Правовая журналистика. Конституция Российской Федерации 1993 г закрепила свободу массовой информации в ч. 5 ст. 29, использовав при этом краткую, но емкую формулу Гарантируется свобода массовой информации. Цензура запрещается

• Название: Конституция Российской Федерации 1993 г закрепила свободу массовой информации в ч. 5 ст. 29, использовав при этом краткую, но емкую формулу Гарантируется свобода массовой информации. Цензура запрещается
• Анкор: Правовая журналистика
• Дата: 06.02.2020
• Размер: 230.23 Kb.
• Имя файла: Pravovye.docx
• Тип: Документы; #107451
• страница: 13 из 25

Основания освобождения редакции СМИ от ответ­ственности. Главным средством защиты от иска является, разумеется, представление доказательств того, что распрос­траненные сведения соответствуют действительности. Однако зачастую это оказывается совсем непросто, особенно если речь идет не о фактах, а об оценках.

В качестве средства защиты возможны ссылки на обсто­ятельства, перечисленные в ст. 57 Закона о СМИ и освобож­дающие редакцию, главного редактора и журналиста от ответственности за распространение сведений, не соответ­ствующих действительности и порочащих честь и достоин­ство граждан и организаций. Сюда относятся следующие случаи: если сведения содержались в обязательных сообщениях (например, в тексте, который редакция опубликовала по решению суда); если они были получены от информаци­онных агентств; если они содержались в ответе на запрос информации либо в материалах пресс-служб; если они яв­ляются дословным воспроизведением фрагментов офици­альных выступлений депутатов, делегатов, должностных лиц; если они содержались в авторских произведениях, иду­щих в эфир без предварительной записи, либо в текстах, редактирование которых запрещено Законом о СМИ; если они являлись дословным воспроизведением сообщений и материалов, распространенных другим СМИ, которое может быть установлено и привлечено к ответственности.

Если внимательно вдуматься в суть всех шести пунктов ст. 57, то легко понять, что их роднит цель: освободить редакцию, редактора, журналиста от ответственности, если за ними нет вины — ни умысла, ни неосторожности. В то же время нельзя допустить, чтобы распространение недо­стоверных и порочащих сведений оставалось безнаказан­ным. Поэтому спрос должен быть с того, кто ввел прессу в заблуждение. И наличие перечисленных в ст. 57 обстоя­тельств не исключает возможности рассмотрения судом иска об опровержении распространенных сведений. В та­кой ситуации к участию в деле должны быть привлечены те физические и юридические лица, от которых оспарива­емые сведения поступили и на которых перекладывается таким образом бремя доказывания соответствия этих све­дений действительности.

В подобных ситуациях в случае удовлетворения иска, по мнению Пленума Верховного Суда РФ, суд может возло­жить на редакцию обязанность сообщить о решении суда, даже если ее ответственность исключена¹¹. Правда, неясно, с одной стороны, может ли быть ответчиком лицо, чья ответственность исключена законом, а с другой, — может ли суд возложить обязанность на лицо, не являющееся ответчиком. Отмечу, чтоПреображенский суд Москвы не смутился этой логической загадкой и призналтелекомпании НТВ иВГТРК соответчиками по иску С. о защите чести и достоинства к депутату Ж., поскольку обе телеком­пании неоднократно показали выступление Ж., в котором тот называл С. агентом ЦРУ и Моссад¹².

В почти аналогичной ситуации основанием для иска к ре­дакции газеты «Град Симбирск» стала фотография с профсо­юзного митинга. На фото были изображены митингующие, держащие плакат, содержание которого было порочащим для главы местной администрации. Спрашивается, какую ин­формацию распространила газета: ту, что излагалась в пла­кате, или сведения о митинге. Разумеется, непредвзятый ответ должен быть такой: фотография соответствует дей­ствительности, поскольку не является монтажом¹³.

Многие редакции пытаются расширить перечень уста­новленных Законом о СМИ оснований освобождения от ответственности. Они предупреждают читателя, что не не­сут ответственности за авторские колонки, специальные страницы, вкладыши и т.п. Как не основанная на законе, такая практика, конечно, желаемых юридических послед­ствий не дает.

В то же время и судебная практика складывается далеко не так успешно и единообразно, как хотелось бы. Сегодня от правоприменителя, в первую очередь, от судьи, требует­ся в своих решениях воплощать не столько букву закона, сколько его дух. В противном случае форма текста заслонит содержание правовой нормы и за деревьями судья не уви­дит леса. А это более чем вероятно в ситуации, когда обще­ственные отношения меняются гораздо быстрее регулирую­щих их законов.

