Маккензен Л. Немецкий язык. Универсальный справочник. М., 1998. 592 с. Маккензен Л. Немецкий язык. Универсальный справочник. М., 1998. Маккензен Л. М15 Немецкий язык. Универсальный справочникПер с немецкого Е. Захарова

• Название: Маккензен Л. М15 Немецкий язык. Универсальный справочникПер с немецкого Е. Захарова
• Анкор: Маккензен Л. Немецкий язык. Универсальный справочник. М., 1998. 592 с.doc
• Дата: 29.12.2017
• Размер: 3.34 Mb.
• Имя файла: Маккензен Л. Немецкий язык. Универсальный справочник. М., 1998. .doc
• Тип: Документы; #13413
• Категория: Языки. Языкознание
• страница: 3 из 61

Язык - DIE SPRACHE

ЧЕМ ЖЕ, СОБСТВЕННО, ЯВЛЯЕТСЯ ЯЗЫК?

Процесс речи для нас так же естествен, как дыха­ние, ходьба или еда. Нам кажется, что наша речь течет без всякого труда, как только в ней возникает потреб­ность и лишь когда мгновение или болезнь лишают нас речи, когда мы "ищем слова" или с жалостью останав­ливаемся перед глухим, который обречен жить вне на­шего круга, потому что лишен дара речи, лишь в тех случаях, когда мы беспомощно останавливаемся перед ситуациями речевого бессилия, мы осознаем, как много с этим связано.

Язык значит больше, чем мимика.

Многие столетия ученые и поэты пытаются описать воздействие языка и выяснить его сущность. Язык - это больше, чем мимика или жесты. Разумеется, я могу кое-что выра­зить, когда я пожимаю плечами, многозначительно поднимаю глаза или стыдливо их опускаю, трясу или киваю головой, стараюсь придать своему лицу ка­призное, радостное, ироническое выражение. Как мимика, так и жесты являются принадлежностью языка; их изучает специальная исследовательская дисциплина, кинетика. Однако языком они являются так же мало, как подношение розы, незабудки, бес­смертника или как положение марки на конверте, ко­торая, будучи наклеена криво или вверх ногами, мо­жет кое-что сообщить получателю, который заранее осведомлен о значении этих признаков. Все это вы­ражает не больше, чем условлено. Языки цветов и знаков имеют - как это чувствует каждый - лишь ог-

10

раниченные возможности выражения. Они использу­ются, если "естественный" язык по каким-то причи­нам отказывает: возможно то, что здесь передано, должно остаться тайной, понятной только посвящен­ному партнеру или уста неспособны облечь в слова то, что сердцу так хочется сообщить. Тот, кто наблю­дает глухонемых во время их "разговора", удивляется, насколько быстро и выразительно они формируют свои жесты и мимику, как хорошо понимают друг друга и как быстро отвечают. Однако такой наблюда­тель подавленно замечает, что этой замене нехватает самого лучшего, что есть в естественном языке.

Язык - это больше, чем звук.

Очевидно, что именно звук помогает естественному языку оставить далеко позади любую сигнализацию при помощи цветов или знаков, о которой мы говорили. Противоположностью языка является немота (не молчание! Молчание - это возможность языка, речи!). Если люди уславливаются о значении разных внеречевых явлений (жесты, цве­ты, почтовые марки), то в случае необходимости с их помощью можно понять друг друга, однако тем не менее по существу это будет искусственной заменой естественного исполнения. Здоровый человек облада­ет способностью использовать для осуществления ре­чевого потока дыхание, которым он наполняет свои легкие, и делать его слышимым с помощью голосовых связок. Когда мы кричим от боли или радости, мы не делаем ничего, кроме этого. Однако крик, несформи­рованный (не "артикулированный") звук - это еще не язык. Мы формируем его, когда различным образом двигаем языком, губами, нижней челюстью и "язычком" в глотке, который отделяет полость рта от голосовых связок; при этом мы можем пропускать голосовой поток через рот или нос. Все это, взятое по отдельности, представляет трудные операции: мы

11

смыкаем губы одна к другой или выпячиваем их на­ружу, одновременно касаемся кончиком языка ниж­них зубов или полностью сворачиваем язык; мы от­крываем рот широко или только немного, напрягаем язычок или отпускаем его, и при этом прежде всего направляем голосовой поток туда, где он нам нужен. Звук является результатом всех этих усилий, которых мы, впрочем, совершенно не замечаем. Мы можем заставить его звучать тихо или громко, можем прида­вать ему дружеский, резкий, скептический тон. Каж­дый знает, как важна при разговоре тональность; од­нако и она, так же как и мимика, является только до­полнением речи.

