Все темы. Лекция по дисциплине История и философия науки

• Название: Лекция по дисциплине История и философия науки
• Дата: 27.01.2023
• Размер: 1.24 Mb.
• Имя файла: Все темы.docx
• Тип: Лекция; #908092
• страница: 48 из 50

Заключение

Формы научного познания – взаимосвязаны, взаимозависимы и допол- нительны. Их автономное существование – кратковременно и относительно, немыслимо без понятий, законов, объяснений, прогнозов.

Проблема – форма существования преимущественно теоретического научного знания; это – интеллектуальное затруднение, преодоление которого расширяет эпистемологическое пространство за счет появления новой осмысленной информации. Проблема изначально лишена определенности в плане ее решения. Отличия проблем и задач проявляются, когда лакуны возникают не внутри локального массива знания, а между ними. Разрешение научной проблемы есть сокращение неопределенности знания при наличии идеи, способной снять интеллектуальный конфликт. Реконструкция проблемы – начало поиска нового формата репрезентации некоторого сегмента реальности в рамках новой теории. Способом бытия проблемы является проблематизация. Широта проблемного горизонта определяет зрелость науки, ее способность к росту.

Проблемная ситуация сопровождается осознанием недостаточности наличного знания и способов его получения. Путь от возникновения и ана- лиза проблемной ситуации к выдвижению и формулировке проблемы не представляет собой императив или алгоритм. Вопросы, заключенные в проблеме, являются своего рода инструкцией по поиску новых знаний, но инструкцией нежесткой, допускающей вариативность. Тем не менее, про- блема подчиняется определенным правилам, доказавшим свою эффектив- ность. Во-первых, нужно четко следовать установке на устранение дисбаланса между новыми фактами (идеями) и старыми объяснениями (методами, теориями). Во-вторых, тщательно проанализировать условия решения проблемы и эпистемологический ареал, в котором она расположена. В-третьих, установить ограничения, накладываемые на решение проблемы.

Научный факт – сингулярный, фиксированный во времени и про- странстве, инвариантный (неизменный, сохраняемый), теоретически значимый, методологически контролируемый элемент реальности, знание о котором вписано в исследовательский контекст. Научный факт – конкретизация эмпирического уровня познания. Факты, отражающие реальное положение дел, – основа гипотез и теорий. Факты можно подтвердить. Без наличия теоретических проблем, когнитивный потенциал фактов минимален. Факт уместно трактовать как выделенное в результате конвенции событие, произошедшее в объективной реальности, хотя и интерпретируемое субъектом познания. Научный факт имеет однозначный референт. Исторический факт находится в пространстве объективно-субъ- ективного, событийно-смыслового континуума. Исторический факт указы- вает на действительное существование в прошлом некоторого события. Оно преломляется сквозь призму целей, ценностей, наличного знания, а затем репрезентируется в утверждении. Эпистемологический аспект факта – уязвим. Здесь кроется угроза искажения. В естествознании имеет место иерархическая система фактов. Начиная со второго уровня, факты теоре- тически нагруженные.

Гипотеза представляет собой частично обоснованное и отли- чающееся новизной предположение, цель которого – вывести научное знание на новый уровень адаптационных возможностей, расширить горизонт поиска, мобилизовать когнитивные ресурсы. Нет алгоритма проверки гипотезы, ее принятие сопряжено с риском. Генезис науки – борьба гипотез за существование. Такая конкуренция насыщает информационно- смысловой ландшафт оригинальными идеями, способствует росту научного знания. Нет «идеальных» научных предположений, отсутствует единая архитектура и деонтология научной гипотезы. В социально-гуманитарных науках гипотеза специфична. Она, как правило, не нуждается во внешних (естественнонаучных) логико-методологических заимствованиях. Но именно естествознание дает эталонные образцы трансформации вероятностного знания в систему знаний обоснованных и достоверных.

Теория – максимально развитая форма научного познания, целост- ная, логически связная, содержательно насыщенная концептуальная система. Теория дает исчерпывающую и достоверную на определенном этане развития науки информацию о структуре, существенных атрибутах и связях, закономерностях и функциях некоторого объекта, будучи его мо- делью. Теория опирается на факты. Она – результат рациональной деятель- ности по решению проблем, возникающих при освоении некоторого сегмента реальности, который в полном объеме исследователю никогда не дан. Поэтому интерпретация теории в качестве суммы согласованных и принятых научным сообществом гипотез видится приемлемой. Теория имеет основание, смысловое ядро и приложения. Их содержание и резуль- тативность зависит от конкретного предметно-проблемного поля. Основные функции теории – объяснение и предсказание. Поглощая огромное количество информации в форме проблем, аксиом, математических объектов, фактов, гипотез и т. д., научная теория излучает с высокой частотой новые нетривиальные знания. Она – итог научной деятельности и одновременно ее исходная точка.

Тема 9. Наука как социальный институт

1. 
   Наука, социум, познание.
   
2. 
   Знание в современном социуме.
   
3. 
   Институционализация науки в политическом контексте.
   
4. 
   Этическое измерение науки.
   

1

Наука – социоцентрична по своей природе. Она – неотъемлемый атрибут общественного бытия и форма общественного сознания. Социальный институт – это исторически сложившийся, устойчивый способ взаимодействия людей, характеризующийся:

1. 
   профессионализацией деятельности;
   
2. 
   разделением функций в научной деятельности;
   
3. 
   создание специализированных организаций и учреждений;
   
4. 
   возникновение норм, правил, регулирующих эту деятельность; 5) признание обществом в целом ценности, значимости этого рода деятельность.
   

Например, возникает разделение функций – одни учат, другие учатся. Учеба – упорядоченный процесс; возникают разные учреждения – школы, гимназии и т. д. Чем более институциализирована деятельность человека, тем более она организована. Социальные институты: государство (как социальный институт), экономические учреждения и т. д.

