Книга Текст предоставлен правообладателем

• Название: Книга Текст предоставлен правообладателем
• Дата: 16.06.2022
• Размер: 2.9 Mb.
• Имя файла: Stesin_A._Afrikanskaya_Kniga.a6.pdf
• Тип: Книга; #595106
• страница: 42 из 46

* * В гостинице, которую я забронировал, нам сообщили, что у них сейчас непредвиденный ремонт и всех постояльцев переводят в другую гостиницу. Та гораздо лучше и гораздо дороже этой, – поспешил заверить метрдотель, – но лишних денег мыс вас не возьмем. Считайте, что это наш подарок Было очевидно, что история с ремонтом – чистая разводка (позже я нашел подтверждение своей догадке на сайте той же историей встречали и других посетителей, задолго до нас. Однако смысл этой разводки до сих пор остается для меня тайной. Дело в том, что гостиница,
куда нас перевели, и вправду была лучше и, по-видимому,
дороже. Она располагалась на набережной, у самого входа в Каменный город, в особняке XIX века, некогда служившем резиденцией одному из местных царьков. Кровать с балдахином, антикварная мебель, вместо ванны – настоящий хам- мам. Балкон с видом на океан, пальмы, лодки дау, похожие нате башмаки с загнутыми носами, которые всегда ассоциируются у меня с иллюстрациями к сборнику восточных сказок. Сказка и есть.
Человек, навязавшийся нам в экскурсоводы, принадлежал, по-видимому, к той же категории самостоятельных деревенских ребят, что и водитель Али. С десятилетнего возраста мальчик кормится сам то кокосы на базаре продаст

то поводит по городу туристов, прикидываясь экскурсоводом. Впрочем, он не очень-то и прикидывался. Если бы это был какой-нибудь Остап Бендер или Хлестаков, было бы еще полбеды жульническое обаяние вполне могло бы компенсировать невысокий уровень познаний. Но это был какой-то очень невыразительный жулик. Вечно сползшие нанос очки придавали его лицу озадаченно-унылое выражение. Мешковатая одежда, стоптанная обувь, походка вразвалку, ноне как у шпаны, а как у базарного попрошайки, которого все привыкли не замечать. Показывая на историческое здание,
он говорил просто Это дом. На вопрос, кто в этом доме жил, отвечал столь же исчерпывающе Султан. По-англий- ски он говорил через пень-колоду, и я предложил перейти на суахили, решив, что дело, возможно, в языковом барьере. Он несколько оживился, кисловато заулыбался, сделался многословней, однако содержание его объяснений осталось прежним. Его было жалко, ноне настолько, чтобы растягивать удовольствие, и мы распрощались с ним при первой возможности (ноне прежде, чем заплатили за неудавшуюся экскурсию, накинув по его настоянию приличные чаевые).
После этого мы гуляли сами по себе, всецело полагаясь на Гугл, который, разумеется, не подкачал. Мы засвидетельствовали почтение дому, где некогда жил Фредди Меркьюри.
Побывали во дворце султана Саида, родоначальника династии Аль Бу-Саид, правившей Занзибаром вплоть до революции года. Видели и старую португальскую крепость

и невольничий рынок, ставший впоследствии англиканской церковью (после того как на острове запретили работорго- волю, англичане бросились обращать бывших рабов в христианскую веру, и невольничий рынок превратился в церковь когда же запретили христианство, церковь превратилась в музей, и знаменитый Дом чудес – первое здание в Восточной Африке, где провели электричество и пустили лифт
(это произошло в 1883 году, всего через год после того, как первые электрические лампочки вспыхнули в домах Нью-
Йорка). В наши дни Дом чудес уже не кажется столь чудесным он закрыт на бессрочный ремонт, и электричества там нет. Зато есть ископаемый скелет лодки мтепе – последний пример занзибарского кораблестроения XIV века. Есть небольшая коллекция набивных платков «канга» и тканей
«китенге». Есть экспозиция старинных автомобилей (два довоенных опеля и советский уазик), гниющих среди банановых зарослей. Есть коллекция портретов и фотографий двенадцати султанов, потомков Саида ибн Султана. Самое примечательное в этой коллекции – дагеротип принцессы
Сеиды Сальме, той, что вышла замуж за купца из Германии,
уехала в Европу и перевоплотилась в немецкую писательницу Эмилию Рюте. Примечателен же дагеротип тем, что у занзибарской принцессы Сальме-Рюте на этом снимке лицо президента Российской Федерации Владимира Путина.
Сходство настолько разительное, как если бы лицо Путина вставили сюда с помощью фотошопа.

Днем Каменный город напоминает лиссабонскую Альфа- му, а ночью – старый Иерусалим. Несмотря на огромную разницу в длине исторической перспективы, у этих мест есть общее свойство подсветка, подслеповатое свечение темноты рыжеватое, розоватое, синеватое. Именно оно переносит тебя виной контекст, в отдаленно-захватывающее там и тогда. В качестве туристической приманки лабиринт узких пешеходных улочек, напичканный всевозможным брик- а-браком, действует настолько безотказно, как если бы тут срабатывал какой-нибудь природный инстинкт. Как будто такой лабиринт – одна из физиологических потребностей организма современного хомо туристикус. Выбеленные стены домов, резные деревянные двери и балконы, анфилады внутренних двориков ряды антикварных лавок и магазинов старой мебели, как в тбилисском Воронцово; огромный продуктовый рынок, толчея торговцев, нищие у входа в медресе, пятиразовый зов муэдзина, прихожане в галабеях и фесках, школьницы в хиджабе-униформе: синяя юбка, бежевый платок. Раскидистое дерево унаби – извечное место свиданий. Ночью по этим неосвещенным улочкам можно бродить беспрепятственно, все опасности – привиденческое уханье,
удлиненные тени – не более чем плод шаблонного воображения. Местные жители выходят из дому подышать свежим воздухом, переговариваются вполголоса бездомные коты,
которых здесь несметное количество, бесшумно рыщут в поисках пищи. В темном переулке навстречу нам выступают