Язык - это больше, чем слово.

Звук - это еще не язык. Хотя мы и можем выразить нечто определенное при по­мощи звуков "О!" и "Ааа!" и "М-м", все-таки у нас слиш­ком мало звуков, чтобы удовлетворить потребность в общении. Именно поэтому мы молниеносно группируем наши звуки, образуем из них короткие и длинные зву­ковые группы и делаем с ними то, что нам приходится делать с жестами, цветами или почтовыми марками: мы придаем им смысл. Так возникают слова. Этой способ­ностью образовывать звуковые группы и придавать им смысл обладает только человек и возможно, что это са­мое человеческое, самое решающее изо всех его дарова­ний.

Язык как история и общность - Sprache als Geschichte und Gemeinschaft

Процесс, который мы описали, очень многозначи­телен. А именно, он требует по крайней мере двух предпосылок: что тот, кто говорит, располагает доста­точным запасом осмысленных звуковых групп ("слов") и что те, кто слушают эту речь, обладают такими же знаниями. Естественно, мы образуем звуковые груп-

12

пы, при помощи которых хотим нечто высказать, не вполне спонтанно; они нам давно известны, возмож­но, уже с раннего детства, со школы, со времен на­шей учебы; мы подхватили их от коллег по профес­сии, научились им из книг, газет или журналов, от друзей и знакомых. То, что формирует наш языковой инструментарий - это восприятие и воспроизведение речевого богатства, которое уже имеется в наличии (с давнего или, возможно, относительно недавнего вре­мени). Язык всегда предполагает наличие истории. Когда мы говорим, то включаемся в эстафету поколе­ний, приобщаемся к традиции.

Те, с кем мы говорим, имеют такие же связи, ко­торые и соединяют их с нами. Им знакомы те звуко­вые группы, которые мы издаем, точно так же, как нам те, которые издают они; они образуют их тем же способом, что и мы, и придают такой же смысл. Если бы не это, мы не могли бы надеяться на получение ответа на наши речи. Таким образом, язык покоится на существовании некоторой общности. Выражаясь научным языком, можно сказать, что язык является историческим и одновременно социальным феноме­ном. Если этот язык является для нас родным, то это значит, что он объединяет нас со всеми людьми, для которых он удовлетворяет тем же историческим и со­циальным предпосылкам; если же этот язык является для нас иностранным, то это значит, что он имеет другие социальные и исторические отношения, чем язык, на котором мы говорим.

Мы говорим на языке тех, кто был до нас

Каждый язык предполагает наличие истории. Из­вестно, что уже столетия назад немецкий язык был немецким и звучал по-немецки. Произведения Фон­тане, Шторма и Готтфрида Келлера, появившиеся в 1878 году, мы и сегодня понимаем без труда, а при-

13

надлежащие Оффенбаху "Рассказы Гоффмана", кото­рые в первый раз были исполнены в 1881 году, еще и сегодня могут идти на наших сценах и при этом ни один зритель не испытает трудностей в понимании хотя бы одного слова. И все же эта речь то тут, то там кажется нам немножко чужой; эти строчки покрыты чем-то таким (пылью веков, паутиной?), что их отда­ляет от нас.

Нововерхненемецкий (Neuhochdeutsch).

Если мы вглядимся более внимательно, то нам скоро бросится в глаза, отчего язык прошлых поколений восприни­мается нами как чужой. Хотя столетие назад люди строили предложения так же, как и мы, и они ис­пользовали те же самые звуки, однако то здесь, то там они все же употребляли слова, которые для нас стали чужими, которые ныне звучат архаично; а са­мое главное, у них отсутствовали многие понятия, которые для нас являются обиходными - слова из об­ласти техники, спорта, современной гигиены, науки об управлении, транспорта и так далее. Очевидно, что за это время произошло сильное изменение сло­варного запаса; многое отпало или стало неупотреби­тельным, очень многое добавилось. Ядро осталось, оболочка изменилась.

