фвф. 16707646975743_пр 7 + кр Социология культуры. Написать конспект текста на листочке Тема Социология культуры Виды культуры

• Название: Написать конспект текста на листочке Тема Социология культуры Виды культуры
• Дата: 06.01.2023
• Размер: 2.02 Mb.
• Имя файла: 16707646975743_пр 7 + кр Социология культуры.doc
• Тип: Конспект; #874183
• страница: 24 из 25

16. ТЮРЕМНАЯ КАРТИНА МИРА -127 стр

И зучением русского криминального и тюремного миров занимались на­чиная с XIX в. языковеды, этнографы, криминалисты. Тюрьмоведение за­родилось в конце XVIII в., его развитию содействовали пенитенциарные конгрессы (с 1840-х гг.), а также периодическая литература. Из числа фунда­ментальных отечественных работ, содержащих материалы по истории русской тюрьмы, можно назвать исследования Н.Д. Сергеевского, И.Я. Фойницкого, Н.С Таганцева, СВ. Познышева и др.²³ Этнографами, психологами, фольк­лористами описывались разные аспекты тюремной картины мира. Первую музыкальную запись тюремного фольклора осуществил композитор В.Н. Гартенвельд, совершивший в 1908 г. поездку в Сибирь для изучения пе­сен каторги и ссылки. Особенности тюремной психологии привлекли внима­ние М.Н. Гернета, выпустившего в 1925 г. книгу «В тюрьме», в которой был обобщен материал, собранный в тюрьмах Москвы и Петербурга, ему же при­надлежит многотомный труд «История царской тюрьмы». В числе наиболее глубоких исследований можно назвать работы Т.М.Акимовой, В.Г. Шоминой, СИ. Красноштанова, A.M. Новико­вой. Тексты, отражающие дореволю­ционную тюремную традицию, запи­сывали и публиковали В.П. Бирюков, Е.М. Блинова, А.В. Гуревич, Л.Е. Элиа-сов, А. Мисюрев и др. Тема советских тю­рем стала популярна в нашей фолькло­ ристике и этнографии в начале 1990-х гг. В 1990 г. появились работы Л. Самой­лова, В.Р. Кабо, ГА. Левинтон, посвященные этнографии тюрьмы и лагеря²⁴. Постепенно начали появляться антологии современной тюремной лирики. Фольклористы заинтересовались и другими жанрами современного тюрем­ного фольклора: мифами, преданиями, устными рассказами заключенных. Кроме весьма квалифицированных работ А. Гурова интерес представляют также публикации В.Ф. Пирожкова, одного из самых больших специали­стов по криминальной субкультуре, А.Н. Олейника, А.А. Тайбакова, О.Богачева, Ю.П.Дубягинаи Ю.К.Александрова. К слову заметить, самые пер­вые исследования криминальной субкультуры начали проводить сотрудни­ки МВД, хотя их работы по этой теме и носили, по меньшей мере, гриф «для служебного пользования».

Структуру, содержание и символы тюремной картины мира исследовала Е.С Ефимова. Ей удалось установить, что пространство воспринимается в ней как замкнутая территория, а время — как циклически повторяющийся процесс (видимо, пропорциональной количеству «ходок» и отсидок)³⁰. Две яркие доминанты арестантской картины мира — путь и круг. Представите­ли тюремного мира называют себя бродягами, которые скитаются — по воле «злого рока» — по жизни и не знают приюта. Путь арестанта противопо­ставляется вольным дорогам: в пространстве тюремном — это пути замкну­тые: дом — СИЗО — вокзал — столыпинский вагон — центральная тюрь­ма — зона — дом — СИЗО и т.д. Дороги (из КПЗ в центральную тюрьму, из Централа на зону) тоже замыкаются: за временным посещением простран­ства свободы следует новое посещение тюрьмы. Возникает представление о «плене дорог». Россия оказывается в этой картине мира лишь большим тюремным кругом. Преступник воспринимает тюрьму не как эпизод или этап в своей жизни, а как безальтернативный способ существования. Сво­бода для него — случайная остановка в пути, а тюрьма — конечная станция назначения или постоянное место пребывания.



