ЖанЖак Руссо Эмиль, или о воспитании Мультимедийное издательство Стрельбицкого
 Скачать 1.71 Mb.
|
|
Много хлопочут о том, чтобы приискать лучшую методу для обучения чтению; приду- мывают конторки, карточки; комнату ребенка превращают в типографскую мастерскую. Локк хочет, чтобы ребенок учился читать посредством игральных костей. Скажите, какая счастли- вая выдумка! Досадно становится. Средство более верное, чем все эти, средство, о котором всегда забывают, есть желание учиться. Внушите ребенку это желание, а затем оставьте в покое все ваши конторки и игральные кости; всякая метода будет хороша для него. Выгода настоящей минуты вот великое и единственное побуждение, которым все дости- гается. Эмиль получает иногда от отца, матери, родных или друзей, пригласительные записки на обед, гулянье, прогулку на воде, на какой-нибудь общественный праздник. Записки эти коротки, ясны, отчетливы и хорошо написаны. Нужно найти кого-нибудь, кто бы прочел их: подобный человек не всегда является вовремя или отплачивает ребенку за вчерашнюю не услужливость такою же не услужливостью. Таким образом, случай, минута проходят. Наконец ему прочитывают записку, но уже поздно. Ах! если б он сам умел читать! Получаются другие записки: они так кратки! содержание их так интересно! хотелось бы попробовать разобрать их; ребенок иногда находит помощь, а иногда встречает и отказ. Он прилагает все старания, и, наконец, разбирает половину записки: дело идет о том, чтобы назавтра отправиться есть сливки… неизвестно ни куда, ни с кем… Сколько усилий, чтобы прочитать остальное! Я не думаю, чтобы Эмилю понадобилась конторка. Стану ли я теперь говорить о письме? Нет; мне совестно пробавляться такими пустяками в трактате о воспитании. Я прибавляю одно только слово: обыкновенно то, о чем не особенно хлопочешь, полу- чается вернее и скорее. Я почти уверен, что Эмиль будет отлично уметь читать и писать но, достигнув еще десятилетнего возраста, именно потому, что мне все равно, будет ли он уметь читать и писать прежде пятнадцати лет; но я хочу, чтобы он лучше никогда не умел читать, нежели купил бы это звание ценою всего, что может сделать его полезным: к чему послужит ему чтение, если его навсегда отвратят от него! Чем настойчивее напираю я на свою недеятельную методу, тем больше чувствую, как растут возражения. Если ваш воспитанник ничему не будет учиться от вас, он научится от других. Если вы не предупредите заблуждений посредством истины, он узнает ложь; предрас- судками, которые вы так боитесь вселить в него, он заразится от всего окружающего; они вой- дут в него путем всех пяти чувств; они развратят его разум, прежде даже, чем он образуется в нем, или, окоченевший в долгом бездействии, он поглотится материей. Непривычка думать в детстве парализует на всю жизнь мыслительную способность. Мне кажется, что я легко мог бы ответить на это; но к чему эти вечные ответы? Если моя метода сама говорит за себя, она хороша; если нет, она никуда не годна. Я продолжаю. Если, соображаясь с планом, который я начертал, вы будете следовать правилам прямо противоположным тем, которые приняты; если вместо того, чтобы беспрерывно останавливать Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 58 внимание вашего воспитанника на отдаленных предметах, заставлять его постоянно блуждать в других местностях, других климатах, других столетиях, на оконечностях земли и даже на небесах, – если вместо всего этого вы постараетесь, чтоб он всегда сосредоточивался на самом себе и был внимателен к тому, что непосредственно его касается, то вы найдете в нем способ- ность понимать, помнить и даже рассуждать: таков естественный закон. По мере того как чув- ствительное существо становится деятельным, оно приобретает рассудок, пропорциональный своим силам, и только при силе, превышающей ту, которая ему необходима для самосохра- нения, развивается в нем умозрительная способность, помогающая употреблять этот избыток силы на другие цели. Итак, если хотите образовать ум вашего воспитанника, развивайте силы, которыми он должен управлять. Беспрестанно упражняйте его тело; чтобы сделать его умным и рассудительным, сделайте его крепким и здоровым; пусть он работает, действует, бегает, кри- чит, пусть находятся в беспрерывном движении; пусть будет он человеком по силе, он тогда скоро сделается ин и по разуму. Правда, что этой методой вы могли бы сделать его тупым, если б стала вечно направлять его, вечно следить за ним, говоря: иди туда, сюда, стой, делай то, не делай того. Если ваша голова всегда будет управлять его руками, его собственная голова становится для него беспо- лезною. Но вомните наши условия: если вы педант, то не стоит вам и читать меня. Какое жалкое заблуждение – мысль, что телесные упражнения мешают умственной работе; как будто эти два дела не должны идти рядом и одно всегда направлять другое! Есть два рода людей, тело которых находится в постоянном упражнении и которые конечно мало думают об образовании своей души, а именно: крестьяне и дикари. Первые неве- жественны, грубы, неловки; вторые, известные своим большим смыслом, еще более известны тонкостью своего ума: вообще нет никого тупее крестьянина и нет никого хитрее дикаря. Отчего это различие? Оттого, что первый, постоянно исполняя чужие приказания, подражая действиям отца или, наконец, вечно делая то, что делал с первых дней молодости, живет по рутине; при такой автоматической жизни и при постоянно одних и тех же работах привычка и послушание заменяют для него разум. Другое дело – дикарь: не привязанный к местности, не имеющий никакого определен- ного занятия, не обязанный никому повиноваться, не признающий другого закона, кроме своей воли, – он принужден рассуждать о каждом своем поступке; он не сделает движения, шага, не рассудив заранее о последствиях. Таким образом, чем более упражняется его тело, тем более просвещается ум; сила его и разум растут вместе и взаимно развивают друг друга. Ученый наставник, посмотрим, который из наших двух воспитанников похож на дикого, и который похож на мужика. Во всем подчиненный вечно поучающей власти, ваш ничего не делает иначе как по приказу; он не смеет ни есть, когда голоден, ни смеяться, когда ему весело, ни плакать, когда ему грустно, ни подавать одну руку вместо другой, ни пошевелить не той ногой, какою ему приказывают; скоро он не будет сметь дышать иначе, как по вашим правилам. О чем хотите вы, чтобы он думал, когда вы думаете за него обо всем? Уверенный в вашей предусмотрительности, зачем ему собственная предусмотрительность? Видя, что вы берете на себя заботу о его сохранении, о его благополучии, он считает себя освобожденным от этого труда; рассудок его полагается на ваш рассудок; он делает без размышления все, чего вы ему не запрещаете, зная, что он ничем не рискует. Зачем ему учиться предугадывать дождь? Он знает, что вы изучаете небо за него. Зачем ему, гуляя, соображаться со временем? он знает, что вы не прогуляете час обеда. Пока вы не запрещаете ему есть, он ест; как скоро вы ему запретите есть, он перестает есть; он слушается не советов своего желудка, а ваших приказаний. Сколько бы вы ни изнеживали его тела в бездействии, вы не делаете его рассудка более гибким. Напротив того, вы окончательно роняете размышление в глазах ребенка, заставляя изощрять его слабый разум на вещах, кажущихся ему самыми бесполезными. Не видя, на что годен разум, он начинает думать, что он ни на что не годен. Худшее, что может с ним случиться, если он станет дурно Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 59 рассуждать, это, что его остановят, а останавливают