Чем дальше мы двигаемся назад, тем отчетливее видим это превращение. Произведения Гете и Шил­лера мы читаем еще без труда (хотя, возможно, и не с такой легкостью, как Фонтане, Келлера или Штор­ма); однако на чтение великого романа Гриммельсхаузена "Симплициссимус" вряд ли кто-либо отва­жится, разве что ему предложат "современное", "обновленное в языковом отношении" и, насколько это возможно, сокращенное издание. "Hochgeneigter Leser!" писал Гриммельсхаузен в 1669 году. "Ob ich mir gleich gäntzlich vorgenommen

14

hatte / meinen noch übrigen kurtzen Lebens-Rest in dem äußersten Ende der Welt in ungeheurer menschenloser Wildnuß mit Betrachtung und ferner Zusammenschreiben meiner Lebens-Begebenheiten zu- zubringen / seyn doch solche meine Gedacken in Wahrheit nicht anders als bloße Gedacken gewesen / mit denen mein Fatum und Geschick gantz und gar nicht uebereinzustimmen sich bequemen wollen / also / daß ich mich wider meinen Willen wieder auf die Reise machen / mein altes Vagieren aufs neue anfangen / und meinen geliebten Herren Landsleuten und nahen Anverwandten zum Besten mich hervor thun müssen".

Нет никакого сомнения: это немецкий язык; и ка­ждый из нас, кто медленно прочтет эти строчки, поймет их. Однако столь же несомненно и то, что этот немецкий для нас является чуждым. Какие длин­ные и сколь причудливо построенные предложения! А слова! По существу все они нам знакомы, однако мы либо применяем их по-иному, либо больше не при­меняем вовсе. Кому сегодня придет в голову обраще­ние к читателю hochgeneigt? Мы больше не считаем нужным писать obgleich раздельно; мы говорим ско­рее Lebensabend, чем Lebensrest и, если уж хотим при этом что-то добавить, то скажем скорее "mir noch verbleibend", чем "übrig". "Переведенное" на сегодняш­ний немецкий язык, начало этого сверхдлинного предложения выглядело бы, примерно, так: "Lieber Leser! Obgleich ich mir fest vorgenommen hatte, meinen Lebensabend am Rand der Welt...zu verbringen." (О том, что правописание отличается от нашего, не стоит много говорить. Впрочем, сегодняшнему читателю мешает даже чуждый шрифт!).

Средневерхненемецкий язык (Mittelhochdeutsch).

Вернемся еще на три столетия назад и мы предста­нем перед другим необыкновенным произведением

15

нашего языка. Около 1400 года ректор в Саазе Йоханнес фон Шюттва написал свой великий диспут между смертью и человеком о смысле умирания. Бо­гемский Аккерман начинает с проклятия смерти: "Örimmiger Tilger aller Leute, schedlicher Echter aller Werlte, freisamer Morder aller Menschen, ir Tot, euch sei verfluchet."

Нам нет нужды читать дальше, чтобы понять, на­сколько сильно увеличилось расстояние между нами и Гриммельсхаузеном. Здесь нам встречаются слова, ко­торых мы не знаем, которые больше не входят в наш словарный состав, такие, как, например, freisam, вме­сто чего мы теперь употребляем "furchtbar" или "schrecklich"; относительно других слов мы должны подумать, прежде чем поймем, что они могут озна­чать. Слово Echter связано со словом Acht и означает преследователь (Verfolger) или враг (Feind); многие другие слова мы теперь применяем по-новому (так мы едва ли будем говорить "вредный враг", schedlicher Feind). Некоторые слова имеют иное звучание, чем сегодня (слово Werlt за это время утратило звук г), некоторые мы сегодня по-другому соединяем в пред­ложения (мы сказали бы "seid verflucht!"). И все-таки каждый, кто читает сегодня великолепные строки богемского гуманиста, слышит немецкое звучание каждого из его слов.

Если мы отважимся на еще один прыжок назад че­рез столетия, то мы уже знаем, что нас ожидает: про­пасть между немецким языком того времени и совре­менным снова увеличится. В 12 столетии один монах австрийского ордена по имени Генрих написал стихо­творение, в котором он излагает своим современни­кам мысли о смерти; там есть такие строки:

"Er ist saelic und wîse

der das êwige paradîse

unser erbe, in sînem mûte hât.

16

owe, wie unhôhe den gestât

swaz ûf dirre erde beschaffen ist!"

