Книга Текст предоставлен правообладателем
 Скачать 2.9 Mb.
|
|
14. Эфиопская кухня Хлеб из сдобного дрожжевого теста в Эфиопии называется «дабо». Сородич еврейской халы, он, как и многое другое, напоминает о том, что хабеша – семиты, потомки царя Соломона и царицы Савской. Есть и другой, более экзотичный хлеб под названием «кочо»; его готовят из ствола энсе- ты, то бишь абиссинского банана. Мягкую сердцевину бананового дерева заворачивают в листья, а затем на два года закапывают в землю. Гниющая древесина превращается в тесто, и через два года из этого теста получаются лепешки гли- нисто-серого цвета. Они пахнут камфорным маслом, пиццей и немножко подвалом. Запах странный, нов целом ничего страшного. После двух лет в земле могло быть и хуже. Вкусу этих лепешек лучше, чем запах съедобно, а если привыкнуть, даже вкусно, хотя поначалу кажется, что жуешь резину. В какой-то момент я до того пристрастился к кочо, что в течение нескольких дней добровольно ел его на завтрак. Кочо в сочетании с сырым говяжьим фаршем «кытфо» и топленым маслом – традиционная пища племени гураге, живущего в юго-западной части Эфиопии. Там же обитает куда более многочисленный народ оромо. Моя приятельница Саэда, уроженка Оромии, вспоминала в детстве у них в саду росла энсета, но родители свято верили, что, будучи оромо, они лишены способности правильно готовить кочо. Поэтому время от времени они звали соседей из племени гураге, чтобы те помогли им с заготовкой ценного продукта. Соседи умело снимали пласты древесины со ствола энсеты, закапывали их в землю, а ровно через полтора года появлялись на пороге со словами Ваш хлеб пора выкапывать». Но ни кочо, ни дабо не могут претендовать название национального хлеба, ибо основная хлебная культура Эфиопии и Эритреи – не пшеница, не ячмень и уж точно не энсе- та, а эндемичный высокогорный злак под названием тефф. Из перекисшего теффового теста пекут ынджеру, серый пористый блин, sine qua non национальной кухни. Ынджеру используют ив качестве общей тарелки, на которую горками выкладываются пряные мясные соусы, салаты и каши, и – вместо ложки, отщипывая от тарелки по кусочку и захватывая этими кусочками мясную или овощную начинку. В процессе выпекания ынджеру не переворачивают, поэтому снизу блин получается гладким, а сверху – ноздреватым. Есть мнение, что эфиопская пища отличается от прочей африканской еды также, как сама Эфиопия – древняя, изолированная цивилизация – от остальной Африки. И все же вкусовое сочетание тут типично африканское хлебная основа из перекисшего теста плюс жирное и пряное жаркое. Конечно, тефф – чисто эфиопский злак, но и кенийская каша из забродившего сорго («уджи»), и ганские блюда из ферментированной кукурузной муки («кенке», банку) обладают похожими вкусовыми качествами. Зато вкус мясного овощного или рыбного блюда, к которому прилагаются все эти кислые каши и блины, в каждой стране абсолютно свой. В Эфиопии для приготовления жаркого («уота») используется сложный набор специй бербере и специальное топленое масло «нитер киббэ». Они и придают уникальный вкус. Но еще более уникально то, как все это выглядит разноцветные кучки бараньего и куриного уота, пастообразного чечевичного соуса, тушеных овощей и прочих яств разложены по окружности блина-тарелки наподобие лепестков диковинного цветка. Сердцевиной цветка нередко служит «кытфо», сырой или полусырой фарш со специями «митмита» и творогом «айибе». Эфиопская кухня – раздолье для вегетарианца, ибо в церковном календаре тоуахдо 373 что-то около двухсот пятидесяти постных дней. Приятель, женатый на эфиопке, любит рассказывать, как в первый день супружеской жизни жена приготовила