Мертвые души. Николай Васильевич ГогольМертвые души

• Название: Николай Васильевич ГогольМертвые души
• Дата: 13.10.2022
• Размер: 1.56 Mb.
• Имя файла: Мертвые души.pdf
• Тип: Книга; #731422
• страница: 12 из 18

Том второй
88
Глава первая
Зачем же выставлять напоказ бедность нашей жиз- ни и наше грустное несовершенство, выкапывая лю- дей из глуши, из отдаленных закоулков государства?
Что ж делать, если такого свойства сочинитель, и так уже заболел он сам собственным несовершенством,
88
Второй том «Мертвых душ» представлен в ранней редакции как наиболее полной.

и так уже устроен талант его, чтобы изображать ему бедность нашей жизни, выкапывая людей из глуши,
из отдаленных закоулков государства! И вот опять по- пали мы в глушь, опять наткнулись на закоулок.
Зато какая глушь и какой закоулок!
На тысячу с лишком верст неслись, извиваясь, гор- ные возвышения. Точно как бы исполинский вал ка- кой-то бесконечной крепости, возвышались они над равнинами то желтоватым отломом, в виде стены, с промоинами и рытвинами, то зеленой кругловидной выпуклиной, покрытой, как мерлушками, молодым ку- старником, подымавшимся от срубленных дерев, то наконец темным лесом, еще уцелевшим от топора.
Река то, верная своим высоким берегам, давала вме- сте с ними углы и колена по всему пространству, то иногда уходила от них прочь, в луга, затем, чтобы,
извившись там в несколько извивов, блеснуть, как огонь, перед солнцем, скрыться в рощи берез, осин и ольх и выбежать оттуда в торжестве, в сопровожде- нье мостов, мельниц и плотин, как бы гонявшихся за нею на всяком повороте.
В одном месте крутой бок возвышений воздымал- ся выше прочих и весь от низу до верху убирался в зелень столпившихся густо дерев. Тут было все вме- сте: и клен, и груша, и низкорослый ракитник, и чи- лига, и березка, и ель, и рябина, опутанная хмелем;

тут…
89
мелькали красные крыши господских строе- ний, коньки и гребни сзади скрывшихся изб и верхняя надстройка господского дома, а над всей этой кучей дерев и крыш старинная церковь возносила свои пять играющих верхушек. На всех их были золотые прорез- ные кресты, золотыми прорезными цепями прикреп- ленные к куполам, так что издали сверкало, как бы на воздухе, ни к чему не прикрепленное, висевшее золо- то. И вся эта куча дерев, крыш, вместе с церковью,
опрокинувшись верхушками вниз, отдавалась в реке,
где картинно-безобразные старые ивы, одни стоя у берегов, другие совсем в воде, опустивши туда и вет- ви и листья, точно как бы рассматривали это изобра- жение, которым не могли налюбоваться во все про- долженье своей многолетней жизни.
Вид был очень недурен, но вид сверху вниз, с над- стройки дома на равнины и отдаленья, был еще луч- ше. Равнодушно не мог выстоять на балконе никакой гость и посетитель. У него захватывало в груди, и он мог только произнесть: «Господи, как здесь простор- но!» Пространства открывались без конца. За лугами,
усеянными рощами и водяными мельницами, зелене- ли и синели густые леса, как моря или туман, далеко разливавшийся. За лесами, сквозь мглистый воздух,
желтели пески. За песками лежали гребнем на отда-
89
В рукописи стерто два слова.

ленном небосклоне меловые горы, блиставшие осле- пительной белизной даже и в ненастное время, как бы освещало их вечное солнце. Кое-где дымились по ним легкие туманно-сизые пятна. Это были отдален- ные деревни, но их уже не мог рассмотреть человече- ский глаз. Только вспыхивавшая, подобно искре, зо- лотая церковная маковка давала знать, что это бы- ло людное, большое селенье. Все это облечено бы- ло в тишину невозмущаемую, которую не пробуждали даже чуть долетавшие до слуха отголоски воздушных певцов, наполнявших воздух. Словом, не мог равно- душно выстоять на балконе никакой гость и посети- тель, и после какого-нибудь двухчасового созерцания издавал он то же самое восклицание, как и в первую минуту: «Силы небес, как здесь просторно!»
Кто ж был жилец этой деревни, к которой, как к неприступной крепости, нельзя было и подъехать от- сюда, а нужно было подъезжать с другой стороны –
полями, хлебами и, наконец, редкой дубровой, раски- нутой картинно по зелени, вплоть до самых изб и гос- подского дома? Кто был жилец, господин и владетель этой деревни? Какому счастливцу принадлежал этот закоулок?
А помещику Тремалаханского уезда Андрею Ива- новичу Тентетникову, молодому тридцатитрехлетне- му господину, коллежскому секретарю, неженатому

человеку.
Что же за человек такой, какого нрава, каких свойств и какого характера был помещик Андрей Ива- нович Тентетников?
Разумеется, следует расспросить у соседей. Со- сед, принадлежавший к фамилии отставных штаб- офицеров, брандеров, выражался о нем лакониче- ским выраженьем: «Естественнейший скотина!» Гене- рал, проживавший в десяти верстах, говорил: «Моло- дой человек, неглупый, но много забрал себе в голо- ву. Я бы мог быть ему полезным, потому что у меня и в Петербурге, и даже при…» Генерал речи не окан- чивал. Капитан-исправник замечал: «Да ведь чиниш- ка на нем – дрянь; а вот я завтра же к нему за недо- имкой!» Мужик его деревни на вопрос о том, какой у них барин, ничего не отвечал. Словом, общественное мненье о нем было скорее неблагоприятное, чем бла- гоприятное.
А между тем в существе своем Андрей Иванович был не то доброе, не то дурное существо, а просто
– коптитель неба. Так как уже немало есть на белом свете людей, коптящих небо, то почему же и Тентет- никову не коптить его? Впрочем, вот в немногих сло- вах весь журнал его дня, и пусть из него судит чита- тель сам, какой у него был характер.
Поутру просыпался он очень поздно и, приподняв-

шись, долго еще сидел на своей кровати, протирая глаза. Глаза же, как на беду, были маленькие, и пото- му протиранье их производилось необыкновенно дол- го. Во все это время стоял у дверей человек Михай- ло с рукомойником и полотенцем. Стоял этот бедный
Михайло час, другой, отправлялся потом на кухню, по- том вновь приходил, – барин все еще протирал глаза и сидел на кровати. Наконец подымался он с постели,
умывался, надевал халат и выходил в гостиную за- тем, чтобы пить чай, кофий, какао и даже парное мо- локо, всего прихлебывая понемногу, накрошивая хле- ба безжалостно и насоривая повсюду трубочной золы бессовестно. Два часа просиживал он за чаем; этого мало: он брал еще холодную чашку и с ней подвигал- ся к окну, обращенному на двор. У окна же происхо- дила всякий раз следующая сцена.
Прежде всего ревел небритый буфетчик Григорий,
относившийся к Перфильевне, ключнице, в сих выра- жениях:
– Душонка ты мелкопоместная, ничтожность эта- кая! Тебе бы, гнусной бабе, молчать, да и только.
– Уж тебя-то не послушаюсь, ненасытное горло! –
выкрикивала ничтожность, или Перфильевна.
– Да ведь с тобой никто не уживется, ведь ты и с приказчиком сцепишься, мелочь ты анбарная! – ревел
Григорий.

– Да и приказчик – вор такой же, как и ты! – выкри- кивала ничтожность так, что было на деревне слыш- но. – Вы оба пиющие, губители господского, бездон- ные бочки! Ты думаешь, барин не знает вас? Ведь он здесь, ведь он вас слышит.
– Где барин?
– Да вот он сидит у окна; он все видит.
И точно, барин сидел у окна и все видел.
К довершению этого, кричал кричмя дворовый ре- бятишка, получивший от матери затрещину; визжал борзой кобель, присев задом к земле, по поводу го- рячего кипятка, которым обкатил его, выглянувши из кухни, повар. Словом, все голосило и верещало невы- носимо. Барин все видел и слышал. И только тогда,
когда это делалось до такой степени несносно, что да- же мешало барину ничем не заниматься, высылал он сказать, чтоб шумели потише.
За два часа до обеда Андрей Иванович уходил к себе в кабинет затем, чтобы заняться сурьезно и дей- ствительно. Занятие было, точно, сурьезное. Оно со- стояло в обдумыванье сочинения, которое уже издав- на и постоянно обдумывалось. Сочинение это дол- женствовало обнять всю Россию со всех точек – с гражданской, политической, религиозной, философи- ческой, разрешить затруднительные задачи и вопро- сы, заданные ей временем, и определить ясно ее ве-

ликую будущность – словом, большого объема. Но по- куда все оканчивалось одним обдумыванием; изгры- залось перо, являлись на бумаге рисунки, и потом все это отодвигалось на сторону, бралась наместо того в руки книга и уже не выпускалась до самого обеда.
Книга эта читалась вместе с супом, соусом, жарким и даже с пирожным, так что иные блюда оттого стыли, а другие принимались вовсе нетронутыми. Потом сле- довала прихлебка чашки кофию с трубкой, потом игра в шахматы с самим собой. Что же делалось потом до самого ужина – право, уже и сказать трудно. Кажется,
просто ничего не делалось.
И этак проводил время, один-одинешенек в целом
<мире>,
90
молодой тридцатидвухлетний человек, си- день сиднем, в халате, без галстука. Ему не гулялось,
не ходилось, не хотелось даже подняться вверх взгля- нуть на отдаленности и виды, не хотелось даже рас- творять окна затем, чтобы забрать свежего воздуха в комнату, и прекрасный вид деревни, которым не мог равнодушно любоваться никакой посетитель, точно не существовал для самого хозяина.
Из этого журнала читатель может видеть, что Ан- дрей Иванович Тентетников принадлежал к семей- ству тех людей, которых на Руси много, которым име-
90
В угловых скобках даются отсутствующие в рукописи, но необходи- мые по смыслу слова.

