Нерсесянц_В_С_Право_математика_свободы_Опыт_прошлого_и_перспективы. Нерсесянц_В_С_Право_математика_свободы_Опыт_прошлого_и_перспекти. Нерсесянц В. С. Право математика свободы. Опыт прошлого и перспективы

• Название: Нерсесянц В. С. Право математика свободы. Опыт прошлого и перспективы
• Анкор: Нерсесянц_В_С_Право_математика_свободы_Опыт_прошлого_и_перспективы
• Дата: 06.06.2022
• Размер: 0.8 Mb.
• Имя файла: Нерсесянц_В_С_Право_математика_свободы_Опыт_прошлого_и_перспекти.doc
• Тип: Книга; #573876
• страница: 12 из 15

Что такое формальное (правовое) равенство, т.е. то, что отри­цается уравниловкой, — это понятно, ясно и рационально выразимо. Того же никак нельзя сказать о «фактическом равенстве», т.е. о том, что отстаивается и как будто бы утверждается уравниловкой. При ближайшем рассмотрении оказывается, что «фактическое равенство» имеет рациональный смысл лишь как отрицание (а именно — как отрицание формального, правового равенства), но как утверждение (как нечто позитивное) оно, «фактическое равен­ство», — величина иррациональная, «фантазм» типа «деревянного железа», словесная конструкция, подразумевающая нечто совер­шенно иное, чем равенство.

«Фактическое равенство» — это смешение понятий «факти­ческое» и «нефактическое» (формальное) и противоречие в самом понятии «равенство». Ведь «равенство» имеет смысл (как поня­тие, как регулятивный принцип, масштаб измерения, тип и фор­ма отношений и т. д.) лишь в контексте различения «фактического» и «формального» и лишь как нечто «формальное», отделенное (абстрагированное) от «фактического» — подобно тому, как слова отделены от обозначаемых вещей, цифры и счет — от сосчиты­ваемых предметов, весы — от взвешиваемой массы и т. д.

92

Именно благодаря своей формальности (абстрагированности от «фактического») равенство может стать и реально становится средством, способом, принципом регуляции «фактического», свое­образным формальным и формализованным «языком», «счетом», «весами», измерителем всей «внеформальной» (т.е. фактической) действительности. В этом суть принципа равенства как формаль­ного, правового равенства, как всеобщего масштаба и равной меры (формы и нормы) свободы людей.

Поскольку у «фактического равенства» нет своего позитивного принципа и определенного позитивного содержания, в разные эпохи требование «фактического равенства» подразумевает различные вещи в зависимости от того, какое исторически конкретное право и формально-правовое равенство отрицается этим требованием.

При социализме всеохватывающая властно-приказная регла­ментация труда и его оплаты, общеобязательная работа «поровну» и оплата «поровну» нашли свое адекватное и последовательное вы­ражение в системе, именуемой «уравниловкой».

Во всех своих проявлениях социалистическая уравниловка призвана сохранить и удержать регулируемые отношения (как в сфере труда и его оплаты, так и во всех остальных сферах жизни) в рамках требований, порождаемых социалистической собствен­ностью, социалистическим принципом отсутствия экономического неравенства, т.е. отсутствия частной (и вообще всякой индиви­дуализированной) собственности на средства производства и свя­занного с ней производственно-экономического неравенства. Этим в конечном счете обусловлен внеправовой характер регулятивных средств уравниловки.

Если право и правовое равенство — это отрицание привилегий, всеобщий и единый для всех масштаб, то уравниловка, напротив, представляет собой иерархическую систему потребительских привилегий в границах запрета частной собственности и связан­ных с ней производственных привилегий. Прежде всего следует отметить, что система уравнительного потребления по самой своей идее распространяется лишь на «трудящихся» — по принципу:

«не трудящийся да не ест». Далее, для каждого уровня этой системы (для соответствующих слоев, профессий и т. д.) действо­вала своя «сословная» потребительская мера. Внутри каждого такого слоя одинаковая мера, нивелируя трудовой вклад людей, выступала как привилегия худших перед лучшими.

Привилегиями зачастую были и различия в потребительских мерах для различных ступеней пирамиды. Правда, такая приви­легия, при всей ее реальной значимости, не означала экономиче­ского неравенства, поскольку носила потребительский характер

93

и не переходила в принципе (и легально) в собственность на средства производства.

В целом уравниловка была призвана с помощью властно-распре­делительных норм нивелировать допускаемые при социализме различия в сфере потребления и удержать эти различия в рамках требований принципа отсутствия экономического неравенства.

Противоположность права и уравниловки отчетливо прояв­ляется при сопоставлении дозволений и запретов уравниловки с правовыми запретами и дозволениями.

Дозволение и запрет — Два основных способа регуляции пове­дения людей. В любой сфере жизни официально признанный по­рядок выражается посредством тех или иных общеобязательных норм-дозволений и норм-запретов. В современных условиях эта нормативно-регулятивная проблематика требует нового осмысле­ния и решения в русле перехода от уравниловки к праву.

При обсуждении данной проблемы многие сторонники пози­тивных преобразований в жизни страны, как правило, придер­живаются следующей позиции: побольше дозволений (разрешений), поменьше запретов. И при этом полагают, что приведенная фор­мула как раз и выражает требование свободы и самостоятель­ности в хозяйственной, политической и иных сферах обществен­ной жизни. К сожалению, такой стереотип глубоко укоренился в общественном сознании и является широко распространенным заблуждением. Преобладание этого заблуждения имеет суще­ственное значение, ибо оно касается проблемы свободы и способов ее официального признания и защиты.

Названная позиция (побольше дозволений, поменьше запретов) выражает требование лишь чисто внешнего изменения сложив­шейся у нас системы общеобязательной регуляции, в которой действительно очень много запретов («паутина запретов»!) и мало дозволений, к тому же трудно реализуемых. Между тем ясно, что необходимы более фундаментальные преобразования, поскольку каждый тип регулирования общественных отношений с внутрен­ней необходимостью порождает определенную, соответствующую себе пропорцию соотношения и взаимодействия дозволений и за­претов. Иначе говоря, само соотношение дозволений и запретов в любой системе социальной регуляции имеет свою внутреннюю логику, носит необходимый, а не случайный характер и, следова­тельно, не может быть изменено по желанию или произволу.

В этой связи следует учитывать существенные различия между дозволениями и запретами уравниловки, с одной стороны, и правовыми дозволениями и запретами, с другой. С сожалением, однако, приходится констатировать, что в общественном мнении

94

недостатки принципа и норм уравниловки, нашедших отражение в законодательных актах, нередко автоматически переносятся на право, подкрепляя тем самым ложный образ «права» и питая правовой нигилизм, что особенно некстати в условиях, когда тре­буется сознательное движение от уравниловки к праву.

На самом же деле порожденные уравниловкой тип, способы и система норм принудительной регуляции — несмотря на их мимикрию под право, злоупотребление его словарем и формами выражения — являются антиподами правового регулирования. Уравниловка своим фактическим равенством извращает смысл самого принципа равенства, уничтожает субстанцию и суть социаль­ного равенства вообще — свободу индивидов, равные для всех меры которой только и могут быть представлены в праве, признаны, гарантированы и защищены правовым законом.

В целом диалектика процесса осуществления диктуемого уравниловкой фактического равенства неизбежно ведет к нега­тивному равенству несвободы и иных антиценностей.