Но отсюда не следует, что законодатель должен бежать вслед за развитием ситуации в обществе. Адаптационные ресурсы правовой системы (если, конечно, она удовлетво­рительно выстроена — но это уже другая тема) очень вели­ки. И прежде всего — за счет правоприменения. Именно судья может и должен «привязать» закон к конкретной ситуации, к изменившимся условиям, к новым явлениям и названиям.

Например, в газете «Боровские известия» в 1999 г. было опубликовано интервью с главой местного самоуправле­ния, вызвавшее обращение в суд с иском о защите чести и достоинства лица, о котором в интервью было несколько не слишком приятных слов. Что в данном случае освобождает редакцию и ее корреспондента от ответственности? Во-пер­вых, п. 3 упомянутой ст. 57 Закона о СМИ. Здесь устанав­ливается невозможность предъявления претензий к журна­листу за распространение сведений, которые он почерпнул из полученного редакцией ответа на запрос информации? Не будь этой нормы, весь правовой институт запроса ин­формации (ст.ст. 38—40 Закона) потерял бы смысл.

Но можно ли рассматривать интервью с официальным лицом как получение ответа на запрос информации? Безус­ловно, можно. Об этом ясно говорит ст. 39 Закона, где устанавливается: «Запрос информации возможен как в уст­ной, так и в письменной форме». Хотя Закон не определяет, в какую форму должна быть облечена предоставляемая по запросу информация, но сложившиеся обычаи предполага­ют: устный запрос — устный ответ. Если же должностное лицо отказывает в предоставлении информации, то редак­ция может сделать письменный запрос, ответ на который также должен быть письменным.

Но, может возразить оппонент, «Боровские известия» опубликовали интервью с руководителем органа местного самоуправления, а эти органы вообще не упоминаются в Законе о СМИ. Действительно, на момент принятия Закона власть на местах осуществляли Советы и их исполкомы. На то и суд, чтобы разумно, а не буквально применять право­вые нормы.

Во-вторых, редакция могла бы в свою защиту сослаться и на п. 4 все той же ст. 57. Хотя в Законе говорится только об «официальных выступлениях» должностных лиц, од­нако очевидно, что всякое публичное выступление долж­ностного лица в этом своем качестве является официаль­ным. Бесспорно, интервью следует считать выступлением публичным, поскольку оно адресовано широкому и неопре­деленному кругу лиц.

В любом случае, на какой бы пункт ни опиралась редак­ция, она должна доказать, что распространенная информа­ция была получена ею от должностного лица и добросовестно, без смысловых искажений доведена до всеобщего сведе­ния. Причем если должностное лицо не отрицает своей роли в качестве первоисточника информации, то ситуация еще более упрощается и бремя доказывания достоверности распространенных редакцией сведений возлагается на него. Вот почему можно считать интервью жанром разделенной ответственности.

Факультативным основанием для отказа в распростра­нении опровержения, предусмотренным ч. 2 ст. 45 Закона о СМИ, является то, что требование об опровержении касает­ся сведений, уже опровергнутых в данном СМИ. При этом неважно, по чьей инициативе имело место первое опровер­жение. Редакция вправе отказать в опровержении также в случае, если требование или текст опровержения поступи­ли в редакцию по истечении одного года со дня распростра­нения опровергаемых сведений. Кроме того, в распростра­нении текста опровержения может быть отказано, если он более чем вдвое превышает объем опровергаемого фрагмен­та оспариваемого материала (ч. 3 ст. 44).

Раздвоение воли законодателя в вопросе об институте опровержения в СМИ, о чем говорилось выше, привело к тому, что эти факультативные основания имеют значение только в контексте внесудебного урегулирования конфлик­та. В случае обращения с иском о защите чести, достоин­ства и деловой репутации суд вправе не принимать их во внимание.

Судебные решения, связанные с защитой чести, досто­инства и деловой репутации, нередко становятся предме­том контроля со стороны Европейского суда по правам человека. Сложившаяся практика позволяет заключить, что в тех случаях, когда речь идет о выступлениях в СМИ по политическим вопросам, следует учитывать, во-первых, приоритет публичного интереса в обсуждаемых вопросах; во-вторых, то, что границы приемлемой критики должны быть более широкими, когда речь идет о политиках или политических институтах. Как отмечает представитель Франции в Европейском суде судья Жан-Поль Коста, хотя практика очевидно эволюционирует в сторону расширения защиты свободы выражения мнений, однако этот процесс протекает неравномерно. «Непристойность» остается ши­роким оправданием ограничения свободы, — пишет он. —свобода творчества менее защищена, чем свобода прессы, тем более, если последняя применяется к политическим дебатам и борьбе; религиозные чувства учитываются более широко, чем, например, свобода личной репутации, даже в случае диффамации»¹⁴.

