черный лебедь. Черный лебедь. Непредсказуемости
 Скачать 2.55 Mb.
|
|
Мои ошибки И, разумеется, мою книгу придирчиво изучали. Внимательно просмотрев разнообраз- ные письма и рецензии, я пришел к выводу, что мне незачем исправлять что-либо в первона- чальной версии (кроме нескольких опечаток и фактических неточностей) – если не считать двух взаимосвязанных моментов. На первый указал мне Джон Элстер. Я писал, что истори- ческому анализу всегда присуще искажение нарратива, так как считал, что в истории невоз- можна проверка путем прогнозирования и “фальсификации”. Элстер объяснил мне, что есть исторические теории, которые эмпирически опровергаются или подтверждаются и таким образом избегают искажения нарратива – например, археологи находят документы и пред- меты, дающие нам объективную информацию. В связи с этим я понял, что сама история арабской мысли – не застывшая окаменелость и что я угодил в ловушку, не учтя постоянных изменений в истории прошлого, которая, по большому счету, тоже является предсказанием. Я обнаружил (совершенно случайно), что принял на веру растиражированное представление об арабской философии, которому про- тиворечат существующие документы. Я преувеличил важность дискуссии между Аверро- эсом и Альгазелем. Как и все прочие, я полагал, что: 1) она была делом нешуточным и 2) 90 Любитель прогуливаться, фланировать (фр.). Н. Талеб. «Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости (сборник)» 227 не оставила камня на камне от арабской школы “фаласифа”. Выяснилось, что не так давно исследователи (например, Димитрий Гутас и Джордж Салиба) развеяли это заблуждение. Большинство тех, кто брался рассуждать об арабской философии, не знали арабского языка, поэтому многое просто домысливали (как, скажем, Лео Страусс). Мне отчасти даже стыдно, поскольку арабский входит в число моих родных языков, а я положился на третьестепен- ные источники в изложении ученых, не понимающих по-арабски (притом достаточно само- уверенных и невежественных, чтобы этого не осознавать). Я стал жертвой ошибки подтвер- ждения, подмеченной Гутасом: “По-видимому, мы всегда исходим из посылки, что арабская философия должна говорить то-то и то-то, и затем сосредоточиваемся лишь на тех пасса- жах, которые еще больше сбивают с толку, вроде бы подтверждая нашу посылку с помощью самих текстов”. Так что остерегайтесь истории. Об уязвимости и надежности Завершив “Черного лебедя”, я какое-то время размышлял над поднятой мной в главе 14 проблемой ненадежности некоторых систем с высокой концентрацией и с иллюзией ста- бильности и не изменил своему убеждению, что банковская система – мать всех наших гря- дущих неприятностей. В главе 6 (с историей про старых слонов) я объяснил, что учиться мудрости лучше всего у стариков – просто потому, что они наверняка владеют некими тай- ными трюками и “эвристиками”, не включенными в наш эпистемический ландшафт, трю- ками, сохранившими им жизнь в мире значительно более сложном, чем тот, который мы считаем познаваемым. Таким образом, старость подразумевает большую сопротивляемость Черным лебедям, хотя, как явствует из истории с индюшкой, никого ни от чего не гаран- тирует: старый – почти всегда более закаленный, но не обязательно неуязвимый. Однако несколько миллиардов лет успешного выживания дают неизмеримо большую закалку, чем тысяча дней. Ясно, что самая старая из окружающих нас систем – мать-природа. Подобные рассуждения стояли за эпилогизмом врачей-эмпириков постклассического Леванта (таких, как Менодот из Никомедии) – единственных практиков, объединивших скептицизм с реальным принятием решений. Они также единственные, кто использовал философию хоть с какой-то пользой. Предложенный ими метод – historia – заключался в том, чтобы максимально тщательно фиксировать факты при минимуме оценок и теоретиче- ских выводов, описывать факты, не пытаясь докапываться до “почему” и избегая всяческих обобщений. Этой форме “не-теоретического” знания нанесли огромный урон средневеко- вые схоласты – сторонники более точной науки. Historia, простая фиксация фактов, была поставлена