Наука как социальный институт стала формироваться в XVII – XVIII вв., когда впервые появились научные общества, академии и специальные научные журналы. Первоначально научными исследованиями занимались отдельные энтузиасты из числа любознательных и обеспеченных людей. Но уже начиная с XVIII века наука постепенно превращается в особый социальный институт: появляются первые научные журналы, создаются научные общества, учреждаются академии, пользующиеся поддержкой государства. С дальнейшим развитием науки происходит неизбежный процесс дифференциации научного знания, сопровождающийся специализацией научного знания, возникновением новых научных дисциплин и последующим разделением прежних наук на отдельные их разделы и дисциплины. Этот процесс, начавшийся в конце XVIII в. и продолжавшийся до середины XIX в., привел к дисциплинарному построению научного знания. Благодаря ему каждая научная дисциплина заняла свое место в общей системе классификации наук, а самое главное – стала разрабатывать свои специфические приемы и методы исследования, чтобы глубже и тщательнее изучить свой предмет. На рубеже XIX–XX вв. достижения науки начинают все больше применяться в материальном производстве и социальной жизни, а во второй половине XX века наука превращается в непосредственную производительную силу, значительно ускорившую рост экономики и благосостояния в развитых странах мира. Именно достижения науки определили возникновение научно-технической революции в XX столетии, которая коренным образом изменила современную технологию производства посредством его механизации, автоматизации и роботизации, широкого использования компьютеров и другой информационной техники. На каждом историческом этапе развития науки менялись формы ее институализации, которые определялись основными ее функциями в обществе, способами организации научной деятельности и взаимосвязью с другими социальными институтами общества.

Социальное познание есть познание общественных явлений с определенных социальных позиций. Здесь поиск истины связан не только с познавательными интересами, но и с интересами социальными. Исследователь всегда, сознательно или подсознательно, проявляет определенную позицию.

С одной стороны мы исследуем сам процесс (онтологическая сторона социального познания), с другой стороны – гносеологической – каким образом мы познаем процесс, какие методы мы применяем. Все науки – социальные и гуманитарные, есть результат социального познания. К способам производства К. Маркс подходил с классовых позиций, Смит – с позиций частной собственности. Ценностная сторона играет решающую роль в социальном познании (была для Гоббса ценна монархия – он ее и вывел из теории естественного права).

Интегральная идея Платона: государство – это лучшее, что может быть, справедливое государство – то, где человек будет обеспечен. Интегральная идея Платона – идея справедливости. Идеи государства Платона близки к русской духовности – государство обеспечивает безопасность людей, их нормальное существование. Государство существует для людей. Но и люди должны своим трудом обеспечить функционирование государства. Аристотель создал теорию социалистического государства: государство создано для того, чтобы жить счастливо, а не только для наведения порядка.

«От каждого по способностям – каждому по труду» – идея Аристотеля. Всегда существуют идеи интегрального характера, которые утверждают направления социальных исследований. При изучении социальных наук необходимо признать значимость идеи. По Канту, развитие общества носит дуалистический характер. В обществе есть два начала: мир явлений и мир вещей в себе. Феномен: мир, свободный от сущностей, и мир необходимости. Суть гегелевского подхода – разум в истории. Разум каждого из нас – проявление мирового разума через человека. История – развитие мирового духа. Начало человеческой истории – создание государства, до этого была предыстория, подготовка к истории. Предметом анализа является не мир вещей, а сознание людей, которое является проявлением мирового духа.

Интегральная идея: прогресс общества – сознание свободы. Свобода для человека – это основное. Сущность человека в свободе – если человек раскован, свободен – он может творить. Свобода есть условие для творчества. Главная идея – прогресс общества в сознании свободы – основополагающая идея, на которой можно строить какие-либо концепции.

2

С XVII века натурфилософия – в классической форме механико-математического естествознания – утвердилась в качестве эталонного познавательного процесса. Впоследствии, в англоязычном мире она получила имя «science» (от латинского sciencia – знание), приобрела «родственников» в лице социально-гуманитарных дисциплин, а в XIX веке стала предметом систематической рефлексии, что положило начало философии науки и эпистемологии (У. Уэвелл, Дж. Ферье, О. Конт, Дж. С. Милль, Г. Спенсер, А. Пуанкаре, П. Дюгем). Трудно отрицать, что наука – образец интеллектуальной деятельности и один из «локомотивов» общественного прогресса. Эпистемологические проблемы занимают лидирующие позиции в современном философском дискурсе, сциентизм – подкрепленная и апробированная мировоззренческая позиция, а история и философия науки – неотъемлемая составляющая образовательных программ. Однако научную картину мира нет оснований считать доминирующей. Стремительно «расширяющуюся вселенную» знаний проблематично квалифицировать как гармоничную, функции познания – объяснение и прогнозирование – далеки от адекватной реализации. Ученые не являются главными арбитрами на поле современной цивилизации знаний. В качестве «провайдеров» информационных услуг выступают СМИ и социальные сети, законодателей sciencia-моды – политики, блогеры, «аналитики», «эксперты», в большинстве своем, очень далекие от науки. Элитарная и массовая культура имплицируют специализированное («эзотерическое») и обыденное (популярное, традиционное, «экзотерическое») знание. По своему объему и количеству носителей последнее намного превосходит первое. Агентам специализированного знания сложно находиться в эпистемологической «резервации», их влияние и возможности ограничены малочисленностью и давлением общества массовой культуры. Более того, они тоже продуцируют, транслируют, используют обыденное знание, являющееся господствующим, пожалуй, в любую историческую эпоху. Тем не менее, наука имеет существенное преимущество: обыденное знание, как идеальный тип, легитимно исследуется носителями элитарного специализированного знания. Но, не наоборот, ибо концептуализация, типология, идеализация, моделирование – органон исключительно научного и философского исследования.

Цель раздела – фиксация и селективная интерпретация атрибуций и импликаций знания, доминирующего в современном обществе.

Как отмечалось ранее, концепт «знание» не имеет четко фиксируемого объема и конвенционально определенного содержания. Типологии знания весьма разнообразны, причем, таксономические группы неизбежно пересекаются. Фиксируют «знание-как» и «знание-что»; знание-знакомство и знание-умение; перцептивное и рецептурное знание; знание «о …» и «свидетельств о …»; знание о Боге, мире, человеке; знание теоретическое и эмпирическое; практическое, духовно-практическое и теоретическое; откровенное и ординарное; знание достоверное, проблематичное, вероятностное, аксиоматическое, виртуальное, ложное, бессмысленное; знание символически-образное, традиционно-обыденное, догматическое, концептуальное, номологическое; знание научное, вненаучное, псевдонаучное и т. п.

