Трынкин В.В. Мерцания правового поля. Трынкин_Мерцание_правового_поля. Москва 2020 В. В. Трынкин мерцания правового поля удк 34. 01 Ббк 67. 0 Т 80
 Скачать 4.96 Mb.
|
|
Право как воля Традиция – коварная вещь. Она иногда выкидывает такие коленца, что трудно даже представить. То же произошло с правом, которое словно ожило, обрело волевые качества и самостоятельно принялось регулиро- вать взаимоотношения между людьми. 34 Хайям Омар. Рубаи. – Ташкент, 1991. – Фр. 275. 73 Неожиданно юридическое сознание пришло к своеобразному пара- доксу: право обрело волю. В это трудно поверить, однако тексты специа- листов по позитивному праву говорят сами за себя. Байтин, особенно не задумываясь, заявляет: «право всегда есть воля» [см. 15, с. 59]. И добав- ляет чуть далее: «право – это государственная воля общества» [15, с. 60]. Данное мнение совсем не единственное. Рассолов непосредственно свя- зывает с волей понятие и сущность права. И также апеллирует с помощью понятия «сущность права» к воле всего общества, добавляя к ней волю государства, а также волю конкретного индивида. Возникает и пояснение, что право, благодаря его превращению в волю, словно оживает, становится динамичным и действенным, реагируя на потребности, интересы и цели народа либо интересы группы людей, элиты, класса и т.д. [см. Рассо- лов, с. 154]. Ещё одно суждение гласит: правовой императив запечатлева- ет в себе энергию человеческой воли. Она в нём пребывает в безличном состоянии, но хранит намерение и волю законодателя, неся в себе соб- ственные повелительные свойства [см. 132, с. 567]. Если право, перевоплощённое в волю – не вымысел, то возникает необходимость разобраться в сути такого перевоплощения. Вернёмся к позиции, когда право превратилось в волю, оставшись в этом обличье навсегда. Не кажется ли специалисту, что он непонятно каким способом подменил сущность права (возможность обладания полномочиями) некой способностью активного действия? Ведь воля всегда – причина внутрен- ней активности человека. В самом этом пункте встречаются три фактора: субъект (наделяющий, предписывающий, запрещающий), субъект (полу- чающий полномочия, исполняющий предписания и запреты), а также уже имеющаяся правово-нормативная система, посредством возможностей ко- торой и происходит характеризуемый процесс. Если с двух сторон убрать субъектов, правово-нормативная система превращается в самостоятель- ную инстанцию, оживающую и повелевающую словно по воле волшебства. Во второй трактовке, приведённой выше, произошло нечто ещё более странное – превращение права в государственную волю общества. Тем самым, право оказалось лишено собственной сущности – быть совокупно- стью полномочий для совершения тех или иных законодательных или пра- вовых предписаний, наделений, установлений, запретов. А государство по непонятной причине растворилось в обществе. Третий специалист, пре- вративший право в волю и добившийся, тем самым, его оживления, дина- мичности, действенности, был бы прав, если бы не совершал акта перево- площения. Ему следовало бы лишь уточнить, что когда правовое наделе- ние, предписание, установление, запрет имеют волевое подкрепление со стороны субъектов, тогда данные правовые формы действительно словно оживают, становятся динамичными и действенными. Присмотримся и к суждению, утверждающему: правовой императив запечатлевает в себе энергию человеческой воли. Отмечу, что императивов вокруг каждого из нас в жизни существует немало. Сохраняй они в себе волевые посылы, жизнь личности превратилась бы в некое броуновское движение из-за многих ощутимых способов воздействия на неё. Есть у специалиста уточ- нение: воля пребывает в императиве в безличном состоянии. И это уже гораздо точней, поскольку текст императива всё же остаётся текстом, с ко- торым воспринимающее сознание и воля человека могут обходиться по- разному: исполнить, пренебречь, отвергнуть, вообще забыть. Следова- тельно, надежда специалиста на сохранение воли законодателя и соб- ственных повелительных свойств в императиве все же остаются призрач- ной. 74 Лейст также сообщает о волевой природе права, обосновывая её тем, что право адресовано свободной воле участников общественных от- ношений. Правовые предписания тоже направлены не на интеллект, но больше на волю. Так как знаний правовых предписаний самих по себе не- достаточно, нужно, мол, иметь и волю, чтобы их исполнить [см. 121, с. 12]. Из данного фрагмента ясно, что право в одном случае растворилось в во- ле, в другом – направлено на субъекта, чтобы он исполнил правовое предписание. Однако в обоих случаях имеются