на – увальни, лежебоки, байбаки и тому подобные.
Родятся ли уже сами собою такие характеры или создаются потом, как отвечать на это. Я думаю, что лучше вместо ответа рассказать историю детства и воспитания Андрея Ивановича.
В детстве был он остроумный, талантливый маль- чик, то живой, то задумчивый. Счастливым или несчастливым случаем попал он в такое училище, где был директором человек, в своем роде необыкновен- ный, несмотря на некоторые причуды. Александр Пет- рович имел дар слышать природу русского человека и знал язык, которым нужно говорить с ним. Никто из детей не уходил от него с повиснувшим носом; на- против, даже после строжайшего выговора чувство- вал он какую-то бодрость и желанье загладить сде- ланную пакость и проступок. Толпа воспитанников его с виду казалась так шаловлива, развязна и жива, что иной принял бы ее за беспорядочную, необузданную вольницу. Но он обманулся бы: власть одного слиш- ком была слышна в этой вольнице. Не было проказ- ника и шалуна, который бы не пришел к нему сам и не рассказал всего, что ни напроказил. Малейшее дви- женье их помышлений было ему известно. Во всем поступал он необыкновенно. Он говорил, что прежде всего следует пробудить в человеке честолюбье, – че- столюбье называл он силою, толкающею вперед че-

ловека, – без которого не подвигнешь его на деятель- ность. Многих резвостей и шалостей он не удерживал вовсе: в первоначальных резвостях видел он начало развитья свойств душевных. Они были ему нужны за- тем, чтобы видеть, что такое именно таится в ребен- ке. Так умный врач глядит спокойно на появляющиеся временные припадки и сыпи, показывающиеся на те- ле, не истребляет их, но всматривается внимательно,
дабы узнать достоверно, что именно заключено внут- ри человека.
Учителей у него было немного: большую часть наук читал он сам. И надо сказать правду, что, без всяких педантских терминов, огромных воззрений и взгля- дов, которыми любят пощеголять молодые профес- сора, он умел в немногих словах передать самую ду- шу науки, так что и малолетнему было очевидно, на что именно она ему нужна, наука. Он утверждал, что всего нужнее человеку наука жизни, что, узнав ее, он узнает тогда сам, чем он должен заняться преимуще- ственнее.
Эту-то науку жизни сделал он предметом отдельно- го курса воспитания, в который поступали только од- ни самые отличные. Малоспособных выпускал он на службу из первого курса, утверждая, что их не нуж- но много мучить: довольно с них, если приучились быть терпеливыми, работящими исполнителями, не

приобретая заносчивости и всяких видов вдаль. «Но с умниками, но с даровитыми мне нужно долго пово- зиться», – обыкновенно говорил он. И становился в этом курсе совершенно другой Александр Петрович и с первых же раз возвещал, что доселе он требовал от них простого ума, теперь потребует ума высшего. Не того ума, который умеет подтрунить над дураком и по- смеяться, но умеющего вынесть всякое оскорбление,
спустить дураку – и не раздражиться. Здесь-то стал он требовать того, что другие требуют от детей. Это- то называл он высшей степенью ума. Сохранить по- среди каких бы то ни было огорчений высокий покой,
в котором вечно должен пребывать человек, – вот что называл он умом! В этом-то курсе Александр Петро- вич показал, что знает, точно, науку жизни. Из наук бы- ли избраны только те, которые способны образовать из человека гражданина земли своей. Большая часть лекций состояла в рассказах о том, что ожидает впе- реди человека на всех поприщах и ступенях государ- ственной службы и частных занятий. Все огорченья и преграды, какие только воздвигаются человеку на пу- ти его, все искушенья и соблазны, ему предстоящие,
собирал он перед ними во всей наготе, не скрывая ни- чего. Все было ему известно, точно как бы перебыл он сам во всех званьях и должностях. Словом, чертил он перед ними вовсе не радужную будущность. Стран-

ное дело! оттого ли, что честолюбие уже так сильно было в них возбуждено; оттого ли, что в самых глазах необыкновенного наставника было что-то говорящее юноше: вперед! – это слово, производящее такие чу- деса над русским человеком, – то ли, другое ли, но юноша с самого начала искал только трудностей, ал- ча действовать только там, где трудно, где нужно бы- ло показать бóльшую силу души. Было что-то трезвое в их жизни. Александр Петрович делал с ними всякие опыты и пробы, наносил им <то> сам чувствительные оскорбления, то посредством их же товарищей, но,
проникнувши это, они становились еще осторожней.
Из этого курса вышло немного, но эти немногие были крепыши, были обкуренные порохом люди. В службе они удержались на самых шатких местах, тогда как многие, гораздо их умнейшие, не вытерпев, бросили службу из-за мелочных личных неприятностей, бро- сили вовсе или же, не ведая ничего, очутились в руках взяточников и плутов. Но воспитанные Александ<ром
Петровичем> не только не пошатнулись, но, умудрен- ные познаньем человека и души, возымели высокое нравственное влияние даже на взяточников и дурных людей.
Но этого ученья не удалось попробовать бедному
Андрею Ивановичу. Только что он был удостоен пе- ревода в этот высший курс как один из самых луч-

ших, – вдруг несчастие: необыкновенный наставник,
которого одно одобрительное слово уже бросало его в сладкий трепет, скоропостижно умер. Все переме- нилось в училище: на место Александра Петровича поступил какой-то Федор Иванович, человек добрый и старательный, но совершенно другого взгляда на вещи. В свободной развязности детей первого курса почудилось ему что-то необузданное. Начал он заво- дить между ними какие-то внешние порядки, требо- вал, чтобы молодой народ пребывал в какой-то без- молвной тишине, чтобы ни в каком случае иначе все не ходили, как попарно. Начал даже сам аршином размерять расстоянье от пары до пары. За столом,
для лучшего вида, рассадил всех по росту, а не по уму, так что ослам доставались лучшие куски, умным
– оглодки. Все это произвело ропот, особенно когда новый начальник, точно как наперекор своему пред- местнику, объявил, что для него ум и хорошие успе- хи в науках ничего не значат, что он смотрит только на поведенье, что если человек и плохо учится, но хо- рошо ведет себя, он предпочтет его умнику. Но имен- но того-то и не получил Федор Иванович, чего доби- вался. Завелись шалости потаенные, которые, как из- вестно, хуже открытых. Все было в струнку днем, а по ночам – кутежи.
В образе преподавания наук он все переворотил

вверх дном. С самыми благими намерениями завел он всякие нововведения – и все невпопад. Выписал новых преподавателей, с новыми взглядами и новы- ми точками воззрений. Читали они учено, забросали слушателей множеством новых терминов и слов. Вид- на была и логическая связь, и следованье за новы- ми открытиями, но увы! не было только жизни в са- мой науке. Мертвечиной стало все это казаться в гла- зах уж начинавших понимать слушателей. Все пошло навыворот. Но хуже всего было то, что потерялось уваженье к начальству и власти: стали насмехаться и над наставниками, и над преподавателями, дирек- тора стали называть Федькой, Булкой и другими раз- ными именами; завелись такие дела, что нужно было многих выключить и выгнать.
Андрей Иванович был нрава тихого. Он не участво- вал в ночных оргиях с товарищами, которые, несмот- ря на строжайший присмотр, завели на стороне лю- бовницу – одну на восемь человек, – ни также в дру- гих шалостях, доходивших до кощунства и насмешек над самою религиею из-за того только, что директор требовал частого хожденья в церковь и попался пло- хой священник. Но он повесил нос. Честолюбье бы- ло возбуждено в нем сильно, а деятельности и по- прища ему не было. Лучше б было и не возбуждать его! Он слушал горячившихся на кафедре профессо-