его так часто, что он больше об этом не думает; привычная опасность не пугает его больше. Вы, однако, найдете, что он умен; у него есть ум на то, чтобы болтать с женщинами тоном, о котором я уже говорил: но случись ему необходимость распорядиться самому, принять реше- ние при каких-нибудь трудных обстоятельствах, вы увидите, что он сто раз тупее и глупее, чем сын самого невежественного крестьянина. Что касается моего воспитанника или, скорее, воспитанника природы, то, рано приучен- ный заботиться насколько возможно о самом себе, он не привык беспрестанно обращаться за помощью к другим, а тем менее выказывать пред ними свои большие познания. Взамен того, он судит, предвидит, рассуждает обо всем том, что касается непосредственно его. Он не болтает, он действует; он ничего не знает о том, что делается в свете, но очень хорошо умеет делать то, что ему нужно. Так как он находится в беспрерывном движении, то принужден наблюдать за множеством вещей, знать о множестве действий; он рано приобретает опытность; он берет уроки у природы, а не у людей; он тем лучше научается, что нигде не видит намерения научить его. Таким образом, тело его и ум развиваются разом. Всегда действуя по своей мысли, а не по чужой, он постоянно соединяет два действия: чем сильнее и здоровее, тем благоразумнее и рассудительнее становится он. Вот средство иметь со временем то, что считается несовмест- ным и что почти все великие люди соединяли в себе: телесную и душевную силу, разум муд- реца и силу атлета. Молодой наставник, я проповедую вам трудное искусство; т. е. искусство воспитывать без правил и делать все не делая ничего. Искусство это, сознаюсь, вам не по летам; оно не может с самого начала выставить в блистательном свете пред отцами ни ваших талантов, ни вас самих; но оно одно может удачно привести вас к цели. Вам никогда не удастся воспитать мудрецов, если вы сначала не воспитаете шалунов: таково было воспитание спартанцев; вместо того, чтобы приклеивать их к книгам, их учили воровать свой обед. А становились ли от этого спартанцы невежественными, когда делались взрослыми? Кому не знакома сила и меткость их ответов? Приготовляемые всегда к победе, они разбивали своих врагов в войне всякого рода; болтливые афиняне столько же боялась их языка, сколько и их ударов. При самом старательном воспитании, учитель приказывает и воображает, что управляет; но на деле оказывается, что управляет ребенок. Посредством того, чего вы требуете от него, он получает от вас то, что ему нравится, и всегда сумеет заставить вас заплатить ему, за час послу- шания, восьмью днями снисходительности. Каждую минуту нужно с ним договариваться. Эти договоры, предлагаемые вами по-вашему, а исполняемые им по-своему, всегда обращаются в пользу его прихотей, в особенности если вы имеете неловкость поставить ему условием вещь, которую он уверен получить независимо от того, исполнит ли то, что на него налагаете. Обык- новенно ребенок гораздо лучше читает в уме учителя, нежели учитель в сердце ребенка. Да так и должно быть; потому что всю смышленость, какую ребенок, будь он предоставлен самому себе, употребил бы на заботу о самосохранении, он употребляет на спасение своей природ- ной свободы от цепей своего тирана, тогда как последний, не имея ровно никакой особенной надобности разгадывать ребенка, находит иногда более удобным предоставлять ему лениться или тщеславиться. Действуйте с вашим воспитанником наоборот; пусть он всегда думает, что он господин, лишь бы на деле господином всегда были вы. Нет более полного подчинения, как то, которое имеет вид свободы; оно порабощает самую волю. Разве бедный ребенок, который ничего не знает, ни на что не способен, ни с чем не знаком, не в вашей власти? Разве вы не располагаете, относительно его, всем, что его окружает? Разве, вы не властны в его ощущениях? Разве его занятия, игры, удовольствия, горести, – разве все это не в ваших руках? Конечно, он должен делать только то, что хочет; но он должен хотеть только того, чего вы хотите, чтоб он делал; Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 60 он не должен ступить шага, которого вы не предугадали бы, не должен открывать рта без того, чтобы вы не знали, что он скажет. 20 Тогда только можно ему будет предаваться необходимым телесным упражнениям, не притупляя своего уха; тогда только вместо того, чтобы изощрять свою хитрость на увертках от беспокойного господства, он будет заниматься единственно тем, чтобы воспользоваться всем, что его окружает, самым выгодным для своего настоящего благополучия образом; вы будете изумлены тонкостью его выдумок для присвоения себе всего, что ему доступно, и для действи- тельного наслаждения, не зависящего от каких-либо условных понятий. Оставляя его, таким образом, господином своей воли, вы не возбуждаете его к капризам. Делая всегда то, что нравится, он вскоре станет делать только то, что должно, и хотя тело его будет находиться в постоянном движении, вы убедитесь, что всякий раз, когда дело коснется настоящей и видимой выгоды, весь разум свойственный возрасту ребенку разовьется гораздо лучше, нежели при чисто умозрительных занятиях. Таким образом, не видя в вас постоянного стремления противоречить ему, не чувствуя к вам недоверия, не имея ничего скрывать от вас, он не будет обманывать вас, не станет лгать; без боязни, он – в своем настоящем свете; вам можно будет изучить его на свободе и так рас- пределить вокруг него уроки, которые вы хотите ему дать, что он никогда и не догадается, что это уроки. Он также не станет с любопытною ревностью подсматривать за вашими нравами, и не будет испытывать тайного удовольствия при виде ваших промахов. Неудобство, которое мы предупреждаем, таким образом, очень велико. Одною из первых забот у детей, это, как я уже сказал, открыть слабую сторону тех, кто ими руководит. Склонность эта порождает злость, а не составляет следствия последней: она является вследствие потребности ускользнуть из-под надоедающей власти. Падая под тяжестью налагаемого на них ига, дети стараются сбросить его, а недостатки, замечаемые ими в своих наставниках, доставляют им верные для того сред- ства. Между тем, являются привычка к изучению недостатков в людях и удовольствие при их открытии. Ясно, что вот еще один источник пороков, уничтоженный в сердце Эмиля; не находя ровно никакой выгоды в открытии моих недостатков, он не станет отыскивать их во мне и ему также мало захочется отыскивать их и в других. Все эти приемы кажутся трудными, потому что о них не думают; но, в действительно- сти, они не должны быть трудными. Мы найдем право предполагать в вас сведения, необходи- мые для занятия ремеслом, выбранным вами; мы должны предполагать, что нам знакомо есте- ственное развитие человеческого сердца, что вы умеете изучить человека и индивида; что вы заранее знаете, на что склонится воля вашего воспитанника по отношению ко всем интересам для его возраста предметам, которые вы будете выставлять перед его глазами. А разве иметь в руках орудия и хорошо знать их употребление не значит быть господином дела? Вы возражаете, указывая на капризы ребенка, и не правы. Капризы детей никогда не бывают делом природы, но дурного руководства, это значит, что дети или приказывали или повиновались; а я сто раз повторял, что не нужно ни того, ни другого. У вашего воспитанника будут, следовательно, только те капризы, которым вы его научите; справедливость требует, чтобы вы были наказаны за ваши ошибки. Но как помочь горю, если оно уже есть? При умении и при большом терпении это еще возможно. Однажды я взял на себя заботы на несколько недель об одном ребенке, который привык не только всегда исполнять свою волю, но, вдобавок, заставлять всех повиноваться ей, и кото- рый был, следовательно, преисполнен прихотей. 