в виду только субъекты воли, вынуждаемые исполнять чью-то волю, использующую для этой цели форму правового предписания. Право становится только средством во взаимодействии двух субъектов. Волевая природа права этим фрагментом не доказана. Более решителен в своём утверждении Пухта, настаивая на том, что право, якобы, обнимает, словно захватывает собой волю, причём, не ради устремления к добру или злу, что было бы логично. Нет, право овладевает самой волей, как потенцией, как властью. Объяснение, давае- мое Пухтой, таково: воля, как сила, при своём отношении к предмету, под- чиняет его, начинает господствовать над ним. К примеру, факт собствен- ности должен признаваться вне зависимости от того, используется ли она во благо, или во зло. Право, тем самым, обнаруживается в лицах, их воле и их воздействии на предметы. Воля эта двоякого рода: выражающая соб- ственность общества и собственность определенного лица. Для обеих употребляется слово «право» [см. 146, с. 431-432]. В результате разбора выясняется, что Пухта постоянно вёл речь о праве собственности – соци- альной или индивидуальной. Доказать того, что право овладевает волей он не смог. Наоборот, человек волен по-разному распоряжаться своим правом собственности, используя её во благо, или во зло. Но воля и право при этом остаются разнородными инстанциями. Кое-кто излагает позицию Руссо, правда, без ссылки. Он обращает внимание на общую волю, включённую, по его мнению, в сущность права. Тем самым, общая воля становится у него сущностью права [см. 153, с. 126-127 ]. Руссо более глубок, нежели он представлен. Он признаёт за об- щей волей верховное право по управлению силами государства, если она направлена к общему благу [см. Руссо 51]. При этом Руссо различает между собой так называемую общую волю и волю всего общества, кото- рая и выражает насущные его интересы. Тогда как просто общая воля мо- жет отражать интерес конкретных групп людей [см. 178, с. 59]. Таким обра- зом, Руссо не сливает всеобщую волю с правом, но увеличивает значи- мость всеобщей воли фактом признания её верховного права на многие деяния. Анализирует процедуру сближения права и силы Ильин, и не он один. Ильин констатирует, что произвести анализ понятий права и силы, значит обнаружить возможность совмещения методологического ряда правоведения с понятием силы. Тогда решится и противоположный во- прос: возможен ли полный отказ от методологического сближения права с силой. Понятие силы лежит всегда в реальном ряду, имеет всегда онтоло- гическое значение, тогда как понятие права не находиться в реальном ря- ду, поясняет Ильин. Для того, чтобы понятие права сблизилось с понятием силы, необходимо, чтобы оно само стало членом реального ряда. Вне это- го понятия силы и права не могут сближаться. В том случае, если сила мыслится в виде метафизической сущности, то и право обретает метафи- зическую реальность; если же сила мыслится в эмпирическом духе, то право обретает эмпирическую реальность, становясь реальным, суще- ствующим во времени [см. 86, с. 94-96]. Из рассуждений Ильина становит- ся ясно, что сам он не даёт твёрдого ответа на вопрос о соотношении пра- 75 ва и силы, отдавая предпочтение обеим позициям – метафизической и ре- альной. Хотя сила в метафизическом плане является силой духа, тогда как в реальном плане – физической силой. Причём ни та, ни другая не связа- ны непосредственно с понятием права, а могут лишь быть дополнитель- ным условием, увеличивающим значимость полученных полномочий, но только в духовном плане. Физическое понятие силы принципиально к пра- ву не относится, часто становясь условием бесправия. Сила физическая наиболее тесно соприкасается с законом, проявляясь в виде форм пресе- чения нарушений, либо форм применения наказаний за преступные дея- ния. Но и она по сущности не тождественна даже закону. Совсем по-иному начинает трактовать Ильин соотношение права и силы тогда, когда в тему обсуждения входят представления о власти. Те- перь он уже выводит повелительную природу права. Ильин сообщает, вроде бы, всем известные вещи, что норма права обязывает человека к тому или иному действию вне зависимости от его желания или нежелания. Такое обязывание носит повелительный характер, вне зависимости от то- го, запрещает ли норма права что-либо, или к чему-либо понуждает. В лю- бом случае человек, полагает Ильин, обязан ей подчиниться [см. 86, с. 126]. На данном этапе рассуждения Ильин допускает распространённую теоретическую оплошность, утверждая, что обязывает и повелевает сама норма права. Обязывают и повелевают всегда субъекты