Заданную уравниловкой ограниченную меру потребления и труда можно нормативно выразить лишь установлением соответ­ствующей ограниченной меры того, что дозволено (разрешено), и запрещением (прямым и косвенным) всего остального, так или иначе выходящего за узкие рамки прямо дозволенного. Таким образом, минимум реально дозволенного и максимум запрещенно­го — необходимое проявление существа уравнительной регуляции, а вовсе не чей-то субъективный произвол. Это, кстати сказать, и есть ответ на патетический вопрос «кто разрешил запрещать?!». Вообще в ситуации уравниловки популярное слово «нельзя», ставшее символом произвола, воодушевлено идеей добра, правда, ложно понятого, — всеобщим счастьем потребительского равенства. Как говорил Гегель, все в мире не просто испорчено, а испорчено на «хорошем» основании...

Уравниловка, отрицая право и правовое равенство свободных лиц, оперирует силовыми нормами. Вообще, утопические идеалы (всеобщее потребительское равенство и т. п.) при всей своей ка­жущейся идилличности на самом деле для своей реализации нуждаются в насилии, этом эликсире жизни для утопий и фан­тазий. Внутренне противоречивый смысл уравниловки может быть внешне выражен, конкретизирован и представлен лишь в хаотической, неопределенной и необозримой массе властно-сило­вых норм, устанавливающих содержание и границы соответст­вующих дозволений и запретов.

Определяющую роль при уравнительном типе регуляции, не­смотря на обилие запретов, играют как раз дозволения (разрешения)

95

как способ регулирования общественных отношений. Именно ис­ходный минимум дозволенного (прежде всего в сфере имущества, труда и потребления) нуждается как в непосредственной силовой защите, так и в опосредованной поддержке со стороны множества соответствующих запретительных норм, призванных насильст­венно удержать поведение людей в тесных границах дозволений. Этой мелочной регламентацией дозволенного и густой сетью запре­тов порождена та «заурегулированность» жизни и труда, которая является необходимой нормативной основой так называемых «административно-командных» методов управления.

При типичном для уравниловки дозволительном (разреши­тельном) порядке регуляции по логике вещей может быть разрешено лишь нечто уже известное и конкретно-определенное, а все осталь­ное оказывается запрещенным по принципу: запрещено все, что прямо не разрешено. Причем под запрет, помимо прочего, попа­дает и преследуется все новое, все творческое и прогрессивное в труде и общественной жизни.

Требования уравниловки в своей совокупности выступают, по сути, в качестве весьма действенного нормативного механизма торможения общественного развития, мощного регулятивного средства консервации всех сфер общественной жизни, непреодо­лимого барьера против активизации человеческого фактора. Уравниловка, насильственным путем минимизируя активность членов общества, насаждает пассивность и застой. Наказуемость инициативы — естественный и массовый продукт уравниловки, всеми своими средствами отрицающей свободу людей, направ­ляющей и ориентирующей их энергию не на улучшение качества труда и жизни, а на то, чтобы этого не произошло.

Необходимость постоянной силовой поддержки принципа и норм уравниловки предопределяет содержание, направления, фор­мы и методы деятельности всех нормотворческих, нормоприменительных учреждений и должностных лиц, ведет к гипертрофии принудительно-приказного компонента в совокупном объеме их полномочий.

Но фактическое (потребительское) равенство, по идее требуе­мое уравниловкой, по существу не реализуемо даже с помощью силовых методов ввиду самой невозможности беспробельной рег­ламентации жизни и превентивного контроля за ней. Ирония в том, что уже иерархия учреждений и должностных лиц, совер­шенно необходимая для осуществления и поддержания режима уравниловки и естественно порождаемая по внутренней логике дифференциации функций, полномочий и ролей во всяком процессе организации общественной жизни, 'неминуемо ведет

96

к нарушению «идеала» уравниловки и диктуемых им норм, к от­ходу от него в виде многочисленных исключений — фактических и нормативно оформленных, явных и подразумеваемых, разовых и многократных, временных и постоянных, малых и больших, известных и неизвестных. С точки зрения идеальной «чистоты» уравниловки эти исключения являются, конечно, недопустимой привилегией, но реализация и реальное бытие данного «идеала» абсолютно невозможны без таких исключений и привилегий. Во всем этом отчетливо проявляется антагонизм между «идеальным» и реальным смыслом уравнительно-потребительского принципа регуляции. Где действует уравниловка, там неизбежны диффе­ренциация и различие социальных ролей, статусов и функций уравнивающих и уравниваемых со всеми вытекающими отсюда последствиями. Среди «равных» выделяются «более равные» и «равнейшие». Привилегии уравниловки как раз выражают и под­держивают реально возможный способ ее осуществления в жизни.

В отличие от ограниченной меры дозволений и широких за­претов, диктуемых уравниловкой, правовые дозволения и запреты призваны выразить и гарантировать всем членам общества мак­симально возможную на данном этапе его развития равную для всех меру свободы.

Выбор дозволений или запретов (или определенной конструкции их сочетания и комбинации) как способов и режимов правовой регуляции зависит от потребностей, целей и задач такой регуляции на соответствующем этапе общественного развития, специфики .объекта регулирования, характера и содержания правовой поли­тики законодателя и государства в целом, степени развитости демократии, гласности, законности и правопорядка в стране, пра­вовых традиций, уровня правовой культуры и правосознания на­селения, общественного мнения и т. д.

В общем виде — вопреки распространенным представлениям — логика и механизм правовой регуляции таковы, что для выражения большей меры правовой свободы необходимо в качестве метода (способа, порядка, режима) правовой регуляции использовать .правовой запрет, а для выражения меньшей меры свободы — правовое дозволение (разрешение). Отсюда, кстати, хорошо видно, почему при уравниловке исходным и определяющим методом регуляции является дозволение, а вторичным и обусловленным (хотя и широко используемым) — запрет. Дело в том, что вообще при дозволительном (разрешительном) порядке и методе регуля­ции прямо и непосредственно, жестко и конкретно официальной властью устанавливаются строго определенные границы, содер­жание и объем дозволенного. Цель такой регуляции — отбор

97

и допущение чего-то из сферы уже заранее данного в качестве положительного и регламентация его, а не признание и гаранти­рование необходимого простора для творчества, прогресса, дви­жения к новому, еще неизвестному. Поскольку при дозволитель­ном порядке регуляции все прямо не разрешенное запрещено, новое в принципе находится под запретом, как нечто негативное.

При уравниловке запреты жестко связаны с исходным дозво­лением и, по существу, призваны своим регулятивным дублирова­нием обеспечить соблюдение и реализацию дозволенного минимума. Напротив, в праве запреты носят исходный, фундаментальный характер и выражают самую суть права и правовой регуляции, состоящую в том, чтобы исчерпывающе, четко и прямо запретить все негативное (общественновредное в действиях и отношениях людей) и таким путем признать и взять под свою защиту все остальное в качестве положительного, общественно не вредного. Именно своим запретом (и соответствующим наказанием) общественновредного право играет свою особую творческую роль, поскольку только такая опосредованная и косвенная форма при­знания и защиты общественно-полезного предоставляет макси­мально возможную меру свободы, соответствующую потребностям и интересам членов общества и необходимую для общественного прогресса.

Из определяющего характера правового запрета вытекает и следующее существенное юридическое правило: все, что прямо не запрещено правом, разрешено. Такой презумпции правомерности незапрещенного, конечно, нет и не может быть при уравнительной регуляции, где зачастую запрещается даже то, что разрешено.

Объективным, социально-исторически обусловленным преде­лом для максимальной величины легализируемой меры свободы является пограничный критерий общественновредного, от чего право в целом и должно ограждать и защищать общественную жизнь. Этот максимальный предел, признающий и легитимирующий все общественно не вредное, ставится и очерчивается правовыми запретами.

Минимальная величина правовой меры свободы, объективно обусловленная критерием прямой и непосредственной общественной полезности (тех или иных действий, состояний, отношений и т. д.), выражается соответственно в правовых дозволениях.

