Книга Текст предоставлен правообладателем
 Скачать 2.9 Mb.
|
|
Из романа «Красного моря лиловая дочь» «Джамбо, Бвана! Хабари гани? Нзури сана. Хакуна ма- тата – поют водитель и пассажир-бизнесмен, лежа на земле в запятнанном нижнем белье. При этом водитель поглаживает огромное брюхо. Вокруг темно. В жопу хакуну ма- тату Мы в дороге четвертый день, хотя мне говорили, что поездка должна занять от силы десять часов. По моей ноге течет кровь, но ни туалетов, ни туалетной бумаги здесь не бывает. Питьевая вода закончилась позавчера. В машине, рассчитанной на шестерых, со мной едет дюжина мужчин, замаринованных в собственном поту. Крупные капли стекают сих подбородков на мои руки и щеки В чем дело, леди с бархатными глазами – спрашивает водитель Не могу поверить, что у моей руки есть что-то общее с твоим подбородком, – говорю я. Он смеется своим нехорошим смехом и говорит Здравствуйте, господин Какие новости Все прекрасно. Никаких проблем (суахили – Африканского в тебе больше, чем в любом из нас. Посмотри на них, они испугались, разозлились и заблудились. Устали, очень устали. Посмотри на меняя тупой и мне на все наплевать. Ноты, а-ха-ха, тыне такая Ты бесстрашна, моя дорогая. Я говорю Я уехала отсюда двадцать лет назад и, к твоему сведению, больше возвращаться не собираюсь. В кустах, в нескольких метрах от нас, что-то шевелится и издает причмокивающий звук. Я вскакиваю. Бизнесмен говорит Эта местность славится своей фауной. Очень много львов и других зверей Я так понимаю, мы здесь остановились, чтобы им было чем поужинать Ха-ха-ха, хи-хи-хи. Знаешь, Мети, белые платят тысячи долларов за возможность увидеть этих животных Я что, похожа на белую или на человека, которого интересует сафари? Дальше вести диалог не имеет смысла, и я говорю себе, что пора перестать капризничать, как избалованная иностранка надо вернуться к своим первобытным корням, стать дикаркой, как мои попутчики. Сейчас возьму свою походную сумку и отправлюсь куда глаза глядят Ты куда – хором спрашивают кенийцы и эфиопы. Они даже переглядываются, на минуту забыв о своей национальной вражде. Я говорю Яне собираюсь проводить еще одну ночь в саванне. Пойду поищу другое транспортное средство Ну-ну, – говорят они и, успокоившись, возвращаются к национальной вражде. Всем понятно, что другого транспорта здесь нет и идти мне некуда. По правде говоря, ночевать в саванне не так уж плохо, но каждую ночь, как только все они засыпают, оставляя меня наедине с бессонницей, начинаются малоприятные приключения то хищное причмокивание в кустах, то появление странных людей с вопросами, откуда я и куда. А откуда вы сами – спрашиваю я. Вместо ответа, странные люди начинают учить меня жизни, обвиняя в феминизме и прочих смертных грехах, хотя мне до лампочки феминизм, равно как и племенное происхождение Обамы, о котором они начинают спорить, когда им надоедает меня поучать. Между тем единственный признак цивилизации в радиусе ста километров глинобитная хижина, где продают кока-колу. – ОК, ОК, – говорит водитель, – остановим какую-нибудь машину и перельем бензина. У избалованной иностранки наверняка началась бы истерика, ноя не такая, африканского во мне больше, чем в любом, поэтому я спрашиваю спокойным голосом То есть ты хочешь сказать, что мы торчим здесь весь день, потому что у нас кончился бензин, хотя за час до того, как здесь застрять, мы заезжали на автозаправку и бизнесмен припадал ртом к бензобаку, проверяя уровень горючего И хотя, пока было светло, мимо нас проезжало много машин, идея остановить одну из них пришла тебе в голову только с наступлением темноты, когда дорога совершенно опустела И когда я спрашивала, почему мы стоим, а мне говорили, что у нас проблемы с автомобилем и что это неженского ума дело, проблемы заключались только в этом Ха-ха-ха, хи-хи-хи. Ты хорошая девочка, мне ты