на обед изысканное блюдо из чечевицы. На второй день было другое, не менее изысканное блюдо снова из чечевицы. На третий день – третий рецепт из чечевицы, итак далее. Двадцать дней – двадцать чечевичных блюда на двадцать первый день к столу подали сырое мясо. На самом деле ассортимент вегетарианских блюд не ограничивается одними бобами («щиро») и чечевицей («мысир»), вход идут все привычные овощи и корнеплоды. Есть блюда из картофеля, свеклы, цветной капусты, листовой капусты, манголь- 373 Эфиопское монофизитство да. Овощи томят на медленном огне с луком и чесноком, а под конец добавляют разнообразные пряности. Классическая смесь бербере может включать до двадцати различных специй. Некоторые из них для европейца если непривычны, то во всяком случае узнаваемы красный перец, чеснок, имбирь, базилик, кориандр, гвоздика, пажитник (более известный русскому человеку как «уцхо-сунели», главный ингредиент смеси «хмели-сунели»). Есть и менее узнаваемые семена чернушки, рута, ажгон; и, наконец, такие, каких за пределами Африканского Рога практически не найти: корарима (Aframomum corrorima), нуги так далее. Распространяясь по комнате, запах бербере будоражит ольфакторную память. Вспоминается бильярдное сукно Абиссинских гори отары овец, издали похожие не тона белый налет лишайника, не тона муравьиные личинки, взмыленная горная река и дорога-серпантин среди лесистых круч, театрально подсвеченных лунным прожектором. Древнее зодчество – замки Гондара, стелы Аксума и скальные церкви Лалибелы, а между этими вехами – деревенский быт, хижины «тукуль бет», ночлег-завтрак с видом на пасеку или на пастбище в желтых цветах мескель, пластмассовые стулья на лужайке, осы, пикирующие на остатки вчерашней ындже- ры в пряном соусе… Все эти давние впечатления неожиданно всплыли пару лет назад – вовремя двухнедельного пребывания в Грузии в прекрасной компании Сергея Гандлевского и Маазы Мен- гисте. Хрестоматийные виды древних монастырей – Герге- ти, Джвари, Давид-Гареджа – напомнили мне другую древнюю и высокогорную страну, родину Маазы, где я побывал в 2013 году, взявшись переводить на русский рассказы выдающегося эфиопского писателя Данячоу Уорку. – Данячоу Уорку? Обожаю. Но вы-то откуда про него знаете удивилась Мааза, когда мыс ней только познакомились. Я пустился в подробное повествование о своем путешествии последам Данячоу», об эпизодическом общении сего семьей, а заодно об эфиопской теме в русской литературе от Пушкина до Гумилева. – Понятно, – кивнула Маа- за. – А я видела робота-Пушкина. Такой вот арт-проект. Воскрешение великого поэта с помощью искусственного интеллекта, что-то в этом роде. Какие-то энтузиасты трудятся над этой хренью уже который год. Тратят кучу денег, совершенствуя технологию. Он у них уже и губами шевелить может, и бровями. Но все-таки… э-э… не вполне живой. С этого и началась наша дружба. Спасибо Михаилу Йос- селю, пригласившему всех нас принять участие в программе Literary Seminars». В течение двух недель, в перерывах между занятиями, мы всей компанией слонялись по Сололаки, по Бетлеми, по Воронцово и барахолке на Сухом мосту, обедали в Захар Захарыче», ужинали в безымянном подвальчике на улице Асатиани, переходили с саперави на чачу и, захлестнутые этой волной, выныривали в караоке-ба- ре, где другие участники литературного семинара уже кусали микрофон и орали вразнобой песню Boney M «Daddy Сool». А в четвертом часу утра, когда все расползались по своим апартаментам, неутомимая Мааза садилась проверять сочинения студентов. Для человека свободной профессии Мааза обладает редкой, почти невероятной дисциплиной. При этом она начисто лишена педантизма, да и