Современному читателю сначала бросятся в глаза ударения, которых сегодня наше правописание больше не знает; они обозначают долгие гласные. Таким обра­зом, тогда говорили hat не с коротким, а с долгим а. Буква "ае" также обозначает долгое, широко произно­симое ае (в слове saelic, в котором мы произносим хотя и долгое, но закрытое е: "selig"). Затем, здесь стоит сло­во wise, которое, очевидно, соответствует нашему слову "weise". Таким образом, в то время иногда употребляли другие звуки: долгое вместо краткого а, открытое вме­сто закрытого ае (е), долгое i вместо ei. Образовыва­лись также и другие формы: dirre есть не что иное, как наше "dieser".

Ну, а теперь сами слова: как много слов имело то­гда другие значения, какое множество утрачено! Те­перь мы сможем "перевести" его на современный не­мецкий язык: "Der Mann hat Heil (ist saelic) und ist klug (wise), der das ewige Leben (paradise), unser Erbteil (erbe), nicht vergißt (in sînem mäûte hât). Ach (owê), wie wenig (unhôhe) denen das alles gilt (gestât), was auf dieser Erde vorhanden (beschaffen) ist".

Иностранный язык? Нет. Без сомнения, немецкий. Мы видим это по словам, которые остались неизмен­ными (er, ist, der, das, ewig, unser). Однако этот немец­кий язык - мы обозначаем эту ступень его развития как средневековый литературный язык - доносится до нас через слишком длительное время; за это время многое произошло с нашим языком, его звуками, сло­вами и формами предложений.

Древневерхненемецкий язык (Althochdeutsch).

Теперь последний прыжок через пропасть длиной в три сто­летия! В 9 столетии один монах из Фульда в своем стремлении донести до своих земляков евангельскую

17

историю переводит рождественскую историю (от Лу­ки, 2). Это звучит так: "Uuard tho gitan in then tagun, framquam gibot fon demo aluualten keisure, thaz gibrievit wurdi al these umbiuuerft".

Через 700 лет после этого Лютер создает текст со­всем по-другому: " Es begab sich aber zu der Zeit, daß ein Gebot von dem Keiser Augustus ausging, daß alle Welt geschätzet wuerde". Он имел совсем другие образцы, чем тот бенедектинец из Фульда, которого мы цити­ровали выше; тем не менее их творения не так уж сильно различаются. "Es geschah (uuard gitan) damals in diesen Tagen, es erschien (framquam) ein Gebot von allmächtigen Keiser, daß diese ganze Welt (umbiuuerft) aufgeschrieben würde".

Нынешнему читателю становится трудно найти общее между этими текстами: тут есть несколько зву­чаний, которые напоминают современный немецкий (gitan=getan, tagun=Tagen, gibot=Gebot, fon, keisure=Keiser, wurdi=würde), однако и они со своими полнозвучными слогами, со своими us и is на конце также звучат чуждо. Правописание преподносит нам загадку: вместо нашего "w" стоит uu, хотя тогда оно звучало иначе (по-видимому, как английское w). А многочисленные th (tho, then, thaz, theze)? Они, ви­димо, выговаривались так же, как сегодня английское th. Кроме того, имеется еще d, которого мы больше не знаем и звучание которого напоминает звучание th, которое, однако, должно произноситься с более полным звуком. Далее позиция слов, построение предложения: все здесь другое, более громоздкое, как нам кажется, более неловкое; тогда люди должны бы­ли говорить более весомо и медленно, чем сегодня, они должны были говорить так, чтобы звуки звучали и складывались - такие "полные" слоги было невоз­можно проглотить. И все-таки это тоже немецкий

18

язык, древний, еще неуклюжий, тяжелый немецкий, которому еще предстояло значительно усовершенст­вовать свои слоги. Мы называем его древневерхнене­мецким языком. Если бы кто-нибудь из того времени появился среди нас, ему вряд ли удалось бы стать по­нятным нам со своим языком.

Германский, индогерманский. - Germanisch, Indogermanisch

Еще один прыжок в прошлое заставил бы нас при­землиться в темноте: наш язык не старше 1200 лет. Незадолго до 800 годов возникли записи на нем; то, что лежит раньше, является лишь предметом научных исследований.