21 В первый же день, чтобы испытать мою снис- 20 Во всех подобных местах надо помнить, какие свойства предполагает Руссо в воспитателе и в какие условия ставит жизнь действующих лиц. Иначе такие положения должны, разумеется, показаться несогласуемыми не только с множеством других его положений, но и с самою личностью Руссо. 21 Сын г-жи Даниз. См. «Неисповедь», кн. VII. Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 61 ходительность, он захотел встать в полночь. Во время самого крепкого моего сна, он соскаки- вает с постели, надевает халат и зовет меня. Я встаю, зажигаю свечку; ему только это и было нужно; чрез четверть часа сон начал его клонить и он улегся, весьма довольный своим испы- танием. Дня два спустя он возобновил его с таким же успехом, но не увидел с моей стороны никакого знака нетерпения. В то время как он, ложась, целовал меня, я сказал ему весьма спо- койно: мой маленький друг, все это прекрасно, но не возобновляйте этого больше. Эти слова подстрекнули его любопытство, и на следующий же день, желая поглядеть, жать я посмею не послушаться его, он не преминул встать в том же самом часу и позвать меня. Я спросил у него, что ему нужно. Он сказал мне, что не может спать. Тем хуже, отвечал я и замолчал. Он попро- сил меня зажечь свечу. Зачем? сказал я и замолчал. Лаконический тон начал приводить его в смущение. Он ощупью принялся отыскивать огниво, делая вид, что выбивает огонь, и я не мог не смеяться, слыша, как он бил себя по пальцам. Наконец, убедившись, что это ему не удастся, он поднес огниво к моей кровати; я сказал, что оно мне не нужно, и повернулся на другой бок. Тогда он принялся бегать по комнате, с криком и пением, шуметь напропалую, ударяясь о столы и стулья, однако очень странно умеряя удары; при каждом из них он громко кричал, надеясь возбудить во мне беспокойство. Все это не имело никакого действия; и я видел, что рассчитывая на красноречивые увещания или гнев, он совсем не приготовился к такому хлад- нокровию. Однако, решившись победить мое терпение своим упрямством, он продолжал гвалт с таким успехом, что я, наконец, разгорячился, и, предчувствуя, что испорчу все дело неумест- ною вспыльчивостью, принял новое решение. Я встал, не говоря ни слова, и отправился за огнивом, которого не нашел; я спросил его у ребенка, который подал мне его с радостным трепетом: он думал, что восторжествовал надо мною. Я высек огонь, зажег свечу, взял за руку моего молодчика и спокойно отвел его в соседнюю комнату, где ставни были плотно закрыты, и где нечего было ломать; я оставил его там впотьмах; потом запер дверь на ключ и лег, не про- молвив с ним ни словечка. Нечего и говорить, что сначала поднялся крик; но я этого ожидал и ни мало не смутился. Наконец шум утих; я стал прислушиваться и, убедившись, что ребе- нок укладывается, успокоился. На следующий день я вхожу с рассветом в комнату и нахожу моего маленького упрямца лежащим на диване и спящим крепким сном, в котором он очень нуждался, после такой усталости. Дело тем не кончилось. Мать узнала, что ребенок провел две трети ночи не в постели. Все пропало; ребенка сочли за умирающего. Видя удобный случай для мщения, он притво- рялся больным, не предполагая, что ничего тем не выиграет. Позвали медика. К несчастью для матери, медик оказался шутником, который, чтобы позабавиться ем страхом, постарался его усилить. Между тем он сказал мне на ухо: предоставьте дело мне; я обещаюсь вам выле- чить, и некоторое время, ребенка от фантазии быть больным. Действительно, ему предписали оставаться в комнате, быть на диете и принимать лекарства. Я вздыхал, видя, как бедная мать была жертвою обмана всего окружающего, за исключением меня, которого она возненавидела, именно потому, что я ее не обманывал. После довольно жестких упреков, она сказала мне, что сын ее слабого здоровья, что он единственный наследник ее семейства, что нужно сохранить его во что бы то ни стало и что она не хочет, чтобы его дразнили. В этом я был с ней согласен; но она считала, что дразнить его значило не во всем его слушаться. Я увидел, что с матерью нужен такой же тон, как и с сыном. Сударыня, сказал я ей довольно холодно, я не знаю, как воспитывают наследника, да не хочу и узнавать этого; вы можете принять это к сведению. Во мне нуждались еще на некоторое время: отец уладил все; мать написала к учителю, чтобы он поспешил приездом; а ребенок, видя, что он ничего не выигрывает, мешая моему сну и притворяясь больным, решился, наконец, сам спать и быть здоровым. Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 62 Трудно представить себе, скольким капризам подобного рода подчинил маленький тиран своего несчастного воспитателя; ибо воспитание совершалось на глазах матери, которая не терпела, чтобы не слушались в чем бы то ни было наследника. В каком бы часу он им вздумал выйти, нужно было быть готовым вести его или скорее следовать за ним, а он старательно выбирал такое время, в которое воспитатель его был наиболее занят. Он вздумал и надо мною повластвовать таким же точно образом и отомстить мне днем, за покой, который поневоле давал мне ночью. Я охотно исполнял все, и начал с того, что хорошо доказал ему, с каким удовольствием я делал приятное ему; затем, когда вопрос зашел о том, чтобы вылечить его от капризов, я взялся за дело иначе. Надобно было сначала сделать его неправым, что было не трудно. Зная, что дети думают только о настоящем, я воспользовался легкой выгодой предусмотрительности; я постарался доставить ему дома занятие, которое, как я знал, очень нравилось ему; в ту минуту, как я видел его наиболее занятым, я предложил ему пойти погулять; он послал меня к черту: я настаивал, он не слушал; нужно было согласиться и он, разумеется, отлично заметил это подчинение. На следующий день наступила моя очередь. Я позаботился о том, чтоб он соскучился, а сам напротив казался сильно занятым. Этого было слишком достаточно, чтобы заставить его решиться. Он не преминул прийти оторвать меня от работы, требуя скорее вести его гулять. Я отказался, он упорствовал. «Нет, – сказал ему я, исполняя свою волю, – вы и меня научили тому же; я не хочу идти гулять». «Ну так, – возразил он с живостью, – я пойду один». «Как вам угодно». И я опять принялся за работу. Он стал одеваться, немного обеспокоенный тем, что я не препятствовал ему и не делал того же. Пред уходом, он пришел проститься, я поклонился ему; он постарался напугать меня рассказом о путешествии, которое он сделает; выслушав его, можно било бы подумать, что он отправлялся на край света. Ни мало не волнуясь, я пожелал ему счастливого пути. Сму- щение его увеличивается. Однако он принимает бодрый вид и пред уходом приказывает сво- ему лакею следовать за ним. Лакей, предупрежденный заранее, отвечает, что ему некогда и что, занятый исполнением моих приказаний, он должен слушаться меня, а не его. На этот раз ребенок теряется. Как понять, что ему дозволяют выйти одному, ему, который считает себя существом, дорогим для всех, и думает, что небо и земля заботятся о его сохранении? Между тем, он начинает чувствовать свою слабость. Он понимает, что очутится один среди людей, не знающих его; он заранее видит опасности, которым подвергается: но упрямство поддерживает его; он медленно сходит с лестницы, в большом замешательстве. Наконец выходить на улицу, утешаясь несколько мыслью, что с меня взыщут за бедствия, которые могли бы постигнуть его. Этого-то я