несколько быстрых фигур. У меня екает сердце, но удирать уже поздно. Ватага подростков. Когда они подходят вплотную, один из них, по-видимому вожак, обращается к нам нежным голосом «Ас-саляму алейкум! Вы не заблудились?
Может быть, вам подсказать, как пройти?»
За пределами Каменного города начинается Занзибар-ку- рорт. Поле-поле. То есть не спеша, без напора. Соответствующее выражение с характерной редупликацией существует чуть лине во всех африканских языках. На суахили –
«поле-поле», на хауса – «санну-санну», на лингала – «ма- лембе-малембе», на малагасийском – «мура-мура»… Можно коллекционировать эти фразы, означающие одно и тоже на разных языках, как коллекционируешь местные названия маршрутных такси на Мадагаскаре – «такси-брус», в Гане –
«тротро», в Кении – «матату». «Дже! Гарама я тату ни киа- сигани спрашиваю я у водителя. Сколько стоит проезд в матату? Он покатывается со смеху. «Унасема матату? Ха- ха-ха! Тунасема дала-дала!» (Ты говоришь „матату“? Ха- ха-ха! У нас говорят „дала-дала“»!). Итак, туристический рай, реклама, не устающая напоминать, что Занзибар входит в десятку лучших курортов мира. Это непросто рекламный гиммик, пляж действительно прекрасный белый песок, чистая, теплая вода. Мы сделали два долгих заплыва, потом читали (Алла – Карен Бликсен, я – Миа Коуту
377
), сидя в плетеных креслах под сенью пальм обедали морепродуктами Миа Коуту (р. 1955) – мозамбикский писатель

в кокосовом молоке, выпили по бокалу вина. Грех жаловаться. Хоть мы и небольшие ценители пляжного безделья, такой отдых никому не повредит. И все же какое-то гаденькое ощущение остается, как всегда в таких местах вышколенная черная прислуга ходит по струнке, а белые курортники в основном растатуированная молодежь – помыкают этой прислугой с таким воодушевлением, как будто главная цель их приезда на Занзибар – поиграть в колониализм
(так же, как совсем недавно играли в войнушку» у себя во дворе. Кажется, вот-вот услышишь визгливый окрик «Бой!»
и глуховатый ответ Да, бвана?». Кстати, в Каменном городе белых туристов оказалось куда меньше, чем я ожидал. Видимо, все едут прямиком на пляж. Вот и славно они сюда, а мы туда. Обратно в Каменный город. С обязательными заездами в парк Джозани, где в зарослях лантаны, сапеле и винтовой пальмы водятся белогорлые мартышки и королевские коло- бусы, муравьеды и карликовые олени в черепаший питомник, где можно узнать во всех подробностях о трудах и днях гигантских морских черепаха заодно поглазеть на хамелеона, варана и долгопята; на плантацию специй, где вам покажут, как растет корица, ваниль, кардамон, аннато, гвоздика, имбирь, куркум, черный перец, кананга, цимбопогон, ка- рамбола… Я и не знал, что перец – это лиана, а кардамон бобы что коричную кору добавляют в занзибарский плова из коричного корня делают бальзам что существует йо- довое дерево. Под конец на этой плантации для нас устроили целое шоу. Один из работников связал ноги веревкой и с песней «Хакуна матата» полезна пальму за кокосами.
Другой в это время сплел нам из листьев кокосовой пальмы по корзине, мне шляпу и галстук, Алле – венки и браслеты.
В довершение нам вручили по молодому кокосу, а в корзины сложили только что собранный урожай имбирь, коричный лист, коричную кору и корень, цитронеллу, карамболу, занзибарские яблочки. В гостинице я заварил со всеми специями чай, и мы выпили его впопыхах, стараясь не опоздать наследующее мероприятие. Нет времени чаевничать, надо всюду успеть, не пропустить танец килуа и церемонию уньяго,
выполнить все, чего требует от нас местная туриндустрия,
умеющая сходу делить всех приезжих на пляжников и энтузиастов. Мы – из энтузиастов.
Последним номером в этой культурной программе идут сады Фородани – ночной рынок, где шустрилы в поварских колпаках не дают проходу, уговаривая попробовать пиццу по-занзибарски» (лепешка, начиненная овощами, фаршем,
яйцом, майонезом и черт знает чем еще) или шашлыки из резиновых морепродуктов вперемешку с плодами хлебного дерева. Все это, в общем, малосъедобно, качество уличной стряпни здесь ужасное, но сама подача впечатляет. Каждый из самопровозглашенных шеф-поваров придумывает себе профессиональную кличку, как у диджея: Мистер Шоколад,
Мистер Барбекю, Мистер Вежливый. Разве ты меня не помнишь Это же я, Мистер Вежливый, у меня лучшая пицца на

всем рынке. Тут же обретается и бомжеватый Мистер Музыка, втюхивающий доверчивым иностранцам компакт-диск с лучшими африканскими песнями. Всего десять долларов. Я уже умудрен африканским, а заодно и нью-йоркским опытом, знаю, что надо делать в таких случаях вот тебе доллара диска мне не надо, у меня уже есть. Однако он тоже не вчера родился он голоден, с самого утра торгует и до сих пор не продал ни одного диска, но подачки ему ненужны. Нет- нет, он не возьмет у меня денег, он не попрошайка. Впрочем,
если я взаправду хочу помочь, он бы не отказался от вкусной занзибарской пиццы. Хватит ли у меня душевной широты,
чтобы купить ему пиццу Я соглашаюсь, ион выбирает самое дорогое, что есть вменю «пиццу-суприм» за двадцать пять тысяч шиллингов (порядка десяти долларов. Нет, говорю я, выбери что-нибудь подешевле. В итоге мы сходимся на «пицце-делайт» за десять тысяч шиллингов. Я протягиваю деньги шеф-повару, Мистеру Вежливому, и голодный
Мистер Музыка тотчас исчезает в поисках следующей жертвы. А как же пицца, которую он так хотел – любопытствую я. Он за ней попозже придет, – уверяет меня Мистер Вежливый. Я высказываю ему все, что думаю поэтому поводу. Я чувствую себя простофилей, обманутым этими пройдохами, ив тоже время – героем рассказа Надин Гор- димер Неужели нам негде встретиться. Там белый че-
378
Надин Гордимер (1923–2014) – южноафриканская писательница, лауреат
Нобелевской премии (1991).

ловек, привыкший гордиться тем, что его на мякине не проведешь, до одури торгуется с продавцом-африканцем, норовящим содрать с него лишние три копейки, ив конце концов одерживает победу над хитрым туземцем – к ужасу своей более здравомыслящей спутницы * Тем, кто, как я, млеет от всякой этнографии, Занзибар интересен прежде всего как главный форпост культуры суахили. Для всей Восточной Африки суахили или кисуахи- ли – это lingua franca, язык, которым все худо-бедно владеют и который никто не считает родным. И лишь в пределах тонкой полосы побережья, от кенийского острова Ламу до мозамбикского Келимане, суахили – не только язык, но и этническое самоназвание. Здесь есть не только «кисуахили»,
но и «васуахили»
379
Жаль, моего знания суахили недостаточно, чтобы быть в состоянии оценить по достоинству занзибарскую поэзию.
Но я могу оценить сам факт поэтическая традиция васуа- хили существует уже без малого девять веков, начиная с родоначальника Лионго Фумо, правившего городом-государ- ством Пате вначале века. К этому полумифическому по- эту-правителю восходит жанр эпической поэзии «утензи»,
379
Кисуахили – язык суахили васуахили – люди суахили, суахилийцы.