нра- вишься. Наконец, раздобыв бензин, мы снова пускаемся в путь, и кенийцы любопытствуют, куда я так спешу, а эфиопы умоляют меня не злить кенийцев, которых они боятся как огня. Мне хочется послать по известному адресу и тех и других. Запуганных беженцев из Эфиопии – зато, что обзывали меня ведьмой, когда я, стараясь им помочь, ругалась с коррумпированным кенийским полицейским, собиравшимся дочиста их обобрать. Развязных кенийцев – зато, что испоганили мое первое впечатление от Африки, куда я мечтала вернуться последние двадцать лет. Но вместо того чтобы обматерить всех вместе и каждого по отдельности, я тоже зачем-то начинаю подпевать «Джамбо, Бвана! Хабари гани? Нзури сана. Хакуна матата…» И чувствую, как потная речь суахили по капле просачивается в мою кровь Мааза Менгисте Из романа Лев глядит с высоты» Заколоченное окно над его раскладушкой не пропускало в камеру ни капли света. Плесневелый запах сырости оседал в легких. О том, что прошел еще один день, император мог узнать лишь по вечернему вою пса, трущего свои тощие ребра о глинобитную стену в час кормежки. Никто не разговаривал с императором, никто не отваживался даже поглядеть в его сторону никто не подходил к его камере. Раньше, впервые дни заключения, у него был регулярный посетитель офицер в поношенной форме, заявлявшийся, чтобы допросить о местонахождении каких-то несуществующих денег Они лежат в швейцарском банке, – настаивал офицер. Мы знаем, что они там спрятаны. Где Где они хранятся? Нам нужен номер счета. Император смотрел на дознавателя бессмысленным взглядом. У него не было никаких денег. Наконец ему пришло в голову ответить вопросом на вопрос А сколько там денег – полюбопытствовал он. Офицер усмехнулся Больше миллиарда долларов, – произнес он победоносным тоном. – На эти деньги можно было прокормить всех, кого выбросили голодать. Теперь настал черед императора усмехнуться, оглядывая мятую солдатскую форму посетителя А вы хоть представляете себе, что такое миллиард долларов Офицер фыркнул, поправил болтавшийся под брюхом ремень и вышел из камеры. Со временем визиты становились все реже. В конце концов офицер вовсе перестал приходить наступила полная тишина. Среди этой тишины император часами сидел водной и той же позе, и его дыхание шумно боролось с клокотанием в груди, день ото дня становившимся все непреодолимей. Он закутывался в тонкое покрывало, тщетно стараясь согреться, и отпускал мысли на волю – в то счастливое время, когда он с триумфом вернулся на родину по окончании итальянской оккупации. Он позволял себе с головой уйти в воспоминания, вызволяя из забытья обрывки разговоров и другие некогда незначительные детали. Он вспоминали шествие к трону, и женщин, рыдавших в тот день при виде любимого правителя, и взгляды бойцов, пылающие гордостью оттого, что им выпало приветствовать его вдень его возвращения. Время от времени император поднимался с места и начинал безотчетно семенить по камере, вспоминая свою величественную поступь тех лет. Он махал толпе подданных, восторженно наблюдавших затем, как он шел из Юбилейного дворца во дворец Менелика. Машинально выискивал взглядом юнцов со сросшимися бровями, с чертами смутьянов охране надлежало убрать их подальше от глаз властелина. Ежедневно, ежечасно он повторял моцион многолетней давности, отправлялся в королевскую библиотеку, возвращался в свой кабинет, где ему было уготовано место на обшитых бархатом подушках. Он проходил через мраморные залы, ведущие к трону, уходя все дальше от удушья глинобитных стен, от недостойных запахов собственного тела. Память проникала в настоящее, чтобы разлиться в нем благословенным сном. Он уже не помнил, когда его перевели из гарнизонных застенков Четвертой революционной дивизии обратно во дворец Менелика. Но он запомнил, как его везли по улицам Ад- дис-Абебы и как он, сколько ни таращился из