Право на ответ. Закон о СМИ (ст. 46) предусматривает также механизм зашиты чести, достоинства и деловой ре­путации граждан в случаях, когда распространенные све­дения, не будучи порочащими:

а) не соответствуют действительности или

б) ущемляют права и законные интересы гражданина.

В первом случае речь может идти, например, о факти­ческих ошибках, во втором — о тенденциозном подборе материала, о замалчивании важных обстоятельств, наме­ках и т.п. Право на ответ может использоваться и в каче­стве средства защиты права на имя, когда последнее ис­пользуется в СМИ неправомерно (подробнее об этом будет сказано ниже). В п. 3 ст. 152 ГК РФ законодатель упростил эту формулу и оставил упоминание только об ущемлении прав или охраняемых законом интересов гражданина, ви­димо, решив, что фактические ошибки вполне в нее укла­дываются.

Хотя результатом реализации прав, гарантированных указанными законодательными нормами, является не оп­ровержение, а ответ (комментарий, реплика и т.д.), однако, правила, предусмотренные для опровержений, Закон о СМИ (ст. 46) распространил и на публикацию ответа. По сути дела это цивилизованный, а следовательно, вывернутый наизнанку старый советский институт обязательного реа­гирования должностных лиц на «критические выступле­ния органов печати».

Очевидно, что право на ответ должно предоставляться не только лицам, ставшим объектом внимания журналиста. Отсутствие у СМИ права на получение ответа на свои выс­тупления приводит к тому, что гласность оказывается лишенной важнейшего своего компонента — слышимости. Критические материалы, как правило, никоим образом не влияя на положение критикуемых, либо игнорируются ими, либо становятся поводом для требований опровержения и компенсации морального вреда. В свою очередь, та часть аудитории, которая ценит авторитет власти, воспринимает отсутствие ее реакции на критические выступления прессы как бессилие перед ни на чем не основанном «компроматом». Противоположно ориентированная часть аудитории рассматривает подобное явление как доказательство того, что власть сама причастна к той девиации, на которую обращает внимание пресса.

Все предпринимавшиеся федеральными властями попыт­ки возродить систему обязательного «реагирования» успе­ха не имели. Изданный в разгар президентской избиратель­ной кампании Указ «О мерах по укреплению дисциплины в системе государственной службы» от 6 июня 1996 г. № 810 предполагал создание целостной системы «реагирова­ния». Руководители федеральных органов исполнительной власти и главы исполнительной власти субъектов Россий­ской Федерации обязывались:

а) рассматривать не позднее трех дней сообщения, опуб­ликованные в средствах массовой информации, в том числе в теле- и радиопередачах, о нарушениях подчиненными должностными лицами и работниками актов законодатель­ства и вступивших в законную силу решений судов;

б) не позднее двух недель с момента опубликования на­правлять в редакции соответствующих средств массовой информации итоги рассмотрения сообщений.

К сожалению, указ носил преимущественно предвыбор­ный пропагандистский характер и имел некоторый эффект только в первые месяцы. Способствовать формированию практики цивилизованного реагирования на критические выступления прессы могло бы включение подобных норм в ст. 46 Закона о СМИ («Право на ответ»).

Конечно, подобный механизм понуждения к реагирова­нию на критические выступления СМИ должен рассматри­ваться как временное и половинчатое решение. С формиро­ванием новой политической культуры, повышением роли общественного мнения, укоренением практики доброволь­ных отставок с ответственных постов по компрометирую­щим основаниям цивилизованные традиции должны прий­ти на смену административному подходу и сделать его излишним.

Компенсация морального вреда. Искам о защите че­сти, достоинства и деловой репутации, как правило, сопут­ствует требование компенсации морального вреда. Этот пра­вовой институт, десятилетиями ругаемый как порождение буржуазной правовой доктрины, впервые появился в Зако­не СССР«О печати и других средствах массовой информа­ции» 1990 г. и быстро вошел в арсенал средств борьбы с прессой. Правда, ныне он уже утратил свою исключитель­но антимедийную направленность, поскольку широко рас­пространился в законодательстве, захватив сферы трудо­вых отношений, экологии, защиты прав потребителей и т.д. В конце концов он получил закрепление в ст.ст. 151, 1099—1101 ГК РФ, согласно которым суд может возло­жить обязанность денежной компенсации морального вреда (физических или нравственных страданий) на того, чьими действиями были нарушены личные неимущественные пра­ва истца или совершено посягательство на другие, принад­лежащие ему нематериальные блага.