вершиной которого считается Повесть о Тамбуке», датируемая годом ее авторство приписывают Бване Мвен- го, придворному поэту султана Пате. Более поздние образцы утензи (Повесть о Шуфаке», Повесть о битве при Ухуд»
и другие) во многом сохраняют композиционную форму
«Повести о Тамбуке». Все они написаны восьмисложным силлабическим стихом с рифмовкой AAAB CCCB DDDB
EEEB (таким образом всю поэму пронизывает один сквозной монорим в конце каждого катрена). Помимо утензи,
классическая поэзия суахили насчитывает еще около пятнадцати стихотворных жанров наиболее популярные из них –
шаири, вимбо, хамзийя, сивиндо, тумбуизо, ваве, кимаи и мандхума. Все это просодическое многообразие расцвело при дворе султана Сеида Саида вначале века и существует посей день, хотя в поэзии XX века преобладает уже свободная форма («машаири мамболео»).
Современная поэзия, по-видимому, живет на Занзибаре также, как она живет везде укромно и непритязательно.
В путеводителях о ней не упоминается. Туристов завлекают рассказами о Лионго Фумо и его брате Мрингвари; о великих сказителях прошлого, которых здесь якобы почитают не меньше, чем в Иране или Сомали. Но ехать на Занзибар в поисках древней поэзии суахили – все равно что отправиться в современную Италию, чтобы проникнуться духом Вергилия. Воображение, распаленное рекламой, рисует невероятные картины вдруг повезет, и где-нибудь в окрестностях садов Фородани, среди акробатов и торговцев занзибарской пиццей, тебе попадется патлатый дервиш, читающий наизусть Повесть о Тамбуке»? «Бисимиллахи куту- бу / йина ла Мола Ваххабу / Аррахамани эрибу / на Аррахи- му укьова…» Собственно, почему бы и нет Ступив на Занзибар, ты понимаешь, что встретить такого дервиша здесь вполне реально и что, если ты его встретишь, это будет всего лишь еще одна «фотовозможность», еще одна байка про запас, не более того.
Дервиша мы не встретили, зато набрели на концерт музыки таараб, о которой я читал в преддверии поездки. Родоначальницей этого музыкального жанра, до сих пор почитаемого в Кении и Танзании, считается занзибарская певица, суфражистка и политическая активистка Сити бинти Са- ад (1880–1950). Танзанийский писатель Шабаан Роберт, основоположник современной литературы на суахили, описал ее жизнь в книге Биография Сити бинти Саад». Сейчас на
Занзибаре работает целая академия музыки таараб, названная в ее честь. Эта академия, квартирующая в здании бывшей таможни, оказалась снами по соседству из номера гостиницы нам были слышны безостановочные музыкальные упражнения учащихся. По вечерам на верхнем этаже здания, в актовом зале (стулья в несколько рядов сцена не сцена, а просто небольшое пространство перед рыжей кулисой, устраивались бесплатные концерты. Туда мы и забрели,
выйдя из гостиницы и идя на звук, как дети, заколдованные

флейтой Гамельнского крысолова. Кроме нас в зале оказалось еще человек десять слушателей. Этот концерт – единственный раз, когда нам повезло вырваться за пределы туристического конвейера, – был лучшим, что я видели слышал на Занзибаре. Вот что не хотелось бы забыть. Трое музыкантов, не менее мастеровитые, чем виртуозы из компании Джона Зорна, играющие своеобразный фьюжн, сплав та- араб с фри-джазом. Саксофон, клавиши, перкуссия и арабская лютня «уд». В течение концерта музыканты несколько разменяются инструментами. Ударник (cool cat в темных очках, выдающий такие соло, каких не постыдился бы и Бадди Рич) берет в руки саксофона саксофонист (он же игрок на лютне) садится заударную установку. Клавишник
(как выяснилось, создатель и руководитель группы) выглядит как африканский близнец нью-йоркского джазового пианиста Джейми Сэфта. Вовремя исполнения композиции
«Ашки Байя» (классика жанра) он бросает свой инструмент и пускается в пляс. Первая половина программы – инструментальная во второй половине появляется импозантная певица, точь-в-точь Сити бинти Саад, сошедшая с одного из развешанных повсюду фотопортретов. Даже пальма в кадке,
раскачиваемая ветром из открытого окна, движется в такт удивительной музыке.
На другой вечер там был концерт традиционной музыки суахили – со сказителем в головном уборе из меха обезьяны колобус, с разнообразной перкуссией и калимбой… Любопытно, нос таараб-джазом не сравнится. Зато утро было продолжением того драгоценного взгляда за ширму обязательной программы видна бухту, где еще спят лодки дау;
по набережной без дела слоняются масаи, выписанные сюда для развлечения туристов а в музыкальной академии по соседству уже идут занятия, и нам слышно, как кто-то разучивает «Элизу».

2. Йоханнесбург
Первое, что увидели, когда самолет пошел на посадку горы, сверху похожие на складки толстой слоновьей кожи. Сейчас сядем, и я снова – после довольно долгого перерыва окажусь в Африке. Впору вспомнить Дорис Лессинг: «Те,
кто здесь жил, навсегда стали изгнанниками в той величественной и необъяснимой тишине, что лежит за оградой фамильного участка. Африка дала им знание, что человек незначительное существо среди других существ в огромном пейзаже. Африка как застарелая лихорадка, навсегда оставшаяся в латентной форме у тебя в крови, или как старая рана, начинающая ныть всякий раз, когда меняется погода».
Эта Африка имеет мало общего стой, которую я знаю здесь я еще не был. Капские горы, кару, краали. Золото в Трансваале, маис во Фри-Стейте, сахар в Натале и виноградники в Кейпе. Другой южноафриканский классик, Эзекиель
Мпахлеле, говорил, что Гана – лирика, а Южная Африка огонь. Что такое огонь в контексте его высказывания, понятно говоря о жизни вообще, он, как свойственно литератору, в первую очередь имел ввиду литературу. Литература протеста, частью которой стали он сам. Если же говорить о природе, все ровно наоборот лирика – это здесь. Особенно сейчас, в середине июля, то есть зимой. Ясная, безоблачная прохлада. Днем довольно тепло, но свет зябкий, зимний