Знание существует (да простят нас теологи за такую метафору) нераздельнои неслиянно, не смешиваясь и не обособляясь, в двух качествах – ментальном (субъективном) и объективном («третий мир» К. Поппера). Субъективное «знать» – индексикальное, ситуативное и зависимое от артикуляции. Это значит, пишет И. Т. Касавин, что «знать» в сложных лексических конструкциях, в свою очередь, влияет на их семантический контекст, в том числе и на семантический контекст эпистемических атрибуций (высказываний, приписывающих знания чему-либо)». Следовательно, варьируются эпистемические стандарты, в т. ч. критерии истинности, что приводит к гносеологическому сепаратизму и релятивизму. «Я знаю» – не стабильно, «есть знание» – устойчиво. Человек может 1) знать нечто (знание первого порядка), 2) знать, что он знает нечто (знание второго порядка), 3) знать, что он не знает нечто (незнание первого порядка), 4) не знать того, что он не знает нечто (незнание второго порядка), 5) знать, что он не знает нечто, но утверждать, что он знает нечто (незнание первого порядка, мимикрирующее под знание второго порядка).

Субъективное знание (часть «второго мира») наряду с внешней ему физической реальностью («первым миром») является источником и основой «третьего мира» объективного знания. Последнее, в свою очередь, коррелирует и придает эпистемологическую легитимность миру сознания. Мир 2 взаимодействует не только с миром 1, как полагал Декарт, но и с миром 3, а объекты мира 3 могут действовать на мир 1 только через посредство мира 2, который функционирует как посредник. Знание в объективном смысле автономно и реально, оно состоит из проблем, интерпретируемых фактов, рассуждений, аргументов, гипотез, теорий. Это знание не зависит от чьего-либо требования или желания нечто знать; не зависит от личной веры, ориентаций и мотиваций, диспозиции соглашаться или действовать. Такое знание не может быть «неявным», оно всегда незамкнуто, претендует на достоверность и может быть поставлено под сомнение. Причем, объективное знание не обязательно истинно. Достаточно, если оно есть предположение, которое подвергается критике и проходит определенные испытания». Объективное специализированное знание представляет собой селективный, когерентный, стандартизированный, конвенционально адаптированный информационно-смысловой ресурс, имеющий долговременную социальную значимость. Наука – тип объективного специализированного знания. Ее маркер – бесконечный поиск новых, все более глубоких и общих проблем, движение к повторным, все более строгим проверкам наших всегда временных, пробных решений». Наука избегает закрытых вопросов, делая ставку на скептицизм, вероятность, фальсифицируемость, высокоинформативное содержание. Она позволяет узнать, в силу наших собственных критических исследований, что мир совсем не таков, каким мы его воображали до тех пор, пока наше воображение не было подстегнуто опровержением прежних наших теорий». Научные проблемы, допущения, гипотезы и теории, являются инструментами, посредством которых мы пытаемся внести некоторый порядок в тот хаос, в котором живем, чтобы сделать его рационально предсказуемым. Ненаучное знание тоже вносит порядок и предсказуемость в общественное бытие. Научные проекты и исследовательские программы теряют смысл в пустом социальном мире, в социальном вакууме». Будучи отчужденными от других форм общественного сознания, традиций, институтов они утрачивают свой потенциал.

Обыденное знание, занимает значительную территорию «третьего мира», не только формируя витальные ориентиры и цели (с различным аксиологическим статусом), но и способствуя их реализации. Такое знание не отличается однозначной предметностью, системностью, полнотой, точностью, общезначимостью; не нуждается в концептуальных каркасах, номологии, логико-методологической рефлексии, специальном языке, алгоритмах верификации и потенциальных фальсификаторах. В формате обыденного знания – наивно оптимистического и прагматичного по своей природе – мир некритично отражается таким, каким его воспринимает субъект с помощью органов чувств и сквозь призму минимально-финитного и «экономного» здравого смысла. Для такого отражения достаточно тривиальной и тавтологичной информации.

Современная повседневная ментальность, формирующая общественные настроения, имеет своим следствием эпистемологический антропоцентризм. Человек – не просто мера всех вещей и венец Творения. Он – главный субъект и безраздельный повелитель всех других вещей (анализ такого греха как гордыня выходит за рамки эпистемологии). Благодаря социальным сетям, главного субъекта можно с восторгом выставить напоказ, разобрав до последнего кварка и лептона. Подобное препарирование сопровождается продуцированием коммуникативно-информационных ноу-хау, например, – интернет-мемов. Последние заменяют концепты и из единиц культурной информации (такой смысл мемам приписывал Р. Докинз), не без помощи СМИ, трансформируются в орудие манипуляции, дезориентации, дезинтеграции общества, вплоть до оправдания человеконенавистнических идеологий. Расширяющаяся плюралистическая цивилизация знаний минимизирует конкретность, точность, лимитативность и когерентность информации. Стираются границы между реальным и вымышленным, антецедентами и консеквентами условных суждений (вплоть до наивного, а иногда и агрессивного, игнорирования принципа причинности). Нередко объектом продолжительного дискурса выступают темы, не имеющие пресуппозиции либо медиавирусы и PR-трюки разной степени тривиальности. Рядовой эпистемологический агент оперирует, преимущественно, предметно аморфным и не надежным (по причине релятивности), рецептурным, контекстуальным, диспозициональным, «неявным» знанием, с доминированием пересечения таких типов как практическое знание о человеке, ординарное и виртуальное «знание-как», непроверенное знание «свидетельств о …», символически-образное знание.