на ступень ниже, нежели philosophia и scientia. До той поры даже философия гораздо больше задумывалась о механизмах принятия решений, чем о впечатлении, которое надо произвести на университетский аттестационный совет; а медицина являлась той сфе- рой, где эти механизмы применялись (и изучались): “Medicina soror philosophiae” – “Меди- цина – сестра философии” 91 Со времен схоластов формализованная наука тем, собственно, и занималась, что оттес- няла на обочину всех, кто предпочитал частности общему, выдвигая вперед обладателей всяческих степеней, вроде доктора Джона, в ущерб опыту и возрасту (перегруженным част- 91 Эмпиризм – это вовсе не отсутствие теорий, убеждений, не отрицание причин и следствий, это просто способ не быть лохом. Заключается он в стойком, заданном предубеждении против того, в чем хочешь найти свою ошибку – где есть некий пробел. Эмпирик рассматривает ряд фактов или их отсутствие через призму недоверия (отсюда связь между эмпиризмом и старой скептической школой Пиррона), тогда как все прочие укладывают отсутствующие элементы в рамки описанных систем или теорий. Главная задача эмпиризма – избегать ошибки подтверждения (эмпирикам больше нравится ошибаться в неподтверждении/фальсификации: этот принцип они открыли более чем за полторы тысячи лет до Карла Поппера). Н. Талеб. «Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости (сборник)» 228 ностями). Эта тенденция, возможно, и оправдала себя в классической физике, но не в гло- бальных масштабах; за всю историю медицины она погубила множество больных, в особен- ности еще до того, как зародилась клиническая медицина, и продолжает свою подрывную работу в социальной сфере, в частности, прямо сейчас. Главное, что передают вам старые учителя, – это, говоря религиозным языком, догмы (правила, которые нужно соблюдать, но не обязательно понимать), а не керигмы (правила, суть и цели которых вполне ясны). Очевидно, что мать-природа – система сложная, с паутиной взаимозависимостей и нелинейных связей, с устойчивой экологией (иначе она давным-давно бы рухнула). Это ста- рое, очень старое существо с безупречной памятью. У матери-природы не развивается с годами болезнь Альцгеймера – собственно говоря, есть доказательства, что даже люди не так уж легко утрачивают работоспособность мозга, если время от времени делают зарядку и постятся, ходят пешком, не злоупотребляют сахаром, хлебом, белым рисом и инвестициями в акции, не слушают лекций по экономике и не читают “Нью-Йорк тайме”. Позвольте мне вкратце изложить мои идеи о взаимодействии матери-природы с Чер- ными лебедями, как позитивными, так и негативными: природа куда лучше, чем люди, умеет извлекать преимущества из счастливых Черных лебедей. Избыточность как страховка Прежде всего, мать-природа обожает избыточность, у нее в арсенале целых три вида избыточности. Первая, самая понятная, – избыточность защитная, своего рода гаран- тийная, страховая избыточность, позволяющая вам выживать в неблагоприятных условиях благодаря наличию “запчастей”. Взгляните на человеческое тело. У нас два глаза, два лег- ких, две почки, даже два мозга (возможно, топ-менеджеры корпораций представляют в этом смысле исключение), и у каждого органа больше ресурсов, чем требуется в обычных обсто- ятельствах. Таким образом, избыточность равноценна страховке, и ее очевидные издержки связаны с затратами на сохранение работоспособности запчастей и с энергией, которая идет на то, чтобы они всегда были под рукой – несмотря на их бездействие. Полная противоположность избыточности – наивная оптимизация. Я прошу всех не посещать (традиционных) лекций по экономике и заявляю, что экономика нас подведет и погубит (мы еще рассмотрим доказательства того, что она уже нас подвела; хотя, как я уже говорил в самой книге, эти доказательства нам даже не нужны; достаточно обратить вни- мание на отсутствие научной точности – и этики). Причина здесь в следующем: такая эко- номика во многом основана на идеях наивной оптимизации, математизированной (и пре- скверно) Полом Сэмюэлсоном, и эта математика внесла очень большой