и ждал. Все было приготовлено заранее; и так как дело шло так сказать о публичной сцене, то я запасся согласием отца. Едва ступил он несколько шагов, как услыхал направо и налево разные замечания на свой счет. «Сосед, посмотрите, какой хорошенький барин! куда это он идет один? он заблудится; я попрошу его зайти к нам». «Соседка, не делайте этого. Разве вы не видите, что это маленький шалун, выгнанный из отцовского дома за дурное поведение? Шалунов принимать не нужно; пусть он идет, куда хочет». «Ну когда так, то Бог с ним! мне жаль будет, если с ним случится беда». Немного дальше он встречается с шалунами, одного почти с ним возраста, которые дразнят его и насмехаются над ним. С каждым шагом; затруднения увеличиваются. Один, без защиты, он видит себя игрушкою для всех, и чувствует, с большим изумлением, что бант на его плече и золотые обшлага не внушают к нему уважения. Между тем, один из моих друзей, которого он не знал и которому я поручил наблюдать за ним, следил, незаметно для него, и подошел когда приспело время. Для роли этой, сходной с ролью Сбригони в «Pourceaugnac», требовался умный человек, и роль была выполнена пре- восходно. Не запугивая ребенка и не возбуждая в нем чрез это слишком большой трусливости или застенчивости, он так хорошо дал ему почувствовать безрассудство его шалости, что чрез полчаса привел его ко мне покорным, пристыженным и не смевшим поднять глаза. Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 63 К довершению бедствий его путешествия, в ту самую минуту, как он возвратился домой, отец его сходил с лестницы и встретился с ним. Нужно было сказать, откуда он шел и почему я не с ним. (В подобном случае, можно без риска требовать правды от ребенка: он хорошо знает тогда, что не может скрывать ее и, если осмелится солгать, будет тотчас же уличен.) Бедный ребенок желал бы провалиться сквозь землю. Не теряя времени на выговоры, отец сказал ему с большей сухостью, нежели бы я ожидал: когда вы захотите выйти один, то вы властны сделать это; но так как я не хочу иметь в доме бродягу, то, в подобном случае, постарайтесь больше, не возвращаться. Что касается меня, то я встретил его без упреков и насмешек, но несколько серьезно и, боясь, чтобы он не заподозрил, что все случившееся была шутка, я не водил его гулять в тот день. На следующий день я с большим удовольствием увидел, что он с торжеством проходил со мною мимо людей, насмехавшихся над ним накануне вследствие того, что он проходил один. Понятно, что он больше не пугал меня тем, что пойдет гулять один. Подобными средствами, мне удалось, в короткое время, которое я был с ним, заставить его делать все, что я хотел, ничего не приказывая и не запрещая ему; я достиг этого без журьбы, без нравоучений и не надоедая ему бесполезными уроками. Зато, пока я говорил, он был дово- лен; но молчание мое устранило его; он понимал, что что-нибудь да не ладно. Но возвратимся к делу. Постоянные упражнения, предоставленные руководству самой природы, укрепляя тело, не только не притупляют ума, но, напротив того, развивают в вас единственный род разума, возможный в первом возрасте в самый необходимый во всех других. Они научают нас уме- нью пользоваться своими силами, распознавать отношения нашего тела к окружающим телам, пользоваться естественными орудиями, которые в нашей власти и наиболее годны для наших органов. Что может сравниться с тупостью ребенка, воспитанного в комнате и на глазах у матери, который, не зная что такое тяжесть и сопротивление, хочет вырвать большое дерево или поднять скалу? В первый раз, как я вышел из Женевы, я хотел догнать скачущую лошадь; я кидал камни в Силевскую гору, которая была от меня на расстоянии двух миль; я был посме- шищем для всех деревенских детей, казался им настоящим идиотом. Только в восемнадцать лет узнаешь из философии, что такое рычаг; а нет ни одного крестьянского мальчика, кото- рый в двенадцать лет не сумел бы справиться с рычагом, лучше первого механика Академии. Уроки, получаемые школьниками друг от друга на дворе училища, сто раз полезнее для них, нежели все, что им когда-либо было говорено в классе. Посмотрите на кошку, которая входит в комнату в первый раз: она исследует, осматри- вает, обнюхивает, она ни минуты не остается в покое, ничему не доверяет, не разглядев сна- чала и разузнав всего. Так же точно поступает и ребенок, начинающий ходить и вступающий так сказать в свет. Вся разница в том, что к зрению, общему и в ребенке и в кошке, первый присоединяет при наблюдениях руки, которыми его наделила природа, а вторая – тонкое обо- няние, полученное ею от природы. Эта потребность – смотря по тому, хорошо ли она развита или дурно – делает детей ловкими или неуклюжими, неповоротливыми или проворными, вет- реными или осторожными. Так как первое естественное движение в человеке – помериться силами со всем, что его окружает, и испытать, в каждом видимом предмете, все осязательные свойства, которые могут до него касаться, то первая наука ребенка есть род экспериментальной физики, относящейся к его самосохранению; ого отвлекают от этого занятия умозрительными науками, прежде чем он распознал свое место на земле. Пока его органы, нежные и гибкие, могут приноравливаться к телам, среди которых должны действовать, пока чувства ребенка не знают еще обмана, – тогда- то и следует приучать их к роли, которая ни свойственна; в это-то время и следует научить распознавать осязательные отношения, которые существуют между вещами и нами. Так как все, что не проникает в человеческий разум, проникает тут чрез посредство чувств, то первый Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 64 человеческий разум – чувственный разум; он-то и служит основанием для умственного разума: первые наши учителя философии – наши ноги, руки, глаза. Заменить все это книгами не значит учить нас рассуждать, это значит учить нас пользоваться чужим разумом; это значит учить нас многому верить и никогда ничего не знать. Для упражнения в каком-нибудь искусстве, нужно, прежде всего, достать инструменты; а для полезного употребления этих инструментов, нужно сделать их достаточно прочными, чтобы они смогли выдержать свое употребление. Чтобы научиться думать, нужно, следова- тельно, упражнять наши члены, чувства и органы, которые суть инструменты нашего ума; а чтобы извлечь из этих инструментов всю пользу, нужно, чтобы тело, доставляющее их, было крепко и здорово. Итак, настоящий человеческий разум не только не формируется независимо от тела, но напротив хорошее телесное сложение делает умственные процессы легкими и вер- ными. Указывая, чем нужно занимать долгую праздность детства, я вхожу в подробности, могу- щие показаться смешными. Забавные уроки, скажут мне, которые, подпадая под вашу соб- ственную критику, ограничиваются преподаванием того, учиться чему им для кого не нужно! Затем тратить время на уроки, которые всегда приходят сами собою и не стоят ни трудов, ни забот? Какой двенадцатилетний ребенок не знает того, чему вы хотите учить вашего, а в при- дачу еще и того, чему научили его наставники? Господа, вы ошибаетесь; я преподаю моему воспитаннику очень обширное, очень труд- ное искусство, которого конечно ваши не знают: искусство быть невеждою; ибо наука того, кто полагает знать только то, что он знает, приводится к весьма немногому. Вы даете науку, прекрасно; я же занимаюсь инструментом, необходимым для ее приобретения. Говорят, что раз, когда венецианцы с большим триумфом показывали испанскому посланнику свою казну в Сен-Марко, он, вместо всякой любезности, сказал им, посмотрев под столы: «Qui non c’e la radice». 