Если есть криминальные миры, то должна быть наука, занимающаяся их изучением. — тюрьмоведение

Статус преступника подразумевает положение выключенное из основ­ной социальной иерархии: преступник пребывает вне общества и активно ему противостоит, будучи активным изгоем, он находится вне культурного пространства. Пространственное положение преступника зафиксировано в жаргоне: представители криминального мира называют себя бродягами и ларам срисуют свою жизнь как странствие. Идея бродяжничества сближает современную криминальную субкультуру со старинной культурой разбой­ников и пиратов, также именовавших себя бродягами.

Тюрьма всегда считалась единственным местом, которое вор называл домом. Она выполняла функцию укрепления статусной репутации вора, измерителем которой являлась продолжительность отсидки. Человек, не по­бывавший в заключении («не топтавший зону»), не мог претендовать на высокий статус в уголовных кругах. С давних времен сохранилось обязатель­ное требование к «честному вору» иметь несколько судимостей и время от времени попадать в места лишения свободы (по «закону», настоящий вор должен встретить смерть на тюремных нарах).

Однако ныне отношение воров к тюрьме изменилось. Если прежде про­вести большую часть жизни в тюрьме считалось особым признаком касто­вости, то сегодня вор стремится оставаться вне тюрьмы, рассматривая даже день за решеткой недопустимым. Традиционные символы вора, типа кра­сочных татуировок, устарели. Чисто выбритые, в модной одежде, разъезжа­ющие на иномарках и проживающие в городских либо загородных хоромах воры в законе и криминальные авторитеты — органичная и неприметная часть атрибутики современной рыночной культуры.

Тюремной картине мира свойственны экзальтация, ностальгия и роман­тизация воровской действительности. В этом специалисты видят проявле­ния театральности, гипертрофированного ритуализма. Жизнь в зоне подчи­нена уставу, регламентированы все детали частной жизни, особенности одежды, условий быта. Отклонения от нормы обретают особую символиче­скую роль. Противопоставляя свои законы официальным, воры и блатные заботятся о соблюдении неформальных предписаний и правил. Вор негатив­но относится к государственной власти, это отношение проецируется на его отношение к администрации тюрьмы и лагеря. В знак протеста против за­конов, установленных администрацией, весь распорядок дня в тюрьме и ИТУ (исправительно-трудовом учреждении) демонстративно нарушается. В прошлом символическое отрицание работы выражалось в подчеркнуто ритуализованных действиях: воры устраивали театрализованные представ­ления, сжигая орудия труда и греясь у подобных костров.

Поведение современного вора соотносимо с поведением мифологическо­го трикстера, скомороха, сказочного героя-вора: он носит маску «дурачаще­го дурака», которая является одним из основных его орудий. Кража и обман — основные доблести вора. Вор — хитрец, интеллектуал, лгун. Каждый его пос­тупок, пишет Е.С. Ефимова, носит двойной смысл: истинный и ложный, на­правленный на обман простака, чей ранг ниже. Простаком или дураком мо­жет являться на свободе — жертва преступления, в тюрьме — представитель администрации или первоход, новичок в тюремном сообществе, еще не про­шедший инициацию и не ставший «своим». В основе воровского мировиде-ния лежит игра, освобождающая от законов жизни. Словесное искусство во­ров — это, в первую очередь, искусство лжи. Одна из ведущих форм тюрем-но-воровского фольклора обозначается жаргонным термином «прикол». Приколы сопровождают все бытовые действия заключенных: используются при отказе от работы, за едой, во время картежных игр.

Он, как и актер, ведет двойную жизнь, умеет притворяться, выдумывать, отшучиваться, постоянно находясь в жесточайшем напряжении, поскольку любой его жест или слово могут быть истолкованы не так или не в его пользу, и тогда провал — но уже не театральный, а реальный, грозящий его жизни, — неминуем.