Из сказанного, разумеется, вовсе не следует, будто во всех случаях правовые запреты предпочтительнее правовых дозволений. Напротив, в целях защиты признаваемого максимума правовой свободы для одних случаев соответственно необходимо установить

98

минимум правовой свободы для других случаев. Именно таким путем и строится система юридических гарантий прав и свобод. Так, в силу особого значения публично-властных полномочий в жизни государственно-организованного общества и происте­кающей отсюда необходимости ввести организацию и функцио­нирование публичной власти в строго определенные правовые рамки надлежащим методом правовой регуляции этого круга от­ношений (определение компетенции государственных органов, правомочий должностных лиц и т. п.) являются именно правовые дозволения. Там же, где речь идет о регуляции действий субъек­тов, не обладающих властными полномочиями, более адекватным, как правило, является метод правовых запретов.

Только при надлежащем, внутренне согласованном сочетании этих регулятивных методов право в полной мере может выпол­нить свою регулятивную роль, нормативно гарантировать необхо­димые условия для прогрессивного общественного развития, пре­сечь возможности злоупотребления властью, защитить права и свободы членов общества, легализировать творческое начало жизни.

В целом можно сказать, что вся нормативная шкала мер регу­ляции, работающих на торможение или ускорение общественного развития, тянется от уравнительного минимума до правового максимума. Отсюда ясно, что полная замена уравнительного типа регуляции правовым является нормативным выражением требо­ваний признания и защиты свободы людей, движения к правовому закону, к правовому обществу и правовому государству.

Вместе с тем ясно, что этот общий смысл правовых запретов и дозволений должен быть конкретизирован в виде четких и опре­деленных правовых норм соответствующих общеобязательных актов, правовых законов. А такая конкретизация общерегулятивных прин­ципов права — самостоятельная творческая работа, требующая адекватного нормативного выражения взаимосвязи определенных прав и юридических обязанностей, форм и процедур их реализации, способов их защиты и т. д. И каждая точная правовая норма, удач­ная правовая конструкция, последовательная процедура, надле­жащая процессуальная форма, работающая юридическая гаран­тия и т. д. — это значительная социальная ценность и большая находка для соответствующей области правовой регуляции.

Дополнение действующего законодательства новыми правовыми актами и нормами должно сочетаться с его очищением (желательно — опережающим) от всего неправового нормативного материала, который во всех своих формах выражения (ведомственных и не­ведомственных) должен быть полностью лишен юридической

99

силы. Все социальное пространство уже плотно и жестко «заурегулировано» общеобязательными нормами неправового характера, так что для действия принципов и норм права (имеющихся и будущих) нужно отвоевать поля регуляции, уже занятые непра­вовыми актами и нормами.

В современных условиях, после принятия Конституции Рос­сийской Федерации 1993 г., такая работа облегчается и подкреп­ляется тем обстоятельством, что Конституция имеет «прямое действие», а законы и иные правовые акты, принимаемые в Рос­сийской Федерации, не должны противоречить Конституции (ст. 15 Конституции). Важное стимулирующее значение в этом плане имеет и статья 2 «Заключительных и переходных положе­ний» к новой Конституции: «Законы и другие правовые акты, действовавшие на территории Российской Федерации до вступ­ления в силу настоящей Конституции, применяются в части, не противоречащей Конституции Российской Федерации».

В борьбе против неправовых норм в сложившейся нормативной ситуации законодатель (и в пределах своих правомочий — Консти­туционный суд) в интересах утверждения господства права должен сознательно и смело идти на правовые пробелы, руководствуясь принципом: правовые пробелы предпочтительнее антиправовой бес-пробельности. Пробелы в правовой регуляции лучше противоправ­ной «заурегулированности». Официальной фиксации этих правовых пробелов не следует бояться там и постольку, где и поскольку место права уже занято действующими неправовыми кормами.

Никакого нормативно-правового хаоса в результате отмены любого числа неправовых актов и норм не будет и не может быть; напротив, будут укреплены начала правопорядка, а сферы пра­вовой регуляции, очищенные от неправовых норм, будут свободны и открыты для беспрепятственного действия правовых принципов и норм. При неизбежном временном отсутствии соответствующих конкретных правовых норм будут (и должны) действовать (при надлежащем правовом толковании) более общие правовые нормы Конституции и правовых законов, сами правовые принципы.

Существенно и то, что освобождение общественных отношений от сдерживающей их нормальное развитие власти неправовых норм создаст необходимые условия для объективного процесса возникновения, вызревания и формирования — на основе и в границах действующих правовых принципов — тех новых конкрет­ных правовых норм, форм и отношений в различных сферах жизни, которые и станут надлежащим источником и базой для последую­щего законодательного восполнения пока что неизбежных пробелов.

100

Глава III

ПРАВОПОНИМАНИЕ СОВЕТСКОГО ВРЕМЕНИ:

ОСНОВНЫЕ КОНЦЕПЦИИ

История правовой и политической мысли советского перио­да — это история борьбы против государственности и права в их некоммунистическом смысле и значении, против «юридического мировоззрения» как сугубо буржуазного мировоз­зрения, история замены правовой идеологии идеологией проле­тарской, коммунистической, марксистско-ленинской, история интер­претации учреждений и установлений тоталитарной диктатуры как «принципиально нового» государства и права, необходимых для движения к коммунизму и вместе с тем «отмирающих» по мере такого продвижения к обещанному будущему.

После революции в процессе многочисленных дискуссий о судьбах права в новых социально-исторических и политических условиях постепенно в общем русле марксистского подхода к праву стали складываться различные направления и концепции понимания и трактовки права.

1. Концепции послереволюционного периода

Право как орудие диктатуры пролетариата. Концепцию нового, революционного, пролетарского права как средства осуществле­ния диктатуры пролетариата активно развивал и внедрял в практику советской юстиции Д.И. Курский, нарком юстиции в 1918-1928 гг.

Право в условиях диктатуры пролетариата — это, согласно Курскому, выражение интересов пролетариата'. Здесь, по его признанию, нет места для «норм вроде Habeas Corpus»², для при­знания и защиты прав и свобод индивида. «Отмена всех норм буржуазного права, — утверждал Курский, — единственная га­рантия правосудия для городского и сельского пролетариата и беднейшего крестьянства, поставившего и осуществляющего в своей диктатуре великую цель: полное подавление буржуазии, уничтожение эксплуатации человека человеком и водворение социализма»³.

¹Курский Д.И. Избранные статьи и речи. М., 1948. С. 38.

²Там же. С. 41.

³Там же. С. 42.

101

Курский восхвалял деятельность «революционных народных судов» как нового источника правотворчества, особо выделяя то обстоятельство, что «в своей основной деятельности — уголовной репрессии — народный суд абсолютно свободен и руководствует­ся прежде всего своим правосознанием»'.

Новое, революционное право, по Курскому, это «пролетарское коммунистическое право»². Советская власть, поясняет он, раз­рушила «все три основы института буржуазного права: старое государство, крепостную семью и частную собственность... Старое государство заменили Советами; на смену крепостной и кабаль­ной семье приходит семья свободная и насаждается обществен­ное воспитание детей; частная собственность заменена собствен­ностью пролетарского государства на все орудия производства»³.

Реализация этих положений в виде «военного коммунизма» держалась на прямом насилии, а не на праве. «Для нас, юристов, — писал он в 1922 г., уже при НЭПе, — он представлял собой по преимуществу систему принудительных норм»⁴.