вообще человек веселый и легкий в общении. Вся внутренняя работа писателя остается за кадром. Об интенсивности этой работы можно судить лишь по отдельным, обрывочным высказываниям. Как-то входе разговора Мааза вскользь упомянула, что некоторое время назад ей пришлось выбросить уже готовую рукопись книги, над которой она корпела в течение двух или трех лет. Когда я попытался расспросить подробнее, она отмахнулась Ну, простоя перечитала и поняла, что это очень плохо. Восемьсот страниц полной чуши. Чем пытаться реанимировать, лучше выбросить и начать сначала». Ей дебютный роман Лев глядит с высоты принадлежит к тому разряду произведений, который принято называть historical fiction. Действие разворачивается в Аддис-Абе- бе в середине семидесятых, когда на смену императорской власти Хайле Селассие приходит кровавый режим «Дерг». В центре повествования – главврач больницы «Тикур Анбес- са» 374 , его семья и соседи. Один из соседей, молодой человек Главная больница Аддис-Абебы. выбравший карьеру военного, оказывается приближенным Менгисту Хайле Мариама и получает приказ убить свергнутого императора. Сами Хайле Селассие и Менгисту Хайле Мариам фигурируют в книге в качестве второстепенных, но тщательно выписанных персонажей. События, о которых идет речь, произошли в год рождения Маазы, и уже тот факт, что ей хватило смелости и последовательности взять на себя этот толстовский труд, достоин восхищения. Особенно если учесть, что задолго до нее, уехавшей из страны ребенком (но до сих пор не забывшей, как арестовывали ее деда, члена правительства Хайле Селассие), революцию 1974 года уже описывали именитые романисты Бирхану Зэрихун, Абе Гу- бенья, Нега Мезлекия и другие. Пять лет назад, работая над переводами из Данячоу Уорку, я прочел и эти нашумевшие в свое время книги и теперь могу сказать сознанием дела: книга Маазы непросто не вторична по отношению к своим предшественникам она – лучшее из всего, что было написано на эту тему, включая трилогию Зэрихуна и Записки из брюха гиены Мезлекии. Вообще, если говорить о современной эфиопской литературе, речь обязательно пойдет о группе сорокалетних писателей, покинувших Эфиопию в раннем возрасте, ныне живущих в Америке и пишущих по-английски, ноне только не утративших связь с литературной традицией хабеша, а наоборот – ставших ее наиболее заметными на сегодняшний день представителями. Введите в Гугл фразу «Ethiopian writer», и поисковик тотчас выдаст их имена Мааза Менги- сте, Динау Менгесту, Мети Бирабиро. С Динау я знаком ша- почно, зато Мети – моя добрая приятельница (и, как выяснилось, приятельница Маазы); в моей книжке Ужин для огня она выведена под именем Деми. То, что у Метис Маазой завязались приятельские отношения, наверное, неудивительно (обе – американские писательницы эфиопского происхождения, примерно одного возраста, хотя, вообще говоря, это – полюса. Мааза – профессор Принстона и Нью-Йоркского университета нежная, хрупкая женщина, изъясняющаяся литературным языком. Мети же сорвиголова, стереотип свободного художника с сигаретой в зубах, с авторучкой в правой руке и рюмкой (чуть было не написал «авторюмкой») в левой, с непредсказуемой жизненной траекторией что ни год, новая страна, новый языки новая влюбленность – в Бейрут, в Рио-де-Жанейро, в какую-то глухую деревню на границе Руанды и Демократической Республики Конго За ней не поспеть. В детстве она попала в итальянский лагерь для беженцев из Эфиопии оттуда их с матерью и старшей сестрой вывезли в Италию. Когда ей было четырнадцать, она решила сменить Италию на Америку и купила билет в Лос-Анджелес, где жили какие-то дальние родственники. Из Лос-Анджелеса уехала в