действия, тогда как нормы становятся знаковыми, застывшими слепками волевых актов. Причём, повелевание и обязывание, зафиксированное в той или иной норме права, становится формой принудительного действия, а вовсе не права. Право в данном случае оказывается омонимом: оно, в одном слу- чае, имеет вид полномочий, которыми наделено лицо; во втором случае право превращается форму, пропускающую сквозь себя повеления в от- ношении к принуждаемым гражданам. Причём, что очень важно, и что упускают из виду многие, во втором случае имеет место отрицание права, превращение лица, в связи с этим, в бесправное существо. Следователь- но, принуждающая норма содержит в себе право в его отрицательном, словно убивающем его значении. Таковы в большинстве случаев принуди- тельные нормы законов. Исключением кажется использование принужда- ющих норм права в отношении к правонарушителям и преступникам. В ре- альности исключения нет: правонарушитель или преступник своим деяни- ем уже уничтожил положительное право (утвердив взамен него своё). Принуждающая норма, таким образом, отрицает отрицательное, то есть восстанавливает правовое состояние, когда люди спокойно могут пользоваться своими полномочиями. Объективность норм права Теория объективного права Кельзена Специалисты современной юриспруденции в большинстве своём убеждены в объективном существовании позитивного права. Мало кто упоминает в текстах, но в умах наверняка живёт грандиозный опыт обос- нования объективности права, предпринятый Кельзеном. Обратимся к его концепции права. Кельзен выступил против растворения юриспруденции в политико- правовых суждениях. Он поставил перед собой грандиозную задачу – пре- вратить юриспруденцию в образец подлинной науки. Хотя и добавил, что речь ведёт о науках о духе [см. 99, с. 3]. Такая заявка тотчас породила 76 противоречие: наука с момента своего возникновения целиком и полно- стью была посвящена изучению состояний материального мира. И. Кант, начав свой исследовательский путь физиком, после переключив внимание на философию, не мог не заметить принципиальной разницы между двумя данными методами познания мира. По этой причине он был вынужден констатировать наличие пропасти между науками о природе и науками о свободе. Первые законы всегда имеют отношение к естественным наукам, вторые он назвал науками о духе. Будь Кельзен последователен в отно- шении к познанию духовных явлений, он не применил бы понятие «науки», заменив его иным понятием, не имеющим ассоциаций с научно- материальным познанием. Но случилось то, что случилось. Даже Гегель форму логического мышления – чисто субъективного процесса – назвал «Наукой логики». Видимо, был необоримо велик авторитет научных изыс- каний. Отсюда возник парадокс: философы стремились уподобить свои исследования научному познанию, естествоиспытатели, начиная с Ньюто- на 35 , предприняли попытку уподобить свои изыскания философскому по- знанию. Также впоследствии поступил О. Конт, основатель позитивизма, назвав свою работу, направленную на обоснование строго научного мето- да, «Дух позитивной философии». После, правда, поразмыслив, следую- щее произведение он обозначил иначе: «Курс положительной филосо- фии». В реальности Конт добивался строго объективного знания в мате- риальном плане, хотя также упорно настаивал на философском статусе своего труда. Возникло зримое противоречие: либо признавать статус фи- лософии (отказываясь от материальной науки), либо (следуя науке) от- вергнуть философское знание вообще. В итоге представители позитивиз- ма пошли по второму пути – пути материально выразимой строгости и точ- ности. Вопрос, справился ли с отмеченным противоречием Кельзен? Сам он считает свою теорию продолжением исследований позити- визма в юриспруденции XIX в [см. Кельзен, с. 4]. То есть, связь его трудов с учением О. Конта очевидна. При этом Кельзен безоговорочно восприни- мает Кантово деление всех видов познания на науки о природе и науки о духе. Он вносит свою поправку применительно к праву, считая науку о праве некой провинцией, имеющей дальнюю связь с центрами духовного развития. Провинцией юриспруденция им названа потому, что данный вид знания слишком долго следовал стандартам древнеримского права, не поддаваясь веяниям прогресса в науке. Несмотря на крепкую традицию в юриспруденции, казалось бы, спасающую от любых политических влияний, влияния эти, и довольно активные, давали о себе знать. Одна часть крити- ков юриспруденции считала её совершенно бессодержательной, пустой игрой понятий; другая часть видела в юриспруденции некое законсервиро- ванное