Частичное и временное отступление к нэповскому (буржуаз­ному) праву Курский (со ссылкой на новое законодательство и кодификацию в начале 20-х годов) трактовал как утверждение нового, пролетарского права и правопорядка. «Государственный строй РСФСР, — писал он в 1922 г., — в более отчетливой, чем в ряде западно-европейских стран, форме, несмотря на незакон­ченную еще полностью борьбу Советской власти с ее врагами, по существу становится правовым»⁵. Подобная попытка выдать дик­татуру пролетариата, хотя бы и законодательно обрамленную, за «правовой строй» (т. е. за «правовое государство») была совер­шенно несостоятельной.

Да и сам Курский говорил о «внедрении правового порядка. совершенно своеобразного в рабоче-крестьянском государстве»⁶. Это «своеобразие» он, подобно другим советским идеологам, по­нимал как ограничение и подчинение допускаемых прав интересам диктатуры пролетариата.

Нэповское право не гарантировало даже допущенных имущест­венных прав граждан (не говоря уже об их личных и политических правах и т. д.) при их столкновении с интересами государственными. Это подчеркивает и Курский: «Наше обязательственное право, его

¹Курский Д.И. Избранные статьи и речи. М., 1948. С. 47.

²Там же. С. 56.

³Там же.

⁴Там же. С. 70.

⁵Курский Д.И. Избранные статьи и речи. М., 1958. С. 126.

⁶Там же. С. 70.

102

основная особенность и будет состоять, по мнению Наркомюста, в том, что здесь интересы государства должны превалировать над интересами ограждения личных прав отдельных граждан»¹.

Да и в целом допущенные гражданско-правовые (т. е. буржу­азные) отношения осуществлялись в жестких рамках уголовных норм. В этой связи Курский отмечал, что в борьбе против сво­боды гражданского оборота «приходится уголовными нормами регулировать отношения там, где они в буржуазно-развитом праве регулируются в порядке гражданском»².

Эти и другие сходные положения о праве как орудии дикта­туры пролетариата были характерны не только для Курского, но и для представителей других направлений советской теории права и государства, которые в своем подходе к праву тоже, по существу, исходили из задач и целей диктатуры пролетариата.

Право — порядок общественных отношений. Заметную роль в процессе зарождения и становления советской теории права сыграл П.И. Стучка. По его собственной оценке, «решающее зна­чение» для всего его подхода к праву имела статья Ф. Энгельса и К. Каутского «Юридический социализм»³. Содержащаяся в этой статье трактовка юридического мировоззрения как классического мировоззрения буржуазии, отмечал Стучка, стала одним из основ­ных доводов «для необходимости нашего нового правопонимания»⁴.

Основными началами такого нового, революционно-марксистского правопонимания Стучка, резюмируя итоги эволюции своих взглядов, в конце своей жизни и творческого пути (в статье 1931 г. «Мой путь и мои ошибки») считал: 1) классовый характер всякого права; 2) революционно-диалектический метод (вместо формальной юридической логики); 3) материальные обществен­ные отношения как базис для объяснения и понимания правовой надстройки (вместо объяснения правовых отношений из закона или правовых идей). При этом признается «необходимость и факт особого советского права и т. д.»⁵. Причем эта особенность совет­ского права, согласно Стучке, заключается в его классовом харак­тере, в том, что это «советское право», «право переходного периода» есть «пролетарское право»⁶.

¹ Курский Д.И. На путях развития советского права. М., 1927. С. 67.

²Там же. С. 70.

³ Стучка П. Мой путь и мои ошибки //Советское государство и революция. -1931. №5-6. С. 63.

⁴ Там же.

⁵ Там же. С. 70.

⁶Там же.

103

В период с Февраля по Октябрь Стучка, высмеивая призывы тогдашнего министра юстиции Керенского к «соблюдению строгой законности», утверждал, что «суть революции именно и заключа­ется в «захватном праве»'. Свою (большевистскую, пролетарскую, марксистскую) позицию в вопросе о «революции и праве» он в это время формулирует следующим образом: «Поэтому еще и еще раз мы вслед за Марксом заявляем, что мы должны стоять не на почве законности, а стать на почву революции»². Здесь, как видим, революция и право противостоят друг другу.

После Октября взгляды Стучки как одного из ведущих идео­логов и руководителей новых органов юстиции (с 15 ноября по 9 декабря 1917 г. и с 18 марта по 22 августа 1918 г. он был нарко­мом юстиции, а в 1923-1933 гг. — Председателем Верховного суда РСФСР) развивались в направлении к сочетанию революции и права, к признанию нового, революционного, пролетарского права.

Представления о классовом характере права нашли свое от­ражение в общем определении права, данном в официальном акте НКЮ РСФСР (декабрь 1919)»³. Позднее Стучка писал об этом:

«Когда перед нами, в коллегии Наркомюста... предстала необхо­димость формулировать свое, так сказать, «советское понимание права», мы остановились на следующей формуле: «Право — это система (или порядок) общественных отношений, соответствующая интересам господствующего класса и охраняемая организованной силой его (т. е. этого класса)⁴.

Защищая эту «формулу Наркомюста», Стучка подчеркивал, что содержащийся в ней взгляд на право «основывается на верной, а именно классовой точке зрения»⁵. В порядке уточнения данного общего определения права он в 1924 г. писал: «В последнее время я вместо «система» и т. д. поставил слова «форма организации общественных отношений, т. е. отношений производства и обмена». Может быть, следовало бы более подчеркнуть и то, что интерес господствующего класса является основным содержанием, основной характеристикой всякого права»⁶.

В развитии советского права Стучка (к десятилетию Октябрь­ской революции) выделял три этапа: «I) этап разрушения и так

' Стучка П.И. Избранные произведения по марксистско-ленинской теории права. Рига, 1964. С. 225.

² Там же. С. 227.

³ См СУ РСФСР 1919. № 66. Ст. 590. Первоначальный проект документа был под­готовлен М.Ю. Козловским, доработка его шла при активном участии и под руко­водством П.И. Стучки.

⁴ Стучка П.И. Избранные произведения. С. 58.

⁵ Там же.

⁶ Там же.

104


1

называемого военного коммунизма; 2) этап отступления и 3) этап нового наступления к социализму на базе нэпа, или, выражаясь юридически, на базе советского права»'.

Первый этап, по его оценке, «обогатил теорию понятием клас­сового и только классового права», второй этап «дал лишь широкую редакцию буржуазного права», причем рецепированным нормам с помощью разного рода оговорок и толкований революционного характера придавалось иное, «социалистическое содержание»².

Задача третьего этапа виделась Стучке в новом наступлении для окончательного утверждения идей классовой теории права, обоснования нового качества «особого советского права»³

Но Стучка не сумел показать (да это и невозможно), что это новое качество — собственно правовое качество, а советское право, качественно отличное от всякого старого права, — именно право Напротив, вся его классовая борьба против «юридического миро­воззрения» и старого права означает, по сути дела, радикальное преодоление и отрицание всего специфически правового в новом, классовом, советском, пролетарском «праве».

Советский Гражданский кодекс Стучка отождествлял с бур­жуазным правом и писал: «буржуазное право (ГК)»⁴. И только не­правовое в ГК (классовость, плановость и т. д.) образует, по Стучке, «советский характер нашего гражданского права»⁵. Для него ГК периода нэпа — это «буржуазный кодекс». «Наш кодекс, — поясняет он, — наоборот, должен ясно и открыто показать, что и граждан­ский кодекс в целом подчинен социалистической плановости рабочего класса»⁶.

Эта идея вытеснения права (как буржуазного явления) планом (как социалистическом средством) имела широкое распространение и, по сути дела, отражала внутреннюю, принципиальную несовмес­тимость права и социализма, невозможность юридизации социа­лизма и социализации права.