Нью-Йорк, где фактически бомжевала, живя то у одних, то у других знакомых. При этом умудрилась написать книгу и поступить в института после института – в аспирантуру Гарварда. Закончив аспирантуру, она преподавала литературу в тюрьмах и колониях для несовершеннолетних, погоду жила в Париже, Мадриде, Мехико, Рио-де-Жанейро, Саудовской Аравии и Восточном Конго овладела пятью или шестью языками, включая арабский. В последнее время она живет в штате Джорджия, где учится на социального работника. Мааза тоже странствует по свету, нов качестве приглашенного лектора, преподавателя мастер-классов, того, что на Западе называется writer in residence. Она тоже свободно владеет итальянскими жила в Италии, ноне как беженка, а как стипендиат программы Фулбрайта. Она – из привилегированной семьи, но и ее детство никак нельзя назвать безоблачным семья Маазы тоже бежала от режима Менги- сту Хайле Мариама – сначала в Кению, потом в Нигерию, а оттуда, когда Маазе исполнилось семь лет, ее отправили в интернат для детей-беженцев в штате Колорадо (родители остались в Африке. В этом приюте-интернате Мааза прожила десять лет – до тех пор, пока не поступила в Мичиганский университет. В девяностом году, когда с коммунизмом в Эфиопии было покончено, ее семья вернулась на родину. Мааза и ее младший брат, которого тоже выслали в Америку, получили возможность регулярно навещать родню в Ад- дис-Абебе. Все они – и Динау, и Мааза, и Мети – принадлежат к поколению, которое Динау в своем первом романе окрестил «детьми революции (Наша память как река, отрезанная от моря. Со временем она пересохнет на солнце. Поэтому мы пьем и пьем, и никак не можем напиться. Все трое с детства живут в Америке, пишут по-английски и при этом, как ни странно, представляют именно эфиопскую литературу. Они – непросто ее часть, а ее выход в мир. Мааза – составитель антологии современной эфиопской прозы и учредитель писательской резиденции в Аддис-Абебе; Динау – председатель жюри престижной африканской премии «Кейна». В 2013 году я загорелся идеей переводить прозу Даня- чоу Уорку и поехал в Эфиопию, чтобы получить более предметное представление о культурном контексте этой прозы. В результате получилась книга Ужин для огня, состоявшая наполовину из травелога, наполовину из рассказов Да- нячоу Уорку в моем вольном переложении. Самоназвание книги было переводом «йесат эрат» (ужин для огня) – амхарский фразеологизм, который в зависимости от контекста может означать жертвы войны или попросту «то, что бесследно забывается. Иначе говоря, ни о каком ужине в буквальном смысле речи там не было. Но теперь можно воспользоваться этой случайной рифмовкой, кажущейся связью между названием той книги и моим нынешним замыслом. Начав разговор с ужина, то есть с эфиопской кухни, написать о тех, с кем мне посчастливилось сидеть за одним столом о моих знакомых, эфиопских-американских писателях, чье творчество, как мне кажется, заслуживает внимания. В каком-то смысле эти заметки можно считать продолжением того ужина Динау Менгесту Из романа Краса небес в зияющий просвет» Джозеф приходит в лавку уже пьяным. Он вваливается в дверь с распростертыми объятиями. Когда наблюдаешь за ним, складывается впечатление, что даже самые широкие жесты, на которые он только способен, недостаточно широки для него. Он все время пытается перещеголять самого себя, достичь новых высот «джозефства», чтобы гарантировать, что все, кто его когда-либо знал, еще долго будут носить отпечаток Джозефа Каханги после того, как он уйдет. Сейчас он работает официантом в дорогом ресторане в центре города и, прежде чем отнести грязные стаканы на кухню, непременно допивает остатки с