Бурно разросшаяся судебная практика по делам о ком­пенсации морального вреда стала тем эмпирическим материалом, который позволил Пленуму Верховного Суда РФ дать в своем постановлении ответы на многие вопросы, которыми, судя по всему, не задавались сами законодатели¹⁵.

Прежде всего, обратим внимание на дефиницию мораль­ного вреда. Пленум Верховного Суда Российской Федерации толкует его как физические или нравственные страдания, причиненные действиями, посягающими на принадлежащие гражданину от рождения или в силу закона нематериальные блага (жизнь, здоровье, достоинство личности, деловая репутация, неприкосновенность частной жизни, личная и семейная тайна и т.п.), или нарушающими его личные неимущественные права (право на пользование своим име­нем, право авторства и другие неимущественные права в соответствии с законами об охране прав на результаты интеллектуальной деятельности), либо нарушающими иму­щественные права гражданина. Моральный вред, в частности, может заключаться в нравственных переживаниях в связи с раскрытием семейной или врачебной тайны, рас­пространением не соответствующих действительности све­дений, порочащих честь, достоинство или деловую репута­цию гражданина, в повреждении здоровья в результате перенесенных нравственных страданий и т.д.

Для решения вопроса о наличии или отсутствии мораль­ного вреда принципиальное значение имеет фактор проти­воправности действий (или бездействия), в результате ко­торых были причинены страдания потерпевшему. Так, если распространенные сведения соответствуют действительнос­ти и (или) не являются порочащими честь, достоинство и деловую репутацию гражданина, то причиненный ими мо­ральный вред компенсации не подлежит.

Наличие вины причинителя не является обязательным условием наступления ответственности за причинение мо­рального вреда в случаях, когда такой вред возник в ре­зультате распространения сведений, порочащих честь, дос­тоинство и деловую репутацию гражданина. В этом смысле СМИ приравнены к автомобилям и правоохранительным органам, поскольку, согласно ст. 1100 Гражданского ко­декса Российской Федерации, компенсация морального вре­да осуществляется вне зависимости от вины причинителя также в случаях, когда вред нанесен источником повышен­ной опасности (например, наезд на пешехода), незаконным осуждением, незаконным привлечением к уголовной ответ­ственности и т.д.

Представляется, что законодатель совершил существен­ный просчет, определив распространение в СМИ пороча­щих и не соответствующих действительности сведений как невиновное нарушение субъективного права. В результате грубое нарушение обязанностей и даже злоупотребление правами журналиста уравниваются с добросовестным заб­луждением. Допускаю, что с точки зрения опороченного лица это представляется достаточно логичным, но с пози­ции причинителя вреда — журналиста подобное отношение законодателя не кажется справедливым. Практика знает немало примеров того как журналист, вполне добросовест­но выполняя свои профессиональные обязанности, оказы­вается тем ни менее введен в заблуждение, в результате чего его публикация наносит моральный вред. Естественно, суд должен учитывать это обстоятельство, определяя размер компенсации морального вреда.

Следует отметить, что в процитированном выше поста­новлении Пленума Верховного Суда Российской Федера­ции указывается на то, что «правила, регулирующие ком­пенсацию морального вреда в связи с распространением сведений, порочащих деловую репутацию гражданина, применяются и в случаях распространения таких сведе­ний в отношении юридического лица». При этом дается ссылка на п. 7 ст. 152 Гражданского кодекса Российской Федерации.

Подобное толкование нельзя признать адекватным воле законодателя. На то есть, как минимум, девять основа­ний. Во-первых, ч. 1 ст. 23 Конституции Российской Фе­дерации гарантирует защиту чести и доброго имени ис­ключительно как одно из основных прав человека, а не любого субъекта права.

Во-вторых, в п. 7 ст. 152 ГК РФ ничего не говорится о компенсации морального вреда. Там сказано буквально следующее: «Правила настоящей статьи о защите деловой репутации гражданина соответственно применяются к защите деловой репутации юридического лица». Данная ста­тья, как известно, посвящена вовсе не компенсации мораль­ного вреда, а защите чести, достоинства и деловой репутации.