В тюрьмах табуирован и ритуализирован даже жест поклона. Существу­ет тюремный запрет поднимать что-либо с пола. Табуирован красный цвет (ментовской). Табуированы также некоторые слова. Вместо «садись» гово­рят «присаживайся», вместо «спасибо» — «добро». Среди запретов наиболее важную роль играют те, которые связаны с предметами «низкими», ведь заключенные стараются держаться как «достойные арестанты» и «не ронять себя». Особую символическую нагрузку имеют действия, связанные с пара­шей: человек, моющий парашу, счита­ется опущенным.

Тюремная несвобода оказывается метафорой скорбного жизненного пути: человек неволен выбирать себе дорогу, за него распоряжается слепая судьба. Воры в законе традиционно мыслили себя жертвами судьбы или злого рока. Либо судьба, либо коварные обстоя­тельства толкали человека на неправед­ный путь: родители спились или умер­ли, ребенка выгнали из дома или он ос­тался с малых лет сиротой. Мотивация объективности того преступного пути, на который ему пришлось ступить как бы помимо своей воли, служит одной цели: оправданию себя перед миром и Богом. В тюремной лирике постоянно звучат темы несудьбы (недоли), раз­луки, жестокого рока, который олицетворяет поезд, уносящий заключенных в неизвестное будущее.

Вот и ловят! Сажают! Выходим! Но из круга не выйти беды. В этой жизни себя не находим, Не оймем новорусской среды.

В ставшем для вора единственным, хотя мрачном и холодном, простран­стве главного приюта жизни особо отмечены тюремные «святыни»: чай и си­гареты. Чаепитие и курение — не профанические действия, а центральные тюремные ритуалы, они объединяют заключенных в единую «семью», в кри­зисное время поддерживают целостность мира, не дают распасться времени и пространству, организуют зэковскую жизнь и наделяют ее сакральным смыслом. Сигареты и чай выступают символом жизни и тепла, дают возмож­ность обитателям «мертвого дома» почувствовать себя живыми людьми³³.

Вокруг «чифирбака» объединяется арестантская «семья». Совместная трапеза, так же как совместное курение, является знаком духовного родства заключенных. Поскольку «чифирение» считается администрацией наказу­емым либо неодобряемым деянием, то этот ритуал приобретает особое значение благодаря своей запретности. Он превращается в некую протестную акцию. А все, что делает зэк, должно, по воровским законам, противосто­ять или контрастировать с официальными нормами. Разговоры, сопровож­дающие чаепитие, тюремные «базары» «о житье и бытье», становятся также своего рода ритуализованным действием, в процессе которого возрастает степень групповой солидарности и причастности к общему целому.

Любое место в камере (у окна или, напротив, у параши) или на зоне (сто­ловая или мастерская) наделяется символическим значением и статусным рангом. Привилегированное, козырное место в камере и в бараке — даль­ний угол у окна, где и светлее, и не видно в глазок надзирателю — называ­ется воровским углом или воровским кутком. Здесь располагается отрица-ловка, идейные воры. Воровской ку­ток — место почетное, у параши — ме­сто позорное.

Для тюремной субкультуры харак­ терно чаепитие на полу, что определя­ется самим содержанием и условиями тюремной жизни. «Сидение» оказывается удобным жестом, по мнению Е.С. Ефимовой, выражающим положение социального изгоя, находящего­ся на дне общества, ведущего себя вопреки традиционным правилам и нор­мам, поэтому оно бывает запечатлено в памятниках тюремного изобрази­тельного искусства — на рисунках, изображающих тюремную жизнь.