каждого обслуженного стола. Судя потому, как его ведет, сегодняшняя предвечерняя толпа клиентов была гуще обычного. Джозеф – низкорослый и коренастый, как пень. У него большое блинообразное лицо. Одно время Кеннет-кениец любил сообщать Джозефу, что тот похож на ганца. У тебя типичная ганская внешность, Джо. Круглые глаза. Круглое лицо. Круглый нос. Ты насквозь ганец. Просто признай это, и дело с концом. Тогда Джозеф вставали театрально ударял кулаком по столу, или по стене, или по собственной ладони. Я из Заира, – выкрикивал она ты мудозвон». Но в последнее время он выступает более сдержанно Я из Демократической Республики Конго. Возможно, наследующей неделе она будет называться иначе. Это я признаю. Может быть, завтра это будет Тридевятое Царство Лорана Ка- билы. Но сегодня, насколько мне известно, я из Демократической Республики Конго». Сняв пальто, Джозеф смачно целует меня в обе щеки Вот за что я вас, эфиопов, люблю, – говорит он, – вы только и делаете, что целуетесь. У вас все время уходит на приветствия и прощания, потому что вы по десять раз целуете друг друга в щечку. Чмок, чмок, чмок. Кеннет наливает Джозефу виски, и мы сдвигаем стаканы Ну, как тебе сегодня Америка, Стефанос? – спрашивает меня Джозеф Он ее ненавидит, – отвечает Кеннет. – Это потому, что он ее не понимает. – Джозеф наклоняется ко мне, и мое поле зрения полностью занимают его заплывшие, налитые кровью глаза. Они кажутся бусинами, неудачно налепленными на его блинообразное лицо в качестве украшения Я ведь уже говорил тебе, Стефанос, Америка – это несмышленое дитя. На нее нельзя сердиться, если она не дает тебе того, о чем ты ее просишь. – Он откидывается на стуле, кладет ногу на ногу, несколько секунд держит позу, чтобы затем снова наклониться ко мне и упереться локтями в колени. – Ноты должен хвалить ее всякий раз, когда у нее почти получается тебе угодить. Иначе она развернется и даст тебе по морде. Кеннет и Джозеф хохочут, разом опорожняют стаканы и наливают по новой. Дальше – небольшая пауза, пока они пытаются отдышаться. Я пользуюсь этими прежде, чем один из них сообщит мне еще что-нибудь об Америке (В этой стране имеет значение только одно или Об американцах тебе нужно знать только три вещи, объявляю «Бокас- са». Это имя застает их врасплох. С минуту они пялятся на меня, беспрестанно взбалтывая виски в стаканах, что свидетельствует о напряженных мыслительных процессах. Наконец Кеннет-кениец встает и не спеша направляется к карте Африки, которая висит у меня на стене. Этой карте лет двадцать, если не больше. С того момента, как она была напечатана, многие границы и названия изменились, но все карты, также как журналы и фотографии, с самого начала носят ностальгический характер и потому никогда не устаревают окончательно. Издали карта похожа на портрет в профиль: очертания Африканского континента напоминают опущенную женскую голову, завернутую в платок. Кеннет проводит рукой по лицу Африки, с запада на восток и с севера на юг, щекочет указательным пальцем подбородок ЮАР. Затем оборачивается и указывает на меня – Габон – произносит он так, как будто обвиняет меня в преступлении Что Габон – спрашиваю я. – Говорят, неплохая страна. Хорошие люди. Сам я, правда, там не бывал Иди тык черту, – бормочет он, снова поворачиваясь к карте Как же так, – подначивает его Джозеф, – я думал, ты у нас инженер. Где же твоя точность? Джозеф подходит к карте, обнимает своей ручищей худые плечи Кеннета, а другой рукой обводит центральную часть континента и, найдя нужную точку, назидательно тычет в нее Центрально-Африканская Республика. Когда же это было говорит он, задумчиво почесывая подбородок, как