окна автомобиля, не мог разглядеть никаких признаков собственного отсутствия. Ни опустошенных взглядов верноподданных, которые он столь живо себе представлял, ни отчаянных возгласов, умоляющих его вернуться. Солнце светило даже ярче обычного, так что было больно глазам. Вокруг, как всегда, слышалась торопливая симфония грузовиков и такси, шелестящей резины и металла, царапающего асфальт, громыхающих по брусчатке повозок, надрывающих голос уличных торговцев. Слышались запахи эвкалипта и благовоний, апельсинов и выхлопа, вьючного скота и человеческого пота. Все это будет всегда. Эфиопия будет существовать, несмотря на его отсутствие На мгновение он покорился безудержной жизненной силе той страны, которую он так любил. Он готов был обнять ее, свою родину, открыть объятия ее детям, ее мужами женам, позволить им целовать ему ноги. Если бы он мог, он задержался бы здесь, чтобы все страждущие распростерлись у его ноги он благословил бы всех и каждого, и плакал бы вместе сними. Но вокруг него, сзади и спереди, были солдаты, исполнявшие приказ вывести его из тесной камеры, где он провел последние месяцы, и усадить в еще более тесный «фольксваген», где его будут охранять другие солдаты, вооруженные до зубов и не желающие смотреть ему в глаза. В машине он попробовал было справиться у одного из солдат, куда его везут, но тот, что сидел спереди, резко обернулся и стал светить ему в глаза фонарем, отдавая таким образом приказ молчать. Свет был до того ярок, что из глаз императора ручьем покатились слезы, увлажняя засаленный воротник его сорочки. После этого никто не произнес ни слова. Ему оставалось только смотреть в окно. Вид из окна был ополовинен грубо вытесанным солдатским профилем. И во всем этом городе никто, кроме него самогоне хотел, чтобы Царь царей в очередной развернулся на трон. Его провели в просторную залу, некогда служившую опочивальней царице Заудиту. Всю мебель из зала убрали, оставив лишь раскладушку, на которую швырнули несколько простынь и тонкое одеяло. Его заперли натри замка и цепочку, аза дверью выставили караул. Стало быть, они до сих пор боялись его, и этот их безосновательный страх как бы подчеркивал его одиночество и пустоту той огромной комнаты, что стала ему новой тюрьмой. Заходя в комнату, сопровождая старого слугу, приносившего ему еду, они пятились задом, чтобы не смотреть на узника, крепко сжимали в руках свои автоматы, и глаза их всегда были скрыты под темными очками. После того как слуга ставил на пол тарелку с пищей, они норовили улизнуть как можно скорее, до смерти боясь взглянуть на императора. Он слышал, как в саду безутешно мяучит его старый лев Точо, и, убаюкиваемый этим мяуканьем, он старался забыть о существовании сада, где ему не разрешалось гулять. Под тяжестью одиночества все часы, минуты и секунды сливались для императора воедино и текли в никуда, словно медленная, умирающая река Поту сторону Калахари. Занзибар Умный гору обойдет. Но если ты решил обойти гору, это еще не значит, что ты умен скорее всего, ты просто не уверен в своих силах или, наоборот, уверен, что твоих сил не хватит, а значит, все, что тебе остается, – это прикинуться умным. Сужу по себе. Из года в год моя жена Алла поднимает тему Килиманджаро. Ей, путешественнице по Евро- пам, ник столбу ник перилу вся эта Африка, к которой я почему-то так прикипел. Но покорение Килиманджаро ее давняя мечта. Более того, молодой человек, с которым она встречалась до того, как у нее появился я, в свое время совершил это восхождение от нечего делать. Правда, он, по общему признанию, супермен. А я – тюфяки очкарик. Но этот контраст только подстегивает мою супругу Давай заберемся на Килиманджаро, пока мы еще не совсем стариканы. Ну, давай, а Максим рассказывал, что это совсем нетрудно Я поддакиваю Надо, надо взобраться. Не в этом году, так в следующем. И