В-третьих, следует обратить внимание на единственное содержащееся в ст. 152 ГК РФ упоминание морального вреда (п. 5): «Гражданин, в отношении которого распрост­ранены сведения, порочащие его честь, достоинство или деловую репутацию, вправе наряду с опровержением таких сведений требовать возмещения убытков и морального вре­да». Но что, собственно, имел в виду законодатель, исполь­зуя формулу «возмещение морального вреда», которая ниг­де более в Гражданском кодексе не употребляется, а всюду только —«компенсация морального вреда». Возмещение морального вреда предусмотрено лишь ст. 62 Закона о СМИ. Следовательно, п. 5 ст. 152 ГК РФ имеет юридический смысл лишь в отношении гражданско-правового института возмещения убытков и информационно-правового институ­тавозмещения морального вреда. При этом он не имеет никакого отношения к гражданско-правовому институтукомпенсации морального вреда.

Разумеется, расхождение Гражданского кодекса и Зако­на о СМИ в вопросе о наименовании способа заглаживания морального вреда носит почти исключительно терминоло­гический характер. Причина коллизии — тривиальная за­конодательная «грязь». Она же породила путаницу в воп­росе о применимости института компенсации морального вреда в отношении юридических лиц.

В-четвертых, обратим внимание на слово «соответствен­но», использованное в п. 7 ст. 152 ГК РФ. Правила защиты деловой репутации гражданина закон применяет к юриди­ческому лицу не «в равной мере», не «идентично», а «соот­ветственно», то есть в соответствии с природой юридичес­кого лица. Вот почему к юридическому лицу применима не компенсация морального вреда, а возмещение убытков, что предусмотрено п. 5 той же статьи¹⁶.

В-пятых, если бы законодатель действительно желал распространить институт компенсации морального вреда на юридических лиц, то сослался бы в п. 7 ст. 152 также на ст. 151, которая как раз вводит институт компенсации морального вреда.

В-шестых, нигде в Гражданском кодексе Российской Федерации ни прямо, ни косвенно не говорится о компенса­ции морального вреда в отношении юридических лиц — только в отношении граждан.

В-седьмых, п. 1 ст. 1099 ГК Российской Федерации уста­навливает: «Основания и размер компенсации гражданину морального вреда определяются правилами, предусмотрен­ными настоящей главой и ст. 151 настоящего Кодекса». Подчеркнем, что ни в данной статье, ни в целом в главе 59 нет ссылки на пп. 5 и 7 ст. 152, содержащие по мнению Пленума Верховного Суда Российской Федерации основа­ния для распространения института компенсации мораль­ного вреда на юридических лиц.

В-восьмых, ст. 1064 ГК РФ, закрепляя общие основания ответственности за причинение вреда, применительно к гражданину говорит о вреде, причиненном его личности или имуществу, а в отношении юридического лица — толь­ко о вреде имуществу.

Наконец, в-девятых, установленное ст. 151 ГК РФ поня­тие морального вреда («физические или нравственные стра­дания») не может быть разумно применено к юридическому лицу, поскольку юридическое лицо представляет собой орга­низацию, а значит не может само по себе — в отличие от физического лица — претерпевать какие-либо страдания. Не­случайно законодатель не признал наличие у юридического лица таких нематериальных благ как честь и достоинство.

Все сказанное выше приводит к выводу: в отношении юридического лица институт компенсации морального вре­да применяться не может, его роль здесь выполняет инсти­тут возмещения ущерба. Именно такой позиции придержи­вается Президиум Высшего Арбитражного Суда Российской Федерации: «Поскольку юридическое лицо не может испы­тывать физических или нравственных страданий, ему не­возможно причинить моральный вред. Поэтому исходя из смысла статей 151 и 152 Гражданского кодекса Российской Федерации право на компенсацию морального вреда предо­ставлено только физическому лицу»¹⁷.

Разумеется, деловая репутация юридического лица дол­жна быть защищена. В том числе через компенсацию вре­да, причиненного распространением порочащих ее и не соответствующих действительности сведений. Однако речь здесь должна идти не о моральном, а о сугубо имуществен­ном вреде, поскольку ущерб деловой репутации выражает­ся не в нравственных и физических, а в материальных «страданиях»: отказе партнеров от заключения согласован­ных сделок, сокращении объемов продаж и т.п. Такое тол­кование вполне согласуется с общими правилами возмеще­ния убытков, включая упущенную выгоду (ст. 15 ГК РФ).

