные картины, слышатся стоны: это должно, как мне кажется, значительно отравлять удовольствия вдоволь убивать куропаток из зайцев. Хотите ли отнять, отнять у удовольствий всякую примесь горечи, отнимите у них исклю- чительность: чем доступнее будут они всем людям, тем чище будет наслаждение. Итак я не стал бы делать всего того, о чем я говорил, но, не изменяя вкуса, я следовал бы тому, который считаю наименее убыточным. Я основал бы свое сельское жилище в стране, где охота доступна всем, и где бы удовольствие это не сопровождалось затруднениями. Дичь будет реже, но зато понадобится больше ловкости найти, и убить ее будет приятнее. Я никогда не забуду, с каким биением сердца поджидал мой отец полета первой куропатки, и радостного восторга, с каким он находил зайца, которого проискал весь день. Да, я утверждаю, что один со своей собакой, навьюченный оружием, охотничьей сумкой, пороховницей, своей маленькой добычей, возвра- щаясь вечером, усталый и исцарапанный терновником, он бывал довольнее своей охотой, чем все ваши охотники-неженки, которые на хорошей лошади, в сопровождении двадцати заря- женных ружей, то и знай, что меняют их, стреляют и убивают вокруг себя, без искусства, без славы и почти без упражнения. Итак, удовольствие то же самое, а неудобства устранены, когда не приходится ни сторожить земель, ни наказывать браконьеров, ни мучить несчастных: вот основательная причина для предпочтения. Как бы то ни было, но нельзя постоянно и безна- казанно мучить людей, не получая за то никакого возмездия, и продолжительные проклятия народа рано или поздно сделают дичь горькою. Еще раз, исключительность удовольствия – смерть для удовольствия. Настоящие забавы те, которые разделяешь с народом; те, которые хочешь иметь для себя одного, уже не удоволь- ствия. Если стены, которыми я окружаю свой парк, являются скучною преградою, то я добился Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 186 лишь того, что с большими издержками лишал себя удовольствия прогулки; ведь я и принуж- ден идти гулять дальше. Демон собственности заражает все, до чего ни коснется. Богач хочет быть везде господином, а чувствует себя хорошо лишь там, где он не господин; он принужден постоянно бегать от самого себя. Что касается меня, то относительно этого я поступлю, будучи богачом, так, как поступал, будучи бедняком. Разбогатев теперь чужим добром так, как нико- гда не разбогател бы своим собственным, я овладеваю всем, что мне нравится в моем сосед- стве: трудно найти завоевателя более настойчивого, чем я; я завладеваю владениями самих принцев; я без разбора стану пользоваться всеми незагороженными местностями, которые мне понравятся; я дам им названия. Одно место я превращаю в свой парк, другое в террасу, и вот они мои; с той поры я безнаказанно гуляю там; я часто прихожу, чтобы удержать во владении; я топчу землю, сколько хочу, гуляя по ней, и никогда не убедить меня, что владетель имуще- ства, которые я себе присваиваю, навлекает больше пользы из денег, которые оно дает ему, чем я из его земли. Станут ли мне досаждать рвами, заборами, – нужды мало; я беру свой парк на плечи, и отправляюсь с ним в другое место; места много в окружности, и мне придется долго грабить моих соседей, прежде чем лишиться убежища. Вот несколько попыток показать, в чем должен заключаться настоящий вкус, – в выборе приятного досуга, то есть в каком духе следует им пользоваться: все остальное есть ничто иное, как обман, химера, глупое чванство. У того, кто удалится от этих правил, как бы он ни был богат, золото уйдет прахом – он никогда не узнает цены жизни. Мне, конечно, возразят, что подобные забавы доступны всем людям и что для того, чтобы ими насладиться, не нужно быть богатым. Вот именно то, что я и хотел сказать. Стоит лишь захотеть веселиться и будешь веселиться; мнение делает затруднительным все, прогоняет от нас счастье; быть счастливым в сто раз легче, чем казаться им. Человек со вкусом и действи- тельно сладострастный не нуждается в богатстве; ему достаточно быть свободным и распола- гать самим собою. Кто пользуется здоровьем и не чувствует недостатка в необходимом, тот достаточно богат, если отбросить от себя блага мнения: это aurea mediocritas Горация. Итак, господа с сундуками, набитыми золотом, ищите другое употребление для вашего богатства, потому что оно вовсе не нужно для того, чтобы веселиться. Эмиль не будет лучше моего знать все это, но имея более чистое и здоровое сердце, он будет чувствовать это лучше меня, и все наблюдения его в свете подтвердят это. Проводя таким образом время, мы все ищем Софью и не находим ее. Следовало, чтобы она отыскалась не так скоро, а потому мы искали ее там, где, я был уверен, ее нет. Наконец, настает время; пора в самом деле поискать ее, из боязни, чтобы Эмиль не создал себе воображаемую Софью, которую примет за настоящую, и слишком поздно узнает свою ошибку. Итак, прощай Париж, город знаменитый, город шума, дыма и грязи, где женщины не верят больше в честь, а мужчины в добродетель. Прощай Париж: мы ищем любовь, счастье, невинность; а потому нам нужно уехать подальше от тебя. |