ров, а вспоминал прежнего наставника, который, не горячась, умел говорить понятно. Он слушал и химию,
и философию прав, и профессорские углубления во все тонкости политических наук, и всеобщую историю человечества в таком огромном виде, что профессор в три года успел только прочесть введение да разви- тие общин каких-то немецких городов; но все это оста- валось в голове его какими-то безобразными клочка- ми. Благодаря природному уму он чувствовал только,
что не так должно преподаваться, а как – не знал. И
вспоминал он часто об Александре Петровиче, и так ему бывало грустно, что не знал он, куда деться от тоски.
Но у молодости есть будущее. По мере того как приближалось время к выпуску, сердце у него билось.
Он говорил себе: «Ведь это еще не жизнь, это только приготовленье к жизни: настоящая жизнь на службе.
Там подвиги». И, не взглянувши на прекрасный уго- лок, так поражавший всякого гостя-посетителя, не по- клонившись праху своих родителей, по обычаю всех честолюбцев понесся он в Петербург, куда, как из- вестно, стремится ото всех сторон России наша пыл- кая молодежь – служить, блистать, выслуживаться или же просто схватывать вершки бесцветного, хо- лодного как лед, общественного обманчивого обра- зованья. Честолюбивое стремление Андрея Иванови-

ча осадил, однако же, с самого начала его дядя, дей- ствительный статский советник Онуфрий Иванович.
Он объявил, что главное дело – в хорошем почерке, а не в чем-либо другом, что без этого не попадешь ни в министры, ни в государственные советники, а Тентет- ников писал тем самым письмом, о котором говорят:
«Писала сорока лапой, а не человек».
С большим трудом и с помощью дядиных протек- ций, проведя два месяца в каллиграфических уро- ках, достал он наконец место списывателя бумаг в ка- ком-то департаменте. Когда взошел он в светлый зал,
где повсюду за письменными лакированными стола- ми сидели пишущие господа, шумя перьями и наклоня голову набок, и когда посадили его самого, предложа ему тут же переписать какую-то бумагу, – необыкно- венно странное чувство его проникнуло. Ему на вре- мя показалось, как бы он очутился в какой-то мало- летней школе, затем, чтобы сызнова учиться азбуке,
как бы за проступок перевели его из верхнего клас- са в нижний. Сидевшие вокруг его господа показались ему так похожими на учеников. Иные из них читали ро- ман, засунув его в большие листы разбираемого де- ла, как бы занимались они самым делом, и в то же время вздрагивая при всяком появленье начальника.
Ему вдруг представилось, как невозвратно-потерян- ный рай, школьное время его. Так высокими сдела-

лись вдруг занятья ученьем перед этим мелким пись- менным занятьем. Как это учебное приготовленье к службе казалось ему теперь выше самой службы. И
вдруг предстал в его мыслях, как живой, его ни с кем не сравненный, чудесный воспитатель, никем не за- менимый Александр Петрович, – и в три ручья потек- ли вдруг слезы из глаз его. Закружилась комната, за- двигались столы, перемешались чиновники, и чуть не упал он от мгновенного потемненья. «Нет, – сказал он в себе, очнувшись, – примусь за дело, как бы оно ни казалось вначале мелким!» Скрепясь духом и серд- цем, решился он служить по примеру прочих.
Где не бывает наслаждений? Живут они и в Пе- тербурге, несмотря на суровую, сумрачную его наруж- ность. Трещит по улицам сердитый тридцатиградус- ный мороз, визжит отчаянным бесом ведьма-вьюга,
нахлобучивая на голову воротники шуб и шинелей,
пудря усы людей и морды скотов, но приветливо све- тит вверху окошко где-нибудь, даже и в четвертом эта- же; в уютной комнатке, при скромных стеариновых свечках, под шумок самовара, ведется согревающий и сердце и душу разговор, читается светлая страница вдохновенного русского поэта, какими наградил Бог свою Россию, и так возвышенно-пылко трепещет мо- лодое сердце юноши, как не случается нигде в других землях и под полуденным роскошным небом.

Скоро Тентетников свыкнулся с службою, но толь- ко она сделалась у него не первым делом и целью,
как он полагал было вначале, но чем-то вторым. Она служила ему распределеньем времени, заставив его более дорожить оставшимися минутами. Дядя, дей- ствительный статский советник, уже начинал было ду- мать, что в племяннике будет прок, как вдруг племян- ник подгадил. Надобно сказать, что в числе друзей
Андрея Ивановича попалось два человека, которые были то, что называется огорченные люди. Это были те беспокойно-странные характеры, которые не мо- гут переносить равнодушно не только несправедли- востей, но даже и всего того, что кажется в их гла- зах несправедливостью. Добрые поначалу, но беспо- рядочные сами в своих действиях, они исполнены нетерпимости к другим. Пылкая речь их и благород- ный образ негодованья подействовали на него силь- но. Разбудивши в нем нервы и дух раздражительно- сти, они заставили замечать все те мелочи, на кото- рые он прежде и не думал обращать внимание. Фе- дор Федорович Леницын, начальник того отделения,
в котором он числился, человек наиприятнейшей на- ружности, вдруг ему не понравился. Он стал отыски- вать в нем бездну недостатков и возненавидел его за то, будто бы он выражал в лице своем чересчур мно- го сахару, когда говорил с высшими, и тут же, оборо-

тившись к низшему, становился весь уксус. «Я бы ему простил, – говорил Тентетников, – если бы эта пере- мена происходила не так скоро в его лице; но как тут же, при моих глазах, и сахар и уксус в одно и то же время!» С этих пор он стал замечать всякий шаг. Ему казалось, что и важничал Федор Федорович уже че- ресчур, что имел он все замашки мелких начальников,
как-то: брать на замечанье тех, которые не являлись к нему с поздравленьем в праздники, даже мстить всем тем, которых имена не находились у швейцара на ли- сте, и множество разных тех грешных принадлежно- стей, без которых не обходится ни добрый, ни злой человек. Он почувствовал к нему отвращенье нерви- ческое. Какой-то злой дух толкал его сделать что-ни- будь неприятное Федору Федоровичу. Он наискивал- ся на это с каким-то особым наслаждением и в том успел. Раз поговорил он с ним до того крупно, что ему объявлено было от начальства – или просить изви- нения, или выходить в отставку. Он подал в отставку.
Дядя, действительный статский советник, приехал к нему перепуганный и умоляющий.
– Ради самого Христа! помилуй, Андрей Иванович,
что это ты делаешь! Оставлять так выгодно начатый карьер из-за того только, что попался начальник не того… Что ж это? Ведь если на это глядеть, тогда и в службе никто бы не остался. Образумься, образумь-

ся. Еще есть время! Отринь гордость и самолюбье,
поезжай и объяснись с ним!
– Не в том дело, дядюшка, – сказал племянник. –
Мне не трудно попросить у него извиненья, тем бо- лее что я, точно, виноват. Он мне начальник, и мне ни в каком случае не следовало так говорить с ним. Но дело вот в чем: вы позабыли, что у меня есть другая служба; у меня триста душ крестьян, именье в рас- стройстве, а управляющий – дурак. Государству утра- ты немного, если вместо меня сядет в канцелярию другой переписывать бумагу, но большая утрата, если триста человек не заплатят податей. Я помещик: зва- нье это также не бездельно. Если я позабочусь о со- храненье, сбереженье и улучшенье участи вверенных мне людей и представлю государству триста исправ- нейших, трезвых, работящих подданных – чем моя служба будет хуже службы какого-нибудь начальника отделения Леницына?
Действительный статский советник остался с от- крытым ртом от изумленья. Такого потока слов он не ожидал. Немного подумавши, начал он было в таком роде:
– Но все же таки… но как же таки… как же запропа- стить себя в деревне? Какое же общество может быть между мужичьем? Здесь все-таки на улице попадется навстречу генерал или князь. Захочешь – и сам прой-

дешь мимо каких-нибудь публичных красивых зданий,
на Неву пойдешь взглянуть, а ведь там, что ни попа- дется, все это или мужик, или баба. За что ж себя осу- дить на невежество на всю жизнь свою?
Так говорил дядя, действительный статский совет- ник. Сам же он во всю жизнь свою не ходил по дру- гой улице, кроме той, которая вела к месту его служ- бы, где не было никаких публичных красивых зданий;
не замечал никого из встречных, был ли он генерал или князь; в глаза не знал прихотей, какие дразнят в столицах людей, падких на невоздержанье, и даже от- роду не был в театре. Все это он говорил единствен- но затем, чтобы затеребить честолюбье и подейство- вать на воображенье молодого человека. В этом, од- нако же, не успел: Тентетников стоял на своем упря- мо. Департаменты и столица стали ему надоедать.
Деревня начинала представляться каким-то приволь- ным приютом, воспоительницею дум и помышлений,
единственным поприщем полезной деятельности. Че- рез недели две после этого разговора был он уже в окрестности мест, где пронеслось его детство. Как стало все припоминаться, как забилось в нем серд- це, когда почувствовал, что он уже вблизи отцовской деревни! Он уже многие места позабыл вовсе и смот- рел любопытно, как новичок, на прекрасные виды. Ко- гда дорога понеслась узким оврагом в чащу огромно-