Если в обычной жизни этикет предписывает благодарить Бога за еду и запрещает ее хулить, то тюремную пищу, напротив, принято ругать. Виной тому — отвратительное качество тюремной баланды. Оценка тюремной пищи как несъедобной выражает негативное отношение к администрации тюрьмы, к собственному положению арестанта-невольника. Запрещается благодарить и за подарки. Когда один заключенный передает другому сига­реты или чай, можно ответить «добро», но не «спасибо», поскольку чай и сигареты — это часть «общака», а он принадлежит всей арестантской семье³⁴. Важнейшей метафорой тюремной субкультуры является пища — суточ­ная норма хлеба заключенного (горбыль, костыль, птюха, кровная пайка). Мотив пайки встречается в тюремных пословицах и поговорках, наивной литературе осужденных. Тюремная пайка хлеба не разрезается, а ломается, что зафиксировано и в языке («пайку ломать»). Тюремный хлеб — особый культурный артефакт. Самое большое преступление против ближнего в тюрьме — похищение пайки хлеба. Хлеб может восприниматься как несъе­добный, горький, являясь метафорой горькой доли заключенного. Мотив «горького тюремного хлеба» встречается в альбомных стихах и афоризмах заключенных³⁵. Вместе с тем тюремный хлеб может восприниматься как единственный предмет, связывающий с волей. Символически он связан с небом, с живым пространством воли.

В тюрьме и на зоне высока символическая роль одежды: отклонения от установленного образца — знак особого положения зэка. Воры в законе имеют право носить особую одежду: в прежние времена они подбивали са­поги звенящими подковами, ушивали форму, шапки носили набекрень, вставляли фиксы. Сегодня воры и блатные выделяются из толпы заключен­ных за счет более богатой и нарядной одежды, в тюрьме они имеют возмож­ность одеваться так же, как на свободе. Аристократизм вора проявляется в его пренебрежении к этим предметам, связанным с «телесным низом»: носки и сапоги, а также белье. Вор в законе никогда не будет чистить себе сапоги и стирать носки, он делает это через шестерок или обиженных, которые обязаны стирать носки и чистить сапоги прежде всего другим.

Наиболее популярны в тюремном мире такие жанровые разновидности



блатных песен, как баллады, лириче­ские песни, описывающие мир неволи (в том числе политические — дисси­дентские), удалые песни, шуточные песни эротического содержания, пес­ни-переделки. Большинство тюрем­ных песен можно назвать «слезными»: они призваны вызывать сочувствие к судьбам зэков. Тюремные баллады по­вествуют о судьбе преступника, расска­зывают о его детстве, первой любви, которая подчас и приводит к преступ­лению, о самом преступлении, о суде, на котором герой часто произносит покаянную речь, вызывающую слезы у слушателей. В поэзии заключенных подчеркивается, что человек в неволе утрачивает все. Но за утрату всего зэк обретает возможность и право быть глашатаем истины (подобно младенцу или юродивому). Теряя в мире тлен­ном, человек стяжает в мире вечном. Изгой в обществе, он мыслит себя приближенным к Богу в мире вечном. Социальное унижение в поэтическом воображении заключенного превра­щается в сакральное избранничество.

Важный элемент тюремной субкультуры — письма и записки. Их назы­вают малявы, малявки, мульки, ксивы. В тюрьмах и ИТУ основной формой общения является переписка. Деловые и дружеские письма отличаются друг от друга функционально и стилистически. Вторые могут представлять собой, к примеру, поздравительную открытку, посланную другому зеку, готовящемуся стать смотрящим за корпусом. Женщины получают и пишут в основном любовные «малявы». Для них характерна утрировка чувств, они обильно насыщены метафорами, сравнениями, гиперболами. Деловые послания — это инструкции и обращения, подписанные вором в законе или группой лиц. «Ксивы» поддерживают заключенных, в них даются инструкции по поведе­нию в тюрьме и на зоне, отношению к администрации, «мужикам», «коз­лам», «дороге». Подчас основной задачей «ксив», направленных в ИТУ, яв­ляется призыв к «слому зоны», т.е. обучение зэков тому, как взять верх над администрацией. Оговаривается тактика воров, направленная на «слом зоны»: подрывать авторитет начальства («красных», «своры»), бороться за то, чтобы «мужики» не работали³⁶. Тюремные письма часто шифруются, причем в них используются те же аббревиатуры, что в татуировках.