вклад в построение общества, склонного к ошибкам. Экономист сочтет, что обслуживание двух почек и двух легких потребует слишком больших издержек: примите в расчет стоимость доставки этого тяжелого груза через всю саванну. От подобной оптимизации вам не поздоровится – первый же несчастный случай, первый же “сюрприз” убьет вас. Если бы мы отдали мать-природу на откуп экономистам, нас бы избавили от индивидуальных почек: мы ведь не нуждаемся в них постоянно, и “экономичнее” будет продать их и поочередно подключаться к некоей центральной почке. Кроме того, можно по ночам сдавать в аренду свои глаза, так как смот- реть сны можно и без них. В традиционной экономике почти каждая базовая идея (хотя меньшее число идей вто- ростепенных) с треском рушится при модификации некой предпосылки, иначе говоря, при “пертурбации”, когда вы меняете один параметр или же тот параметр, который в теории счи- тался фиксированным и стабильным, принимаете за случайную (рандомную) величину. На нашем жаргоне это зовется “рандомизацией”. Суть ее заключается в моделировании оши- Н. Талеб. «Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости (сборник)» 229 бок и изучении последствий всевозможных замен (у меня теперь есть официальный ста- тус специалиста по моделированию ошибок, или “моделированию риска”). Так, если для оценки риска использовать модель, в которую заложены параметры случайности “средне- станского” типа, без учета вероятности значительных отклонений, это приведет к накопле- нию рискованных ситуаций, когда такие отклонения игнорируются, а значит, управление рисками потерпит фиаско. Поэтому я и писал, что компания “Фэнни Мэй” (уже лопнувшая) “сидит на пороховой бочке”. Еще один пример вопиющей ошибки при построении моделей – понятие сравнитель- ного преимущества, якобы введенное Рикардо: оно вращает колеса глобализации. Идея в том, чтобы страны сосредоточивались на производстве, которое, как выразился бы консуль- тант, “ими наилучшим образом освоено” (точнее – на той сфере, где они упускают минимум возможностей); таким образом, одному государству следует специализироваться на вине, другому – на одежде, хотя какое-то из них может лучше прочих производить и то и другое. Но давайте проведем мысленную пертурбацию и рассмотрим альтернативные сценарии: только представьте, что произойдет со страной, специализирующейся на виноделии, если цены на вино начнут колебаться. Простая пертурбация предпосылки (скажем, допущение, что цена на вино – величина случайная и может претерпевать изменения в духе Крайнестана) приво- дит нас к выводам, противоположным умозаключениям Рикардо. Мать-природа не любит чрезмерной специализации, поскольку та ограничивает эволюцию и ослабляет живые орга- низмы. Отсюда ясно, почему я считаю расхожие идеи глобализации (например, те, что разви- вает журналист Томас Фридман) чересчур наивными и слишком опасными для общества, если не учитывать побочных эффектов. Глобализация может казаться нам эффективной, однако размах движущего рычага и тесная смычка между частями огромного целого рано или поздно приведут к образованию местных “трещинок”, которые затем распространятся по всей системе. В результате случится то же самое, что происходит с мозгом при эпилеп- тическом припадке, когда слишком много клеток возбуждается одновременно. А ведь наш мозг, сложная и слаженно функционирующая система, не “глобализирован” или, по крайней мере, “глобализирован” не наивно. То же самое относится к долгам и кредитам – они делают вас уязвимыми, страшно уяз- вимыми перед лицом пертурбаций, особенно если Среднестан в исходных параметрах заме- нить Крайнестаном. В современных бизнес-школах нас учат занимать напропалую (те же самые педагоги, что насаждают Гауссову кривую, этот Великий интеллектуальный обман, наряду с прочими лженауками), – что идет вразрез со всеми историческими традициями, ибо все средиземноморские цивилизации давно выработали правило: ни в коем случае не брать в долг. Древнеримская пословица гласит: “Felix qui nihil debet”, т. е. “Счастлив тот, кто никому не должен”. Наши бабушки, пережившие