22 Меня всегда подмывает сказать то же самое, когда я вижу преподавателя, выставля- ющего знания своего ученика. Все изучавшие образ жизни древних приписывают гимнастическим упражнениям ту телесную и душевную мощь, которою всего более отличаются люде древнего мира от новей- ших. Способ, каким Монтен подтверждает это мнение, показывает, что он был им сильно проникнут; он возвращается к нему беспрерывно и самым различным образом. Чтобы укре- пить душу ребенка, нужно, говорит он, укрепить его мускулы; приучив его к труду, его при- учает к боли, нужно приучить его к трудности упражнений, чтобы облегчить ему чувствитель- ность вывиха, колики и всех других страданий. Мудрый Локан, добрый Роллви, ученый Фливи, педант де Пруза, столь отличающиеся друг от друга во всем остальном, все сходятся на том пункте, что нужно много упражнять тело ребенка. Это – самое разумное из всех их правил, то, которое было и всегда будет более всего в пренебрежении. Я уже достаточно говорил о его важности; а так как нельзя привести ни лучших причин, ни более благоразумных правил, как те, которые находятся в книге Локка, то я ограничусь отсылкой к ней, взяв смелость прибавить к его замечаниям несколько своих. Всем членам тела, которое растет, должен быть дан простор в одежде; ничто не должно стеснять их движений и роста; не надо ничего слишком тесного, ничего плотно прилегающего к телу, не надо перевязок. Французская одежда, беспокойная и вредная для взрослых, в осо- бенности губительна для детей. Кровь, остановленная в своем обращения, портится от застоя, к которому присоединяется недеятельная и сидячая жизнь, и причиняет скорбут, болезнь, с каждым днем усиливающуюся у нас и почти незнакомую древним, которых предохраняли от нее одежда и образ жизни. Всего лучше по возможности держать детей в курточке и одевать их в очень широкое платье, не гоняясь за тем, чтобы оно обрисовывало их талию, что только 22 «Здесь нет корня». Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 65 уродует ее. Почти все телесные и умственные их недостатки происходят от одной причины: от того, что детей преждевременно хотят сделать взрослыми. Есть цвета веселые и есть мрачные цвета: первые больше нравятся детям; они также больше и идут к ним, и я не вижу, почему, бы не соображаться в этом с такими естественными условиями: но с той минуты, как они предпочитают какую-нибудь материю, потому что она богаче, сердца их уже заражены роскошью. А вкус этот родился в них не сам собою. Трудно рассказать, как влияют на воспитание выбор одежды и поводы к этому выбору. Доводись мне исправлять голову подобного избалованного ребенка, я постарался бы, чтобы самые богатые его платья были всегда самыми неудобными, чтобы он всегда был в них стеснен, связан, подчинен различным образом, я сделал бы так, чтобы его роскошь убивала свободу, веселье: пожелай он вмешаться в игры других детей, более скромно одетых, чем он – игры тотчас же прекращались бы. Словом, я так наскучил бы ему, так пресытил бы его блес- ком, я сделал бы его таким рабом своего раззолоченного платья, что превратил бы это платье в бич его жизни, и он с меньшим ужасом смотрел бы на самую мрачную тюрьму, нежели на приготовления к своему наряду. Пока ребенка не подчинили нашим предрассудкам, первое желание у него – быть на воле; самое простое, самое удобное и менее других стесняющее пла- тье всегда ему дороже всякого другого. Тело принимает привычки, свойственные и деятельной жизни и жизни сидячей. Послед- ний из этих родов жизни, делая кровообращение ровным и однообразным, заставляет предо- хранять тело от перемен в воздухе; первый же, заставляя тело беспрерывно переходить от дви- жения к покою, от жара к холоду, приучает его к этим переменам. Из этого следует, что люди, ведущие сидячую и комнатную жизнь, должны во всякое время одеваться тепло, чтобы дер- жать тело в ровной температуре, одинаковой почти во все времена года, и во все часы дня. Те же, напротив, которые выходят и в ветер, и на солнце, и в дождь, те, которые много двигаются и проводят большую часть времени sub dio, должны быть всегда легко одеты, дабы приучаться ко всем переменам погоды и ко всяким температурам. И тем и другим я советовал бы не пере- менять одежды сообразно временам года, и такова будет постоянная привычка Эмиля. Я не хочу этим сказать, что он будет носить летом зимнюю одежду, как домоседы, но что он зимою будет носить летнюю одежду, как деятельные люди. Последнего обыкновения держался Нью- тон в течение всей своей жизни, и он пережил восемнадцать лет. Во все времена года, избегайте кутанья головы. У древних египтян голова была всегда открыта, персы же всегда покрывали ее и до сих пор носят еще теплые головные уборы, кото- рые, как говорит Шарден, необходимы им вследствие климатических условий. Я уже заметил в другом месте 23 о различии, которое нашел Геродот, на поле сражения, между черенами персов и черенами египтян. Так как важно, чтобы кости головы сделались крепче, менее хрупки, менее ноздреваты, для лучшего предохранения мозга не только от ран, но и от простуды и всех вли- яний воздуха, то приучайте ваших детей быть всегда с непокрытой головой, и зимою и летом, и днем и ночью. А если для опрятности и чтобы держать их волосы в порядке, вы захотите надеть на ночь головной убор, то пусть это будет тонкий и редкий колпак, вроде сетки, в какую баски убирают свои волосы. Я уверен, что большинство матерей обратят скорее внимание на замечания Шардина, нежели на доводы, и будут искать везде воздух Персии; но я не для того выбрал своим воспитанником европейца, чтобы сделаю из него азиата. Вообще детей слишком кутают и в особенности в первые годы. Их скорее следовало бы приучать к холоду, нежели к теплу: сильный холод никогда не вреден для них, если с ран- них пор приучить их к нему; а нежная и вялая ткань ножи, пропуская слишком свободно испарину, доводит их, от излишнего жара, до неизбежного истощения. Поэтому замечено, что детей больше умирает в августе, нежели в другие месяцы. К тому же, кажется несомнен- 23 Письмо к д’Аламберу о театре. Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 66 ным, при сравнении северных народов с южными, что привычка к чрезмерному холоду укреп- ляет больше, нежели привычка к чрезмерному жару. Но, по мере того, как ребенок растет, а фибры его укрепляются, приучайте его мало-помалу переносить солнечные лучи: действуя постепенно, вы с безопасностью приучите его к зною жаркого пояса. Локк, вслед за разумными советами своими, впадает в противоречия, которых нельзя было бы ожидать от такого точного мыслителя. Этот самый человек, желающий, чтобы дети купались летом в ледяной воде, не хочет, чтобы они пили разгорячась холодную воду или ложи- лись на землю в сыром месте. 