перевожу разговор на другую тему. Умный в гору не пойдет. Старательно выстраивая свои африканские маршруты в обход знаменитого стратовулкана, я предполагал, что однажды увижу снежную шапку Килиманджаро из самолетного иллюминатора. Где-то вдалеке, в разрыве облаков промелькнет нечто смутно величественное, и я смогу с чистой совестью вычеркнуть еще одно чудо света из обязательного списка и на вопрос А Килиманджаро ты видел буду отвечать с такой равнодушной уверенностью, как если бы я брал снежный пик Ухуру как минимум трижды Видел, видел, конечно». Так примерно и вышло. Но, к счастью, жизнь богаче фантазии, и даже там, где все разыгрывается как по нотам, субъективный опыт оказывается намного содержательней, чем представление о нем. Кажется, в современной философии это называется «квалиа». В тот день, когда мыле- тели из Кении в Танзанию, нашим «квалиа» сильно повезло с погодой солнечно, идеальная видимость. Все было так отчетливо, как если бы мы смотрели не из иллюминатора, а из окна экскурсионного автобуса. Великая гора с ее снежной вершиной медленно проплывала рядом, а внизу, у подножия виднелись крыши домов, блестевшие на солнце, точно золото в железной руде. Были видны просторы танзанийской саванны, ее изобилие цветов, красно-оранжевые узоры на темно-зеленом бархате, верблюжья шерсть леса нагорном горбу сетка дорог, словно бы разом наложенная, накинутая сверху на ребристый рельефа на горизонте – торжественные купола облаков. Вот она, Танзания, вид сверху. На Занзибаре нас встретил работник санэпидемслужбы. Он стоял у входа в одноэтажную постройку, оказавшуюся главным зданием Занзибарского международного аэропорта, и проверял карточки, свидетельствующие о прививке против желтой лихорадки. Когда-то и у меня была такая карточка, но – потерялась при очередном переезде, и я не слишком беспокоился на этот счет вот уже почти десять лет как я езжу в Африку, и мне ни разу не приходилось ее предъявлять. Кто же мог знать, что на Занзибаре с этим строго? Что без этой самой желтой карточки на остров не пускают Я Я мог и должен был знать Бесстрашный альпинист Максим, тот знал. После покорения Килиманджаро он заезжал на Занзибар и, как все нормальные люди, позаботился о необходимых для въезда документах. Кстати, Занзибар ему не понравился. Сказал пляж как пляж, ничего особенного, в Мексике не хуже. Но, по крайней мере, желтая карточка у него была в полном порядке. У меня же все, как всегда, наперекосяк. Разумеется, ничего подобного Алла мне него- ворила. Говорила только утешительное Ничего страшного. Развернемся и полетим обратно в Найроби, через полтора часа будем там. А на Занзибар – как-нибудь в другой раз». От этих ее слов мне стало совсем тошно. Еще десять минут назад, соображая, как стану упрашивать человека из санэпи- демслужбы, я на что-то надеялся, репетировал речь. Ноте- перь, представ передними уже ни на что не надеясь, пробормотал подготовленное обращение невнятной скороговоркой: «Я – врач из Нью-Йорка, работаю в Найроби, это моя жена, нам делали прививки, номы забыли свои желтые карточки дома, в Нью-Йорке, спохватились, когда было уже поздно. Пустите нас, пожалуйста Если бы дело было в Америке, наши шансы были бы равны нулю. Но африканцы – народ отзывчивый, сними можно договориться. Работник санэпи- демслужбы скорчил неодобрительную гримасу и мотнул головой в сторону входа Ладно уж, проходите». Я давно заметил, что автоматически сравниваю каждую новую точку на Африканском континенте со своей личной точкой отсчета, то бишь с Ганой, которая, как всякая первая любовь, всегда рядом. Танзания куда больше напоминает Гану, чем Кения те же горки кокосов и мебель по краям дороги, те же бетонные постройки, выкрашенные в розовый цвет, вывески, нарисованные от руки, с картинками. Пахнет тропиками, костром. Возможно, это – более туристический, более курортный