Незадолго до того, как пришли монахи со своими письменными принадлежностями, строение нашего языка изменилось вплоть до самого основания; впро­чем, причины этого события точно установить невоз­можно. Это глубокое преобразование (так называемое второе передвижение согласных) придало нашему родному языку его своеобразие. То, что было до это­го, было германскими диалектами, родственными древнескандинавским языкам.

Еще одно тысячелетие назад - и мы сталкиваемся со сходной, даже сравнимой по своему протеканию сме­ной звуковой картины (так называемое первое пере­движение согласных), которое привело к выделению особых германских форм из большой группы индогерманских диалектов. Еще дальше мы продвинуться не можем. Наверное, в первобытные времена индогерманские племена жили теснее друг с другом; очевидно, что имелись исторические потрясения, удары судьбы, ко­торые отрывали их друг от друга, разбрасывали в про­странстве и удаляли друг от друга также и в языковом отношении; но торговля и транспортные связи при

19

этом всегда заботились о новом сближении, а частично также и о создании новой общности. Так из индогерманцев произошли германские племена, а из герман­цев - немцы.

Мы говорим на языке других

Язык опирается, как мы видели, не только на ис­торию, но и на общность. Ребенок, который играет на улице, учится там другим вещам, другим словам, воз­можно, даже другому образу речи, чем те, к которым он привык в родительском доме: он занимается ве­щами, которые ему приносят или показывают его ок­ружающие; он участвует в играх, о которых его роди­тели, родственники, а возможно, даже братья и сест­ры ничего не знают; он даже горд тем, что усвоил способ выражения, который отделяет его от домаш­них.

Мужчина, который занимается сваркой в мастер­ской, должен знать наименования инструментов, обо­значения процессов, которые дома он, очевидно, ни­когда не употребляет, не употребляет уже потому, что жена и дети, а также братья и сестры "в этом ничего не смыслят", потому, что они никогда не слышали ни о таких понятиях, ни о вещах или приспособлениях, которые эти понятия обозначают. Однако, если вече­ром наш человек идет играть в скат (карточная игра), то он применяет определенные, очень примечатель­ные для дилетанта обороты речи, образы и отдельные иностранные слова. На футбольном же поле снова господствуют другие языковые правила.

Профессиональный и специальный языки (Fach-und Sondersprache).

Священник на кафедре говорит иначе, чем химик в лаборатории; юристы и служащие выра­ботали свой собственный стиль и свои собственные слова (не всегда к радости других людей); врачи и са­довники подмешивают в свою речь много латинских

20

выражений и слов, летчики в своей речи колеблются между немецким и английским языками/Горняк горд своими старонемецкими профессиональными словами и выражениями; он обозначает свой инструмент как Gezaeh, а самого себя, в зависимости от ранга, как Schlepper, Haeuer или Steiger. Настоящий охотник на­зывает заячьи уши не "Ohren", a "Löffel", уши красной дичи Schüssel, а уши собаки Lauscher. Моряк прово­дит различие между Achtergast (капитан или штурман, каюты которых расположены в кормовой части суд­на), Middelschippgast (боцманы и казначеи, в соответ­ствии с положением их кают) и Vordergast (матросы, которые живут на носу судна), однако он различает также каждого матроса, который несет службу, обо­значая его, как Gast; таким образом, он говорит Signalgast, Kabelgast, Wimpelgast.

Чем внимательнее мы всматриваемся, тем яснее становится, что единство, которое мы обозначаем, как немецкий язык, распадается на многообразие производственных, профессиональных и особых язы­ков: каждая общность, начиная с группы играющих детей и кончая собранием профессиональных ученых, вырабатывает свой собственный словарный состав ("терминологию"), отшлифовывает ядро, которым они обладают, чтобы отгородить себя от других или удов­летворить свою потребность в специальных обозначе­ниях.

Нищие и профессиональные преступники пользу­ются старым тайным языком (воровским жаргоном), предназначенным для того, чтобы без проблем об­щаться между собой в присутствии постороннего ли­ца; кое-что из этого языка проникло и в наш общий язык (pumpen=borgen, blechen=zahlen, verkümmeln=verkaufen). B нашем общем языке имеются за­имствования и из других особых языков: мы говорим,

21

как горняки Fundgrube, Ausbeute; слово spueren - это старое охотничье слово, которое первоначально при­менялось только по отношению к охотничьим соба­кам; слово flott происходит из языка моряков (ein Schiff wird wieder flott), затем оно было привнесено студентами в общий язык (ein flotter Bursch). Таковы места стыковки между общим языком, с одной сторо­ны, и тайными и особыми языками - с другой.