Чрезмерная субъективизация и виртуализация эпистем нивелирует ценность эйдетического, сакрального знания и аргументированного знания естественнонаучного, порождая порой самоуверенных, эгоистичных, циничных, и отнюдь не виртуальных, «шариковых». Такая, перефразируем С. Н. Булгакова, «эпистемология человекобожия» – разновидность ложного антропоцентризма. Последний сужает мировоззренческий горизонт, создают благоприятную среду для распространения информационных «инфекций», упрощает, используя термин С. Жижека, «пристегивание» к текстам избыточных значений и латентных смыслов. И главный субъект незаметно становится главным объектом-жертвой – конкурентов и собственного антиинтеллектуализма. «Большинство несчастий нашего мира, войны, уничтожение мыслей и тел, бесконечные убийства вызваны не злыми людьми, а теми, кто объективизирует свои личные желания и склонности и тем самым лишает их человечности», – пишет П. Фейерабенд.

Кроме того, такая «объективизация» деформирует лингвистическое пространство, резко снижает коммуникативный КПД языка. Архаичные функции языка – экспрессивная, сигнализирующая, стимулирующая – подавляют другие – описательную и объяснительную. Об опасности лингвистических злоупотреблений и пропаганды, нивелирующих критическое мышление и ясную речь, писали еще представители постпозитивизма и аналитической философии. Уничтожить «традицию разума», предупреждал К. Поппер, можно «разрушая и извращая аргументативную и даже дескриптивную функцию человеческого языка посредством романтического возвращения к его эмотивным функциям – экспрессивной (слишком много говорят о «самовыражении») и побудительной». Постмодернистская интоксикация интеллектуальной элиты, интернет-революция и бесконтрольность СМИ только ускоряют эти процессы.

Вытеснение «традиции разума» приводит также к распространению ненаучных предположений ad hoc, наделяемых атрибутами глобальной значимости. Назовем такое состояние знания «темпоральной ограниченностью актуальности». Параллельно сжимается рефлексивное пространство отношения человека к действительности, агенты познания привыкают к имитации новизны, конвенции и обоснованности. Огромная «гора» исходной информации рождает «мышь» социально полезного и эффективного знания. Как следствие, элиминируется важнейшая прогностическая функция познавательной деятельности. Когда о нашем природном или социальном окружении мы знаем так мало, что не можем предсказать, что произойдет в том или ином случае, мы становимся озабоченными и испуганными. Если нельзя предвидеть, что произойдет в нашем окружении, например, как поведут себя люди, то теряется возможность рациональной реакции». И тогда возникает иллюзия, что диссонансы и неопределенности можно снять апелляциями к прошлому. В зависимости от целей, – к «золотому» или трагическому, как в современной Украине. Согласно И. Т. Касавину, знание – не только схема деятельности и коммуникации, результат осмысления объекта, но и форма индивидуальной и социальной памяти. Память, имеет неограниченное количество степеней свободы и огромную потенциальную энергию. Она может быть как энтелехийной, созидающей, так и деструктивной. Если искажается интерсубъективный мнемонический элемент, знание в модусах настоящего и будущего также деформируется. Актуально звучит риторический вопрос П. Фейерабенда: «Как я могу серьезно относиться к человеку, который оплакивает далекие от него преступления, но восхваляет преступников в своем собственном окружении?». Когда этот человек – ученый, научные «сооружения» начинают отбрасывать зловещие тени.

Уместно поставить вопрос: «Всегда ли ученые «излучают» свет истины, содействуют формированию адекватных витальных ориентиров и общественных идеалов, блокируют правовой и этический релятивизм?». Мы не получим прямого, краткого, определенного ответа в форме категорического суждения. И дело не только в экзистенциональной диалектике, естественном конформизме ученого, как впрочем, и любого другого члена социума. Проблема в готовности общества задуматься о собственном «бегстве от информационной свободы», поставить под сомнение адекватность (об истинности речь не идет) господствующих идеологем, попытаться преломить в своем сознании социальное бытие скептически и аналитически. Да, общественное мнение – институционализированное и неинституционализированное – отличается от критической аргументированной научной дискуссии, которая должна, включать обсуждение социальных проблем. Но научный дискурс вокруг таких проблем ничего не гарантирует, ибо, согласимся с К. Поппером, «дискуссии такого рода оказывают влияние на общественное мнение, но они не формируют и не контролируют его».

С другой стороны, получая от общества материальные и статусные дивиденды, ученый обязан задуматься о компенсации. Как минимум, в форме интеллектуальной честности и следования здравому смыслу (моральной ответственности касаться не будем). Научное знание может быть достоверным, проблемным, вероятностным, аксиоматическим, постулативным и даже догматическим. Но оно не может быть бессмысленным, не утратив научного статуса. Научное утверждение, не имеющее пресуппозиции, – нонсенс. Фаллибилизм – принцип, декларирующий принципиальное несовершенство знания, его подверженность ошибкам и заблуждениям – положение, успешно подкрепленное историей всей историей научного познания. Но заблуждение не тождественно лжи. Завуалированной ложью является подача гипотетической или политически выгодной информации в качестве достоверного и даже аксиоматически-нормативного знания. «Агрессивно навязывать идеи, обладающие незначительным подтверждением», – опасно и недопустимо, подчеркивал П. Фейерабенд. Как и прикрываться «либерализмом» и «рационализмом», вовсе таковым не следуя. Такие «рационалисты» считают собственную «научность» не одной из многих возможных точек зрения, а непререкаемым авторитетом. И тогда свобода, которую они защищают, гарантирована только при условиях, которые не обсуждаются».

В заключении, раскроем эту и другие рассмотренные выше темы подробнее, обратившись к монографии Э. Голдмана – автора «веритистского» (от лат. veritas – истина) проекта в социальной эпистемологии и критической статье Ю. С. Моркиной. Данный проект имеет следующие признаки: холизм, нормативизм, релайабилизм (теория надежности знания), метафизический реализм, прагматизм, индивидуализм. Не отрицая эффективность либерального принципа «истины в очевидности», Голдман отстаивает тезис об абсолютной надисторической и надкультурной ценности истины. Причем, обоснованность и очевидность – не тождественны истинности. Хотя убеждение – внешне обусловлено, Голдман высоко оценивает «второй мир» – ментальность познающего субъекта. Раскрытие социально значимой реальности (к понятию физической реальности «дескриптивно-успешная» теория Голдмана индифферентна) осуществляется через объективную видимость, создавая условия для формирования надежного фактуально-смыслового континуума, хотя его теория корреспонденции и не обременена апелляциями к факту как форме научного познания. «Единицей знания для Голдмана является внутреннее состояние индивида, означающее его уверенность в утверждении, являющемся истинным (то есть имеющим «соответствия» в реальности). В повседневной жизни доминируют два источника тяги к информации – любопытство и ожидание практической пользы. Голдман критикует тезис о языковой детерминации знания. Ценность «лингвистического поворота», особенно в его постмодернистском варианте, им не принимается. Он отстаивает в эпистемологии общее, абсолютное, неизменное (вневременное), а понятие знания является «менталистским понятием».