го заглохнувшего леса и он увидел вверху, внизу, над собой и под собой трехсотлетние дубы, трем чело- векам в обхват, вперемежку с пихтой, вязом и осоко- ром, перераставшим вершину тополя, и когда на во- прос: «Чей лес?» – ему сказали: «Тентетникова»; ко- гда, выбравшись из леса, понеслась дорога лугами,
мимо осиновых рощ, молодых и старых ив и лоз, в ви- ду тянувшихся вдали возвышений, и перелетела мо- стами в разных местах одну и ту же реку, оставляя ее то вправо, то влево от себя, и когда на вопрос: «Чьи луга и поемные места?» – отвечали ему: «Тентетнико- ва»; когда поднялась потом дорога на гору и пошла по ровной возвышенности с одной стороны мимо несня- тых хлебов: пшеницы, ржи и ячменя, с другой же сто- роны мимо всех прежде проеханных им мест, которые все вдруг показались в картинном отдалении, и когда,
постепенно темнея, входила и вошла потом дорога под тень широких развилистых дерев, разместивших- ся врассыпку по зеленому ковру до самой деревни,
и замелькали кирченые избы мужиков и крытые крас- ными крышами господские строения; когда пылко за- бившееся сердце и без вопроса знало, куды приеха- ло, – ощущенья, непрестанно накоплявшиеся, исторг- нулись наконец почти такими словами: «Ну, не дурак ли я был доселе? Судьба назначила мне быть обла- дателем земного рая, принцем, а я закабалил себя

в канцелярию писцом! Учившись, воспитавшись, про- светившись, сделавши порядочный запас тех именно сведений, какие требуются для управления людьми,
улучшения целой области, для исполнения многооб- разных обязанностей помещика, являющегося и су- дьей, и распорядителем, и блюстителем порядка, вве- рить это место невеже-управителю! И выбрать вме- сто этого что же? – переписыванье бумаг, что может несравненно лучше производить ничему не учивший- ся кантонист!» И еще раз дал себе названье дурака
Андрей Иванович Тентетников.
А между тем его ожидало другое зрелище. Узнав- ши о приезде барина, населенье всей деревни собра- лося к крыльцу. Пестрые платки, повязки, повойники,
зипуны, бороды всех родов: заступом, лопатой и кли- ном, рыжие, русые и белые, как серебро, покрыли всю площадь. Мужики загремели: «Кормилец, дождались мы тебя!» Бабы заголосили: «Золото, серебро ты сер- дечное!» Стоявшие подале даже подрались от усер- дья продраться. Дряблая старушонка, похожая на су- шеную грушу, прошмыгнула промеж ног других, под- ступила к нему, всплеснула руками и взвизгнула: «Со- плюнчик ты наш, да какой же ты жиденький! изморила тебя окаянная немчура!» – «Пошла ты, баба! – закри- чали ей тут же бороды заступом, лопатой и клином. –
Ишь куды полезла, корявая!» Кто-то приворотил к это-

му такое словцо, от которого один только русский му- жик мог не засмеяться. Барин не выдержал и рассме- ялся, но тем не менее он тронут был глубоко в душе своей. «Столько любви! и за что? – думал он в себе. –
За то, что я никогда не видал их, никогда не занимался ими! Отныне же даю слово разделить с вами труды и занятья ваши! Употреблю все, чтобы помочь вам сде- латься тем, чем вы должны быть, чем вам назначила быть ваша добрая, внутри вас же самих заключенная природа ваша, чтобы не даром была любовь ваша ко мне, чтобы я, точно, был кормилец ваш!»
И действительно, Тентетников не шутя принялся хозяйничать и распоряжаться. Он увидел на месте,
что приказчик был баба и дурак со всеми качествами дрянного приказчика, то есть вел аккуратно счет кур и яиц, пряжи и полотна, приносимых бабами, но не знал ни бельмеса в уборке хлеба и посевах, а в при- бавленье ко всему подозревал мужиков в покушенье на жизнь свою. Дурака приказчика он выгнал, наместо его выбрал другого, бойкого. Оставил мелочи, обра- тил вниманье на главные части, уменьшил барщину,
убавил дни работы на себя, прибавил времени мужи- кам работать на них самих и думал, что теперь дела пойдут наиотличнейшим порядком. Сам стал входить во все, показываться на полях, на гумне, в овинах, на мельницах, у пристани, при грузке и сплавке барок и

плоскодонов.
«Да он, вишь ты, востроногой!» – стали говорить мужики и даже почесывать в затылках, потому что от долговременного бабьего управления они все изряд- но поизленились. Но это продолжалось не долго. Рус- ский мужик сметлив и умен: он понял скоро, что барин хоть и прыток, и есть в нем охота взяться за многое,
но как именно, каким образом взяться, – этого еще не смыслит, говорит как-то чересчур грамотно и затейли- во, мужику невдолбеж и не в науку. Вышло то, что ба- рин и мужик как-то не то чтобы совершенно не поняли друг друга, но просто не спелись вместе, не приспосо- бились выводить одну и ту же ноту. Тентетников стал замечать, что на господской земле все выходило как- то хуже, чем на мужичьей: сеялось раньше, всходило позже. А работали, казалось, хорошо: он сам присут- ствовал и приказал выдать даже по чапорухе водки за усердные труды. У мужиков уже давно колосилась рожь, высыпался овес и кустилось просо, а у него ед- ва начинал только идти хлеб в трубку, пятка колоса еще не завязывалась. Словом, стал замечать барин,
что мужик просто плутует, несмотря на все льготы. По- пробовал было укорить, но получил такой ответ: «Как можно, барин, чтобы мы о господской, то есть, выгоде не радели? Сами изволили видеть, как старались, ко- гда пахали и сеяли: по чапорухе водки приказали по-

дать». Что было на это возражать? «Да отчего ж те- перь вышло скверно?» – допрашивал барин. «Кто его знает! Видно, червь подъел снизу, да и лето, вишь ты,
какое: совсем дождей не было». Но барин видел, что у мужиков червь не подъедал снизу, да и дождь шел как-то странно, полосою: мужику угодил, а на барскую ниву хоть бы каплю выронил. Еще трудней ему было ладить с бабами. То и дело отпрашивались они от ра- бот, жалуясь на тягость барщины. Странное дело! Он уничтожил вовсе всякие приносы холста, ягод, грибов и орехов, наполовину сбавил с них других работ, ду- мая, что бабы обратят это время на домашнее хозяй- ство, обошьют, оденут своих мужей, умножат огоро- ды. Не тут-то было! Праздность, драка, сплетни и вся- кие ссоры завелись между прекрасным полом такие,
что мужья то и дело приходили к нему с такими слова- ми: «Барин, уйми беса-бабу! Точно черт какой! житья нет от ней!» Несколько раз, скрепя свое сердце, хотел он приняться за строгость. Но как быть строгим? Ба- ба приходила такой бабой, так развизгивалась, такая была хворая, больная, таких скверных, гадких наво- рачивала на себя тряпок – уж откуда она их набира- ла, бог ее весть. «Ступай, ступай себе только с глаз моих, бог с тобой!» – говорил бедный Тентетников и вослед за тем имел удовольствие видеть, как боль- ная, вышед за ворота, схватывалась с соседкой за ка-

кую-нибудь репу и так отламывала ей бока, как не су- меет и здоровый мужик. Вздумал он было попробо- вать какую-то школу между ними завести, но от этого вышла такая чепуха, что он и голову повесил, – луч- ше было и не задумывать! Все это значительно охла- дило его рвенье и к хозяйству, и к разбирательному судейскому делу, и вообще к деятельности. При рабо- тах он уже присутствовал почти без вниманья: мысли были далеко, глаза отыскивали посторонние предме- ты. Во время покосов не глядел он на быстрое поды- манье шестидесяти разом кос и мерное с легким шу- мом паденье под ними рядами высокой травы; он гля- дел вместо того на какой-нибудь в стороне извив ре- ки, по берегам которой ходил красноносый, красноно- гий мартын – разумеется, птица, а не человек; он гля- дел, как этот мартын, поймав рыбу, держал ее впопе- рек в носу, как бы раздумывая, глотать или не глотать,
и глядя в то же время пристально вздоль реки, где в отдаленье виден был другой мартын, еще не поймав- ший рыбы, но глядевший пристально на мартына, уже поймавшего рыбу. Во время уборки хлебов не глядел он на то, как складывали снопы копнами, крестами, а иногда и просто шишом. Ему не было дела до того,
лениво или шибко метали стога и клали клади. Зажму- ря глаза и приподняв голову кверху, к пространствам небесным, предоставлял он обонянью впивать запах