Такие места стыковки имеются и в других направ­лениях. Профессиональные, производственные и осо­бые языки работают, естественно, с материалами род­ного языка: моряк говорит Rippe и Bart, имея в виду свое судно; охотник раньше называл хорошую лега­вую naseweis (klug mit der Nase), а собаку, надрессиро­ванную на медведя, bärbeißig, он говорит о раненой дичи, употребляя вместо слова Blut слово Schweiß. Профессиональные языки черпают, таким образом, свои слова, свой, так сказать, сырой материал чаще всего из родного языка, а иногда также из иностран­ного: нищие - из иврита и идиш, а также из цыган­ского, врачи - из латыни, летчики - из английского и т.д. При этом они преобразовывают эти слова, произ­вольно соединяя их в новое (barbeisig), обозначают старыми словами новые вещи (Schweiss) и так далее. А затем нередко происходит так, что преобразованное слово возвращается обратно в родной язык, так что в конце концов никто не знает, откуда оно пришло.

Диалекты (Mundarten).

Множество клеточек и все же одно целое; каждое само по себе и все-таки все соединены вместе в некоторое единство; именно на этом покоится, наряду с глубинным ходом истории, другая тайна жизни языка. Однако мы пока еще не описали полностью его пестроту: наряду со специаль­ными, особыми и профессиональными языками име­ются еще способы речи, связанные с ландшафтом, -

22

это диалекты. Каждый знает, что берлинец говорит иначе, чем мюнхенец, гамбуржец - по другому, чем рейнландец, шваб иначе, чем фриз, баденец, будь он алеманом или рейнским франком, иначе, чем люксембуржец, и уж конечно, никто не спутает сакса с балтом. Все они пишут на литературном немецком, однако говорят на соответствующих диалектах.

Этот литературный немецкий, наш культурный язык, на котором мы пишем, на котором говорим с трибуны, по радио и телевидению, который слышим со многих кафедр, на котором говорим в торжественных случаях (если произносим речь или доклад), образует нечто вроде компромисса между нашими диалектами; таким он вырос постепенно в результате усилий, кото­рые длились столетиями с тех пор, как хозяйственные и транспортные связи, а также миграция населения настоятельно потребовали стирания границ, опреде­ляемых диалектами. Торговое и коммерческое сообще­ние между городами и княжествами, перевод Библии, созданный Лютером, и инициированное им немецкое реформирование евангелического богослужения, кото­рое теперь оказывает влияние также и на немецкоя­зычное католическое богослужение, языковые общест­ва 17-го столетия и наша классическая поэзия (включая, конечно, поэзию Гете), наконец, переселе­ния нашего времени являются вехами этого развития.

В то время, как во всех соседних с нами странах в качестве образцового диалекта выступал диалект какой-либо одной местности или ландшафта, в то время, как Флоренция одерживала триумфальную победу над итальянскими диалектами, Лондон - над английскими, Париж - над французскими и Москва - над русскими, у нас медленно и постоянно создавалась языковая форма, которая, питаемая всеми диалектами, служила посред­ником между всеми ними.

23

Кто из нас еще вспоминает о том, что такие слова, как aufpassen, Block, Fliese, Kante, krabbeln, Quatsch, Schlips, Schnaps, Schuft (чтобы ограничиться только этими) первоначально были достоянием нижненемец­ких диалектов, что, например, такое слово, как aehnlich происходит из средненемецкого диалекта, слово Huegel происходит из средненемецкого востока, а слово Kneipe является верхнесаксонским вкладом в наш словарный запас? Слово Fesch - это дитя Вены, der Radau, die Faxen, der Rollmops - слова берлинского происхождения; die Gemse, der Foehn, das Heimweh, der Putsch выросли в Альпах. Из примеров такого ро­да можно составить длинные списки; они могли бы показать, что ни один диалект не был позабыт, когда речь шла о том, чтобы создавать наш литературный язык.

Ландшафтные языки (Landschaftssprachen).