Э. Голдман указывает на два достижимых типа знания – сильный и слабый. Расширенный вариант будет включать знание сверхсильное и сверхслабое. Сверхсильное – максимально обоснованное знание, не допускающее альтернатив. Т. е., «субъект не может знать утверждение Р без того, чтобы Р не было истинно, и субъект не верил в него на основании очевидности, исключающей (логически) все альтернативные возможности». Вероятнее всего, такое знание – недостижимо. Сильное знание – логически (эмпирически) обоснованное – не предполагает элиминации всех возможных альтернатив, а только некоторых. Такой тип знания доминирует в естественных науках. Слабое знание – проблемное, но квалифицируемое как достоверное надежное убеждение, подкрепленное объективированной верой. Это может быть и тривиальное убеждение, не нуждающееся в логическом подкреплении. Дискуссионным является тезис о том, что «слабый» подход

«не приложим к научным гипотезам, имеющим сложную структуру и обладающим объяснительной функцией». На наш взгляд, и «фоновое», и выводное знание многих теорий в социально-гуманитарных науках – слабое, допускающее конечное, в рамках господствующей парадигмы, множество альтернатив. Только «слабый» подход уместен, например, для интерпретации учеными религиозного знания. Открытым остается вопрос о релевантности «сильного» подхода для наук, имеющих своим предметом искусство и политику, а также для философии, с ее концептуальным моделированием действительного и возможных миров, а также нагруженностью мировоззренческими проблемами. Сверхслабое знание представляет собой субъективное, неподкрепленное и ненадежное убеждение. Оно не может не допускать бесконечное множество альтернатив и не приемлемо для науки. Никакие «рациональные» аргументы и апелляции к «прогрессивным» идеологиям не в состоянии оправдать адекватность сверхслабого знания. Отрицание альтернатив такого знания, блокирование их трансляции – признак эпистемологической диктатуры, при которой вести речь о духовной свободе и науке в свободном обществе – проблематично.

Итак, концепция Э. Голдмана подтверждает противоречивость и парадоксальность предметно-проблемных полей современной эпистемологии и ограниченность наличной методологии. Субъективизм, ангажированность, локальный эпистемологический фундаментализм дискредитируют веритизм, как признание онтологического статуса надисторической истины. У последней нет национальности, этнического адреса и политического индекса. Ее невозможно, без потери трансцендентности, вписать в интерсубъективно сконструированные и ограниченные во времени телеологические и прагматические контексты. Релайабилизм предполагает, что более вероятное и релевантное знание формируется посредством надежных, апробированных когнитивных процессов. Память – один из них. Разрушение и/или деформация социальной памяти ведет к деградации общественного сознания.

Тревогу вызывает возвращение к реликтовой лингвистической программе. Современный агент обыденного знания – добровольная жертва эмотивного «лингвистического» давления и мнимого антропоцентризма. «Третий мир» теряет функцию посредника, ибо мир физической реальности либо уходит на периферию общественного сознания, а ментальный мир – виртуализируется, гипертрофируется и абсолютизируется. Эпистемологическая парадигма современных СМИ не способствует максимизации истинных убеждений. Наоборот, дискредитирует само понятие достоверного и обоснованного знания, ускоряя и упрощая процесс манипуляции сознанием. В результате, информации все больше, осмысленных, адаптированных, значимых специализированных знаний – базиса знания первого порядка – все меньше. «Знать» далеко не всегда конвертируется в «узнать».

Знание второго порядка оказывается не подкрепленным, незнание первого порядка – игнорируемым либо минимальным по объему (в силу эпистемологической гордыни). Образовавшийся вакуум заполняет незнание первого порядка, мимикрирующее под знание второго порядка. Носители и потребители социально значимой информации нередко даже не знают о том, как много они не знают и пытаются компенсировать объективное незнание абсолютизацией субъективного «знания-знакомства», наделяемого при этом атрибутами структур «третьего мира».

«Темпоральная ограниченность актуальности», имитация сильного знания, насильственно имплементируемая безальтернативность знания сверхслабого, имеют печальные следствия. У общества ослабевает иммунитет перед ложью и бессмыслицей, снижается скорость «рациональных реакций» на идеологемы и симулякры, когнитивный диссонанс утверждается как норма. Все это – путь к эпистемологическому тоталитаризму и потере интеллектуальной свободы, которая, с молчаливого согласия большинства, оказывается под контролем группы агентов, насаждающих некую «рационалистскую» идеологию.

Вытеснение на периферию современного эпистемологического пространства специализированного знания не должно вызывать интеллектуальной истерики. Аберрация близости (миру интернета, например, немногим больше двадцати лет) не позволяет исчерпывающе объяснить состояние современной цивилизации знаний, тем более, сформулировать прогнозы, обладающие даже минимальной полнотой. Научное знание – не более чем одна из эпистемических форм, явно недостаточная для исчерпывающей характеристики знания как такового. Именно обыденное знание, осваивает огромную территорию «экзотерического» жизненного мира, который, увы, сложно назвать симфоничным и гуманным. Семантические контексты доминирующей повседневности чрезвычайно подвижны. Они объективно приводят к размыванию эпистемических стандартов. Однако независимый арбитр, владеющий гносеологической деонтологией, – необходим. Обоснованное научное знание выступает в роли строгого цензора, не позволяя трансформировать «третий мир» в хаотичную и неконтролируемую (а, следовательно, неадекватную) информационную конструкцию. И это заставляет вновь и вновь апеллировать к «вечной» теме социальной ответственности ученого.