Пройдет еще несколько месяцев, прежде чем дым костров поднимется над вельдом, сгущаясь в люминесцентный туман, и приглушит цвета буша. А пока небо то опускается,
накрывая пространство серым пледом, то снова поднимается и превращается в синий, безоблачный купол.
Агнес встретила нас в аэропорту, предложила отвезти в гостиницу, напомнив при этом, что два или три часа сна не помогут нам избавиться от джетлага. Другой вариант – сразу ехать осматривать достопримечательности, начиная с Претории. Достопримечательностей много, а времени мало. Преторию смотреть или сейчас, или никогда. Но можно, конечно, ив гостиницу, она не возражает. Скажи, маленькая, что ты хочешь чтоб тебе оторвали голову – или ехать на дачу?»
Мы выбрали Преторию. Перед выездом из гаража охранник попросил выключить и снова включить мотор проверял таким образом, не пытаемся ли мы угнать автомобиль. Добро пожаловать в Йоханнесбург, здесь не до лирики. Аза окном машины – чисто, красиво, цивилизованно. Дороги, кажется,
находятся в лучшем состоянии, чем в Америке. По краям дороги – золотисто-рыжий ворсистый вельд, фермерские дома с черепичными крышами, раскидистые деревья, ноне те,
которые обычно ассоциируются с Африкой, не пальмы и не лианы. Акации, что ли. Заросли мимозы и молочая. Из чтения южноафриканской литературы я знаю, что здесь есть дерево «витаак», дерево «мована», фиалковое дерево и «blue gum tree». Но что это за деревья, понятия не имею. Спросил у Агнес – безрезультатно. Она не по этой части, ей интересней люди и процессы, происходящие в обществе. В обществе, увы, ничего хорошего не происходит, страна катится вниз. Так говорит Агнес. Президент Зума – клептократ, снюхавшийся с семейством Гупта. Кто такие Гупта? Магнаты,
закулисные кукловоды. Сказать, что белым в ЮАР живется плохо, – это ничего не сказать. Правительство Зумы целенаправленно настраивает против них чернокожее население,
что, конечно, неудивительно клептократии нужен внешний или внутренний врага более удобного врага, чем белый африканец, не найти. И, словно в подтверждение словам Агнес,
на обочине шоссе промелькивает нищая с картонкой Подайте на пропитание. Белая У вас в Америке есть белые нищие Есть, конечно И у нас теперь есть. Раньше не было Зато все коренное население поголовно было нищим, не выдерживаю я Это правда, – соглашается Агнес. – Но они и сейчас нищие, вот в чем проблема. Яне спорю стем, что апартеид был ужасной системой. Простоя хочу сказать, что сейчас тоже ужасно.
Агнес здесь живет, глупо было бы с ней спорить. Другое дело – человек, рядом с которым я сюда летел. Случайный попутчик, бывший соотечественник, ныне обитающий в где- тов окрестностях Брайтон-Бич. Они с женой летели на сафари в парк Крюгера. Узнав, что мы летим не на сафари, аза- ниматься медициной, стали расспрашивать. Дальше – предсказуемо Но ведь там же у них опасно Перешли на тему преступности в Йоханнесбурге и вообще в ЮАР. И тут собеседника понесло А чего ты хочешь – кричал он. – Как может быть иначе, когда в правительстве одни негры Я понимаю, что меня сейчас будут пинать ногами и обвинять во всех смертных грехах, ноя все-таки скажу. Если бы у власти были белые,
это было бы лучше и для белых, и для негров. Ты меня, конечно, извини, ноя разговаривал с людьми, которые там жили. Так вот этот апартеид на самом деле был не так страшен,
как его малюют. Все были сыты-одеты, и каждый был на своем месте. У нас сейчас за такие речи расстреливают, ноты помяни мое слово Простите, кто расстреливает Ну, эти ваши. Политкорректные.
– Сколько же народу они расстреляли Ну вот, и ты туда же. Я-то думал, ты поумнее будешь…
Говоря Сейчас за такие речи расстреливают, он, конечно, лукавит. Уж он-то знает сейчас наконец можно не стесняться. С недавних пор расистский дискурс снова входу не только на Брайтон-Бич, но и во всем мире. Стоит ли спорить с этим человеком Доказывать ему, еврею, что оправдание апартеида сродни отрицанию Холокоста Напоминать ему про некоторые из ухищрений той системы, которую он

защищает Про деление общества на черных, белых и цветных к последним относились люди смешанной расы, индийцы и китайцы (японцы же почему-то считались почетными белыми. Про закон о моральности, запрещавший под угрозой тюремного заключения не только межрасовые браки, но и вообще какие бы тони было близкие отношения между людьми разных рас. Про закон о контроле над приезжающими, про систему пропусков. Про то, что без специального пропуска черными цветным не разрешалось даже появляться на улице, не говоря о трудоустройстве однако получить такой пропуск было крайне непросто, а еще труднее, почти невозможно, держать свой пропуск в порядке (то и дело вводились новые ограничения, а вместе сними новые штампы, без которых пропуск становился недействительными о которых власти нарочно никого не оповещали. Про голод и чудовищные условия жизни в Александре, Софиатауне, Орландо и других гетто. Про школы для черных, где преподавание велось только на племенных языках. Такая система, с одной стороны, гарантировала, что выпускники «бантустанских» школ не смогут поступить в вузы,
да и вообще будут отрезаны от внешнего мира с другой стороны, правительство нельзя было упрекнуть в том, что оно отказывает африканцам вправе на образование. Про другие методы подавления и унижения как африканец мог запросто сесть в тюрьму только зато, что по ошибке вошел не в ту дверь (вход для белых, или зато, что забыл, адресуясь к белому, вставить слово «баас» (хозяин. Про то,
что белому позволялось низа что ни про что ударить черного в воспитательных целях если же черный давал сдачи, это оборачивалось для него в лучшем случае длительным тюремным сроком, а то и смертной казнью. Про то, как белое меньшинство боялось черного восстания. И чем больше боялись, тем более по-скотски обращались с теми, кому по праву принадлежала южноафриканская земля у кого они ее отняли.
«Но ведь это же были дикари Пока не пришли европейцы, они там кушали друг дружку. Как можно сравнивать их с умными и образованными евреями Так вот отчего столько лет страдал мой собеседник от этой чертовой тенденции сваливать расизм и антисемитизм в одну кучу. От невозможности высказать свою немудрящую точку зрения расизм это хорошо, а антисемитизм – плохо. Оттого, что нигде не было фашизма с человеческим лицом, то есть такого фашизма, который причислял бы евреев к арийцам. Увы, дорогой собеседник, любезный вашему сердцу апартеид и евреев считал цветными. Окажись вы там и тогда, вам бы тоже пришлось поселиться в кейптаунском Шестом квартале – вместе с мулатами, индусами и китайцами. Разве что вы умудрились бы выдать себя за японца.
При всем притом я охотно верю рассказам Агнес о том,
что нынешнее правительство Зумы науськивает население против белых. А население по понятным причинам заводится с пол-оборота. Это ситуация, которую не выправить, по крайней мере в ближайшее время.
Улицы Претории выглядят образцово аккуратно подстриженные деревья, аккуратный бордюр, каменная кладка,
сделанная наподобие жирафьей шкуры. Нигде ни соринки нет. И ни души. Может, потому, что будний день Или этот город – нежилой, эдакая потемкинская деревня Во всяком случае, людей на улицах нет.
Памятник «Вуртреккер»: согласно путеводителю, культовое место для всех африканеров, к числу коих принадлежит и Агнес. Вуртреккер – это первопроходец. Одно из африканерских словечек, которые я почерпнул из рассказов
Германа Чарльза Босмана
380
. В этих рассказах буры предстают милыми и смешными (но почитайте Абрахамса, Мпахле- ле, Ла Гуму и всех остальных – совсем другая картина).
Да и сам автор рассказов импонирует читателю остроумен,
человечен. Особенно если не знать, что это человек, который вовремя семейной ссоры взял ружье и застрелил своего сводного брата. Хотя кто его знает, может, у них, у афри- канеров, как у техасских ковбоев, это было почтив порядке вещей. Недаром водном из рассказов Оом Скалк (Дядя Скалк»), альтер эго автора, признается Прежде чем мой папаша откочевал на север, он говорил мне так сынок, никогда не забывай читать Библию, а когда будешь в кого-ни-
380
Герман Чарльз Босман (1905–1951) – южноафриканский писатель, считается лучшим автором короткой прозы в ЮАР