Наши диалекты сами находятся в обращении уже больше, чем сотни лет. Урбанизация и индустриализация 19 столетия, войны того и нынешнего времени привели к перемешиванию людей из всех немецких ландшаф­тов. Служащие вместе со своими семьями странство­вали туда и обратно, рабочие были вынуждены добы­вать себе свой хлеб, уезжая далеко от родного дома вместе со своими семьями. Совершенно особое зна­чение имело здесь включение наших коммивояжеров для того, чтобы выравнять диалектные особенности. Однако, еще имеются многие области, в которых го­ворят на старых диалектах, и даже там, где диалекты утратили свое своеобразие, остались так называемые ландшафтные языки, которые отличаются от всех дру­гих немецких способов речи по тональности, формам слов, и способу построения речи. "Ick jeh nu nach Schule" говорит берлинец (и только он). "Ich gehe mal eben bei zu" - скажет бременец (и никто другой). "Wo

24

geiste her?" - спросил бы его, наверно, рейнландец, ко­торый не подозревает, что bei zu значит, примерно, то же самое, что берлинец обозначает, как een bißken um die Ecke. Для мюнхенских детей велосипед это не Roller, a Radirutsch; там охотно глотают безударные слоги (Gweih=Geweih) и т.д.

Медлительность восточно-немецкого, плавная ши­рота саксонского, сочная полнота швабского - все это известно каждому и каждый это слышит. Имеются ярко выраженные изящные, культивированные диа­лекты, как венский немецкий или балтийский немец­кий (кто мог бы их, однако, спутать?); имеются также грубые ландшафтные языки (берлинский или рейнско-франкский диалекты; их уж точно не спутаешь друг с другом).

Речь и мышление. - Sprechen und Denken

Мы видели историческую глубину и общественную полноту языка. Чтобы получить целостную картину, нужно осмыслить оба эти аспекта вместе, наложить их друг на друга. Только тогда можно было бы увидеть, как во все времена живые ячейки языка стремились друг к другу, взаимно обогащались и объединялись, как каждая ячейка нашего языка живет, опираясь на скры­тые пружины истории, и только благодаря им стано­вится осмысленной и понятной. Только эта картина могла бы прояснить третью особенность, которой об­ладает язык, самую важную и трудную: его отношение к мышлению.

Язык как зеркало мира

Мы говорим о том, что мы хотим beizen какой-то предмет мебели. Это слово принадлежит столярам. Но мы beizen также табак, процесс, который по внешне­му облику едва ли напоминает предыдущий. Есть также слово die Falkenbeize, означающее охоту на

25

птицу с соколом. Одно и то же слово живет, таким образом, в трех профессиональных языках, у столя­ров, табаководов и охотников, имея совершенно раз­личное применение. Тот, кто знает английский язык, тот припомнит, что to bait не только соответствует нашему beizen, но может означать также и "кормить (лошадь в дороге)" и даже "заезжать (во время путе­шествия)": таким образом, там это слово является ку­черским и именно оттуда оно получило новое, чуждое нашему языку значение. Тот, кто ориентируется в ис­тории языка, понимает, что слово beizen происходит от слова beiäßen и по существу означает "сделать не­что, связанное с укусом." Это объясняет многое. Охотник пускает своего сокола, чтобы "укусить" пти­цу, английский кучер заботится о том, чтобы его ло­шадь могла "укусить" овес. Когда мы обрабатываем семенной материал химикалиями, чтобы защитить его от паразитов, мы, таким образом, описываем не цель, которую хотим достигнуть, а метод, при помощи ко­торого мы добиваемся ее достижения; мы даем воз­можность химическому веществу проявить свою "едкость". То же самое происходит и с сыром, кото­рый мы помещаем в концентрированный соляной раствор (der Beize); здесь мы даем возможность соли "кусать" сыр. Аналогичное происходит с деревом, тек­стура которого должна остаться видимой (терпентиновое масло здесь должно "кусать" дерево изнутри), а также с солониной (соляной раствор дол­жен "кусать" мясо). Аналогичное применение слов на­блюдается у разных общностей (охотники, крестьяне, столяры, мясники).