24 Но так как он хочет, чтобы башмаки детей промокали во всякое время, то разве они меньше будут промокать, когда ребенку жарко? И разве нельзя сделать таких же выводов по отношению тела к ногам, какие он делает по отношению ног к рукам и тела – к лицу? Если вы хотите, скажу я ему, чтобы все тело человека было как его лицо, то почему порицаете вы меня за то, что я хочу, чтобы все оно было как ноги? Дабы помешать детям пить в разгоряченном состоянии, он предписывает приучать их съедать предварительно кусок хлеба, прежде чем пить. Странно, что нужно давать ребенку есть, когда он хочет пить; по-моему, это тоже самое, что дать ему пить, когда он хочет есть. Никогда не поверю я, чтобы наши первые желания были так беспутны, что нельзя удовлетво- рить им не подвергая себя опасности. Будь это так, род человеческий сто раз успел бы погиб- нуть прежде, чем узнал бы, что нужно делать для его сохранения. Я хочу, чтобы Эмилю давали пить всякий раз, как он почувствует жажду; я хочу, чтобы ему давали чистую воду, без всяких предосторожностей, даже не нагревая ее, хотя бы он весь был в испарине, и хотя бы дело было среди самой вины. Единственная забота, рекомендуемая мною, это различать качество воды. Речную воду давайте пить немедленно и в том виде, в каком получаете ее из реки; ключевую же воду нужно подержать некоторое время на воздухе прежде, нежели пить ее. В теплое время года вода в реках теплая; но не такова вода в ключах, где она не приходит в соприкосновение с воздухом; нужно подождать, чтобы температура ее сравнялась с температурою атмосферы. Зимою, напротив, ключевая вода, в этом отношении, менее опасна, чем речная. Но не естественно и не часто случается зимою быть в испарине, в особенности на открытом воздухе; потому что холодный воздух, поражая беспрерывно кожу, вгоняет внутрь испарину и препятствует порам достаточно открыться для свободного пропуска испарины. Между тем, я вовсе не предполагаю, чтобы Эмиль упражнялся зимою. Пока он раз- горячается только от игры в снежки, дозволяйте ему пить, по мере жажды, напившись, пусть он продолжает свое занятие, и не бойтесь никакой беды. Если от какого-нибудь другого упраж- нения он вспотеет и захочет пить, пусть и тогда напьется холодного. Заставьте его только мед- ленными шагами и подальше пойти за водою. Холодный воздух достаточно освежит его, чтобы пришедши, он мог безопасно пить воду. В особенности же принимайте эти предосторожности так, чтобы он был иногда болен, нежели беспрерывно заботился о своем здоровье. Детям нужен долгий сон, потому что они беспрерывно в движении. Одно служит кор- рективом для другого; поэтому-то мы видим, что они нуждаются и в том, и в другом. Время отдыха есть ночь; оно указано природою. Замечено, несомненным образом, что сон спокойнее и тише, пока солнце скрывается за горизонтом, и что воздух, согретый его лучами, не позволяет нашим чувствам оставаться в таком покое. Таким образом, самою здоровою привычкою было бы, конечно, вставать и ложиться вместе с солнцем. Из чего следует, что в наших климатах и человеку и всем животным нужно вообще дольше спать зимою, нежели летом. Но гражданская жизнь не достаточно проста и естественна, не достаточно ограждена от случайностей, чтобы человека следовало до того приучать к этому разнообразию, чтобы сделать его необходимым. 24 Руссо прибавляет: «Как будто крестьянские дети выбирают сухую землю, чтоб лечь и сесть, и как будто слыханное дело, чтобы сырость земли когда-нибудь возродила кому бы то ни было из них! Послушать медиков, так подумаешь, что дикари не могут двигаться от ревматизмов». Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 67 Конечно, нужно подчиняться правилам; но первым из них должна быть возможность без риска нарушать их, когда это будет нужно. Итак, не вздумайте безрассудно нежить вашего воспи- танника длинным, спокойным сном, который ничем не прерывался бы. Предоставьте ребенка сначала, не стесняясь, закону природы; но не забывайте, что среди нас он должен быть выше этого закона, что он должен уметь, без вреда для себя, ложиться поздно, вставать рано, быть внезапно разбуженным, проводить ночи без сна. Если взяться за дело вовремя, действовать не спеша и постепенно, можно приучить темперамент к тем самым вещам, которые губительны для него, если он подвергается им в эпоху своего полного развития. Следует с малолетства приучиться спать на жесткой постели: это лучшее средство не встречать больше дурных постелей. Вообще суровая жизнь, раз обратившись в привычку, умножает приятные ощущения; изнеженная же жизнь подготовляет бесчисленное множество неприятных ощущений. Люди воспитанные слишком изнеженно, не могут спать иначе, как на пуху, люди же, привыкшие спать на досках, могут спать везде; для того, кто ложась тотчас засыпает, нет жесткой постели. Мягкая постель, в которой тело погружается в перья или пух, распускает, так сказать, и размягчает. Поясница, слишком тепло одетая, разгорячается. Это часто дает начало каменной болезни и другим недугам, и неизбежно порождает слабое сложение – причину всех болезней. Лучшая постель та, на которой лучше спится. Такую постель приготовляем мы себе, Эмиль и я, в течение дня. Нам не нужны рабы, приведенные из Персии, чтобы стлать наши постели; паша землю, мы взбиваем свои тюфяки. Я по опыту знаю, что, когда ребенок здоров, можно заставить его спать или бодрствовать, почти произвольно. Когда ребенок, лежа в постели, надоедает болтовней няньке, она говорит ему: спите; это все равно, как если бы она говорила ему: будьте здоровы, когда он болен. Луч- шее средство усыпить его, это наскучить ему самому. Говорите сами, так чтобы он принужден был молчать, и он скоро уснет: нравоучения должны же пригодиться к чему-нибудь; уж лучше читать ему нравоучения, нежели, укачивать его; но употребляйте это усыпительное средство только вечером и берегитесь употреблять его днем. Я буду иногда будить Эмиля, не столько из боязни приучить его к слишком долгому сну, сколько с целью приучить его ко всему, Даже и к внезапному пробуждению. Я был бы, впрочем, слишком неспособен к своей должности, если б не сумел принудить его просыпаться самому и вставать, так сказать, по моей воле, хотя я и не пророню ему ни словечка. Если он слишком мало спит, я дам ему предвидеть назавтра скучное утро, и он сам будет считать выигранным все время, которое проведет во сне: если они спит слишком долго, я при- готовила к его пробуждению удовольствие, любимое им. Захочу ли я, чтобы он проснулся в указанное время, я скажу ему: завтра, в шесть часов отправляются на рыбную ловлю, на гуля- нье туда-то; хотите участвовать? Он соглашается, просит меня его разбудит: я обещаюсь или нет, смотря по тому, как нужно: если он проснется слишком поздно, то уже не застанет меня. Слишком неудачно было бы, если он вскоре не выучился просыпаться сам по себе. Если б случилась впрочем (но это редко бывает), у какого-нибудь вялого ребенка, склон- ность предаваться лени, то не надо допускать развития этой склонности, от которой ребенок окончательно отупеет; надо подействовать на него каким-нибудь стимулом, который приобод- рил бы его. Понятно, что речь идет не о насильственном принуждении его к действию, а о возбуждения в нем какого-нибудь желания, которое побудило бы его действовать; а желание это, выбранное с толком и естественное, разом приводит нас к двум целям. Я не могу себе представить, чтобы нельзя было при помощи небольшой ловкости при- охотить, даже пристрастить детей к чему угодно, не пробуждая ни тщеславия, ни соревнова- ния, ни зависти. Достаточно их живости, их подражательного ума, в особенности же их при- родной веселости, – вернейшего орудия, которым еще никогда ни один воспитатель не сумел воспользоваться. Во всех играх, когда они вполне убеждены, что это только игра, они пере- Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 68 носят без жалоб и даже со смехом то, чего в другом случае никогда не перенося бы не про- лив потоков слез. Долгие посты, удары, обжоги, усталость всякого рода составляют забаву для молодых диких; – доказательство тому, что самая боль имеет свою приправу, отнимающую у нее горечь: но не все учителя умеют приготовлять это кушанье, а может быть и не все ученики умеют вкушать его без гримас. Вот я опять, если не остерегусь, попаду на исключения. Но, что не допускает исключений, это подчинение человека горести, страданиям всякого рода, случайностям, опасностям и, наконец, смерти: чем больше освоят его со всеми этими идеями, тем успешнее излечат от докучливой чувствительности, которая усиливает страда- ния нетерпением. Чем меньше необыкновенных вещей будет для него в жизни, тем суровее и неуязвимее сделается его душа; тело его будет бронею, которая оградит от ударов, могучих больно поранить его. Приближение смерти, не будучи еще самою смертью, едва почувствуется им; он так сказать не будет умирать; он будет или жив или мертв – ничего больше. Монтен мог бы сказать о таком человеке то, что он сказал об одном марокском короле, что никто не захватил так много жизни у смерти. Постоянство и твердость, также как и другие добродетели, должны изучаться в детстве; но детей научают им не тогда, когда знакомят с их именами, а когда заставляют испытывать их, не навязывая их. Но, кстати о смерти, как будем мы поступать с нашим воспитанником касательно опас- ности, угрожающей со стороны оспы? Привьем ли мы ему оспу в малолетстве, или подождем, чтобы она у него сделалась сама собою? Первая мера, более сообразная с нашею методою, ограждает от опасности возраст, когда жизнь наиболее дорога, перенося риск на тот возраст, когда она менее дорого, – если только можно назвать риском хорошо сделанную прививку. Но вторая вера более подходит к нашим общим принципам: предоставлять природе дей- ствовать в тех случаях, где она любит заботиться одна и где тотчас же превращает свои дей- ствия, как только человек надумает вмешаться. Естественный человек всегда подготовлен: предоставим этому учителю привить ему оспу: он лучше выберет минуту, чем мы. Не выведите из этого, что я против прививания оспы: тот довод, на основания которого я избавляю от прививки моего воспитанника, плохо применяется к вашим. Благодаря вашему воспитанию им не миновать оспы, как скоро она пристанет к ним; если вы предоставите ее появление случаю, то вероятно, что ребенок погибнет. Я вижу, что в различных странах тем сильнее сопротивляются приживанию оспы, чем оно делается необходимее; и причину этого легко понять. Едва ли также стану я толковать об этом вопросе по отношению к Эмилю. Ему будет или не будет привита оспа, смотря по времени, местности и обстоятельствам: это почти все равно для него. Если ему привьют оспу, то будут иметь выгоду заранее предвидеть и знать о его болезни; это что-нибудь да значить; но если она сделается у него естественным образом, то вы спасли его от храпа; это еще важнее. Исключительное воспитание, стремящееся единственно к отличию от простонародья тех, кто его получил, всегда предпочитает общим наставлениям самые затруднительные, а потому самому наименее полезные. Таким образом, заботливо воспитанные молодые люди, все науча- ются ездить верхом, потому что это дорого стоит; но почти ни один из них не научается плавать, потому что это дешево стоит и всякий ремесленник может плавать так же хорошо, как кто бы то ни было. Между тем, не проходивши курса, путешественник садится на лошадь, держится на ней, и управляет ею довольно хорошо, при случае; в воде же, не умея плавать, люди тонут, а плавать нельзя, не научившись. Наконец, верховая езда не поставляет жизненного вопроса, тогда как никто не может быть уверен, что избегает опасностей, которым мы подвергаемся так часто на воде. Эмиль будет чувствовать себя в воде как на земле. Как жаль, что он не может жить во всех стихиях! Если б можно было научиться летать, я сделал бы из него орла, я сделал бы его саламандрою, если б можно было б сделаться нечувствительным к огню. Бояться, что учась плавать, ребенок утонет; но утонет ли он, учась плавать, или от неумения плавать, виною этому будете все-таки вы. Тщеславие делает нас дерзкими, но когда никто нас не видит, мы Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 69 не бываем резки: Эмиль не будет дерзким, даже если бы он был на глазах у всей вселенной. Так как упражнение вовсе нет надобности связывать с риском, то в пруду парка своего отца Эмиль научится переплывать Геллеспонт; но надо осваиваться и с опасностью, дабы привык- нут не пугаться ее: это важная часть обучения, о котором я сейчас говорил. Но внимательно соразмеряя опасность с силами Эмиля, и всегда разделяй ее с ним, мне не придется опасаться неосторожности, если заботу о его безопасности я буду ретушировать заботою о безопасности собственной. Ребенок меньше взрослого; у него нет ни его силы, ни его рассудка: но он видит и слышит так же хорошо, как и взрослый или почти так же хорошо; вкус у него так же чувствителен, хотя менее изнежен, и он так же хорошо различает запах, хотя, с меньшею чувственностью. Первые способности, развивающиеся и совершенствующиеся в нас, суть чувства. Значит их нужно образовывать прежде всего, а между тем ими-то и пренебрегают более всего. Упражнять чувства значит не только пользоваться ими, это значит научаться хорошо судить помощью их, научаться, так сказать, чувствовать; потому что мы не умеем ни трогать, ни видеть, ни слышать иначе, как так, как научились. Есть чисто-естественное и механическое упражнение, которое помогает телу сделаться крепким, не давая никакого места рассудку: плавать, бегать, прыгать, донять обруч, играть в пращ, все это очень хорошо; но разве у нас существуют только руки и ноги? разве у нас нет еще глав и ушей? разве первые органы не нуждаются в последних? Упражняйте же не один только силы, упражняйте все чувства, которые ими управляют; из каждого из них извлеките всю возможную выгоду, потом поверяйте одним чувством впечатление, производимое другим. Измеряйте, считайте, взвешивайте, сравнивайте. Употребляйте силу только тогда, когда взве- сите сопротивление: старайтесь всегда, чтобы определение действия предшествовало употреб- лению средств. Покажите ребенку, как выгодно никогда не делать лишних или недостаточных усилий. Если вы приучите его предвидеть таким образом действие всех его движений и опы- том исправлять заблуждения, то не ясно ли, что чем больше он будет действовать, тем будет становиться рассудительнее? Если понадобится сдвинуть какую-нибудь тяжесть, и он возьмет слишком длинный рычаг, то истратит слишком много усилий; если возьмет слишком короткий рычаг, то не будет иметь достаточно силы: опыт может научить его брать именно такую палку, какую нужно. Эта мудрость, следовательно, вовсе не недоступна его возрасту. Если понадобится перенести какую-нибудь ношу, и он захочет взять такую, какую может снести, и не браться за ту, которая ему не по силам, то не будет ли он принужден определять вес ее на глазомер? Если он умеет сравнивать тяжести одного вещества, но различного объема, пусть начинает выбирать между тяжестями одного объема, но различного вещества: ему необходимо нужно будет приноравли- ваться к удельному их весу. Я видел молодого человека, очень хорошо воспитанного, который не хотел верить, не испытав на опыте, что ведро, наполненное большими дубовыми щепками, легче, чем такое же ведро, наполненное водою. Мы не в равной степени властны над всеми нашими чувствами. Есть из них одно, а именно осязание, действие которого никогда не прерывается во время бдения; оно распростра- нено по всей поверхности нашего тела, как постоянный страж, извещающий нас обо всем, что может повредить телу. В этом же чувстве, мы, благодаря постоянному упражнению, волею или неволею раньше приобретаем опытность, и, следовательно, можем не особенно заботиться об его развитии. Однако замечено, что у слепых осязание вернее и тоньше, нежели у нас, потому что, не будучи руководимы зрением, они принуждены учиться извлекать единственно из пер- вого чувства все суждения, которые нам доставляет