будь стрелять, не забывай целиться в живот. Такие перлы у Босмана на каждом шагу, О. Генри ему в подметки него- дится. А язык, этот чудесный сплав английского с африкаанс Словом, все мои познания оттуда. Вуртреккер (первопроходец, вуркамер (гостиная, велдскон (ботинки, шам- бок (кнут, велдкорнет (лейтенант, херренволк (хозяева),
нахмаал (сочельник, мампур (персиковый самогон, даха
(анаша).
Итак, памятник бурам-первопроходцам. В ЮАР одиннадцать официальных языков, и на каждом из них история страны рассказывается по-своему. Одна версия настолько отличается от другой, как будто речь идет об одиннадцати разных странах. Для буров история – это Ян Смэтс и Пауль
Крюгер, для англичан – Сесил Родс (недаром любой школьник помнит мнемоническую поговорку «Сесил Родс сидел на перевернутом тазу, тоскуя по Англии и мечтая о незаво- еванных территориях, для зулусов – воитель Чака ка-Сен- зангакона. Для белых – Фредерик Виллем де Клерк, для черных Стив Бико, Нельсон Мандела, Десмонд Туту
381
. Внутри башни «Вуртреккер» барельеф изображает, как подлые Чака ка-Сензангакона (1787–1822) – первый правитель зулусского королевства Квазулу. Фредерик Виллем де Клерк (р. 1936) – последний белый президент
ЮАР (1989–1994), лауреат Нобелевской премии мира (совместно с Нельсоном
Манделой, 1993). Стив Бико (1946–1977) – борец против режима апартеида, основатель движения черного самосознания в ЮАР. Десмонд Туту (р. 1931) первый черный епископ в ЮАР, соратник Манделы и борец с режимом апартеида, лауреат Нобелевской премии мира (1984).

зулусы после подписания мирного соглашения исподтишка напали на буров, зверски убили всех военачальников и изнасиловали их жен. На другом барельефе зулус держит за ноги белого младенца, собираясь размозжить его о повозку.
«Вот так они снами обращались, – громко произносит Аг- неси тут же, обернувшись, здоровается с чернокожей музейной смотрительницей. Та приветливо улыбается в ответ. Они обмениваются парой фраз на африкаанс. Не исключено, что смотрительница – зулуска. Как они сосуществуют здесь на бытовом уровне Как евреи с арабами в Израиле Следующий барельеф показывает нам, как англичане организовали концлагеря для буров. Впрочем, при ближайшем рассмотрении история, отображенная в этих барельефах, оказывается не столь однобокой здесь запечатлена и жестокость зулусов по отношению к бурами жестокость буров по отношению к зулусам, свази – к зулусам, соток свази итак далее. Складывается впечатление, что здесь, в стране с лучшим климатом на Земле, вся история сплошь состоит из кровопролитных конфликтов. Или эта война всех со всеми – оправдание, которое придумали себе те, на чьей совести – апартеид?
Напротив главного здания монумента – беседка с надписью vadis?». Где‐то в отдалении слышится «Нкоси сикелель и Африка в исполнении духового оркестра.
Подвальный этаж занимает музей с разными экспонатами африканерской старины – повозки, оглобли, кухонная Боже, благослови Африку (коса) – гимн ЮАР

утварь, молитвенники, ружья. Один из экспонатов – термитник, который использовали в качестве хлебной печи. Муляжные фигуры вуртреккеров и вуртреккерш, в чепчиках и широкополых шляпах (вдруг понял, кого они мне напоминают своими нарядами амишей, пенсильванских староверов. Засуха все время гнала первопроходцев на север. Кстати, сейчас здесь тоже засуха, в целях экономии воды муниципальные власти ввели ограничения, и это чувствуется вода из крана течет скупой струйкой. Вспоминается роман Андре Бринка Слухи о дожде. Еще один замечательный южноафриканский писатель.
Вокруг монумента – небольшой парк, где пасутся антилопы гну и бубалы. За сафари далеко ездить не надо. Мы видели вблизи и антилоп, и длинноклювого ибиса, и мангуста.
Сфотографировали и поехали дальше – к зданию парламента и исполинской статуе Нельсона Манделы. Мандела, заставивший себя простить всех тюремщиков прежде, чем он выйдет из тюремных ворот на волю. Огромный Мандела (он,
оказывается, ив жизни был очень высокого роста, или Ма- диба, как его называли африканцы, возвышается с распростертыми объятиями над Преторией подобно статуе Искупителя в Рио-де-Жанейро. Мандела-Искупитель созерцает панораму Йоханнесбурга. Город выглядит красиво, по крайней мере издали.
Тут же, у ног Манделы, мы знакомимся с еще одним бывшим соотечественником. Точнее, он знакомится снами. Он