Великую депрессию, посоветовали бы нам нечто диаметрально противоположное кредиту – избыточность; они убедили бы нас сперва с деся- ток лет посидеть на твердой зарплате и лишь потом пускаться в самостоятельные авантюры. Именно такова описанная мною в главе 11 стратегия “штанги”, которая сводится к тому, чтобы, сохраняя солидный запас наличности, вкладывать меньшую часть капитала в предельно рисковые предприятия. Если бы банки так поступали, в истории человечества никогда бы не случалось банковских кризисов. От вавилонян до нас дошли документы, разъясняющие всю порочность ростовщи- чества; ближневосточные религии запрещали ссужать под проценты. Из этого я делаю заключение, что одной из целей религий и культур было насаждение запретов, призван- ных защитить народ от его собственного эпистемического невежества. То есть? Денежный заем подразумевает железную уверенность в будущем, высокую степень доверия прогно- зам. Если вы позаимствуете сто долларов и вложите их в некий проект, вы по-прежнему Н. Талеб. «Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости (сборник)» 230 будете должны по меньшей мере сто долларов, даже если ваш проект провалится (но лучше бы вам добиться успеха). Таким образом, брать в долг опасно, если вы слишком полагае- тесь на будущее и не думаете о Черных лебедях, что, впрочем, свойственно нам всем. И прогнозирование наносит ужасный вред, так как люди (и особенно правительства) у кого- то одалживают, реагируя на прогноз (или используют этот прогноз как разумный предлог для займа). На мой Предсказательный парадокс (т. е. ложные предсказания, которые, по- видимому, удовлетворяют некую психологическую потребность) накладывается Долговой парадокс: должник вдвойне страдает от ошибок прогнозов. Большой – значит, уродливый и уязвимый Во-вторых, мать-природа не терпит ничего “слишком большого”. Самое крупное сухопутное животное – слон, и тому есть свои причины. Если я впаду в дикую ярость и прикончу слона, то, возможно, угожу в тюрьму и вдобавок получу нагоняй от собственной матери, но вряд ли нарушу экологию матери-природы. С другой стороны, мое заявление, сделанное в главе 14, – что если вы “прикончите” крупный банк, у нас у всех мороз пойдет по коже (“рухнет один, рухнут и все остальные”), – нашло подтверждение в дальнейших событиях: в сентябре 2008 года крах одного банка, “Леман бразерс”, подорвал всю систему. Мать-природа не ограничивает взаимодействий между организмами; она лишь кладет пре- делы размерам своих созданий. (Таким образом, моя идея – не в том, чтобы остановить гло- бализацию и закрыть Интернет; куда большей стабильности удастся добиться, если власть перестанет помогать компаниям-гигантам и начнет поощрять мелкую сошку.) Но есть и еще одна причина не допускать чрезмерного разбухания рукотворных струк- тур. Инициаторы всяческих укрупнений и слияний обычно ставят во главу угла понятие “эффект масштаба”, суть которого в том, что чем крупнее корпорация, тем экономнее, а сле- довательно, эффективнее она хозяйствует. Эта идея внедрилась в коллективное сознание, хотя она не подкрепляется никакими фактами; собственно говоря, факты как раз говорят об обратном. Однако, по очевидным причинам, такие слияния продолжают совершаться: они не приносят пользы компаниям, зато выгодны господам с Уолл-стрит, получающим свои бонусы, они выгодны генеральным директорам. Да, я понимаю, что по мере роста корпо- рации возрастает и ее видимая “экономичность”, но при этом слабеет ее сопротивляемость внешним случайностям, тем случайностям, которые теперь всем известны под именем Чер- ных лебедей – после выхода одноименной книги. И это при иллюзии большей устойчивости. К тому же солидные фирмы вынуждены проводить оптимизацию, чтобы потрафить анали- тикам с Уолл-стрит. Эти аналитики (особенно со степенью MBA) терроризируют директо- ров, подбивая их продать “лишнюю почку” и срезать отчисления в страховой фонд, дабы повысить “прибыль на акцию” и “увеличить чистый доход”, – и толкают их тем самым к банкротству. Мы с Чарльзом Тапиеро математически доказали, что определенный