В классово-социологическом подходе Стучки понятия «система», «порядок», «форма» лишены какой-либо юридической специфики и собственно правовой нагрузки. Отсюда и присущие его позиции сближения или даже отождествления права с самими обществен­ными, производственными, экономическими отношениями, с базисом.

¹Стучка П.И. Избранные произведения. С. 413.

²Там же. С.414,415,416.

³Там же. С. 417.

⁴Там же. С. 593.

⁵Там же.

⁶Там же.

105

«Значит, — писал Стучка, — каждое экономическое отношение, насколько оно одновременно и правовое (а не преступное или просто неправовое, т. е. с правовой точки зрения безразличное), имеет три формы: одну конкретную (I) и две абстрактные (ІІ и III). Здесь я только еще раз подчеркну, что первая или конкретная форма правового отношения относится к базису, что, однако, вовсе не означает «объявить надстройку базисом», а только стремиться правильно истолковать мысль Маркса и Энгельса»'. Однако у Маркса и Энгельса право в целом относится к надстройке, у Стучки же оно предстает как смешанное базисно-надстроечное явление, что, по существу, лишает смысла марксистское положение о том, что именно «базис» (материальные отношения) порождает «надстройку» (в том числе и право).

Первая, т. е. конкретная, форма экономического отношения, — это, согласно Стучке, правовое отношение (экономическое отношение как одновременно правовое отношение), вторая (абстрактная) форма — закон, третья (тоже абстрактная) форма — идеология.

Эти различные правовые формы представляют собой, согласно Стучке, разные формы классовости, разные проявления одного и того же классового начала. И собственно лишь классовость свя­зывает эти три формы и «позволяет» Стучке фактически непра­вовую ситуацию послеоктябрьского времени, отсутствие права в условиях диктатуры пролетариата и социализма интерпретировать как наличие и господство нового (революционного, классового, пролетарского, советского) «права».

Меновая концепция права. Для большинства советских марк­систских авторов послереволюционного времени классовый подход к праву означал признание наличия так называемого «пролетарского права».

По-другому классовый подход к праву был реализован в трудах Е.Б. Пашуканиса и прежде всего в его книге «Общая тео­рия права и марксизм. Опыт критики основных юридических по­нятий» (1-е издание — 1924 г., 2-е — 1926 г., 3-е — 1927 г.)². В этой и других своих работах он ориентировался по преимуществу на представления о праве (т. е. главным образом — о. буржуазном праве), имеющиеся в «Капитале» и «Критике Готской программы» Маркса, «Анти-Дюринге» Энгельса, «Государстве и революции» Ленина. Для Пашуканиса, как и для Маркса, Энгельса и Ленина,

¹ Стучка П.И. Избранные произведения. С. 123.

² См.: Пашуканис Е.Б. Избранные произведения по общей теории права и госу­дарства. М., 1980. С. 32-181.

106

буржуазное право — это исторически наиболее развитый, последний тип права, после которого невозможен какой-либо новый тип права, какое-то новое, послебуржуазное право. С этих позиций он отвергает возможность «пролетарского права».

Поскольку Пашуканис свободен от иллюзий о возможности «пролетарского права» и действительное право для него это бур­жуазное право (с объективно необходимыми предпосылками, спе­цифическими свойствами, особенностями и т. д.), его критика права, его антиправовая позиция, его установки на коммунистическое преодоление права как остаточного буржуазного феномена носят (в общем русле послереволюционного марксизма и ленинизма) теоретически более осмысленный и последовательный характер, чем у многих других марксистских авторов и прежде всего сто­ронников концепции так называемого «пролетарского права». Его правовой нигилизм является теоретическим следствием разде­ляемых им идей и положений марксистского учения о переходе от капитализма к коммунизму. Применительно к новым, послере­волюционным условиям Пашуканис, по существу, лишь повторяет, обосновывает и развивает то, что до революции было уже сказано Марксом, Энгельсом и Лениным.

В силу негативного отношения к праву теория права для Пашуканиса — это марксистская критика основных юридических понятий как мистификаций буржуазной идеологии. В теории права Пашуканис повторяет критический подход, примененный Марксом в экономической теории. Отношение товаровладельцев — это то «социальное отношение sui generis, неизбежным отражением которого является форма права»'. Сближая форму права и форму товара, он генетически выводит право из меновых отно­шений товаровладельцев. В этой связи его теория права в лите­ратуре получила название меновой. Иногда ее именовали и как «трудовую теорию» права (Стучка и др.), с чем сам Пашуканис был в принципе согласен, поскольку в его концепции «категории трудовой стоимости соответствует категория юридического субъ­екта»². Пашуканис различает право как объективное социальное явление (правовое отношение) и право как совокупность норм. «Юридическое отношение — подчеркивает он, — это первичная клеточка правовой ткани, и только в ней право совершает свое реальное движение. Право как совокупность норм наряду с этим есть

' См.: Пашуканис Е.Б. Избранные произведения по общей теории права и госу­дарства. М„ 1980. С. 71-72.

² Там же. С. 187-188.

107

не более как безжизненная абстракция»¹. Право не исчерпывается нормой или правилом. «Норма как таковая, т. е. логическое со­держание, или прямо выводится из существующих уже отношений, или, если она издана как государственный закон, представляет собой только симптом, по которому можно судить с некоторой долей вероятности о возникновении в ближайшем будущем соответ­ствующих отношений»².

По характеристике Пашуканиса, всякое юридическое отноше­ние есть отношение между субъектами. «Субъект — это атом юри­дической теории, простейший, неразложимый далее элемент»³.

Если генезис правовой формы, согласно Пашуканису, начинается в отношениях обмена, то наиболее полная реализация ее представлена в суде и судебном процессе. Развитие в обществе товарно-денежных отношений создает необходимые условия для утверждения правовой формы как в частных, так и в публичных отношениях. Но все это имеет место лишь в досоциалистические эпохи.

Сторонники нового (пролетарского, советского и т. д.) права, критикуя позицию Пашуканиса, утверждали, что применяемые им абстрактные характеристики права вообще относятся лишь к буржуазному праву, но не к «пролетарскому праву», для которого нужны другие обобщающие понятия. Подобные требования Пашуканис считал недоразумением. «Требуя для пролетарского права своих новых обобщающих понятий, — отвечал он своим критикам, — это направление является как будто революцион­ным. Однако оно на деле прокламирует бессмертие форм права, ибо оно стремится вырвать эту форму из тех определенных исто­рических условий, которые обеспечили ей полный расцвет, и объявить ее способной к постоянному обновлению. Отмирание категорий (именно категорий, а не тех или иных предписаний) буржуазного права отнюдь не означает замены их новыми кате­гориями пролетарского права, так же как отмирание категории стоимости, капитала, прибыли и т. д. при переходе к развернутому социализму не будет означать появления новых пролетарских категорий стоимости, капитала, ренты и т. д.»⁴.

Но постепенно в суждениях Пашуканиса начинается заметный крен в сторону признания «советского права» и т. д. Так, в статье 1927 г.

¹ См.: Пашуканис Е.Б. Избранные произведения по общей теории права и госу­дарства. М., 1980. С. 78.

² Там же. С.79-60.

³ Там же. С. 102.

⁴ Там же. С. 53.

108

«Марксистская теория права» Пашуканис уже признает наличие нового послереволюционного и послебуржуазного «советского права» с «особой, специфической природой»'. Вместе с тем это «советское право» он — для сохранения хотя бы внешней, словесной види­мости своей концептуальной последовательности — не называет «пролетарским правом». Но эти словесные ухищрения сути дела не меняют.

Отсутствие подлинного права и государства при диктатуре пролетариата Пашуканис (как и другие марксистские авторы), по существу, пытался изобразить как наличие нового, «неподлинного», советского права и государства, обреченного на «отмирание».