профессор, которым он когда-то мечтал статьи которым до сих пор время от времени прикидывается по привычке. В шестьдесят четвертом Нет. В шестьдесят пятом В шестьдесят шестом, – говорю я Почти угадал Почти не считается. Это наша любимая игра. Один называет диктатора, а другие пытаются вспомнить страну и дату военного переворота. В эту игру мы играем уже больше года, и наше игровое поле все время расширяется подавленные восстания, хунты, незначительные мятежи, бесчисленные аббревиатуры повстанческих групп – СПЛА, ТПЛФ, ЛРА, УНИТА – все, кто когда-либо брал в руки оружие во имя революции. Сколько бы мы ни вспоминали, всегда есть еще, дат и имен становится все больше и больше, и нам иногда начинает казаться, что мысами порождаем их своей игрой. Когда закончатся перевороты, тогда и мы закончим, – сказал однажды Джозеф. Это было в самом начале, год назад, и мы гадали, сколько может продлиться наша игра Как же я мог забыть, – говорит Кеннет, – ведь Бокасса один из моих любимых… У каждого из насесть любимчики. Бокасса. Амин. Мобу- ту. Мы любим тех, кто прославился своими абсурдными заявлениями и клоунскими выходками диктаторов, у которых было по сорок жени по сто детей тех, кто сидел на золотом троне в форме льва, провозглашал себя божеством и был окружен слухами об инцесте, каннибализме и черной магии Он был императором, – вставляет Джозеф, – совсем как ваш Хайле Селассие, Стефанос. – Дано, в отличие от нашего, он рано выдохся Это потому, что в него никто не верил. Бедный Бокасса. Император Бокасса. Министр обороны, образования, спорта, здравоохранения, жилищной политики, сельского хозяйства, флоры и фауны, иностранных и внутренних дел, его королевское величество, правитель земного шара, без пяти минут лев из колена Иуды Жан-Бедель Бокасса. – Он ведь был людоедом, да – интересуется Кеннет. – Если верить французам, да. Но разве им можно верить Посмотри на Сьерру-Леоне, на Сенегал. Все они лжецы Кто, африканцы или французы Да какая разница? В течение следующих двух часов мы чередуем наши занятия пьем то залпом, то мелкими глотками. В конце концов наша беседа неизбежно и предсказуемо обращается к истокам Наша память как река, отрезанная от моря, – говорит Джозеф. – Со временем она пересохнет на солнце. Поэтому мы пьем и пьем, и никак не можем напиться Почему ты всегда говоришь такие вещи – раздражается Кеннет. – Потому что это правда. И по-другому не скажешь. Если у тебя есть что сказать, говори. Кеннет прислоняется затылком к стене. Он настолько пьян, что вот-вот упадет со стула Искажу Опрокинув пустую бутылку, он высовывает язык, чтобы поймать последние капли. – Искажу. Яне помню, с какой стороны у моего отца был шрам. Иногда мне кажется, что он был вот здесь, под левым глазом. Но потом я говорю себе это потому, что ты смотрел на него как в зеркало. Значит, шрам был справа. Но когда я был маленьким, я сидел у отца на плечах, ион разрешал мне потрогать шрам, я его трогал левой рукой. Я сажусь на стол, обхватываю ногами стул, протягиваю руку и пытаюсь вспомнить, где был шрам. Тут. Или тут. Или там. Или тут. Отец мне говорил Когда я умру, ты сможешь меня опознать поэтому шраму». Дурацкое заявление, ноя тогда был еще маленькими ничего не понимал. Я верил, что смогу узнать его только по шраму. А теперь, если бы я увидел своего отца, то наверняка не смог бы отличить его от других стариков Твой отец давно умер, – напоминаю я ему Твой тоже, Стефанос. Разве тыне боишься, что ко- гда-нибудь его забудешь Не боюсь. Он мне до сих пор везде мерещится Все наши отцы давно умерли, – говорит Джозеф Именно, – соглашается Кеннет. Это единственное, на чем мы из раза враз сходимся Мети Бирабиро |