Тюремная субкультура — это система табу и ритуалов, которые регламентируют пребывание в зоне

Разнообразные фольклорные жанры представлены в памятниках письмен­ного фольклора заключенных: альбомах, песенниках, блокнотах. Альбомы художественно оформляются, а песни и стихотворения — богато иллюстри­руются. Наиболее популярны рисунки, изображающие решетку, наручни­ки, розы за колючей проволокой, горящие свечи. Заключенные демонстри­руют свое интеллектуальное превосходство над представителями властей и свободными людьми, они, как отмечает в своем исследовании Е.С. Ефимо­ва, используют в речи иностранные слова, заведомо непонятные ментам, афоризмы из Ницше и Шопенгауэра. Афоризмы заучиваются наизусть и находят место на страницах тюремных альбомов. Изречения на иностран­ных языках наносятся на тело в виде татуировок. Смысл изречения подчас забывается и носитель татуировки не может объяснить, что означает нане­сенная на его тело надпись. Афоризмы вообще чрезвычайно популярны в тюрьмах и ИТУ. Ими испещрены стены штрафных изоляторов, ими украшают альбомы и блокноты, они постоянно мелькают в разговорной речи. Традиционные тюремные афоризмы выражают идеологию криминального мира: презрение к властям и всему людскому «стаду»³

Неотъемлемой частью тюремной картины мира и тюремного фольклора выступают татуировки, клички, табу, ритуалы, жаргон.

В субкультуре осужденных, как и в архаичных культурах, широко распро­странены табу («западло»). Например, нельзя ни перед кем становиться на колени (особо рьяные последователи тюремных традиций выкалывают на коленях пятиконечные звезды). Если осужденный путем насилия или обма­на встал на колени, его статус понижается: вставший на колени не может командовать другими. Табу делятся на общеупотребительные и исключи­тельные. Вторые рассчитаны только для лидеров уголовного мира. Напри­мер, авторитет не может участвовать в художественной самодеятельности: его дело руководить людьми, а не паясничать на сцене. Какие тут могут воз­никнуть проблемы, показано в фильме «Комедия строгого режима», постав­ленного по рассказам С. Довлатова.

Средством уголовной коммуникации выступает особый язык — жаргон, или арго. Термин «арго», согласно словарю Мерриам Уэбстере и Оксфорд­скому толковому словарю обозначает «тайный, засекреченный язык», а жаргон — профессиональную лексику. Стало быть, если в криминальной культуре речь идет о подростках, то они пользуются арго, а если о профес­сиональных бандитах, то у них на вооружении жаргон. Хотя в тюрьме и на зоне используемый язык выполняет обе функции — конспирации и профес­сионализации.

В уголовной среде жаргон имеет три разновидности, каждой из которых присущи свои лексические и коммуникативные особенности: 1) общеуго­ловный жаргон, которым пользуются как обычные правонарушители, так и профессиональные преступники; 2) «тюремный» жаргон, типичный для мест лишения свободы; 3) специально-профессиональный жаргон, харак­терный только для преступников-профессионалов.

Уголовный (воровской) жаргон не является самостоятельным языком, он возникает и функционирует на базе общенационального языка и относит­ся к разряду условных языков. Они существуют у многих социальных групп (молодежный сленг, профессиональные языки) и выполняют сигнально-обособительную функцию: свидетельствуют о принадлежности к определен­ной социальной группе. Уголовному жаргону присуща и конспиративная функция: он служит средством засекречивания информации от «непосвяще-ных». Ему свойственны образность, парадоксальность, ироничность (напри­мер, изнасилование — это «лохматая кража»), что делает его привлекатель­ным для подростков.

Воровской жаргон возник достаточно давно, на Руси он берет начало от арго офень — жуликоватых торговцев-коробейников. И выражение «ботать по фене» (употреблять жаргон) есть искаженное воспроизведение выраже­ния «болтать по офенски». На Руси криминальный язык известен и под названием «блатная музыка». По словам В.И. Даля, эта «музыка» была разра­ботана столичными мошенниками, карманниками и ворами разного про­мысла, конокрадами и барышниками.