Весь этот идеологический туман с мнимым «отмиранием» от­сутствующих феноменов постоянно витает над всем марксист­ским подходом к судьбам права и государства после пролетарской революции и определяет тот неизменный горизонт советского правоведения и государствоведения, под сводами которого все зависело от изменчивой политической конъюнктуры.

В этой системе координат логически последовательная теория просто невозможна, и пример Пашуканиса в этом плане весьма показателен.

Правопонимание при таком негативном подходе к праву вооб­ще с позиций коммунистического отрицания его как буржуазного феномена, по сути дела, предстает как правоотрицание. Познание права подчинено здесь целиком целям его преодоления. Это ан­тиюридическое мировоззрение нашло свое воплощение и реали­зацию в правовом нигилизме всей послереволюционной теории и практики социальной регуляции.

Психологическая концепция классового права. Представления о классовом праве, включая и классовое пролетарское право, с по­зиций психологической теории права развивал М.А. Рейснер. Еще до революции он начал, а затем продолжал классовую интерпре­тацию и переработку ряда идей таких представителей психоло­гической школы права, как Л. Кнапп и Л. Петражицкий².

Свою заслугу в области марксистского правоведения он видел в том, что учение Петражицкого об интуитивном праве поставил «на марксистское основание», в результате чего «получилось

¹ Там же. С. 199-189.

² См., в частности: Рейснер М.А. Теория Петражицкого, марксизм и социальная идеология. СПб. 1908; Он же. Государство. СПб. 1911 (2-е изд. 1918г.); Он же. Основы Советской конституции. М., 1918; Он же. Государство буржуазии и РСФСР м., 1923; Он же. Право. Наше право. Чужое право. Общее право. Л., 1925 (в даль­нейшем цитировании — просто «Право»).

109

не интуитивное право вообще, которое могло там и здесь давать ин­дивидуальные формы, приспособленные к известным общественным условиям, а самое настоящее классовое право, которое в виде права интуитивного вырабатывалось вне каких бы то ни было офици­альных рамок в рядах угнетенной и эксплуатируемой массы»'.

Марксистские представления о классовости права Рейснер толковал в том смысле, что каждый общественный класс — не только класс господствующий, но и угнетенные классы — в соот­ветствии с положением данного класса в обществе и его психикой творит свое реально существующее и действующее интуитивное классовое право. Уже при капитализме, по Рейснеру, имеются не только буржуазное право, но также пролетарское право и кре­стьянское право. Так что не «все право» запятнано «эксплуа­таторской целью»².

В целом «право, как идеологическая форма, построенная при помощи борьбы за равенство и связанную с ним справедливость, заключает в себе два основных момента, — а именно, во-первых, волевую сторону или одностороннее «субъективное право» и, во-вторых, нахождение общей правовой почвы и создание при помощи соглашения двустороннего «объективного права». Лишь там возможна правовая борьба, где имеется возможность на­хождения такой почвы»³.

Всякое так называемое «общее» право (общий правопорядок) — как при капитализме, так и после победы пролетарской револю­ции — представляет собой, по Рейснеру, компромисс и объедине­ние наличных в данном обществе субъективных классовых прав. «Ибо, — замечает он, — одинаково и буржуазное государство и наше Советское точно так же включают в свой общий правопоря­док и право пролетарское, крестьянское, и буржуазное. Одного только, пожалуй, «права» у нас нет — это права землевладельче­ского в смысле частного землевладения, хотя зато мы имеет грандиозною помещика в лице самих Советов, владеющего поря­дочным количеством имений в виде советских хозяйств»⁴. Разница, однако, в том, что при капитализме господствующее положение в общем правопорядке занимает право буржуазии, а в советском правопорядке — пролетарское право.

Здесь, как и в других случаях, следует учитывать то обстоя­тельство, что у Рейснера право при капитализме (как «общее»

¹ Рейснер МА. Право. С. 20.

² Рейснер М.А. Теория Петражицкого, марксизм и социальная идеология. С. 159-160.

³ Рейснер МЛ Право. С. 267.

⁴ Там же. С. 198.

110

право) не совпадает с буржуазным правом (с субъективным пра­вом буржуазии); точно так же право советское (право при дикта­туре пролетариата) как «общее» право не совпадает с пролетар­ским правом (субъективным правом пролетариата).

Новая мерка — трудовое начало — определила, по словам Рейснера, в годы «военного коммунизма» путь классовой спра­ведливости советского законодательства. «Так было осуществлено основное правовое требование пролетариата о введении трудовой повинности, уравнявшей всех граждан Советской Республики перед общей обязанностью труда и одарившей их правом на его применение»'.

Очевидно, что «социалистическое право рабочего класса», ко­торое, по верной оценке Рейснера, при военном коммунизме «делает попытку своего наиболее яркого воплощения»², — это, во всяком случае, не право, а нечто совсем другое (приказные нормы "диктатуры пролетариата и правящей коммунистической партии, требования партийно-политической целесообразности, порядок принудительного труда и пайково-потребительской уравниловки и т. д.). При нэпе, с сожалением констатирует Рейснер, пришлось «усилить примесь буржуазного права и буржуазной государ­ственности, которые и без того естественно входили в состав со­циалистического правопорядка»³. «Общее» советское право в этих условиях предстает как компромисс трех классовых систем права (пролетарского, крестьянского и буржуазного права). Это «общее» (советское) право периода нэпа он ввиду доминирующей роли пролетарского (социалистического) права также характеризует как «социалистический правопорядок», который включает в себя классовое право трех классов⁴.

Вся история права — это, по Рейснеру, «история его угаса­ния»⁵. При коммунизме оно угаснет навсегда.

При всем своеобразии рейснеровской классово-психологической концепции права она в основных и главных своих чертах и под­ходах остается в общих рамках марксистского отношения к праву.

Его классовое перетолкование интуитивного права фактически отвергает основание и суть психологического правопонимания

¹ Рейснер МЛ. Право С. 217.

² Там же. С. 246. Рейснер здесь, видимо, первым использует понятие «социалисти­ческое право». Правда, «социалистическим правом» он при этом именует классовое субъективное пролетарское право, а не «общее» советское право, которое обозна­чается им как «социалистический правопорядок» (см. там же. С. 246, 247)

³ Там же. С. 221.

⁴ Там же. С. 274.

⁵ Там же. С. 274.

111

вообще — индивида с его правовой психикой, правовыми притя­заниями, эмоциями и т. д. На примере рейснеровской концепции классовости права хорошо видно, как классовость убивает право.

Право как форма общественного сознания. В 20-е гг. пробле­мам марксистского правопонимания и построения марксистской теории права был посвящен также ряд публикаций И. Разумов­ского'. Уже в его докладе «Социология и право» в ноябре 1923 г. (т. е. до появления книги Пашуканиса) на секции права Коммунисти­ческой академии отмечалось, что марксистская теория права долж­на строиться по аналогии с Марксовой критикой политэкономии.

Для Разумовского (как и для Пашуканиса — с ориентацией на «Капитал») единственно правильный подход к построению марк­систской теории права — это «социологическая и социалистиче­ская критика буржуазной общей теории права»². При этом он подчеркивает важность теоретико-правовых исследований для правильного и конкретного понимания хода исторического разви­тия, для теории исторического материализма в целом. «Ибо, — замечает он, — вопросы права и связи его с экономической струк­турой общества, послужившие, как известно, в свое время от­правным пунктом для всех дальнейших теоретических построений Маркса, — это основные вопросы марксистской социологии, это лучший пробный камень для проверки и подтверждения основ­ных предпосылок марксистской диалектической методологии»³.