знание, никаким способом не поддающееся прогрессу в науке, а потому содержащее в себе разрушительные тенденции, опасные для раз- вивающихся общественных отношений и необходимых для этого форм государства и его права. В противовес этим политическим процессам Кельзен стремится создать безусловно чистое учение о праве, которое существовало бы в стороне от какой-либо политики, отдалившееся от пульсирующей жизни и лишенное ценностных критериев [см. Кельзен, с. 5]. По всей видимости, Кельзен, следуя, «Критике чистого разума» И. Кан- та, предпринял попытку создать аналогичное учение в отношении к поня- тию права. На примере смежных дисциплин – математики, логики и линг- 35 Для тех, кто подзабыл, Ньютон назвал свой труд математическими началами натураль- ной философии. 77 вистики – предпринимавших аналогичную попытку, стало ясно, что путь такой приводит к формализации знания. 36 Польза от неё в целом немалая – создание компьютерных программ и моделирование искусственного ин- теллекта. Но данные поиски не привели к сколько-нибудь значимым ре- зультатам в процессе содержательных открытий. Насколько способен справиться с аналогичным затруднением Кельзен? Заявив критерий чистой науки, Кельзен неожиданно озаботился до- полнительным социальным условием: ради создания объективной науки о праве и государстве ему потребовался период социального равновесия [см. 99, с. 6]. Данное условие относится к области фантастики, так как на всём протяжении истории внутри государств и, особенно, в межгосудар- ственных отношениях сохраняется постоянная нестабильность. Потому учение о чистом праве, предполагающее в качестве основания социаль- ное равновесие, либо вообще не может состояться, либо ему необходимо ориентироваться на социальные конфликты и вводить их теорию. Встав перед серьёзной проблемой фактической невозможности создания чистого учения об юриспруденции, Кельзен, видимо в соответствии с заранее воз- никшей установкой, сам предпринимает критику юриспруденции из-за её некритичного смешения с психологией, социологией, этикой и политиче- ской теорией. Ему приходится признать, что данные предметы, несомнен- но, тесно связаны с правом, а, значит, смешение, вроде бы, неминуемо. Кельзену это сближение не нравится, и он настаивает на отграничении по- знания юриспруденции от смежных дисциплин. Тут вновь возникает проти- воречие: отрицать связь со смежными дисциплинами невозможно; в то же время, необоримо желание преодолеть методологический синкретизм, за- темняющий сущность юриспруденции и восстанавливающий её связь с другими предметами [см. 99, с. 10]. Возникшее противоречие словно возвращает мысли Кельзена вспять, обязывая задать уже заданный вопрос: при чётком различении естествен- ных и общественных наук, соответственно, при взаимно различающихся предметах, природе и обществе, юриспруденция 37 – это естественная или общественная наука, это тип права естественный или общественный? [см. 99, с. 11]. Вопрос поставлен не совсем корректно: если допустить суще- ствование правоведения в природе самой по себе, это допущение окажет- ся неточным, так как животный и растительный миры не соблюдают ника- ких прав в их человеческом понимании. Кельзен всё же идёт по скользкому пути, стараясь сгладить различие между природой и обществом: обще- ство, мол, четко и однозначно не противопоставишь природе, так как об- щество – это всего лишь часть жизни вообще, а потому и часть природы. Соответственно, и право одной из сторон принадлежит к природе, а, зна- чит, ему присуща, кроме общественной, также и природная сторона [см. 99, с. 11]. Думается, что Кельзен пошёл в своём доказательстве совсем не по тому пути: вместо исследования сущности нормативного поля, он пу- стился в общефилософские рассуждения о соотношении общества и при- роды. Человек и общество – действительно части природы, но не природы в её материальном и животном качестве. В противном случае пришлось бы разрабатывать чистое учение о праве в отношении к миру животных, рыб и насекомых. В отличие от них любое человеческое существо обла- 36 Трынкин Вадим. Схематизм и откровение – М.: Изд-во «Спутник +», 2016. – С. 60 и да- лее; 109 и далее. 