вариант Ганы. Я написал Танзания, нора- зумеется, Занзибар – не совсем Танзания. В течение долгого времени он переходил из рук в руки был то независимым султанатом, то частью Оманского султаната, то британским протекторатом и лишь в 1964 году объединился с Танганьикой. Два названия, Танганьика и Занзибар, слились водно, и появилось новое государство Танзания. В составе нынешней Танзании Занзибар посей день сохраняет полуавто- номный статус здесь есть свой флаг, свой парламент, свой президент. На анкетном бланке, который требуется заполнить для получения визы, сверху написано Революционное правительство Занзибара. От этого названия веет чем то книжно-приключенческим. Не то пиратский остров, не то вымышленная банановая республика из неизвестной повести Маркеса. Еще час назад вокруг была Кения с ее кипарисами и акациями, а сейчас по обе стороны дороги тянутся густые тропические заросли, разлапистые бананы и пальмы. Да и люди, кряжистые и круглолицые, внешне сильно отличаются от ке- нийцев. Полуголые мужчины самозабвенно режутся в шашки, сидя у входа в лачугу, пока женщины в обязательном хи- джабе маршируют по краю дороги, и на спине у каждой по ребенку, а на голове – по вязанке дров. Как в том старом анекдоте Народ – в поле. По сравнению с Кенией здесь гораздо больше праздно сидящих и провожающих взглядом машины. В этом смысле Кению, особенно Найроби, где все вечно спешат на работу – с работы, можно считать аномалией, а Танзанию и Занзибар – нормальной Африкой. Тоже самое я видели в Гане, ив Эфиопии, ив Мали. Человек может выйти из своего жилища, сесть на землю и часами сидеть, жуя тростинку, созерцая движение окружающей его жизни. Чем он занимается Живет. В этом есть определенная природная мудрость. То, что белому человеку практически недоступно, а индийцу дается годами йогических практик, к африканцу приходит само собой, для него это естественно. Вот если бы только африканским женщинам не приходилось в это время таскать на себе дрова и детей В Гане такое неравенство полов хотя бы отчасти компенсируется матриархатом там мужчина мало за что отвечает, но при этом безоговорочно подчиняется воле супруги, уступая ей статус главы семьи. Здесь же, насколько я понимаю, с женским равноправием сложнее ислам как-никак. Впрочем, когда мы гуляли по деревне Махонда в отдаленной части острова, уме- ня сложилось впечатление, что ислам тут сравнительно либеральный. Есть все формальные атрибуты (хиджаб, азан, намаз, нонет тяжелого духа, как в Северном Мали, нет ощущения, что человеческая жизнь полностью подчинена системе запретов и предписаний. Есть ощущение свободы, не противоречащее религии. Много музыки, много танца. Семьи проводят большую часть времени вместе, на свежем воздухе, люди выглядят здоровыми и вполне счастливыми. Как в Га- не. В эту деревню мы попали благодаря водителю Али. Не то чтобы это входило в какую-то там культурную программу», специально для нас запланированную. Нет, просто мы ехали из одной части острова в другую – родная деревня Али оказалась нам по дороге. Водитель объяснил, что давно не был дома, надо заглянуть к родным, а нас, поскольку девать нас некуда, он готов пригласить к себе в гости. У них гостям всегда рады. Мы не возражаем Получив от нас полное согласие (еще бы, Али разговорился. Рассказал, что усе- мьи в деревне здесь в среднем по десять – пятнадцать детей, но если девочки живут с родителями вплоть до замужества, то мальчики уже к десяти годам начинают кормиться сами Так рос ион понадобились деньги – собрал кокосы, пошел в город продал или еще где-нибудь подработал, подсуетился, так все живут, это нормально. С девочками сложнее. Родители боятся, как бы девушка не забеременела, и поэтому, как только у нее появляется молодой человек, требуют, чтобы она привела его в дом знакомиться оценивают потенциального жениха. Так