Как идеологическое опосредование (идеологическая форма) классовых материальных (экономических) отношений право, по Разумовскому, — это форма общественного сознания. Он дает следующее общее определение права как идеологического способа и порядка опосредования материальных отношений в классовом обществе: «Порядок общественных отношений, в конечном счете отношений между классами, поскольку он отображается в обще­ственном сознании, исторически неизбежно абстрагируется, отдифференцировывается для этого сознания от своих материаль­ных условий и, объективируясь для него, получает дальнейшее сложное идеологическое развитие в системах «норм»⁴.

Бросается в глаза отсутствие у Разумовского здесь (да и в других его определениях и характеристиках права) какого-либо признака, специфичного именно для права.

¹См., в частности: Разумовский И. Понятие права у Марий и Энгельса // Под знаменем марксизма. 1923. № 2-3; Он же. Проблемы марксистской теории права. М., 1925.

² Разумовский И. Проблемы марксистской теории права. С. 4.

³ Там же. С. 5.

⁴ Там же. С. 50.

112

Отмирание «буржуазного права», по Разумовскому, означает «смерть права как идеологии» и переход в коммунистическом обществе «к сознательно регулируемой и сознающей характер своей связи с материальными условиями производства системе общественного поведения»'.

В целом трактовка Разумовским права как идеологического явления в условиях послереволюционной ситуации и диктатуры пролетариата была ориентирована на нэповский вариант проле­тарского использования буржуазного права.

Однако очевидна несостоятельность его интерпретации нэповско­го права в духе положений Маркса и Ленина о буржуазном «равном праве» при коммунизме. Эти разные вещи оказались у него отож­дествленными в силу их одинаковой «идеологизированности», хотя нэповское буржуазное право — это реальность, а буржуазное «равное право» при коммунизме — несбывшееся предсказание. Но данное принципиальное обстоятельство остается вне рамок идеологического толкования Разумовским права как формы об­щественного сознания.

2. Борьба на «правовом фронте»

Конец 20-х и первая половина 30-х гг. (вплоть до совещания 1938 г. по вопросам науки советского государства и права) отме­чены обострением борьбы различных направлений правопонима­ния в советской юридической науке.

Новые установки. Под воздействием партийно-политических решений и установок конца 20-х — начала 30-х гг. о нэпе, кол­лективизации, темпах индустриализации, борьбе против различных «уклонов» и т. д. представители различных направлений право-понимания вносили существенные изменения и коррективы в свои подходы к проблемам права и государства.

Прямая ориентировка на дальнейшую политизацию юриди­ческой науки (в духе тогдашней политической практики и «курса партии» на борьбу против правых и левых, против троцкистов и бухаринцев, против «оппортунизма» и буржуазной идеологии) содержалась уже в установочном докладе Л. Кагановича в Ин­ституте советского строительства и права Коммунистической академии (4 ноября 1929 г.)².

' Разумовский И. Проблемы марксистской теории права. С. 23.

² Каганович Л. Двенадцать лет строительства советского государства и борьба с оппортунизмом //Советское государство и революция права. 1930. № 1. С. 8.

113

Не только буржуазные юристы, во и часть коммунистов-государствоведов, по оценке Кагановича, оказались «в плену у старой буржуазной юридической методологии»'. В качестве примера применения «буржуазно-юридического метода» он назвал работу А. Малицкого «Советская конституция»², где его внимание при­влекли следующие положения: подчиненность всех органов госу­дарственной власти велению закона, т. е. праву, носит название «правового режима», а само государство, проводящее правовой режим, называется «правовым государством»; «советская респуб­лика есть государство правовое, осуществляющее свою деятель­ность в условиях правового режима».

Эти утверждения Малицкого, конечно, явно расходились с реа­лиями диктатуры пролетариата даже в условиях временного и огра­ниченного допущения ряда норм буржуазного права при нэпе. Но Кагановича, разумеется, интересовало не соответствие тех или иных концепций реалиям, а однозначная ориентация всех на апологию диктатуры пролетариата, не ограниченной никакими (в том числе, конечно, и своими, советскими) законами. При этом Каганович весьма откровенно констатировал подлинное место и значение «законов» в условиях пролетарской диктатуры: «Конечно, все это не исключает закона. У нас есть законы Наши законы определяют функции и круг деятельности отдельных органов государственной власти. Но наши законы определяются революционной целесооб­разностью в каждый данный момент»³.

В русле усилившейся борьбы на «правовом фронте» против «буржуазного юридического мировоззрения» каждое из тогдашних направлений правопонимания спешило внести свой вклад в обос­нование практики свертывания нэпа и допущенных при нэпе норм буржуазного права, в оправдание насильственных, антиправовых методов индустриализации и коллективизации, «наступления социализма по всему фронту».

Вслед за выступлением Кагановича передовица «Советского государства и революции права» подчеркнула, что «указания т. Кага­новича должны быть в центре внимания теории государства и права»⁴. В духе новых установок советское право определялось как «форма политики пролетариата», как «одна из форм политического

¹ Каганович Л. Двенадцать лет строительства советского государства и борьба с оппортунизмом //Советское государство и революция права. 1930. № 1. С. 8.

² Малицкий А. Советская конституция. Харьков, 1924 (2-е изд. —1925 г.). С. 27, 28.

³ Каганович Л. Указ. соч. С. 9.

⁴ В наступление по всему фронту //Советское государство и революция права. 1930. № 11-12. С.5.

114

воздействия пролетариата»¹. Утверждалось, что советское право — «качественно отличное право по сравнению с правом феодальным или буржуазным»². Вместе с тем с позиций Пашуканиса крити­ковалась концепция «пролетарского права» (подход Стучки и др.) и отвергалась возможность законченной и внутренне согласован­ной юридической системы советского права.

Критике были подвергнуты и другие концепции, в том числе взгляды Л. Резцова и А. Стальгевича.

При этом позиция Резцова была охарактеризована как «нормативистско-идеологическая концепция буржуазного юридического мировоззрения»³. Резцов был одним из критиков теории Пашука­ниса как «рецидива буржуазно-правового индивидуализма», хотя и считал его работу «единственной в советской литературе по­пыткой самостоятельной, теоретически углубленной марксистской трактовки правовой формы»< Резцов обвинял Пашуканиса, в частности, в том, что он игнорирует понятие нормы как «внеш­него авторитетного веления», значение государственной власти в процессе формирования правового отношения, «нормативно-ре­прессивные» характеристики права и т. д⁵.

Выдавая социалистическое «нормирование» за нормы права («право-норму») при социализме, Резцов, по существу, игнориро­вал специфику правовой нормы и права в целом. Его нормативизму не хватало как раз юридичности. Впрочем, это типичный порок всех направлений советско-позитивистского толкования права как результата властно-принудительного нормотворчества.

В дискуссиях о правопонимании 20—30-х гг. заметную роль играл А. Стальгевич. Сперва он в целом находился под влиянием Меновой концепции Пашуканиса⁶. В дальнейшем он начал крити­ковать позицию Пашуканиса и поддерживать ряд положений подхода Стучки, хотя и воздерживался от характеристики совет­ского права как пролетарского права⁷.

¹ В наступление по всему фронту //Советское государство и революция права. 1930. №11-12,0.9.

² Там же.

³ Там же. С. 8.

⁴ Резцов Л. Правоотношение и право-норма. Теория Пашуканиса как рецидив бур­жуазно-правового индивидуализма // Советское государство и революция права. 1930. №8-9. С. 168.

⁵ Там же. С. 170-171.

⁶ Стальгевич А. Пути развития советской правовой мысли. М., 1928. С. 63, 72.