3

Политика и наука суть порождения цивилизационного этапа культурного развития (чего не скажешь, например, об искусстве: еще в эпоху палеолита живопись достигла такого уровня развития, который даже современные художники считают совершенным). Внутреннее родство политики и науки отмечал известный американский философ и социолог Д. Белл. «Наука, – писал он, – это особый вид социальной организации, предназначенный для достижения... «рационального консенсуса мнений». Такой же в идеале является и функция государства; отличия здесь лежат на уровне процедур. В науке истина достигается через споры и критику, в процессе которых вырабатывается единственно правильный ответ. В политике консенсус достигается посредством торга и уступок, и окончательное решение является компромиссом».

Политикой обычно называют деятельность по завоеванию, удержанию и использованию государственной власти. Словом «политика» древние греки называли режим полиса (т. е. государства), способ организации руководства всем сообществом. Государство как важнейший объект и субъект политики возникает на заре цивилизации. Оно являет собой основанный на разумных началах принципиально новый способ организации общественной жизни. Например, историческое призвание варягов можно считать первым актом политического рационализма и, в известном смысле, началом российский цивилизации. Наши далекие предки пришли к выводу, что чужеземцам, людям со стороны, будет проще осуществить эту новую форму организации сообщества. С самого начала жизни цивилизации политика становится важнейшим социальным институтом. О науке этого сказать нельзя. Институционализация науки осуществилась только в Новое время, и на то были свои причины.

Утверждение механической (исторически первой научной) картины мира помимо общеизвестных естественнонаучных достижений, знаменовало собой и прорыв в понимании государства и цивилизации. В этом отношении показательно произведение английского философа Томаса Гоббса «Левиафан». Библейский образ морского дракона привлечен для выражения сущности государства как колоссального общественного механизма, призванного обеспечить интересы и права граждан. Средневековая идея божественного структурирования человеческого общества себя дискредитировала и отброшена. В своем «естественном состоянии», по Гоббсу, человеческие индивиды автономны и самодостаточны, подобно атомам (латинское «индивид» тождественно греческому «атом») они находятся в состоянии перманентной и саморазрушительной «войны всех против всех». Подобно тому, как человек в своей практике, перекомбинируя атомы, создает нужный ему предмет, люди-атомы вступают в договорные отношения между собою, делегируют часть своих прав государственным органам и создают, таким образом, искусственное тело Левиафана.

Абстрактная механистическая модель Вселенной оказалась вполне эвристичной в деле постижения некоторых существенных аспектов в становлении политической жизни. В определенный момент исторического времени, взамен комфортно обустроенного космоса общинно-родственных связей, человек оказался в гомогенном геометрическом пространстве атомарного бытия. В этом новом пространстве утратили силу традиционные различия «своего» и «чужого» и всякие очертания границ (физических или нравственных) весьма произвольны. Регламентация отношений между людьми, не испытывающими друг к другу родственных чувств, отныне осуществлялась политическими средствами.

Таким образом, «Левиафан» Т. Гоббса, во-первых, продемонстрировал цивилизационное родство политики и науки и, во-вторых, очертил возможное методологическое поле научного изучения политической жизни. Такие науки, как политология, политическая социология и т. п., не могли бы возникнуть вне методологического базиса, разработанной: мыслителями Нового времени.

Указанное родство политики и науки можно усмотреть в том, что они призваны к вящей пользе людей гносеологически и практически упорядочить общественный (политика) и вещественный (наука) миры. Американский философ и культуролог Л. Мэмфорд связывал становление политической власти с изобретением так называемой «архетипической машины». «Это экстраординарное изобретение, – писал он, – оказалось самой ранней рабочей моделью всех позднейших сложных машин, хотя детали из плоти и крови постепенно заменялись в ней более надежными механическими деталями. Собрать воедино рабочую силу и дисциплинировать организацию, позволившую выполнять работы в масштабах, дотоле невиданных, — таково было уникальное деяние царской власти».

Когда на историческую повестку дня была поставлена задача такой замены человеческих деталей механическими, вещественными, тогда наука была востребована в качестве социального института. Отечественный исследователь творчества И. Ньютона Б. Гессен (его справедливо считают одним из основоположников современной социологии науки) убедительно показал, что вся физическая проблематика «Математических начал натуральной философии» вырастает из потребностей экономики и техники ньютонианской эпохи.

Доинституциональная наука функционировала в системе института образования (слово «доктор» – наименование средневекового ученого – первоначально означало учителя), что и предопределяло ее функциональную нагрузку. Средневековая физика главным образом была ориентирована не на решение познавательных проблем, а на доказательство и изложение готовых истин.

Переход науки в институциональное состояние знаменовал собой изменение иерархии ее функций. Познавательная и конструктивно проективная функции становятся важнейшими. Отныне образовательная, политическая, экономическая и другие подсистемы общества не могут претендовать на то, чтобы наука находилась в полной функциональной и информационной зависимости от них. Для нормального существования науки в качестве самостоятельного социального института необходим избыток информации, поэтому первостепенное значение для нее приобретает интернаучная коммуникация (внутринаучные каналы общения), в том числе международные связи между сообществами ученых. Институциализация науки означает признание обществом права науки на самостоятельное существование и одновременно установление социального контроля над ее представителями.

4

Связь науки и этики является более органичной, чем обычно считается. Обратимся к своеобразию соответственно прагматических, гипотетикодедуктивных и логико-математических наук.

Во всех прагматических науках используется тот же самый метод, что и в этике, а именно прагматический. Не означает ли это, что все прагматические науки изначально существенно нагружены этическим компонентом? Пожалуй, дело обстоит именно таким образом. Во всех прагматических науках приходится рассматривать ценностные и целевые установки людей. Без этого не могут состояться даже сами науки. Поэтому все прагматические науки, от технических до гуманитарных, согласно их специфике отвечают на вопрос: что может быть (случиться)? Но характерный для этики вопрос гласит не «что может случиться?», а «что предпочтительнее из возможного осуществления, чего следует добиваться?»