познакомился ион со своей женой. У них пока только один ребенок, четырехлетняя дочь, но он надеется на четверых-пятерых. Жена из образованных, у нее диплом учительницы. Правда, работу найти она таки не смогла, смирилась и теперь сидит дома, но он гордится тем, что она с образованием. Главное – из деревенских, как ион сам. От городских девушек (город – это Занзибар-Сити, главный населенный пункт на острове Унгуджа) надо держаться подальше, им верить нельзя. Если же мужчина захочет завести вторую жену, это не возбраняется. Но первая жена предъявляет требования он должен подыскать второй жене отдельное жилье, и у нее должна быть работа, чтобы деньги не уходили из семейного бюджета. Что касается жилья, на строительство дома (дома тут в основном кирпичные, даже в деревнях) уходит от пяти до десяти лет. Многие строят своими руками, и все, конечно, упирается в деньги. Денег на целый дом сразу не соберешь, поэтому люди отстраивают полдома ив этой половине живут, а строительство второй половины оставляют на потом. Таким образом, большая часть домов в деревнях не достроена. Мы были водном таком доме. Внутри – голые стены, подстилки, кое-где есть каменный пол, в других комнатах – просто земля. Электричество – роскошь, у большинства его нет. Занзибар-Сити, который Али расписывал как страшный мегаполис и обитель греха, предстал нам в виде захолустного городка с населением в сто тысяч. Старые пятиэтажки, оставшиеся, видимо, с советских временна улицах – обычный африканский хлам. У входа в здание банка (самая современная постройка во всем городе) зачем-то выставлена на всеобщее обозрение поломанная ванна джакузи. Если спросить зачем, ответят «Хакуна матата». Нет проблем. На Занзибаре это – главная присказка, почти что национальный девиз, как в Коста-Рике, – «пура вида. Кстати, читая вывески, слушая обрывки случайных разговоров на улице, я обнаружил, что довольно много понимаю. Куда больше, чем можно было ожидать. Все-таки месяцы усиленных занятий суахили не прошли даром. Двадцать лет назад в мединституте у нас был профессор по имени Эстомих Мтуи. Он вел анатомию. Родом он был из провинции Мванза, расположенной на севере Танзании. Там у него была своя хирургическая клиника. Каждое лето, возвращаясь на родину, он брал с собой нескольких любимчиков из числа студентов-медиков. Одним из них был мой одноклассник Пол Маллен, долговязый ирландец с насмешливой физиономией. Он, как и бывший друг Аллы, от нечего делать взял снежный пик Килиманджаро. Итак же легко, по его уверению, выучил язык суахили. Помню, как профессор Мтуи прохаживался по анатомичке, проверяя успехи студентов, в поте лица препарировавших пропитанные формалином кадавры. Дойдя до Маллена, профессор похлопал любимого ученика по плечу и обронил неведомую фразу на суахили. Маллен тут же ответил – с легкостью профессионального теннисиста, отбивающего любительскую подачу. Зависти моей не было предела. Теперь я практически уверен, что их диалог, рассчитанный на публику, был нечем иным, как «Хабари гани? Нзури сана. Асанте, бвана. Хакуна мата- та. Стандартная скороговорка, которую мигом осваивает любой турист в Танзании или Кении. Но тогда эта отрепетированная небрежность ответа произвела на меня неизгладимое впечатление. Еще раньше, в мою парижскую бытность, я познакомился в баре с двумя англичанками, говорившими между собой на непонятном языке. Как выяснилось, эти девушки провели два или три года в Мали в качестве волонтеров от Корпуса мира. Главным их приобретением за это время стал язык бамбара – они владели им свободно. Возможно, с этой юношеской зависти и началась моя тяга к Африке. Впоследствии, потея над африканскими языками (ашан- ти-чви, малагаси, суахили, я всегда вспоминали тех англичанок, и зазнайку Пола Маллена – мечтал быть как они Как дела Очень хорошо. Спасибо, господин. Никаких проблем |