37 Кельзен всюду пишет «правоведение», фактически имея ввиду именно юриспруден- цию. 78 дает духовным началом, никак не сводимым к закономерностям природы. Кроме того, человеческое общество уникально невероятной сложностью общения людей друг с другом. Эта сложность не идёт ни в какое сравне- ние с отношениями живых существ и с явлениями неорганической приро- ды. Потому природный фактор в обществе людей играет второстепенную, или даже третьестепенную роль. Соответственно, если разрабатывать правовую систему для общества и его развития, невозможно полностью отвлечься от психологических и политических условий существования права. Пройдя путь опасных для его позиции общефилософских рассужде- ний, Кельзен опять игнорирует нормативное поле, обращаясь к существу отдельного правового акта. В нём он видит внешнее воздействие на чело- века, всегда протекающее в пространстве и во времени. Со стороны субъ- екта этот акт предстаёт в виде чувственно воспринимаемого события. Данное событие Кельзен именует природным явлением, которое опреде- лено законом причинности [см. 99, с. 12]. Любое событие, воспринимаемое чувственно, есть акт субъективный. Закон причинности, значимый при рождении стихий, в этом конкретном случае не применим. Пространствен- но-временные формы для самого человека, воспринимающего текст, ниче- го не значат, даже если процесс восприятия отодвинут от акта написания завещания на полгода или год. Человеку важно само содержание данного текста. Видимо, почувствовав, что чисто природный смыл права слишком далёк от жизни человеческого общества, Кельзен делает шаг назад. Ему приходится уточнить: природное явление как таковое не относится к пред- мету собственно юридического познания, более того, вряд ли вообще от- носится к праву. Но стремление добиться объективной сущности права опять сбивает его с пути. Кельзен рассуждает так: действие становится правовым актом не в силу его фактичности, связывающей его с системой природы. Главным становится объективный смысл правового акта, значе- ние, которым он обладает [см. 99, с. 13]. В тексте вновь возникает проти- воречие: любой смысл всегда субъективен, как субъективно и значение правового акта, так как для любого человека всегда важен и смысл, и зна- чение того акта, в соответствии с которым он может быть осуждён или по- милован. Объективным может быть только факт правового деяния. Но он, как выяснено, возникает на основе субъективных мотивов, которые и вы- двигаются на первое место при его анализе. Не случайно Кельзен вспом- нил о значении, которое возникает при расшифровке мотивов произошед- шего правового деяния. После долгих отступлений Кельзен, наконец, вышел к нормативному полю. Воспринял он его не целиком, а в рамках конкретного действия, по- лучающего свое правовое значение в связи с существованием изданной для подобных случаев нормы. Саму норму он определил в виде схемы ис- толкования [см. 99, с. 13]. В этом фрагменте Кельзен обращает внимание на поступок/проступок в связи с возможностью его юридической квалифи- кации на основе нормы. Его первостепенно интересует заранее заготов- ленная норма в её схематичной форме, которую саму по себе можно обо- значать, как объективную. Действительно нормы в латентном состоянии объективны. Однако нормы существуют не сами для себя, а для их приме- нения. Начавшийся анализ поступка, в данном случае, по сути субъектив- ный, опирается на норму лишь как на образец части статьи, на основании которой сознанием юриста может быть оценено (также субъективно) пра- вонарушение. Норма, как и судебный приговор – это промежуточные эта- пы расследования, где последнее начинается сознанием, продолжается в 79 виде анализа и осознания и завершается осознанно сформулированным приговором. Все эти этапы опираются на содержательную основу право- ведения, с которой Кельзену невозможно не считаться. Тем не менее, он стремится представить лишь процесс нормообразо- вания, видя в нём сугубо объективное движение норм. Например, он пола- гает, что правовой или противоправный акт, получающий значение по- средством нормы, имеет возможность её использовать в силу ранее со- зданного правового акта. То есть, по Кельзену, подлинное движение про- исходит от одного правового акта к другому, и так – по всей их цепочке. Казалось бы, создав объективную цепочку из правовых актов, Кельзен до- стиг состояния их полной объективности. Но он не в состоянии удержаться в лоне чисто объективного процесса, так как осознаёт, что параллельно и в постоянной связи с ним движутся процессы чувственного восприятия норм, мыслительные процессы их восприятия и истолкования. Благодаря им фактический состав некоего деяния выявляется, осознаётся и квали- фицируется сознанием в соответствии с тем или иным кодексом [см. 99, с. 13]. То есть, словно мёртвое состояние норм самих по себе мало кому ин- тересно. Главное совсем иное: запечатанный в них и после воспринятый смысл и его значение. Столь же субъективным началом являются акты воли, о