А вот некоторые исследователи считают, что в седьмом веке на Руси про­живал офенский народ, исчезнувший почти бесследно и оставивший о себе память лишь в русских былинах. Язык феней передавался поколениями, и вскоре его стали употреблять нищие, бродячие музыканты, конокрады, про­ститутки. Феней не просто общались, ею шифровали устную и письменную информацию, стремясь утаить смысл от лишних глаз и ушей. Жаргон вошел в воровские шайки, остроги и темницы, проник на каторгу. Их коренные обитатели даже отвыкали от родной речи, путая слова и выражения.

Изучение криминальных субкультур имеет долгую историю. Записи арго у славянских народов, сделанные собирателями-этнографами, писателями и лингвистами, согласно данным Е.С. Ефимовой, относятся к XIX—XX вв. Первые известия об арго (XVII в.) связаны с казаками, наиболее древний пласт арготизмов восходит к лексике новгородских и волжских речных раз­бойников, бурлаков, калик перехожих. В создании криминального фольк­лора принимали участие также бродячие ремесленники и торговцы (офени). К XVIII в. относятся и первые публикации разбойничьего и тюремного пе­сенного фольклора в сборниках Трутовского, Чулкова, Кирши Данилова. В отдельный раздел разбойничьи песни наряду с «воинственными» и «сол­датскими» выделяет П.В. Киреевский. В 1820—1830-е гг. начинается запись разбойничьих преданий, к которым примыкают и предания о крестьянских восстаниях. Разинский фольклор, разбойничьи песни и предания записы­вают А.С. Пушкин и Н.Н. Раевский. Образы арестантов и беглых каторж­ников эпизодически появляются в русской литературе, начиная с 1830-х гг., в творчестве И.Т. Калашникова, Н.С. Щукина, Н. Полевого, А. Таскина, Д.П. Давыдова. Внимательное изучение жизни и быта преступников начи­нается с «Записок из Мертвого Дома» Ф.М. Достоевского — возникают очер­ковые записки, повести, романы, посвященные исследованию острожной жизни. В числе первых — роман Вс. Крестовского «Трущобы». Большую роль в собирании демократического фольклора (фольклора социального проте­ста, народных бунтов, тюремного, фабрично-заводского, солдатского) сыгра­ли фольклористы второй половины XIX в.: описание быта «голи кабацкой», нищих, беглых воров и разбойников дает И. Прыжов в «Истории кабаков», как самостоятельную тему «вольных людей» выделяет Н. Аристов. Описа­телями тюремной субкультуры и собирателями тюремного фольклора ста­новятся политические заключенные — В.Г. Богораз, B.C. Арефьев, А.А. Ма­каренко, Ф.Я. Кон и др. Заключенными российских тюрем в разное время были Л. Мельшин, В. Фигнер, В. Короленко, В. Серошевский и др., в ме­муарах которых представлены зарисовки быта и жизни не только поли­тических ссыльных, но и представителей старой воровской среды. Интерес к жизни заключенных проявил А.П. Чехов, совершивший поездку на ост­ров Сахалин. Этнографически точные картины социального «дна» пред­революционной эпохи представлены в произведениях В. Гиляровского и М. Горького. В советское время заключенными российских тюрем стали многие литераторы и деятели культуры (А. Солженицын, В. Шаламов и др.),

в своих мемуарах и литературных произведениях осветившие некоторые осо­бенности субкультуры советской тюрьмы.

Жаргон в начале XX в. насчитывал почти четыре тысячи слов и выраже­ний. В дальнейшем тюремно-лагерная политика СССР для криминального языка открыла новую эпоху. В течение десятилетий жаргон изменялся и дополнялся. Лексический запас современной уголовной среды включает свыше десяти тысяч слов и выражений, многие из них применяются край­не редко (это пассивный запас). Для общения блатарю достаточно 300— 400 слов, хотя он понимает гораздо больше. Скажем, карманник сегодня во­оружен пятьюстами терминов и выражений, шулера имеют около трехсот, домушники — двести, грабители и наркоторговцы — по 100—150.