На первый взгляд кажется, что в прагматических науках совсем необязательно определяться насчет предпочтительного будущего, никто не может, мол, запретить ограничивать себя тематикой вопроса: что может быть? Достаточно обратиться к трудам ученых и учебникам, чтобы убедиться: в прагматических науках всегда, во всех случаях, в той или иной форме обсуждаются все три вопроса: что может быть? что предпочтительнее из возможного? осуществления чего следует добиваться?

Переход от одного вопроса к другому совершается непременно – в одних случаях преднамеренно, в других непреднамеренно, спонтанно. Рассуждая формально, допустимо утверждать, что каким-то неведомым путем оказавшийся на вершине абсолютно гладкой полусферы маленький шарик будет находиться там бесконечно долго. Но в действительности такое не может случиться – подверженный внешним возмущениям шарик непременно начнет скатываться в какую-то вполне определенную сторону. Нечто аналогичное происходит в прагматических науках, здесь непременно происходит спонтанное нарушение этического безразличия. Приписывание прагматическим наукам этической нейтральности отчасти объясняется попытками подмены прагматического метода гипотетико-дедуктивным, отчасти незнакомством с этической проблематикой.

Необходимо, однако, отметить, что этическая активность прагматических наук не гарантирует их этическую самодостаточность. В этическом отношении самодостаточна только этика. Каждая из прагматических наук (от этики мы в данном случае абстрагируемся) имеет дело всего с одним классом событий и именно в их научном осмыслении она самодостаточна. К сожалению, при игнорировании широкого спектра междисциплинарных связей самодостаточность той или иной прагматической науки сродни ее абсолютизации, что с этических позиций несостоятельно. Если, например, экономисты учат, как добиваться сверхприбыли, то они заслуживают за свои глубокие познания благодарности. Но если эти сверхприбыли сопровождаются обнищанием какой-то части людей, то их обеспечение является делом безнравственным. Этическая неполнота отдельных прагматических наук обусловливает их амбивалентность; будучи этически активными, они могут использоваться как во вред, так и ради благополучия человека. Этика требует системной, всесторонней, а не односторонней, фрагментарной оценки деяний. Она ориентирует на междисциплинарный синтез.

Обратимся теперь к гипотетико-дедуктивным и аксиоматическиконструктивистским (логико-математическим) наукам. Следует отметить, что и эти науки не чужды прагматическому методу. И математик, и физик действуют отнюдь не бесцельно, вне каких-либо ценностных убеждений. Ясно, что, например, математики-логицисты, формалисты, интуитивисты придерживаются различных ценностей. Но, и это в данном случае является решающим моментом, в гипотетико-дедуктивных и логико-математических науках прагматический метод и привносимая им этическая активность имеют подчиненное значение, их предназначение состоит в обеспечении успеха познания на основе непрагматических методов. В этих науках прагматика подчинена семантике (в случае гипотетико-дедуктивных наук) и синтактике (в случае логико-математических наук).

Особо следует сказать о внутринаучном этосе, его нормах, которые желательны для всякого научного сообщества. В 40-е годы Р. Мертон разработал концепцию нормативного этоса науки, которая стала довольно популярной. Согласно Мертону, основу нормативного этоса науки составляют четыре императива: универсализм (руководствование критериями всего научного сообщества), всеобщность (результаты научной деятельности являются всеобщим достоянием), незаинтересованность (готовность поступиться своими собственными убеждениями, если они противоречат научным аргументам), организованный скептицизм (самокритичность). Позднее А. Коонэнд переформулировал нормативные основы научной работы исследователя, подчеркнув особую значимость честности, объективности, толерантности (терпимости к чужому мнению) и готовности к самопожертвованию ученого. Согласно Г. Моору, следует отличать в нормативном этосе науки основополагающие предпосылки научного творчества (свободу мысли и признание познания высшей ценностью науки) от конкретных требований (быть интеллектуально честным и добросовестным, точным в работе, лаконичным в формулировках). К сожалению, даже рискуя быть изгнанным из научного сообщества, часть его представителей попадает в ловушки безответственности, кстати, опровергая своим позором тезис об этической нейтральности науки. Нормативный этос науки призван обеспечить каждому ученому его ответственность в рамках того научного сообщества, к которому он принадлежит.

При анализе проблемы ответственности применительно к науке приходится различать ее интерналистские (внутренние) и экстерналистские (внешние) аспекты. До сих пор мы рассматривали в основном этическое содержание наук безотносительно к их внешнему контексту. Поэтому речь шла главным образом об интерналистских аспектах ответственности ученого.

Обратимся теперь к экстерналистским аспектам той же проблемы.

Общеизвестно, что потоки знаний текут в самых различных направлениях, образуя междисциплинарную сеть соотносительности наук. Об этой соотносительности свидетельствуют названия так называемых пограничных наук: математическая физика, математическая биология развития, физическая химия, биофизика, лингвопсихология, социальная психология и т. п. Хорошо известно, что, например, математика широко используется во всех науках. Менее известно, что при этом математика сама видоизменяется, в частности под влиянием новых задач, которые ставятся перед ней.

Следует учитывать также и такое обстоятельство: происходящее в том или ином научном сообществе не лишено ценностей, которыми оперируют прагматические науки (нет науки, в том числе математики, физики, философии, например, без экономических и властных полномочий ее представителей). Как только достаточно полно начинают учитываться междисциплинарные связи, так сразу же выясняется, что наука насквозь пропитана прагматическим началом. Междисциплинарные связи наращивают вес прагматического, а вместе с ним и этического компонента науки. Происходит это не случайно, а в полном соответствии с природой человека и общества, обеспокоенных, в первую очередь, не чем иным, как своей собственной судьбой. Общество как целое стремится, прежде всего, обеспечить свое будущее, а это означает, что оно выступает в качестве этического субъекта и подчиняет в этой связи себе и науку, и технику, и искусство. Междисциплинарные связи усиливают этический потенциал и этическую активность всех наук, в их огне сгорает мнимая этическая индифферентность любой науки. Много раз делались попытки провести науку по ведомству этики. В этом нет необходимости, причем по простой причине – наука и есть этическое мероприятие, впрочем не лишенное проблемных, часто плохо осознаваемых проблем. Экстерналистская (междисциплинарная) ответственность отдельных ученых и научных сообществ дополняет их интерналистскую ответственность.