которых вспоминает Кельзен. В случае приказания, с одной сторо- ны, и исполнения приказа, с другой – смысл правового акта обусловлен взаимодействием двух воль. Кельзен сводит такое взаимодействие к вы- сказыванию – как необходимо поступать [см. 99, с. 14]. Принцип объектив- ности права, в этом случае, безусловно переходит в акт субъективных от- ношений, и лишь где-то в стороне присутствует правовой акт, характери- зующий специфику приказа. Впрочем, даже в сути этой подразумеваемой нормы Кельзен ищет объективный смысл. После, мол, произнесения приказа, когда субъектив- ная его форма перестала существовать, сам он продлевает своё действие в виде сформулированного долженствования. Характер этого долженство- вания Кельзен считает объективным, содержащим в себе вид обязывания в отношении адресата [см. 99, с. 17-18]. В жизни такого рода обязываний достаточно много. Жена обязывает мужа купить ей какую-то вещь. Также поступает ребёнок в отношении к уходящему родителю, например, обязы- вая его не забыть ему позвонить, и т.п. И, надо признаться, такие формы обязываний, действительно, остаются в сознании ушедших людей в виде некой объективности. Но эти объективности идеальны, так как живут толь- ко в сознании людей. Аналогично, и приказ начальника, оставшийся в го- лове служащего, также объективен идеально. Этого ли эффекта добивал- ся от норм и правовых актов Кельзен? Сам он разъясняет: в действиях людей сталкиваются субъективные требования и объективно возникающие долженствования. Терпящий бедствие просит другого о помощи, а другой человек обязан ему помочь. Кельзен, как и в только что приведённых при- мерах, фиксирует возникновение обязывающей другого человека нормы, имеющей объективное существование. И уточняет: такого рода обязыва- ние может иметь место при наличии общей нормы, установленной основа- телем религии [см. 99, с. 19]. Фактически никаких обязывающих норм для спасения тонущего нет, есть лишь нравственный долг. Лишь спасатель на службе обязан помогать утопающим. Когда же Кельзен сообщает о нали- чии общей нормы, установленной основателем религии, он имеет в виду наличие правового поля, представленного нормами божественного права. Однако данное правовое поле существует только в духовном (условно 80 идеальном) пространстве, связывающем людей друг с другом, не будучи объективным материальным правом. Иногда Кельзен опирается на явно субъективные факторы, ища в них крохи объективности. Например, описывая принудительный порядок, он характеризует предписания, осуществляемые под угрозой актов принуж- дения, или причинения зла (лишения жизни, свободы, собственности и т.п.) в виде безличного правопорядка [см. 99, с. 61]. Но каким бы ни казал- ся безличным правопорядок, он насквозь пропитан значениями. А послед- ние несут в себе те виды экспрессии, которые предполагались правителем и исполняющим его волю законодателем. Суть в том, что в таких значени- ях содержатся два вида наиболее сильного воздействия на человека – принуждение и причиняемое ему зло. Примеров произвольного принужде- ния и даже жестокого наказания лиц, фактически не совершавших никаких преступлений, в истории немало. Достаточно вспомнить приговоры «тро- ек» в сталинское время, по результатам которых многие невинные люди оказались в лагерях сроком на десять лет без права переписки. Такой правопорядок может быть лишь духовно-объективным (в противоесте- ственном плане), и никаким иным, даже если он состоит из норм позитив- ного права. По прошествии десятков страниц, Кельзен ищет объективную основу права в виде законов логики, видимо, тоже чистой. В частности, рассуждая об установленной правовой властью норме, предписывающей необходи- мость возмещения ущерба и налагающей принудительное взыскание в случае неисполнения, он характеризует её в виде отстранённой от харак- теристик истинности или ложности. Аргументом его становится квалифи- кация нормы в виде текстового высказывания, которое Кельзен рассмат- ривает, как объективное предписание, но не как содержательное описание предмета [см. 99, с. 98]. Чистая логика – это тоже вид духовно- объективной реальности. Кроме того, в представленном фрагменте задей- ствованы многие не прояснённые Кельзеном субъективные факторы. Та- кова властная фигура, устанавливающая норму, которая содержит её намерение. В этом намерении присутствуют два варианта исполнения нормативного повеления власти: возмещение ущерба; отказ от него, пред- полагающий осознано подобранную санкцию, принуждающую к исполне- нию нормы. Намерение и его варианты запечатлены в содержании нормы, которое