не турист, он здесь живет. Приехал из Екатеринбурга. Резюмирует Променял Ёбург на Йобург!» Рассказывает, что дети англичан и африканеров до сих поручатся в разных школах. Подтверждает слова Агнес: все катится в тартарары. Говорит, уровень безработицы в стране достиг двадцати восьми процентов (и это не считая пяти миллионов беженцев из
Зимбабве). А зараженных ВИЧ – около двадцати процентов.
Белые живут за электрическими заборами, ездят в машинах с пуленепробиваемыми стеклами (тут он, кажется, загнул, но электрические заборы действительно повсеместны. Зато погода хорошая, лучший климат в мире.
Йоханнесбург – многоярусный. Верхний ярус – небоскребы. А внизу до сих пор идет добыча алмазов и золота, работают драги. Загадочный уличный указатель «Hijacking spot». Надо ли понимать, что в этом месте особенно велика опасность быть похищенным Или что это место специально отведено для похищений В центре города, в ресторане или универмаге нельзя зайти в общественный туалет, чтобы уборщик со шваброй не поприветствовал тебя заносчиво и осуждающе, как будто ты ему обязан Добро пожаловать в мой кабинет, сэр. Это – прозрачный намек на необходимость оставить чаевые.
Зная, насколько в этом городе опасно, все время озираешься, ищешь, откуда может исходить опасность. Видишь ораву школьников с ранцами за плечами или, например,
группу тетушек, торгующих чем-то на улице, дебелых и добродушных, похожих на тех, что в Гане. И, глядя на них, на окружающих тебя обычных людей, испытываешь, как принято теперь говорить, когнитивный диссонанс, обнаруживаешь зазор между действительностью и тем, что ты о ней знаешь. Как будто люди отдельно, а опасность отдельно.
Но опасность вполне реальная, иона чувствуется, носится в воздухе. Как будто над страной до сих пор висит комендантский час. Это – другая Африка, здесь ухоженно и неуютно, тревожно, как в романах Кутзее. Побывав в Южной Африке, начинаешь понимать его книги по-новому. Бесчестье, Жизнь и время Михаэла КВ ожидании варваров. Последнюю в особенности. Эта книга – ожидание Апокалипсиса, который уже наступил * В своей нобелевской речи Кутзее говорил, что в Южной
Африке нет полноценной литературы, скорее это – письма из тюрьмы, со свойственной таким письмам схематичностью и искаженной картиной мира. Кутзее виднее. Как по мне, южноафриканская литература более чем полноценна и представляет интерес хотя бы потому, что это одна из двух главных литературных традиций Африканского континента
(вторая – нигерийская. Причем речь идет сразу о нескольких литературах на одном географическом пространстве:
литература на английском, литература на языке африкаанс

на языках зулу, коса, сото, свази, тсвана, ндебеле итак далее. Я имею представление только о том, что было написано по-английски, так как все остальное ни на английский,
ни на русский практически не переводилось. Но и среди англоязычных авторов Южной Африки достаточно тех, что составили бы честь любой литературе Герман Чарльз Босман,
Джон Кутзее, Алан Пэйтон, Андре Бринк, Атол Фугард, Дэн
Джейкобсон, Питер Абрахамс, Кен Темба, Артур Маймане,
Эзекиель Мпахлеле. Кроме того, Южная Африка дала миру целую плеяду великих писательниц, начиная с родоначальницы Олив Шрайнер, чей Бонапарт Бленкинс достоин занять место в ряду таких бессмертных персонажей, как Тартюф и Фома Опискин.
О расцвете искусств при тоталитарном режиме много сказано и написано. Был этот расцветив Южной Африке. Было целое поколение писателей-диссидентов с сами тамизда- том, с запретами на публикации, с преследованием со стороны властей. Одни угодили на Роббенэйланд (южноафриканские Соловки, другие были отпущены жрать хлеб изгна- нья, не оставляя корок. Словом, была ситуация, во многом схожая с советским андеграундом – стой разницей, что южноафриканские диссиденты были обласканы советским официозом. Впрочем, они были востребованы и на Западе и, подобно самым удачливым из литераторов, уехавших из СССР,
получили позиции в престижных университетах Эзекиель
Мпахлеле – в Пенсильванском, Ричард Рив – в Колумбийском, Льюис Нкоси – в Гарварде. Все они были блестяще образованы (причем для многих это было самообразование,
вопреки господствовавшей при апартеиде системе банту- станских школ. Были среди них и шарлатаны вроде Мази- зи Кунене, и сумасшедшие вроде Блока Модисане, и близкие к гениальности таланты вроде Кена Темба.
В Университете Огайо была радиопередача «Talking
Sticks», где их регулярно приглашали к микрофону в издательстве была серия Африканские писатели»,
где у них выходили книги – эквивалент профферского Ар- диса» для африканцев. И был подпольный журнал где печатались не только их рассказы (жанр короткого рассказа был особенно популярен, и многие из этих рассказов написаны мастерски, но и критические статьи, полемика, в которой участвовали Ричард Рив, Блок Модисане, Артур Маймане, Кен Темба, Алекс Ла Гума и другие. Дискутировали о том, вредит ли письму социальная ангажированность, о возможности чистого искусства в условиях апартеида, о пьесах Шекспира, много о чем еще. Спорили горячо и красноречиво, уровень дискурса был очень высок, в том числе в разговорах о расовых отношениях. Если у афроаме- риканских писателей расовая тема часто упрощается до рудиментарной дихотомии черное и белое, то у писателей из
Южной Африки палитра гораздо богаче, есть и другие цвета.
Как известно, цветными в ЮАР называются люди смешанной расы, чье положение – отдельная тема. Это тема Ричарда

Рива, Алекса Ла Гума и Джеймса Мэтьюз: цветные, которых отвергают и белые, и черные которые сами себя отвергают одни стараются сойти за белых, другие ненавидят своих более светлокожих родственников. Это история жизни в гетто,
ее многогранная трагедия. Но это еще и история языка, английского с примесью африкаанс, зулу, коса и даже блатной фени («цоцитаал»), срифмованным сленгом, на котором кореша называли «my china» (по логике рифмы «my mate –
my china plate»). И, наконец, это история целого поколения писателей, ощущавших, как и писатели советского андегра- унда, свою причастность к литературному явлению исторического масштаба Увы, сорок лет спустя об этом явлении уже мало кто помнит.
«Был ли у зулусов свой Толстой У папуасов свой
Пруст?» – вопрошал Сол Беллоу, выступая против засилья мультикультурализма в американской академии. Южноафриканский поэт-националист Мазизи Кунене пытается убедить нас в существовании зулусского Шекспира. Кунене популяризатор творчества Маколване, поэта-сказителя при дворе короля Чаки вначале столетия. По словам Куне- не, Маколване – один из самых великих поэтов за всю историю не только Африки, но и вообще человечества. Чем же он так велик Без знания зулусского языка разобраться невозможно. Кунене долго объясняет про сложнейшую фонетику и тональную гармонию, про многослойный символизм. Увы,
подстрочник, который, видимо, ничего не передает, больше