С философских позиций важнейшей чертой междисциплинарных связей является их знаковая природа. Рассмотрим, например, так называемую прикладную математику. Она представляет собой интерпретацию математики на определенную предметную область, положим, на область биологических явлений. Математика как таковая становится знаком, символом прикладной математики. Естественно, со своей стороны, прикладная математика может выступать в роли символа фундаментальной математики. В контексте обсуждаемой тематики существенно, что этический статус «чистой» математики другой, нежели этический статус прикладной математики. В случае, если математика переводится в сферу прагматических наук, она, став прикладной математикой, приобретает новый, символический смысл. Учет символической природы наук и связанных с ней этических реалий – сложнейшая научная проблема. Его невозможно осуществить без широчайшей междисциплинарной компетентности, обладание которой в условиях высокоспециализированной науки становится делом весьма затруднительным, но, тем не менее, необходимым.

Итак, наука не только не нейтральна в этическом плане, но, наоборот, чрезвычайно активна. Разумеется, эту активность приходится как-то направлять, контролировать. Стоит прислушаться к знаменитому немецкому физику и философу Карлу фон Вайцзеккеру, который, подводя итог своему жизненному пути, пришел к окончательному выводу: «Наука ответственна за свои последствия». По крайней мере на первый взгляд тезис Вайцзеккера представляется несколько декларативным. Ясно ведь, что ни один ученый не может в полной мере предвидеть все последствия своих открытий. Так, изобретатели лазера вряд ли могли предвидеть, как именно он будет использоваться, в том числе в медицине. Однако в свете указываемых ниже дополнительных обстоятельств тезис Вайцзеккера представляется вполне уместным. Ответственность за последствия, вызванные наукой, несет не только отдельный ученый (за свою деятельность), но и сообщество ученых в целом (речь идет о корпоративной ответственности). К тому же, согласно Вайцзеккеру, узаконенную ответственность за использование науки несут только те, кто ее действительно используют. В глобальном смысле ученые ответственны за свои действия в моральном, а не легальном, узаконенном плане. Отсутствие юридической ответственности не освобождает ученых от ответственности моральной.

Характер научной деятельности ученых вынуждает занять их определенную этическую позицию. В идеале речь должна идти о сознательном следовании принципам неклассической этики ответственности (ей не видно альтернативы). Что при этом имеется в виду, мы продемонстрируем на примере разработок, осуществленных группой влиятельных философов и техников в рамках Немецкого союза инженеров.

При разработке вопросов оценки техники были выделены базовые ценности: развитие личности и общественное качество, благосостояние людей, их здоровье и безопасность, экономичность, функциональная пригодность и экологическое качество технических устройств. Каждая базовая ценность конкретизируется в ценностях второго уровня. Так, функциональная пригодность изделия предполагает его совершенство, простоту, надежность, производительность и т. п. Что касается базовых ценностей, то относительно друг друга они находятся либо в инструментальном, либо в конкурентном отношении. К примеру, экономичность изделия способствует росту благосостояния людей, а последнее создает базу для развития личности; одна ценность является инструментом для обеспечения другой. Однако некоторые ценности ослабляют друг друга, иначе говоря, находятся в отношении конкуренции. Например, обеспечение безопасности, здоровья и экологического комфорта людей связано с определенными инвестициями, что приводит к падению благосостояния людей; стремление сделать безопасной эксплуатацию изделия и добиться его соответствия экологическим нормам повышают себестоимость этого изделия.

В условиях, когда люди в своих поступках руководствуются многими ценностями, им не остается ничего другого, как добиваться их оптимального сочетания. Но для этого нужна определенная программа действия. Ее выработкой как раз и призваны заниматься ученые – обладатели уникальных знаний. Грандиозная задача обеспечения улучшения всего комплекса жизненно важных для человека отношений в принципе не может быть решена без ученых, той могущественной силы науки, которую они в состоянии задействовать в полном соответствии с ее современным неклассическим статусом. Неклассическая концепция ответственности – родное дитя современной неклассической науки. Назначение этой концепции состоит в том, чтобы в максимально четкой и ясной форме выразить этический смысл самой науки.

Неклассическая концепция ответственности не признает этические догмы, раз и навсегда установленные ценности. Она руководствуется теми ценностями, которые действительно актуальны, но вместе с тем ищет возможности их усовершенствования и создает базу для выдвижения новых ценностных ориентиров. Творчество, компетентность, отсутствие догматизма – вот главные черты, как современной неклассической науки, так и неклассической этики в форме неклассической концепции ответственности.

На первый взгляд кажется, что ориентиры, задаваемые неклассической концепцией ответственности, неопределенны – она, мол, не задает один, бесспорный ориентир типа свободы, справедливости. Бога или личного благосостояния каждого человека. Однако это впечатление обманчиво. Неклассическая концепция ответственности задает ориентир – лучшее будущее для человека, социальных общностей и общества в целом. Но что такое «лучшее будущее»? То самое, которое определяется оптимальной оценкой ценностей и совершаемых во имя их реализации поступков. В этическом круге все взаимосвязано – ценности, цели, деяния, творчество. Этическое измерение науки как раз и состоит в том, что она не выпадает из этического круга, но при этом может выступать в роли как периферийной, так и центростремительной этической силы. Забвение положительного потенциала науки кардинальным образом противоречит ее действительному назначению. Разумеется, многомерность науки не исчерпывается ее этическим измерением. Именно в силу многомерности науки возможны диспропорции между ее отдельными измерениями, что всегда чревато нежелательными последствиями.

В заключение отметим, что в последние десятилетия бурно развиваются так называемые прикладные этики: биоэтика, медицинская этика, экологическая этика, этика техники, этика бизнеса. Комплекс прикладных этик свидетельствует о благотворных изменениях, происходящих в этике, которая обогащается детально разработанными научными программами.