полей, а слуху – поражаться голосами воздушного пе- вучего населенья, когда оно отовсюду, от небес и от земли, соединяется в один звукосогласный хор, не пе- реча друг другу. Бьет перепел, дергает в траве дергун,
урчат и чиликают перелетающие коноплянки, по неви- димой воздушной лестнице сыплются трели жаворон- ков, и турлыканье журавлей, несущихся в стороне ве- реницею, – точный звон серебряных труб, – слышится в пустоте звонко сотрясающейся пустыни воздушной.
Вблизи ли производилась работа – он был вдали от нее; была ли она вдали – его глаза отыскивали, что было поближе. И был он похож на того рассеянного ученика, который глядит в книгу, но в то же время ви- дит и фигу, подставленную ему товарищем. Наконец и совсем перестал он ходить на работы, бросил со- вершенно и суд, и всякие расправы, засел в комнаты и перестал принимать к себе даже с докладами при- казчика.
Временами из соседей завернет к нему, бывало, от- ставной гусар-поручик, прокуренный насквозь трубоч- ный куряка, или брандер-полковник, мастер и охот- ник на разговоры обо всем. Но и это стало ему надо- едать. Разговоры их начали ему казаться как-то по- верхностными; живое, ловкое обращенье, потрепки по колену и прочие развязности начали ему казаться уже чересчур прямыми и открытыми. Он решился с

ними раззнакомиться и произвел это даже довольно резко. Именно, когда представитель всех полковни- ков-брандеров, наиприятнейший во всех поверхност- ных разговорах обо всем, Варвар Николаич Вишне- покромов приехал к нему затем именно, чтобы наго- вориться вдоволь, коснувшись и политики, и филосо- фии, и литературы, и морали, и даже состоянья фи- нансов в Англии, он выслал сказать, что его нет до- ма, и в то же время имел неосторожность показать- ся перед окошком. Гость и хозяин встретились взора- ми. Один, разумеется, проворчал сквозь зубы: «Ско- тина!», другой послал ему тоже что-то вроде свиньи.
Так и кончилось знакомство. С тех пор не заезжал к нему никто. Уединенье полное водворилось в доме.
Хозяин залез в халат безвыходно, предавши тело без- действию, а мысль – обдумыванью большого сочине- нья о России. Как обдумывалось это сочинение, чита- тель уже видел. День приходил и уходил, однообраз- ный и бесцветный. Нельзя сказать, однако же, чтобы не было минут, в которые как будто пробуждался он ото сна. Когда привозила почта газеты, новые книги и журналы и попадалось ему в печати знакомое имя прежнего товарища, уже преуспевавшего на видном поприще государственной службы или приносивше- го посильную дань наукам и образованью всемирно- му, тайная тихая грусть подступала ему под сердце, и

скорбная, безмолвно-грустная, тихая жалоба на без- действие свое прорывалась невольно. Тогда против- ной и гадкой казалась ему жизнь его. С необыкновен- ной силой воскресало пред ним школьное минувшее время и представал вдруг, как живой, Александр Пет- рович… Градом лились из глаз его слезы, и рыданья продолжались почти весь день.
Что значили эти рыданья? Обнаруживала ли ими болеющая душа скорбную тайну своей болезни, что не успел образоваться и окрепнуть начинавший в нем строиться высокий внутренний человек; что, не испы- танный измлада в борьбе с неудачами, не достигнул он до высокого состоянья возвышаться и крепнуть от преград и препятствий; что, растопившись, подобно разогретому металлу, богатый запас великих ощуще- ний не принял последней закалки, и теперь, без упру- гости, бессильна его воля; что слишком для него ра- но умер необыкновенный наставник и нет теперь ни- кого во всем свете, кто бы был в силах воздвигнуть и поднять шатаемые вечными колебаньями силы и ли- шенную упругости немощную волю, – кто бы крикнул живым, пробуждающим голосом, – крикнул душе про- буждающее слово: вперед!– которого жаждет повсю- ду, на всех ступенях стоящий, всех сословий, званий и промыслов, русский человек?
Где же тот, кто бы на родном языке русской души на-

шей умел бы нам сказать это всемогущее слово: впе-
ред? кто, зная все силы, и свойства, и всю глубину на- шей природы, одним чародейным мановеньем мог бы устремить на высокую жизнь русского человека? Ка- кими словами, какой любовью заплатил бы ему бла- годарный русский человек. Но веки проходят за века- ми; полмиллиона сидней, увальней и байбаков дрем- лют непробудно, и редко рождается на Руси муж, уме- ющий произносить его, это всемогущее слово.
Одно обстоятельство чуть было, однако же, не раз- будило Тентетникова и чуть было не произвело пере- ворота в его характере. Случилось что-то вроде люб- ви, но и тут дело как-то свелось на ничего. В сосед- стве, в десяти верстах от его деревни, проживал ге- нерал, отзывавшийся, как мы уже видели, не совсем благосклонно о Тентетникове. Генерал жил генера- лом, хлебосольствовал, любил, чтобы соседи приез- жали изъявлять ему почтенье; сам, разумеется, визи- тов не платил, говорил хрипло, читал книги и имел дочь, существо невиданное, странное, которую ско- рей можно было почесть каким-то фантастическим видением, чем женщиной. Иногда случается челове- ку во сне увидеть что-то подобное, и с тех пор он уже во всю жизнь свою грезит этим сновиденьем, дей- ствительность для него пропадает навсегда, и он ре- шительно ни на что не годится. Имя ей было Улинь-

ка. Воспиталась она как-то странно. Ее воспитывала англичанка-гувернантка, не знавшая ни слова по-рус- ски. Матери лишилась она еще в детстве. Отцу бы- ло некогда. Впрочем, любя дочь до безумия, он мог только избаловать ее. Необыкновенно трудно изоб- разить портрет ее. Это было что-то живое, как сама жизнь. Она была миловидней, чем красавица; лучше,
чем умна; стройней, воздушней классической женщи- ны. Никак бы нельзя было сказать, какая страна по- ложила на нее свой отпечаток, потому что подобно- го профиля и очертанья лица трудно было где-нибудь отыскать, разве только на античных камеях. Как в ре- бенке, воспитанном на свободе, в ней было все свое- нравно. Если бы кто увидал, как внезапный гнев соби- рал вдруг строгие морщины на прекрасном челе ее и как она спорила пылко с отцом своим, он бы подумал,
что это было капризнейшее созданье. Но гнев бывал у нее только тогда, когда она слышала о какой бы то ни было несправедливости или жестоком поступке с кем бы то ни было. Но как вдруг исчезнул бы этот гнев,
если бы она увидела в несчастии того самого, на ко- го гневалась, как бы вдруг бросила она ему свой ко- шелек не размышляя, умно ли это или глупо, и разо- рвала на себе платье для перевязки, если б он был ранен! Было в ней что-то стремительное. Когда она говорила, у ней, казалось, все стремилось вослед за

мыслью: выраженье лица, выраженье разговора, дви- женье рук, самые складки платья как бы стремились в ту же сторону, и казалось, как бы она сама вот улетит вослед за собственными ее словами. Ничего не было в ней утаенного. Ни перед кем не побоялась бы она обнаружить своих мыслей, и никакая сила не могла бы ее заставить молчать, когда ей хотелось говорить.
Ее очаровательная, особенная, принадлежавшая ей одной походка была до того бестрепетно-свободна,
что все ей уступало бы невольно дорогу. При ней как- то смущался недобрый человек и немел, а добрый,
даже самый застенчивый, мог разговориться с нею,
как никогда в жизни своей ни с кем, и – странный об- ман! – с первых минут разговора ему уже казалось,
что где-то и когда-то он знал ее, что случилось это во дни какого-то незапамятного младенчества, в ка- ком-то родном доме, веселым вечером, при радост- ных играх детской толпы, и надолго после того как-то становился ему скучным разумный возраст человека.
Андрей Иванович Тентетников не мог бы никак рас- сказать, как это случилось, что с первого же дни он стал с ней так, как бы знаком был вечно. Неизъяс- нимое, новое чувство вошло к нему в душу. Скучная жизнь его на мгновенье озарилась. Халат на время был оставлен. Не так долго копался он на кровати,
не так долго стоял Михайло с рукомойником в руках.