⁷ См.: Стальгевич А. Основные вопросы марксистской теории права //Советское государство и революция права. 1930. № 7. С. 156-185: № 10. С. 104-122: Он же. Наши ошибки и разногласия // Советское государство и революция права. 1930. №11-12.С.176-188.

115

Особое, новое качество советского права, согласно Стальгевичу, определяется диктатурой пролетариата и социалистической пла­новостью. «Диктатура пролетариата, представляющая неограни­ченную власть пролетариата, — писал он, — в известном смысле и является содержанием революционной законности и советского права, хотя сама диктатура пролетариата к содержанию закон­ности и права не сводится»'.

С этих довольно путаных позиций Стальгевич весьма резко критиковал взгляды не только Пашуканиса, но и многих других юристов (И. Разумовского, М. Рейснера, М. Резунова, А. Ангарова, Як. Бермана, М. Доценко, Е. Коровина, Ф. Корнилова, Э. Понтовича и др.). Особо острые нападки адресовал он Пашуканису, безоснова­тельно приписывая ему идеализм, оппортунизм, защиту взглядов Н. Бухарина и т. д.

В свою очередь, позиция Стальгевича в эти годы была под­вергнута критике Пашуканисом и его сторонниками (Як. Берманом, М. Доценко и др.)².

В духе представлений Стучки о «пролетарском правее кон­цепцию Пашуканиса (за отрицание «классового начала» и т. д.) отвергал С. Либерман³. Он призывал наряду с психологическими взглядами Рейснера, концепцией социальных функций Гойхбарга, юридическим догматизмом Шретера и др. подвергнуть критике и меновую теорию права Пашуканиса, защищаемую «значительным числом товарищей»⁴. Право, по его утверждению, вызвано к жизни не отношениями эквивалентного обмена, а «потребностями господ­ства-подчинения одним/классом другого класса»⁵.

В поисках ответа на усиливающиеся к концу 20-х гг. обвине­ния в адрес его теории (сведение права к буржуазному праву, отрицание «пролетарского права» и лишь словесное признание нового качества советского права, отрыв права от государства, от политики диктатуры пролетариата и т. д.) Пашуканис в духе тог­дашней «самокритики» не только признал ряд недостатков своей позиции, но и, по существу, начал отход от своей концепции

' Стальгевич А. Наши ошибки и разногласия. С. 187.

² См., в частности: Пашуканис Е. Положение на теоретическом фронте (к некоторым итогам дискуссии) //Советское государство и революция права. 1930. № 11-12. С. 25-27; Берман Як. В доспехах вульгарного экономизма //Советское государство и революция права. 1930. № 8-9. С. 139-158; Доценко М. Против схоластики в тео­рии права // Советское государство и революция права. 1930. № 7. С. 136-155.

³ Либерман С. Против сползания на позиции меновой концепции в праве // Советское государство и революция права. 1930. № 8-8. С. 159-167.

⁴ Там же. С. 159.

⁵ Там же. С. 162.

116

в сторону отождествления права и политики, толкования права как одной из форм политики или даже как «части политики»'.

Пашуканис полагал, что путь к синтезу его взглядов с позицией Стучки лежит в поисках «такого понимания права, в котором со­четались бы классовое его содержание, классовая его сущность и форма»².

Что касается Стучки, то общую ситуацию в теории права и в отраслевых науках в конце 1930 г. он характеризовал как кри­зисную ввиду отсутствия единства в понимании права, соответ­ствующего «генеральной линии» на правовом фронте. «У нас, — заметил он, — на основе отдельных (часто вырванных случайно) фраз или опечаток, неверных или сомнительных цитат идут вза­имные обвинения в уклонах и загибах, а собственной генеральной (для нашей правовой работы и борьбы) линии пока что нет. Эта линия должна быть широкой конкретной программой на твердых основах единой платформы»³.

Такая «генеральная линия», по мысли Стучки, должна осно­вываться на «трех китах» марксистской трактовки права: при­знании революционной диалектики, классового характера всякого государства и права и трактовки именно «общественных отношений, а не нормы (статьи закона) как основы права»⁴.

В порядке «самокритики» Стучка отметил, что он находился «под влиянием буржуазной социологической школы права» в период работы над книгой «Революционная роль права и государства» и при формировании определения понятия права в 1919 г⁵.

Общетеоретические споры о правопонимании по-своему пре­ломлялись и развивались в отраслевых юридических науках. На I Всесоюзном съезде марксистов-государственников и правовиков (1931) была предпринята попытка выработки некой единой «правильной» позиции и линии (по аналогии с «генеральной ли­нией» в политике) в вопросах правопонимания. Среди участников

' См.: Бюллетень ИКП. 1930. № 8. С. 54-65. Этот новый подход, включая и характе­ристику советского права как «формы политики пролетариата», был зафиксирован и в упомянутой передовице (В наступление по всему фронту) //Советское государ­ство и революция права. 1930. № 11-12. С. 10), отражавшей изменявшуюся пози­цию и Пашуканиса и его сторонников.

² Пашуканис ЕВ. Положение на теоретическом правовом фронте (к некоторым итогам дискуссии) //Советское государство и революция права. 1930. № 11-12. С. 35.

³ Стучка П. Постановка нашей работы (Проект тезисов платформы) //Советское государство и революция права. 1930. № 11-12. С. 53.

⁴ Там же. С. 52:

⁵ См.: Там же.

117

съезда доминировали сторонники Пашуканиса, м резолюция съезда была принята по докладам Пашуканиса и Я. Бермана'.

Как Стучка, так и Пашуканис были охарактеризованы в резо­люции как «виднейшие представители марксистско-ленинской тео­рии права»². Признание их вклада сочеталось с перечислением ряда недостатков их концепций.

В целом предложенная названным съездом общая позиция но­сила эклектический характер и пыталась соединить несовмести­мые друг с другом представления. Особенно наглядно это про­явилось в том, что авторы резолюции, признавая пролетарскую классовую сущность советского права, в то же время отрицают концепцию «пролетарского права», чтобы как-то спасти доктринальные представления (а заодно и какие-то остатки прежних взглядов Пашуканиса) о буржуазном «равном праве» после проле­тарской революции. Однако и после I съезда марксистов-государ­ственников и правовиков какого-то единого подхода и тем более «генеральной линии» в правопонимании не было. Споры между различными концепциями (и прежде всего — Стучки и Пашука­ниса) продолжались и даже усиливались и ужесточались³.

Концепция «социалистического права». Победа социализма тре­бовала нового осмысления проблем государства и права с учетом постулатов доктрины и реалий практики.

В этих условиях Пашуканисом была выдвинута концепция «социалистического права». Отправляясь от положений о том, что в стране построено в основном «бесклассовое социалистическое общество», он в докладе на теоретической конференции Москов­ского правового института (3 апреля 1936 г.) призвал к разверты­ванию исследований «о роли социалистического государства, о роли социалистического советского права »⁴.

Все прежние интерпретации Пашуканиса положений Маркса и Ленина о буржуазном «равном праве» при социализме (на первой фазе коммунизма) со всей очевидностью исключали возможность признания «социалистического права». И поэтому он, критикуя ранее другие толкования советского права (как права пролетарского и т. д.),

¹ Резолюция 1 Всесоюзного съезда марксистов-государственников и правовиков по докладам Е. Пашуканиса и Я. Бермана //Советское государство и революция права. 1931. №3.С.143-153.

² Там же. С. 141.

³ См.: Стучка П. Мой путь и мои ошибки //Советское государство и революция права. 1931. № 5-6, С. 67-97; Пашуканис Е. Вынужденный ответ /Там же. С. 98-102; Ангаров А. Отступление с боем // Там же. С. 103-104.

⁴ Пашуканис Е. Государство и право при социализме //Советское государство. 1936. № 3. С. 4.

118