всего напомнил мне славословие из рассказа Германа Чарльза Босмана Погребальная земля»:
«Ндамбе сделал знак рукой.
Женщины
остановились, и старик начал говорить. Он уверял, что
мы, белые, – короли среди королей, слоны среди слонов,
называл нас гремучими змеями, самыми ядовитыми
и страшными на свете.
Мы понимали, что он по-своему делал нам
комплименты, и это нам даже льстило. Джури Беккер
ткнул меня под ребро Ишь как распинается, шельмец!
Но когда Ндамбе договорился до того, что мы ядовитые плевки зеленой жабы, кое-кому стало явно
не по себе. Ндамбе зашел в своих сравнениях, пожалуй,
слишком далеко. И тогда, положив палец на спусковой
крючок, корнет Жубер потребовал, чтобы он наконец
переходил к сути дела».
Как бы ни расхваливал своего кумира Мазизи Кунене,
мне, стороннику мультикультурализма, все же трудно поверить в то, что Маколване был величайшим поэтом всех времени народов. Подозреваю, что Беллоу был праву зулусов не было своего Толстого или Шекспира (кстати, любопытно, что произведения вышеупомянутых писателей южноафриканского андеграунда изобилуют отсылками именно к Шекспиру). Но был, например, Деннис Брутус, наполовину готтентот, наполовину африканер, политический активист,
чокнутый обожатель Джойса, Йетса и Мао Цзэдуна, проведший несколько лет в одиночной камере, в страшной островной тюрьме Роббенэйланд, где он написал свои знаменитые
«Письма к Марте. Кроме всего прочего, он был блестящим поэтом, вполне сравнимым по силе таланта с теми, кого мы привыкли считать лучшими англоязычными поэтами XX века Символ Соуэто виден издалека градирни неработающей
ТЭЦ в районе Орландо, цветисто расписанные граффи- ти, украшенные флагами, стрит-артом, рекламой «Vodacom:
Power to you» и «Connecting Mzansi». На одной из градирен два друга, шахтер и футболист, строители светлого будущего на другой – город будущего со змеящейся электричкой и Мамой Африкой в косынке, сидящей за обеденным столом, на первом плане. С другого боку – все та же электричка и другие жители города будущего виолончелист, парикмахер, школьники («Empowering Education»). Все выпукло и плакатно. Современный Соуэто – уже не гетто времен студенческого восстания 1976. Теперь здесь есть и богатые районы, где проживают присные Зумы, африканцы-милли- онеры. Есть и тауншипы без электричества и водопровода,
где после апартеида мало что изменилось. На въезде в Орландо стоят палатки, где все желающие могут сдать кровь,
чтобы провериться на ВИЧ. Среди людей из деревни бытует мнение, что СПИДом могут заразиться только те, кто живет в городе. Нынешний же министр здравоохранения утверждает, что от СПИДа можно вылечиться с помощью правильной диеты надоесть много свеклы и чеснока. Чуть поодаль от палаток – сарай, на стене которого начертана народная мудрость Нет коровы – нет и жены, много коров – много жен, много жен – много проблем».
Здесь проходит граница между чисто выметенными широкими улицами и ухабистой преселочной дорогой, и начинается вельд, усыпанный металлоломом, вечная осень газетных листьев, недостроенные жилища, сараи в полтора окна, стоящие тесным тюремным строем, оцинкованные лачуги и большие американские машины, оседающие в пыль об одном колесе, и металлические прутья, которые бдительные хозяева ставят на окна своих больших пригородных домов,
здесь поставлены на закоптившиеся окошки хибар. У улиц,
как правило, нет названий, ноте немногие, у которых название есть, названы цветочно-благозвучно: Гиацинтовая или улица Лилий. К одному из сараев косо прибита древняя табличка «Биоскоп» (так в былые времена называли кинотеатр. Кругом – беспризорные дети, волкоподобные собаки,
бродячие куры, хриплые пьянчуги, полуголые толстухи-са- могонщицы, старики с пустыми глазами, матроны с лужеными глотками, подростки в обносках, хулиганы в золоте.
И кухонные запахи, и «shebeens», как называют здесь кабаки, пахнущие сивухой и мочой, и лавочки, где торгуют мутью (муть по-зулусски – лекарство, и горы мусора, выброшенного одними, подобранного другими и снова выброшенного, чтобы его подобрали третьи, еще более нищие. И отдаленный гам какого-то сборища (то ли свадьба, то ли похороны, улюлюканье женщин, их закипающее, пузырящееся веселье. И непонятная социальная структура этого общества, его неочевидные деления. Кто здесь «цоци», то бишь гангстер Кто из тех ребят, околачивающихся на углу, местный наркобарона кто – стукач А этот, который отплясывает с ассегаем на радость туристам Кем он приходится тому малолетнему гангстеру Не старшим ли братом И кто эти пожилые мужчины в отглаженных брюках и галстуках, расставившие стулья на пыльном пустыре и пьющие там пиво сутра, громко спорящие о чем-то? Кто здесь вождь, старейшина, традиционный целитель – шаман «сангома», но уже без плетки из конского хвоста, без ожерелья из ракушек и кости вносу Обедали в буфет-столовой «Сахумзи», напоминающей мои любимые чоп-бары в Гане. Южноафриканская кухня любопытный гибрид кулинарных традиций буров, англичан,
индийцев, малайцев и коренного населения. Африканеры,
как истинные германцы, привнесли колбасные изделия –
бурворс, дройворс, билтонг (южноафриканский вариант бастурмы) итак далее. Но и коренные жители Южной Африки тоже знают толк в мясе. Если смешать зулусское барбекю с африканерским, получится «браай», квинтэссенция южноафриканской кухни. Гриль-ассорти. Тут тебе и бифштекс,
и шашлыки («сосатис»), и жареные колбаски. Причем далеко не все – из домашних видов мяса. Дичи в этой части континента всегда хватало. Можно продегустировать би- лтонг, бифштекс или карпаччо из мяса буйвола, зебры, антилопы гну, канны, куду, беломордого бубала, бородавочника, страуса, крокодила, питона. В свое время знакомые угощали меня даже бифштексом из львятины, жилистым мясом со сладковатым привкусом. На поверку вся эта экзотика оказывается не слишком интересной мясо как мясо.
Питон очень жесткий, крокодил напоминает курятину, зебра конину, а всякие антилопы – оленину. Мясо бегемота я не пробовал говорят, оно жирное и имеет привкус тины. Из всего ассортимента самое вкусное – это, пожалуй,
страусятина. Она же и самая востребованная. К мясу подается густая кукурузная каша, южноафриканский вариант поленты-мамалыги. Собственно, эту кашу едят по всей Восточной и Южной Африке. В Кении и Танзании ее называют «угали», в Малави и Замбии – «ншима», в Зимбабве «садза», в ЮАР – «футху» или «пэп». Иногда кашу варят из закваски (кукурузную или сорговую муку заливают водой и оставляют в теплом месте на несколько дней).
Такая каша называется «тинг». В Африке уважают ферментированные продукты, и ЮАР в этом смысле не исключение кислую кашу «тинг» заправляют простоквашей «амаси»
или кукурузным квасом «амахеу». Другой популярный гарнир «умнкушо», традиционное блюдо народа коса. Его варят из лущеной, вызоленной кукурузы («самп») илимских бобов. Еще есть «чакалака»: овощное рагу, в которое добавляют помидоры, перец, лук, чеснок, кориандр, гарам-маса- лу, бобы в томате, стручковую фасоль и кукурузу. Получается очень разноцветное блюдо. Индийцы привнесли в эту кухню карри, самосы, бирьяни. Жаркое, приправленное карри,
подают в миске, сделанной из белого хлеба, – это блюдо называется «банни чоу». Кукурузная каша, приправленная карри, смешанная с тыквой, капустой и ливером, называется «исидуду». К рецептам, претендующим на статус национального блюда, можно отнести и «боботие» – мясную запеканку из бараньего фарша с луком, вымоченными в молоке сухарями, изюмом, курагой, миндалем, персиковым чатни,
ворчестерским соусом, яблочным уксусом, карри и курку- мом. Все это смешивается и запекается под яично-молочной
«шубой». Подается с желтым рисом и острым соусом «бла- дьянг», похожим на малайский «самбал». Если «боботие» блюдо с наибольшим количеством ингредиентов, то блюдо с самым непроизносимым названием – «ватербломметьибре- ди», жаркое из баранины, щавеля и цветков апоногетона дву- колосого (Aponogeton distachyos). Нов Соуэто такого блюда не найти, его готовят в Западно-Капской провинции, так как