Растворялись окна в комнатах, и часто владетель кар- тинного поместья долго ходил по темным излучинам своего сада и останавливался по часам перед плени- тельными видами на отдаленья.
Генерал принимал сначала Тентетникова доволь- но хорошо и радушно; но совершенно сойтись между собою они не могли. Разговоры у них всегда оканчи- вались спором и каким-то неприятным ощущеньем с обеих сторон. Генерал не любил противуречья и воз- раженья, хотя в то же время любил поговорить даже и о том, чего не знал вовсе. Тентетников, со своей сто- роны, тоже был человек щекотливый. Впрочем, ради дочери прощалось многое отцу, и мир у них держал- ся до тех пор, покуда не приехали гостить к генералу родственницы, графиня Болдырева и княжна Юзяки- на: одна – вдова, другая – старая девка, обе фрейли- ны прежних времен, обе болтуньи, обе сплетницы, не весьма обворожительные любезностью своей, но, од- нако же, имевшие значительные связи в Петербурге,
и перед которыми генерал немножко даже подличал.
Тентетникову показалось, что с самого дня приезда их генерал стал к нему как-то холоднее, почти не заме- чал его и обращался как с лицом бессловесным или с чиновником, употребляемым для переписки, самым мелким. Он говорил ему то братец, то любезнейший,
и один раз сказал ему даже ты. Андрея Ивановича

взорвало; кровь бросилась ему в голову. Скрепя серд- це и стиснув зубы, он, однако же, имел присутствие духа сказать необыкновенно учтивым и мягким голо- сом, между тем как пятна выступили на лице его и все внутри его кипело:
– Я должен благодарить вас, генерал, за ваше рас- положение. Вы приглашаете и вызываете меня сло- вом ты на самую тесную дружбу, обязывая и меня также говорить вам ты. Но позвольте вам заметить,
что я помню различие наше в летах, совершенно пре- пятствующее такому фамильярному между нами об- ращению.
Генерал смутился. Собирая слова и мысли, стал он говорить, хотя несколько несвязно, что слово ты бы- ло им сказано не в том смысле, что старику иной раз позволительно сказать молодому человеку ты (о чи- не своем он не упомянул ни слова).
Разумеется, с этих пор знакомство между ними пре- кратилось, и любовь кончилась при самом начале.
Потухнул свет, на минуту было перед ним блеснув- ший, и последовавшие за ним сумерки стали еще су- мрачней. Байбак сызнова залез в халат свой. Все по- воротило сызнова на лежанье и бездействие. В доме завелись гадость и беспорядок. Половая щетка оста- валась по целому дню посреди комнаты вместе с со- ром. Панталоны заходили даже в гостиную. На ще-

голеватом столе перед диваном лежали засаленные подтяжки, точно какое угощенье гостю, и до того стала ничтожной и сонной его жизнь, что не только переста- ли уважать его дворовые люди, но даже чуть не кле- вали домашние куры. Бессильно чертил он на бумаге по целым часам рогульки, домики, избы, телеги, трой- ки или же выписывал «Милостивый государь!» с вос- клицательным знаком всеми почерками и характера- ми. А иногда же, все позабывши, перо чертило само собой, без ведома хозяина, маленькую головку с тон- кими, острыми чертами, с приподнятой легкой прядью волос, упадавшей из-под гребня длинными тонкими кудрями, молодыми обнаженными руками, как бы ле- тевшую, – и в изумленье видел хозяин, как выходил портрет той, с которой портрета не мог бы написать никакой живописец. И еще грустнее становилось ему потом, и, веря тому, что нет на земле счастья, оста- вался он на целый день скучным и безответным.
Таковы были обстоятельства Андрея Ивановича
Тентетникова. Вдруг в один день, подходя к окну обыч- ным порядком, с трубкой и чашкой в руках, заметил он во дворе движенье и некоторую суету. Поварчонок и поломойка бежали отворять вороты, и в воротах по- казались кони, точь-в-точь как лепят иль рисуют их на триумфальных воротах: морда направо, морда на- лево, морда посередине. Свыше их, на козлах – ку-

чер и лакей в широком сюртуке, опоясавший себя но- совым платком. За ними господин в картузе и шине- ли, закутанный в косынку радужных цветов. Когда эки- паж изворотился перед крыльцом, оказалось, что был он не что другое, как рессорная легкая бричка. Госпо- дин необыкновенно приличной наружности соскочил на крыльцо с быстротой и ловкостью почти военного человека.
Андрей Иванович струсил. Он принял его за чинов- ника от правительства. Надобно сказать, что в моло- дости своей он было замешался в одно неразумное дело. Какие-то философы из гусар, да недоучивший- ся студент, да промотавшийся игрок затеяли какое-то филантропическое общество, под верховным распо- ряжением старого плута, и масона, и карточного иг- рока, пьяницы и красноречивейшего человека. Обще- ство было устроено с целью доставить прочное сча- стье всему человечеству от берегов Темзы до Кам- чатки. Касса денег потребовалась огромная, пожерт- вованья собирались с великодушных членов неимо- верные. Куда это все пошло – знал об этом только один верховный распорядитель. В общество это за- тянули его два приятеля, принадлежавшие к классу огорченных людей, добрые люди, но которые от ча- стых тостов во имя науки, просвещения и прогрес- са сделались потом формальными пьяницами. Тен-

тетников скоро спохватился и выбыл из этого круга.
Но общество успело уже запутаться в каких-то других действиях, даже не совсем приличных дворянину, так что потом завязались дела и с полицией… А потому не мудрено, что хотя и вышедши, и разорвавши вся- кие сношения с благодетелем человечества, Тентет- ников не мог, однако же, оставаться покоен. На сове- сти у него было не совсем ловко. Не без страха гля- дел он и теперь на растворявшуюся дверь.
Страх его, однако же, прошел вдруг, когда гость рас- кланялся с ловкостью неимоверной, сохраняя почти- тельное положение головы несколько набок. В корот- ких, но определительных словах изъяснил, что уже издавна ездит он по России, побуждаемый и потреб- ностями, и любознательностью; что государство на- ше преизобилует предметами замечательными, не го- воря уже о красоте мест, обилии промыслов и разно- образии почв; что он увлекся картинностью местопо- ложенья его деревни; что, несмотря, однако же, на картинность местоположенья, он не дерзнул бы никак обеспокоить его неуместным заездом своим, если бы не случилось что-то в бричке его, требующее руки по- мощи со стороны кузнецов и мастеров; что при всем том, однако же, если бы даже и ничего не случилось в его бричке, он бы не мог отказать себе в удовольствии засвидетельствовать ему лично свое почтенье.

Окончив речь, гость с обворожительной приятно- стью подшаркнул ножкой и, несмотря на полноту кор- пуса, отпрыгнул тут же несколько назад с легкостью резинного мячика.
Андрей Иванович подумал, что это должен быть ка- кой-нибудь любознательный ученый-профессор, ко- торый ездит по России затем, чтобы собирать ка- кие-нибудь растения или даже предметы ископаемые.
Он изъявил ему всякую готовность споспешество- вать; предложил своих мастеров, колесников и куз- нецов для поправки брички; просил расположиться у него как в собственном доме; усадил обходительного гостя в большие вольтеровские <кресла> и пригото- вился слушать его рассказ, без сомнения, об ученых предметах и естественных.
Гость, однако же, коснулся больше событий внут- реннего мира. Заговорил о превратностях судьбы;
уподобил жизнь свою судну посреди морей, гонимо- му отовсюду ветрами; упомянул о том, что должен был переменить много мест и должностей, что много потерпел за правду, что даже самая жизнь его была не раз в опасности со стороны врагов, и много еще рассказал он такого, из чего Тентетников мог видеть,
что гость его был скорее практический человек. В за- ключенье всего, он высморкался в белый батистовый платок так громко, как Андрей Иванович еще и не слы-

хивал. Подчас попадается в оркестре такая пройдо- ха-труба, которая когда хватит, покажется, что крякну- ло не в оркестре, но в собственном ухе. Точно такой же звук раздался в пробужденных покоях дремавшего дома, и немедленно вослед за ним воспоследовало благоуханье одеколона, невидимо распространенное ловким встряхнутьем носового батистового платка.
Читатель, может быть, уже догадался, что гость был не другой кто, как наш почтенный, давно нами оставленный Павел Иванович Чичиков. Он немножко постарел: как видно, не без бурь и тревог было для него это время. Казалось, как бы и самый фрак на нем немножко поустарел, и бричка, и кучер, и слуга, и ло- шади, и упряжь как бы поистерлись и поизносились.
Казалось, как бы и самые финансы не были в завид- ном состоянии. Но выраженье лица, приличье, обхож- денье остались те же. Даже как бы еще приятнее стал он в поступках и оборотах, еще ловче подвертывал под ножку ножку, когда садился в кресла; еще более было мягкости в выговоре речей, осторожной умерен- ности в словах и выраженьях, более уменья держать себя и более такту во всем. Белей и чище снегов были на нем воротнички и манишка, и, несмотря на то что был он с дороги, ни пушинки не село к нему на фрак, –
хоть на именинный обед! Щеки и подбородок выбри- ты были так, что один разве только слепой мог не по-