Не самыми удачными элементами механизма компенса­ции морального вреда являются нормы, касающиеся сро­ков исковой давности и размеров государственной пошли­ны. В упомянутом постановлении Пленума Верховного Суда Российской Федерации требования о компенсации мораль­ного вреда, думается, не вполне логично включаются в число требований о защите личных неимущественных прав и других нематериальных благ, из чего делается вы­вод об отсутствии исковой давности для данного вида требо­ваний. Сравнение диспозиций ч. 1 ст. 151 и п. 1 ст. 208 ГК РФ показывает, что в первом случае речь идет о причине­нии морального вреда действиями, нарушающими личные неимущественные права гражданина, а во втором — непос­редственно о защите личных неимущественных прав. От­сюда следует, что причинение морального вреда является не нарушением личных неимущественных прав, а резуль­татом таких нарушений.

Приведенные соображения позволяют высказать сомне­ния и в отношении логичности, целесообразности и спра­ведливости распространения на требования о компенсации морального вреда минимальных, практически символичес­ких размеров государственной пошлины, предусмотренных для оплаты исковых заявлений неимущественного харак­тера. Совершенно очевидно, что эти требования, хотя и вытекают из нарушения неимущественных прав, однако носят ярко выраженный имущественный характер.

В то же время, если исходить из неимущественного характера спора о компенсации морального вреда, то совер­шенно очевидна недопустимость использования имуще­ственного ареста в качестве средства обеспечения иска. Поскольку иск о компенсации морального вреда не имеет суммы (физические и нравственные страдания не имеют стоимости, они не возмещаются, а компенсируются), по­стольку невозможно ставить вопрос об обеспечении иска арестом имущества.

На практике институт компенсации морального вреда оказался очень далек от своей идеальной модели. Будучи задуман именно как средство компенсации физических и нравственных страданий, он используется на деле как ин­струмент наживы и (или) наказания и разорения неугодно­го средства массовой информации. Ведь совершенно оче­видно, что требования выплатить в порядке компенсации морального вреда несколько десятков тысяч рублей, обра­щенное к редакции, все имущество которой не стоит и десятой доли такой суммы, преследует именно такие цели.

Причем во многих случаях, чем выше определенная су­дом сумма компенсации морального вреда, тем меньше вероятность ее взыскания с ответчика. Так, арбитражный суд Тюменской области постановил взыскать с газеты«Тю-менъ-2000» более 10 млрд. неденоминированных рублей в качестве компенсации морального вреда. Редакция «тут же сделала совершенно пустым свой счет, тем более, что печа­тается она уже давно в Свердловской области, выходит раз в неделю, и раз в неделю появляется то или иное физичес­кое лицо, которое необходимую сумму для производства недельного тиража газеты выплачивает, поэтому на самом деле эти деньги взыскать никак не могут»¹⁸.

Для исправления сложившейся практики желательно вмешательство законодателя. Во-первых, необходимо пере­смотреть размеры государственной пошлины, как мини­мум, приблизив их к размерам пошлин по спорам имуще­ственного характера. Уже одно это приведет к резкому сокращению числа подобных исков и уменьшению сумм исковых требований до разумных пределов. Во-вторых, следовало бы установить верхний предел для компенса­ции морального вреда в денежном выражении. Только так можно будет постепенно прийти к истинному предназна­чению данного гражданско-правового института в право­вом государстве.

Крайне сложной является проблема определения разме­ра компенсации морального вреда в денежном выражении. Хотя никакой методологии здесь пока выработать не уда­лось, однако практика идет по пути учета таких факторов как характер и содержание публикации, степень распрост­ранения порочащих сведений (например, размер тиража), характер, объем и фактические обстоятельства причинения страданий, индивидуальные особенности причините ля и потерпевшего, а также другие конкретные обстоятельства, свидетельствующие о тяжести перенесенных им страда­ний. Главное, при определении размера компенсации вреда «должны учитываться требования разумности и справед­ливости» (п. 2 ст. 1101 ГК РФ).

Особой формой компенсации морального вреда может рассматриваться принесение извинений. Хотя законом она не предусмотрена, однако нередко возникает в качестве искового требования и, что особенно удивительно, иногда признается судом подлежащим удовлетворению. Так, в сен­тябре 1997 г. Лискинский районный суд Воронежской облас­ти по иску священнослужителяДивногоръевского мужского монастыря обязал ответчика «принести извинения несколь­ко раз во всех районных газетах»¹⁹. Разумеется, такое реше­ние суда не соответствует нормам материального права.