второе. Почему же не приучают нас ходить в темноте, распознавать ощупью тела и судить об окружающих нас предметах; словом, делать ночью и в потемках все то, что слепые делают днем и без глаз? Пока солнце светит, мы имеем преимущество пред слепыми; но впотьмах они, в свою очередь, становятся нашими руководи- Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 70 телями. Мы слепы полжизни, с той разницей, что настоящие слепые умеют всегда двигаться, а мы ночью не смеем сделать шага. Мне скажут, что у нас есть свечи. Да неужели же всегда нужны разные орудия? Кто вам ручается, что, в случае нужды, они всюду последуют за вами? Что меня касается, то я лучше хочу, чтобы у Эмиля были глаза на кончиках пальцев, нежели в лавке свечного торговца. Если вы заперты ночью в каком-нибудь здании, хлопните в ладоши; вы узнаете по звуку, велико ли или мало пространство и находитесь ли вы посредине или в углу. На полфута от стены воздух, окружающий вас менее толстым слоем, иначе махнёт вам в лицо. Стойте на месте и поворачивайтесь постепенно во все стороны: если есть отпертая дверь, то легкий ток воздуха укажет вам это. Если вы находитесь в лодке, то по направлению, как воздух будет дуть вам в лицо, вы узнаете не только направление, в котором плывете, но и то, тихо ли или быстро влечет вас течение реки. Эти и тысяча подобных наблюдений могут хорошо делаться только ночью; как бы внимательны ни были мы днем, зрение поможет вам или развлечет вас, и наблюдения ускользнут. Между тем, тут еще не участвуют ни руки, ни палка. Сколько наглядных познаний можно приобрести помощью осязания, даже ни до чего не дотрагиваясь! Побольше ночных игр. Этот совет важнее, чем кажется. Ночь естественно пугает людей, а иногда и животных, что доказывается солнечными затмениями. Разум, познания, ум и сме- лость не многих избавляют от этого удела. Я видел болтунов, умников, философов, воинов, храбрившихся днем и дрожавших ночью, как женщины, от шума древесного листа. Страх этот приписывают влиянию сказов няньки: это – заблуждение; он имеет естественную причину. Какая же это причина? Та же самая, которая делает глухих недоверчивыми, а массу суеверною: незнакомство с окружающими предметами и с тем, что происходит вокруг нас. 25 Привыкнуть издали видеть предметы и заранее предвидеть их впечатления, как не вообразить, – не видя ничего вокруг себя, – тысячи существ, тысячи движений, могущих мне повредить и от которых мне невозможно спастись? Нужды нет, что я уверен в безопасности того места, где нахожусь, я никогда не бываю так уверен в этом, как тогда, когда вижу, у меня, следовательно, всегда есть 25 Руссо прибавляет: «Вот еще другая причина, хорошо объясняемая философом, на книгу которого я часто ссылаюсь, и широкие взгляды которого еще чаще научают меня.«Когда, вследствие особенных обстоятельств, мы не можем иметь верного понятия о расстоянии и можем судить о предметах только по величине угла или, скорее, отражении, образующегося в наших глазах, тогда мы необходимо ошибаемся насчет объема этих предметов.Все испытали, что путешествуя ночью, принимаешь за большое и отдаленное дерево маленький близкий куст, или же большое, отдаленное дерево принимаешь за маленький и недальний куст: точно также, если не знаешь формы предметов и не можешь, помощью этого средства, составить себе понятие о расстоянии, то опять необходимо ошибаться: мухе, которая с быстротой пролетать на расстоянии нескольких вершков от нашего глава, покажется нам, в подобном случае, птицею, находящеюся на очень большом расстоянии; лошадь, которая сто- яла бы неподвижно посреди поля, в положении сходном, например, с положением овцы, показалась бы нам большою овцою, пока бы мы не разглядели, что это лошадь, но как скоро мы разглядели бы, что его лошадь, она тотчас же показалась бы нам величиною с лошадь, и мы бы немедленно исправили свое суждение.«Всякий раз, как мы ночью попадем в незнакомые места, где нельзя судить о расстоянии и где, благодаря темноте, нельзя распознать форму предметов, нам угрожают беспрерывные ошибки в суждениях о видимых предметах. Отсюда проистекает страх и род внутренней боязни, которую темнота ночи вку- шает почта всем людям; на этом основано явление привидений и гигантских и ужасных образов, которые столько людей, по уверению их, видели. Обыкновенно им отвечают, что эти образы были в их воображении: между тем они действительно могли быть в их глазах, и очень возможно, что они на самом деле видели то, о чем говорят; потому что всякий раз, как о предмет нельзя судят иначе, как по углу, который он образует в глазу, необходимо должно случаться, что неизвестный предмет начнет расти по мере приближения к нему, и если первоначально он показался зрителю, который не может знать, что видит, ни судить о расстоянии того, что видит, если, говорю я, он первоначально показался вышиной в несколько футов, когда он был от него на расстоянии двадцати или тридцати шагов, то должен показаться вышиной в несколько сажен, как скоро будет от него на расстоянии нескольких футов, что, действительно, должно удивить и испугать зрителя, пока он не дотронется до предмета и не разглядит его, потому что в ту минуту, как он разглядит его, этот предмет, казавшийся гигантским, вдруг уменьшится в объеме и покажется ему в своей настоящей величине; но если зритель убежит или не осмелится подойти, то нет сомнения, что он не будет иметь об этом предмете много понятия, как то, которое составилось на основании образа, рисовавшегося в его глазу, и что он действительно увидит гигантски и ужасный по объему и виду предмет. Итак предрассудок о привидениях основывается на природе, и появления их не зависят единственно от воображения, как думают философы». («Hist. nat»., т. VI, стр. 22, in-12).В тексте я старался показать, каким образом предрассудок этот всегда зависит отчасти от воображения; что же касается до причины, объясненной в этом отрывке, то мы видим, что привычка ходить ночью должна научить вас различать наружный вид, который сходство образов и различие расстояний придают предметам в наших глазах, во время темноты». Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 71 причина страха, которой не было днем. Правда, я знаю, что постороннее тело не может оказать действия на мое тело, не возвестив о себе каким-нибудь шумом, и потому-то как насторожил я свои уши! При малейшем шуме, причины которого я не могу разобрать, забота о самосо- хранении заставляет меня тотчас же предположить все, что наиболее должно побудить меня в осторожности и что, следовательно, всего скорее может меня испугать. Если я ничего не слышу, то все-таки я от того не становлюсь покойнее, потому что нако- нец и без шума могут захватить меня врасплох. Я должен предположить вещи такими, какими они был прежде, такими, какими они должны еще быть, я должен видеть те, чего не вижу. Таким образом, принужденный пускать в ход воображение, я вскоре перестаю владеть им, и то, что сделано мною для успокоения, послужит только к большему испугу. Если я слышу шум, я чую воров; если я ничего не слышу, я вижу привидения; бдительность, внушаемая мне забо- тою о самосохранении, причиняет мне одни только опасения. Все, что должно меня успоко- ить, заключается в разуме; а пересиливающий инстинкт говорит мне совершенно иное. К чему послужит мысль о том, что нет причины для боязни: тогда ведь нечего будет и делать? Раз найденная причина зла указывает на лекарство. Привычка всюду убивает воображе- ние; только новые предметы пробуждают его. Относительно тех, которые видишь каждый день, действует уже не воображение, а память, и вот смысл аксиомы |