любоваться приятной выпуклостью и круглотой их.
В доме произошло преобразованье. Половина его,
дотоле пребывавшая в слепоте, с заколоченными ставнями, вдруг прозрела и озарилась. Из брички стали выносить поклажу. Все начало размещаться в осветившихся комнатах, и скоро все приняло такой вид: комната, определенная быть спальней, вмести- ла в себе вещи, необходимые для ночного туалета;
комната, определенная быть кабинетом… Но прежде необходимо знать, что в этой комнате было три сто- ла: один письменный – перед диваном, другой лом- берный – между окнами у стены, третий угольный –
в углу, между дверью в спальню и дверью в необи- таемый зал с инвалидною мебелью. На этом уголь- ном столе поместилось вынутое из чемодана платье,
а именно: панталоны под фрак, панталоны под сюр- тук, панталоны серенькие, два бархатных жилета и два атласных, сюртук и два фрака. (Жилеты же белого пике и летние брюки отошли к белью в комод.) Все это разместилось один на другом пирамидкой и прикры- лось сверху носовым шелковым платком. В другом уг- лу, между дверью и окном, выстроились рядком са- поги: сапоги не совсем новые, сапоги совсем новые,
сапоги с новыми головками и лакированные полуса- пожки. Они также стыдливо занавесились шелковым носовым платком – так, как бы их там вовсе не бы-

ло. На столе перед двумя окнами поместилась шка- тулка. На письменном столе перед диваном – порт- фель, банка с одеколоном, сургуч, зубные щетки, но- вый календарь и два какие-то романа, оба вторые то- ма. Чистое белье поместилось в комоде, уже находив- шемся в спальне; белье же, которое следовало прач- ке, завязано было в узел и подсунуто под кровать.
Чемодан, по опростанье его, был тоже подсунут под кровать. Сабля поместилась также в спальне, повис- нувши на гвозде невдалеке от кровати. Та и другая комната приняли вид чистоты и опрятности необык- новенной. Нигде ни бумажки, ни перышка, ни сорин- ки. Самый воздух как-то облагородился. В нем утвер- дился приятный запах здорового, свежего мужчины,
который белья не занашивает, в баню ходит и выти- рает себя мокрой губкой по воскресным дням. В ве- стибульной комнате покушался было утвердиться на время запах служителя Петрушки, но Петрушка скоро перемещен был на кухню, как оно и следовало.
В первые дни Андрей Иванович опасался за свою независимость, чтобы как-нибудь гость не связал его,
не стеснил какими-нибудь измененьями в образе жиз- ни, и не разрушился бы порядок дня его, так удач- но заведенный, – но опасенья были напрасны. Павел
Иванович наш показал необыкновенно гибкую спо- собность приспособиться ко всему. Одобрил филосо-

фическую неторопливость хозяина, сказавши, что она обещает столетнюю жизнь. Об уединении выразился весьма счастливо – именно, что оно питает великие мысли в человеке. Взглянув на библиотеку и отозвав- шись с похвалой о книгах вообще, заметил, что они спасают от праздности человека. Словом, выронил слов не много, но значительных. В поступках же своих поступал еще более кстати. Вовремя являлся, вовре- мя уходил; не затруднял хозяина запросами в часы неразговорчивости его; с удовольствием играл с ним в шахматы, с удовольствием молчал. В то время, когда один пускал кудреватыми облаками трубочный дым,
другой, не куря трубки, придумывал, однако же, со- ответствовавшее тому занятие: вынимал, например,
из кармана серебряную с чернью табакерку и, утвер- див ее между двух пальцев левой руки, оборачивал ее быстро пальцем правой, в подобье того как зем- ная сфера обращается около своей оси, или же про- сто барабанил по табакерке пальцами, насвистывая какое-нибудь ни то ни се. Словом, он не мешал хозя- ину никак. «Я в первый раз вижу человека, с которым можно жить, – говорил про себя Тентетников. – Вооб- ще этого искусства у нас мало. Между нами есть до- вольно людей и умных, и образованных, и добрых, но людей постоянно приятных, людей постоянно ровно- го характера, людей, с которыми можно прожить век

и не поссориться, – я не знаю, много ли у нас можно отыскать таких людей! Вот первый, единственный че- ловек, которого я вижу!» Так отзывался Тентетников о своем госте.
Чичиков, со своей стороны, был очень рад, что по- селился на время у такого мирного и смирного хозяи- на. Цыганская жизнь ему надоела. Приотдохнуть, хо- тя на месяц, в прекрасной деревне, в виду полей и начинавшейся весны, полезно было даже и в гемор- роидальном отношении. Трудно было найти лучший уголок для отдохновения. Весна убрала его красотой несказанной. Что яркости в зелени! Что свежести в воздухе! Что птичьего крику в садах! Рай, радость и ликованье всего! Деревня звучала и пела, как будто новорожденная.
Чичиков ходил много. То направлял он прогулку свою по плоской вершине возвышений, в виду рассти- лавшихся внизу долин, по которым повсюду остава- лись еще большие озера от разлития воды; или же вступал в овраги, где едва начинавшие убираться ли- стьями дерева отягчены птичьими гнездами, – оглу- шенный карканьем ворон, разговорами галок и гра- ньями грачей, перекрестными летаньями, помрачав- шими небо; или же спускался вниз к поемным местам и разорванным плотинам – глядеть, как с оглушитель- ным шумом неслась повергаться вода на мельнич-

ные колеса; или же пробирался дале к пристани, от- куда неслись, вместе с течью воды, первые суда, на- груженные горохом, овсом, ячменем и пшеницей; или отправлялся в поля на первые весенние работы гля- деть, как свежая орань черной полосою проходила по зелени, или же как ловкий сеятель бросал из горсти семена ровно, метко, ни зернышка не передавши на ту или другую сторону. Толковал и говорил и с приказ- чиком, и с мужиком, и мельником – и что, и как, и ка- ковых урожаев можно ожидать, и на какой лад идет у них запашка, и по сколько хлеба продается, и что выбирают весной и осенью за умол муки, и как зовут каждого мужика, и кто с кем в родстве, и где купил ко- рову, и чем кормит свинью – словом, все. Узнал и то,
сколько перемерло мужиков. Оказалось, немного. Как умный человек, заметил он вдруг, что незавидно идет хозяйство у Андрея Ивановича. Повсюду упущенья,
нераденье, воровство, немало и пьянства. И мыслен- но говорил он сам в себе: «Какая, однако же, скотина
Тентетников! Запустить так имение, которое могло бы приносить по малой мере пятьдесят тысяч годового доходу!» И, не будучи в силах удержать справедли- вого негодования, повторял он: «Решительно скоти- на!» Не раз посреди таких прогулок приходило ему на мысль сделаться когда-нибудь самому, – то есть, ра- зумеется, не теперь, но после, когда обделается глав-

ное дело и будут средства в руках, – сделаться са- мому мирным владельцем подобного поместья. Тут обыкновенно представлялась ему молодая хозяйка,
свежая, белолицая бабенка, может быть, даже из ку- печеского сословия, впрочем, однако же, образован- ная и воспитанная так, как и дворянка, – чтобы пони- мала и музыку, хотя, конечно, музыка и не главное, но почему же, если уже так заведено, зачем же идти про- тиву общего мнения? Представлялось ему и молодое поколение, долженствовавшее увековечить фамилью
Чичиковых: резвунчик мальчишка и красавица дочка,
или даже два мальчугана, две и даже три девчонки,
чтобы было всем известно, что он действительно жил и существовал, а не то что прошел по земле какой-ни- будь тенью или призраком, – чтобы не было стыдно и перед отечеством. Представлялось ему даже и то,
что недурно бы к чину некоторое прибавление: стат- ский советник, например, чин почтенный и уважитель- ный… И много приходило ему в голову того, что так часто уносит человека от скучной настоящей минуты,
теребит, дразнит, шевелит его и бывает ему любо да- же и тогда, когда уверен он сам, что это никогда не сбудется.
Людям Павла Ивановича деревня тоже понрави- лась. Они так же, как и он, обжились в ней. Петрушка сошелся очень скоро с буфетчиком Григорием, хотя

сначала они оба важничали и дулись друг перед дру- гом нестерпимо. Петрушка пустил Григорию пыль в глаза тем, что он бывал в Костроме, Ярославле, Ниж- нем и даже в Москве; Григорий же осадил его сразу
Петербургом, в котором Петрушка не был. Последний хотел было подняться и выехать на дальности рассто- яний тех мест, в которых он бывал; но Григорий назвал ему такое место, какого ни на какой карте нельзя было отыскать, и насчитал тридцать тысяч с лишком верст,
так что Петрушка осовел, разинул рот и был поднят на смех тут же всею дворней. Впрочем, дело кончилось между ними самой тесной дружбой: дядя лысый Пи- мен держал в конце деревни знаменитый кабак, кото- рому имя было «Акулька»; в этом заведенье видели их все часы дня. Там стали они свои други, или то, что называют в народе – кабацкие завсегдатели.
У Селифана была другого рода приманка. На де- ревне, что ни вечер, пелись песни, заплетались и рас- плетались весенние хороводы. Породистые, строй- ные девки, каких трудно было найти в другом месте,
заставляли его по нескольким часам стоять вороной.
Трудно было сказать, которая лучше: все белогрудые,
белошейные, у всех глаза репой, у всех глаза с пово- локой, походка павлином и коса до пояса. Когда, взяв- шись обеими руками за белые руки, медленно дви- гался он с ними в хороводе или же выходил на них