и вычитывают своими сознаниями исполнители: первый – фикси- рующий факт исполнения предписания и второй, подыскивающий санк- цию. Ко всем субъективным вариантам создания и последующего вопло- щения нормы вполне применимы критерии, только не истины и лжи, а справедливости или несправедливости. Таким образом, продвижение Кельзена к объективности нормы безусловно превращает её в объектив- ность духовную, действительно насыщенную многими намерениями, во- левыми приказами, уклонениями и разными страстями. Не замечая сути полученного результата, Кельзен продолжает актив- но искать связи чистой науки о праве, по существу, науки общественной, с естественными науками. Такой нитью связи между данными науками мо- жет быть, по его мнению, принцип причинности. Данный принцип, полагает он, одинаков как в общественных, так и в естественных науках. А потому разница между ними может относиться лишь к степени применения такого принципа, но не в нём самом [см. 99, с. 113]. Принцип причинности, на что не обратил внимание Кельзен, является общенаучным и философским принципом, используемым не только в общественных, естественных науках, но также в искусствознании и даже в теологии. Причём, что наибо- 81 лее существенно, он характерен как для объективных законов, предопре- деляющих развитие природы и общества, так и для познающего сознания. Собственно, сознание и использует принцип причинности в максимальной степени, вне зависимости от объекта исследования. Потому устанавли- вать связи между естественными и общественными науками, основываясь на данном принципе, как это делает Кельзен, малопродуктивно и неточно. В то же время, поскольку принцип причинности максимально используется сознанием, Кельзен выходит к очередному признаку духовной объективно- сти. В конце своей книги Кельзен пишет о противостоянии двух систем норм – субъективной и объективной, и заявляет о своей борьбе с таким дуализмом. Борьба состоит в разъяснении, будто бы от понятия лица с его персонификацией происходит редукция к норме права, связывающей по- ведение человека с санкцией, а реализацию санкции он ставит в зависи- мость от предъявленного человеку иска. Тем самым, почему-то считает Кельзен, происходит сведение учения о субъективном праве к объектив- ному праву [см. 99, с. 238]. В этом фрагменте Кельзен всё своё внимание фокусирует на процедуре перехода от человека-субъекта к норме права и последующей санкции, произошедшей на основании некоего иска. Возни- кающая норма и последующая санкция становятся, по Кельзену, процеду- рой преобразования субъективного деяния в объективное право. Причём, и норма, и санкция рассматриваются Кельзеном, как проявления данного права. В то же время, Кельзен либо забывает, либо не учитывает, что как норма, так и санкция предваряются соответствующими мотивами (полити- ческими, юридическими и психологическими), обдумыванием их сути и формы, способом помещения той и другой в соответствующий закон или кодекс. Все перечисленные процессы субъективны. Далее последуют предопределённые субъективными основаниями разбирательства в суде, с применением субъективных мнений прокуроров, адвокатов, наконец, судьи (который также субъективен в своём решении). Произошёл ли переход субъективного права в объективное? С самим фактом такого перехода согласиться можно и нужно. Но стало ли объек- тивное природно-объективным, к чему постоянно стремится Кельзен? От- вет будет отрицательным, поскольку данное объективное впитало в себя весь эмоциональный строй, связанный с возникновением мотивов при со- здания нормы и санкции; весь аналогичный эмоциональный строй, сопро- вождающий процесс их восприятия. Даже в связи с данными двумя осно- вополагающими этапами Кельзен сумел доказать возникновение не просто объективных, но духовно-объективных норм и санкций. Причём, эта ду- ховная объективность в позитивном праве не пребывает в себе самой, а постоянно взаимодействует с сознаниями людей: человека, совершившего деяние; лиц, дававших направленность и осуществлявших создание норм и санкций; лиц, их использующих в процессе обвинения, защиты, судебно- го решения. Такое сложное взаимодействие ещё более усиливает духов- ную составляющую норм и санкций. В результате, на всём пути поиска подходов к аргументации чистого объективного права Кельзена сопровож- дало мощное противоречие. Его суть рождалась из его постоянных стрем- лений уподобить данное право естественным наукам, тогда как его соб- ственное сознание, словно вырвавшись из-под намерений автора, сумело обосновать реальность объективно-духовного бытия права. |