тип непредвиден- ных сбоев и случайных потрясений вредит крупным организмам неизмеримо сильнее, чем организмам помельче. В другой статье мы рассчитали, во сколько обходятся обществу ком- пании соответствующих размеров; не забывайте, что, когда компания терпит крах, издержки ложатся на нас. Штука в том, что власти склонны поддерживать эти слабые организмы, “потому что они – крупные работодатели” и потому что у них есть лоббисты: совершенно пустое, но трес- кучее племя, которое так порицал Фредерик Бастиа. Крупные компании, подпитываемые правительствами, все больше разрастаются и все больше ослабевают; и в каком-то смысле подчиняют себе правительства, тем самым воплощая еще одно пророчество Карла Маркса и Фридриха Энгельса. А вот разорение парикмахерских и прочих мелких заведений ровным Н. Талеб. «Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости (сборник)» 231 счетом никого не волнует; у них нет иного выхода, кроме как добиваться эффективности, подчиняясь законам природы. Изменения климата и “гиганты-вредители” Меня часто спрашивают, как быть с изменениями климата – в связи с моей концеп- цией Черного лебедя и моими же работами о принятии решений в условиях эпистемической непроницаемости. Я советую исходить из понимания своего невежества и из уважения к мудрости матери-природы, так как природа старше нас, а значит – мудрее, и уже много раз доказано: она гораздо умнее ученых. Мы недостаточно знаем природу, чтобы брататься с ней, – и я не доверяю моделям, которые применяются для предсказания климатических изме- нений. Попросту говоря, мы сталкиваемся с нелинейностями и с умножением ошибок, про- истекающих из так называемого “эффекта бабочки”, рассмотренного нами в главе и, кото- рый открыл Лоренц, применяя модели прогнозирования погоды. Мизерные неточности на входе, вызванные погрешностями измерений, могут привести в итоге к гигантским откло- нениям – и это при милостивом допущении, что наши уравнения верны. Пока мы десятилетиями загрязняли окружающую среду, нанося ей огромный ущерб, те самые ученые, что строят сейчас свои сложнейшие прогнозные модели, не высовывались из своих кабинетов и не мешали нам усугублять риск (они смахивают на “экспертов по риску” в экономической сфере, вечно ломающих копья на давно отгремевшей войне). Теперь же эти ученые требуют от нас принятия каких-то мер. Но мое скептическое отношение ко всяче- ским моделям не делает меня сторонником антиэкологистов и фундамента-листов-рыночни- ков. Совсем напротив: я за сверхаккуратное отношение к природе, потому что мы не знаем, чем вредим ей в данный момент. Вот единственная разумная политика в условиях неосведом- ленности и эпистемической непроницаемости. Тем, кто говорит: “У нас нет доказательств, что мы вредим природе”, разумнее всего ответить: “У нас нет и доказательств, что мы ей не вредим”; при этом защитники природы не обязаны ничего обосновывать, обосновывать должны те, кто нарушает старую систему. Более того, лучше не пытаться “исправлять” уже испорченное, поскольку мы можем создать новую проблему, о которой не подозреваем. Я предлагаю одно практическое решение, основанное на предположении, что ущерб возрастает нелинейно (то есть непропорционально количеству вредных выбросов), и на том же математическом расчете, который привел меня к активному неприятию всего “слишком большого”, – это распределять “вредоносность” между “вредителями”, если уж мы никак не можем себя окоротить. Проведем мысленный эксперимент: Вариант 1. Дадим пациенту дозу либо цианида, либо настойки болиголова, либо еще какого-то ядовитого вещества. Условие – они должны быть одинаково опасны и вдобавок (для чистоты эксперимента) при сочетании не давать усиления эффекта (то есть синергии). Вариант 2. Дадим пациенту десять таких веществ по одной десятой дозы, добиваясь того, чтобы суммарное количество яда осталось тем же. Мы увидим, что яд, распределенный по различным субстанциям (вариант 2), в худ- шем случае столь же опасен для организма (если все ядовитые вещества действуют сходным образом), а в лучшем случае почти безопасен. |