Во французском языке мы наблюдаем совсем иную ситуацию. Там нашему "das Fleisch beizen" соответст­вует выражение macerer la viande. Macerer значит "делать мягким": французский оборот, таким образом,

26

описывает не процесс, а его цель. Для выражения "den Tabak beizen" французским эквивалентом будет saucer le tabac, что означает "макнуть табак". Хотя здесь также описывается процесс, однако не в такой образной форме, которая присуща нашему языку. Чернение мебели (ein Möbelstück schwarz beizen) по французски называется ebene, что значит превратить в эбеновое дерево, обработать его так, чтобы оно вы­глядело таким же черным, как эбеновое. Здесь мы снова имеем образ, но не процесса, а намерения, це­ли, которой мы хотим добиться. Во всех этих случаях французы видят вещи иначе, чем мы; поэтому они применяют другие образы и другие обозначения.

Однако, мы должны сделать еще один шаг: по­скольку ни немец, который сегодня применяет слово beizen в одном из многочисленных его значений, ни француз, который использует для этого свои соответ­ствия, не создают такие выражения и обороты в мо­мент, когда говорят, а черпают их из словарного запа­са своей исторически выросшей группы, постольку они оба связаны с определенными, жестко установ­ленными в языке представлениями, образами, спосо­бами видения.

Каждый язык включает в себя картину мира, в ко­торой живет тот, кто этот язык употребляет. Эта связь человека с картиной мира, содержащейся в языке, на котором он говорит, с кругом представлений, образов и понятий, которые запечатлены в языке, обуславли­вает глубочайшее действие каждого языкового явле­ния. Этого воздействия не может избежать никто, ни в одной фразе, которую человек произносит или слышит.

Язык как руководство мышлением

Не только мышление формирует язык; язык, по­скольку он является именно таким, а не другим, при-

27

нуждает нас мыслить совершенно определенным об­разом, а не каким-либо другим.

Ученые много спорят о том, что является предо­пределяющим: мышление ли предопределяет язык или, напротив, язык предопределяет мышление. Этот спор напоминает старый вопрос-шутку о том, что бы­ло раньше - курица или яйцо. Фактически одно обу­словливает другое: мысль осознается нами только бу­дучи выраженной в форме слова; только слово может выразить мысль. Мы видим дом, и в нас сразу возни­кает обозначение "дом", а, возможно, и фраза "Ах, дом!" или только регистрирующее слово: "Дом". Когда я пишу слово "Дом", я вижу перед собой дом, о кото­ром я думаю; он стоит "перед моим внутренним взо­ром". Поэтому я не могу найти ничего, чего бы я не мог, по крайней мере, описать словами для самого себя.

Нобелевский лауреат профессор Гейзенберг расска­зывал в одной из книг, как тяжело приходится атом­ным физикам при объяснении своих собственных от­крытий: исследователи видят, что оказываются перед явлениями, для описания которых их язык недостато­чен; тогда им становится трудно дальше думать и ра­ботать. И в других областях науки также неоднократ­но наблюдалось, как неправильно выбранное слово, неверное обозначение легко заводит исследования в тупик, приводит к неверным выводам, потому что на­правляет мысли ученых и конструкторов в непра­вильную сторону.

С другой стороны, каждый знает, что одну и ту же вещь можно назвать по-разному и что от выбора пра­вильного названия зависит очень многое. Городская администрация, которая обещает своим гражданам в будущем бороться с загрязнением воздуха и воды, привлекает внимание читателей и слушателей своих

28

обращений к тому факту, что город действительно страдает от загрязнения окружающей среды; поэтому, по крайней мере в начале своих усилий, администра­ция может рассчитывать, скорее, на выражение не­удовольствия, чем на аплодисменты. Если же она, на­против, обещает бороться за то, чтобы в будущем со­держать город в чистоте, она выражает свои намере­ния позитивно и поэтому может рассчитывать на бо­лее дружелюбное отношение: в первом обращении она привлекает внимание своих граждан к постыдно­му сегодняшнему состоянию, во втором - открывает дорогу к лучшему будущему. Министр, который едет в служебную поездку в автомобиле с салоном, может вызвать подозрения, что думает только об удобствах; если же он едет в рабочем автомобиле, то это выгля­дит намного серьезнее, хотя автомобиль остается тем же самым! Специалисты по рекламе всегда помнят об этой власти слова над мыслями: хорошая реклама -это удачная попытка занять мысли постороннего че­ловека таким образом, чтобы он превратился в потре­бителя. Однако и политикам хорошо известно как по­средством "языкового регулирования" можно воздей­ствовать на мышление граждан, а диктаторы созна­тельно злоупотребляют этими знаниями.