главный ингредиент, этот самый апоногетон, произрастает только там. Зато в Йоханнесбурге мне довелось попробовать южноафриканского угря («кингклип»), паштет из змеиной макрели («снюк»), креветки востром соусе «пири-пири»,
жаркое из требухи («могоду»), тушеный дикий шпинат («мо- рого»), пончики с мясной начинкой («веткук»), а главное –
«машонжа», блюдо из гусениц с дерева мопане. У гусениц
«мопане» довольно сильный и своеобразный вкус – то ли ореховый, то ли грибной. Мне показалось даже, что он отдаленно напоминает китайский чай «лапсанг сушонг». Иногда их обжаривают во фритюре, и тогда совсем вкусно, гусеницы получаются хрустящими и одновременно сочными. За время пребывания в Южной Африке я успел как следует подсесть на это блюдо, заказывал при каждой возможности.
Пока мы обедали на открытой веранде «Сахумзи», на противоположной стороне улицы одна за другой появлялись труппы уличных артистов. Одни исполняли зулусские танцы в набедренных повязках, другие – танец резиновых сапог, местный вариант чечетки, изобретенный южноафриканскими шахтерами и использовавшийся ими в качестве своеобразной морзянки. Третьи читали квайто
383
, четвертые пели а капеллана удивление слаженно, мастеровито, не хуже тех, кто выступает в нью-йоркских концертных залах…
Вся эта самодеятельность была затеяна ради нас, белых туристов, и я не вполне понимал, что с этим делать. Высту-
383
Южноафриканский хип-хоп.

пающих в разы больше, чем зрителей. Дать труппе в десять человек двадцать рэндов (чуть больше доллара) – оскорбительно, ас другой стороны, основательно раскошеливаться на непрошеное шоу тоже не хочется. Тем более что труппы всё прибывали и прибывали. Ничего не давай, – посоветовала Агнес. Я сунул танцору в резиновых сапогах пятьдесят рэндов и стыдливо отвел глаза. Позже, перед Домом-му- зеем Манделы, мы видели, как малышня на улице репетирует антраша, готовясь примкнуть к танцевально-акробатиче- ской труппе, старшие учат младших, и какой-то соседский дядя или просто прохожий, завидев их репетицию, останавливается, хватает валяющееся рядом пластмассовое ведро и начинает аккомпанировать им на барабане. Я готов тоже остановиться и наблюдать это спонтанное действо. Но Агнес тянет нас дальше Дом-музей Десмонда Туту, парк Токоза,
памятник павшим вовремя восстания 1976 года * То, что начиналось 16 июня 1976 года в Соуэто, как мирный протест школьников против обучения на африкаанс, закончилось еще одним массовым террором со стороны властей (не первым до этого были и расстрел в Шарпевиле, и события, описанные Ричардом Ривом в романе Чрезвычайное положение. Теперь здесь мемориал – фотографическая память тех дней, не менее страшная, чем то, что можно увидеть в израильском Яд ва-Шем». Вот куда надо было бы заглянуть моему давешнему попутчику, брайтон-бичскому апологету апартеида. Хотелось бы показать ему эти снимки:
рассеченные на части тела, вырванные языки и пустые глазницы, мертвые застывшие лица, измазанные экскрементами, сожженные заживо люди. Можно ли после такого начать с нуля, чтобы прийти к какому-никакому мирному сосуществованию Или прав умфундизи Стивен Кумало из романа Алана Пэйтона Плачь, любимая страна, предрекавший:
«К тому времени, когда они дойдут до любви, мы дойдем до ненависти»?
Все катится в тартарары, но если нужен просвет, то вот он рядом, водном из самых бедных уголков Соуэто: Клип- таунская программа для молодежи. Эту программу создали сами ее участники. В шантитауне, где нет ни электричества, ни водопровода, объединили несколько изъеденных ржавчиной лачуг из рифленого железа, и получился дворец пионеров. Тут и компьютерная лаборатория, работающая от чудом добытого электрогенератора, и всевозможные кружки (музыки, танца, шахмат, английского языка После расстрела мирной демонстрации в Шарпевиле 21 марта 1960 года ге- нерал-губернатор объявило введении чрезвычайного положения. В течение следующих трех месяцев полиция преследовала участников оппозиционного движения. Многие из них попали в тюрьму без суда и следствия. Все это и описывает в своем романе южноафриканский писатель Ричард Рив (1931–1989).

и бесплатная кухня для тех, кто недоедает. Те, кто здесь учился-столовался и выбился в люди, возвращаются наставлять подрастающее поколение. Вот что по-настоящему впечатляет неутомимая изобретательность, которую проявляют обездоленные жители Клипстауна в обустройстве своего пространства их желание и способность существовать с достоинством в этих условиях. Никакой безнадеги, наоборот:
пускают электричество, организуют отхожие места, собирают комитет по уборке улиц. Заходишь в оцинкованную халупу, где живет повариха из дворца пионеров, а внутри полная чаша сервант с посудой, обеденный стол, холодильник, телевизор, стереосистема, диван, ковер на стене, барная стойка, покрытые плюшем банкетки. Чисто и уютно, и невозможно поверить, что все это влезло в конуру, по сравнению с которой и тюремная камера – хоромы что здесь можно было устроить семейный очаг. Семья сидит за столом, обсуждает спорт и спортсменов (тех, кому повезло, рядом воркует телевизор. По телевизору здесь, как и везде, ток-шоу, ре- алити-шоу, рэп-баттл, но особенность в том, что здесь все это – на смеси английского с зулусским (коса свази шона?
африкаанс?). Участники ток-шоу с небрежностью эмигрантов переходят с одного языка на другой. Человек произносит реплику на одном, ему отвечают на другом. Мне с моим педантизмом это против шерсти, но кто его знает, может, таки надо