стеной, в ряду других парней и погасал горячо рдею- щий вечер, и тихо померкала вокруг окольность, и да- лече за рекой отдавался верный отголосок неизмен- но грустного напева, – не знал он и сам тогда, что с ним делалось. Долго потом во сне и наяву, утром и в сумерки все мерещилось ему, что в обеих руках его белые руки и движется он с ними в хороводе. Махнув рукой, говорил он: «Проклятые девки!»
Коням Чичикова понравилось тоже новое жилище.
И коренной, и пристяжной каурой масти, называемый
Заседателем, и самый чубарый, о котором выражал- ся Селифан: «подлец-лошадь», нашли пребыванье у Тентетникова совсем нескучным, овес отличным, а расположенье конюшен необыкновенно удобным. У
всякого стойло, хотя и отгороженное, но через пере- городки можно было видеть и других лошадей, так что, если бы пришла кому-нибудь из них, даже само- му дальнему, фантазия вдруг заржать, то можно было ему ответствовать тем же тот же час.
Словом, все обжились, как дома. Читатель, может быть, изумляется, что Чичиков доселе не заикнулся по части известных душ. Как бы не так! Павел Ивано- вич стал очень осторожен насчет этого предмета. Ес- ли бы даже пришлось вести дело с дураками круглы- ми, он бы и тут не вдруг начал. Тентетников же, как бы то ни было, читает книги, философствует, стара-

ется изъяснить себе всякие причины всего – и отчего,
и почему… «Нет, черт его возьми! разве начать с дру- гого конца?» – Так думал Чичиков. Раздобаривая по- часту с дворовыми людьми, он, между прочим, от них разведал, что барин ездил прежде довольно нередко к соседу генералу, что у генерала барышня, что ба- рин было к барышне, да и барышня тоже к барину…
но потом вдруг за что-то не поладили и разошлись.
Он заметил и сам, что Андрей Иванович карандашом и пером все рисовал какие-то головки, одна на дру- гую похожие. Один раз после обеда, оборачивая, по обыкновению, пальцем серебряную табакерку вокруг ее оси, сказал он так:
– У вас всё есть, Андрей Иванович; одного только недостает.
– Чего? – спросил тот, выпуская кудреватый дым.
– Подруги жизни, – сказал Чичиков.
Ничего не сказал Андрей Иванович. Тем разговор и кончился.
Чичиков не смутился, выбрал другое время, уже пе- ред ужином, и, разговаривая о том и о сем, сказал вдруг:
– А право, Андрей Иванович, вам бы очень не ме- шало жениться.
Хоть бы слово сказал на это Тентетников, точно как бы и самая речь об этом была ему неприятна.

Чичиков не смутился. В третий раз выбрал он вре- мя, уже после ужина, и сказал так:
– А все-таки, как ни переворочу обстоятельства ва- ши, вижу, что нужно вам жениться: впадете в ипохон- дрию.
Слова ли Чичикова были на этот раз так убеди- тельны, или же расположение духа у Андрея Ивано- вича было как-то особенно настроено к откровенно- сти, – он вздохнул и сказал, пустивши кверху трубоч- ный дым: «На все нужно родиться счастливцем, Па- вел Иванович», – и рассказал все, как было, всю ис- торию знакомства с генералом и разрыв.
Когда услышал Чичиков, от слова до слова, все де- ло и увидел, что из-за одного слова ты произошла такая история, он оторопел. Несколько минут смотрел пристально в глаза Тентетникова и заключил: «Да он просто круглый дурак!»
– Андрей Иванович, помилуйте! – сказал он, взяв- ши его за обе руки. – Какое ж оскорбление? что ж тут оскорбительного в слове ты?
– В самом слове нет ничего оскорбительного, – ска- зал Тентетников, – но в смысле слова, но в голосе,
с которым сказано оно, заключается оскорбленье. Ты
— это значит: «Помни, что ты дрянь; я принимаю те- бя потому только, что нет никого лучше, а приехала какая-нибудь княжна Юзякина, – ты знай свое место,

стой у порога». Вот что это значит!
Говоря это, смирный и кроткий Андрей Иванович за- сверкал глазами; в голосе его послышалось раздра- жение оскорбленного чувства.
– Да хоть бы даже и в этом смысле, – что ж тут та- кого? – сказал Чичиков.
– Как? – сказал Тентетников, смотря пристально в глаза Чичикову. – Вы хотите, чтобы <я> продолжал бывать у него после такого поступка?
– Да какой же это поступок? это даже не поступок! –
сказал Чичиков.
«Какой странный человек этот Чичиков!» – подумал про себя Тентетников.
«Какой странный человек этот Тентетников!» – по- думал про себя Чичиков.
– Это не поступок, Андрей Иванович. Это просто ге- неральская привычка: они всем говорят ты. Да, впро- чем, уж почему этого и не позволить заслуженному,
почтенному человеку?
– Это другое дело, – сказал Тентетников. – Если бы он был старик, бедняк, не горд, не чванлив, не гене- рал, я бы тогда позволил ему говорить мне ты и при- нял бы даже почтительно.
«Он совсем дурак! – подумал про себя Чичиков. –
Оборвышу позволить, а генералу не позволить!» И
вслед за таким размышлением так возразил ему

вслух:
– Хорошо; положим, он вас оскорбил, зато вы и по- квитались с ним: он вам, и вы ему. Но расставаться навсегда из пустяка, – помилуйте, на что же это похо- же? Как же оставлять дело, которое только что нача- лось? Если уже избрана цель, так тут уже нужно ид- ти напролом. Что глядеть на то, что человек плюется!
Человек всегда плюется; да вы не отыщете теперь во всем свете такого, который бы не плевался.
Тентетников совершенно озадачился этими слова- ми, оторопел, глядел в глаза Павлу Ивановичу и ду- мал про себя: «Престранный, однако ж, человек этот
Чичиков!»
«Какой, однако же, чудак этот Тентетников!» – ду- мал между тем Чичиков.
– Позвольте мне как-нибудь обделать это дело, –
сказал он вслух. – Я могу съездить к его превосходи- тельству и объясню, что случилось это с вашей сторо- ны по недоразумению, по молодости и незнанью лю- дей и света.
– Подличать перед ним я не намерен! – сказал сильно Тентетников.
– Сохрани бог подличать! – сказал Чичиков и пе- рекрестился. – Подействовать словом увещания, как благоразумный посредник, но подличать… Извините,
Андрей Иванович, за мое доброе желанье и предан-

ность, я даже не ожидал, чтобы слова <мои> прини- мали вы в таком обидном смысле!
– Простите, Павел Иванович, я виноват! – сказал тронутый Тентетников, схвативши признательно обе его руки. – Ваше доброе участие мне дорого, клянусь!
Но оставим этот разговор, не будем больше никогда об этом говорить.
– В таком случае я поеду просто к генералу без при- чины, – сказал Чичиков.
– Зачем? – спросил Тентетников, в недоумении смотря на Чичикова.
– Засвидетельствовать почтенье, – сказал Чичиков.
«Какой странный человек этот Чичиков!» – подумал
Тентетников.
«Какой странный человек этот Тентетников!» – по- думал Чичиков.
– Так как моя бричка, – сказал Чичиков, – не при- шла еще в надлежащее состояние, то позвольте мне взять у вас коляску. Я бы завтра же, эдак около десяти часов, к нему съездил.
– Помилуйте, что за просьба! Вы – полный госпо- дин, выбирайте какой хотите экипаж: всё в вашем рас- поряжении.
Они простились и разошлись спать, не без рассуж- дения о странностях друг друга.
Чудная, однако же, вещь: на другой день, когда

подали Чичикову лошадей и вскочил он в коляску с легкостью почти военного человека, одетый в но- вый фрак, белый галстук и жилет, и покатился сви- детельствовать почтение генералу, Тентетников при- шел в такое волненье духа, какого давно не испыты- вал. Весь этот ржавый и дремлющий ход его мыслей превратился в деятельно-беспокойный. Возмущенье нервическое обуяло вдруг всеми чувствами доселе погруженного в беспечную лень байбака. То садился он на диван, то подходил к окну, то принимался за кни- гу, то хотел мыслить, – безуспешное хотенье! – мысль не лезла к нему в голову. То старался ни о чем не мыс- лить, – безуспешное старание! – отрывки чего-то по- хожего на мысли, концы и хвостики мыслей лезли и отовсюду наклевывались к нему в голову. «Странное состоянье!» – сказал он и придвинулся к окну глядеть на дорогу, прорезавшую дуброву, в конце которой еще курилась не успевшая улечься пыль, поднятая уехав- шей коляской. Но оставим Тентетникова и последуем за Чичиковым.