Мертвые души. Николай Васильевич ГогольМертвые души
 Скачать 1.56 Mb.
|
|
Глава десятая Собравшись у полицеймейстера, уже известного читателям отца и благодетеля города, чиновники име- ли случай заметить друг другу, что они даже похуде- ли от этих забот и тревог. В самом деле, назначение нового генерал-губернатора, и эти полученные бума- ги такого сурьезного содержания, и эти бог знает ка- кие слухи – все это оставило заметные следы в их ли- цах, и фраки на многих сделались заметно простор- ней. Все подалось: и председатель похудел, и инспек- тор врачебной управы похудел, и прокурор похудел, и какой-то Семен Иванович, никогда не называвший- ся по фамилии, носивший на указательном пальце перстень, который давал рассматривать дамам, да- же и тот похудел. Конечно, нашлись, как и везде бы- вает, кое-кто неробкого десятка, которые не теряли присутствия духа, но их было весьма немного. Почт- мейстер один только. Он один не изменялся в посто- янно ровном характере и всегда в подобных случа- ях имел обыкновение говорить: «Знаем мы вас, гене- рал-губернаторов! Вас, может быть, три-четыре пере- менится, а я вот уже тридцать лет, судырь мой, си- жу на одном месте». На это обыкновенно замечали другие чиновники: «Хорошо тебе, шпрехен зи дейч Иван Андрейч, у тебя дело почтовое: принять да от- править экспедицию; разве только надуешь, запер- ши присутствие часом раньше, да возьмешь с опоз- давшего купца за прием письма в неуказанное вре- мя или перешлешь иную посылку, которую не следу- ет пересылать, – тут, конечно, всякий будет святой. А вот пусть к тебе повадится черт подвертываться вся- кий день под руку, так что вот и не хочешь брать, а он сам сует. Тебе, разумеется, сполагоря, у тебя один сынишка, а тут, брат, Прасковью Федоровну наделил Бог такою благодатию, что год, то несет: либо Прас- кушку, либо Петрушу; тут, брат, другое запоешь». Так говорили чиновники, а можно ли в самом деле усто- ять против черта, об этом судить не авторское дело. В собравшемся на сей раз совете очень заметно бы- ло отсутствие той необходимой вещи, которую в про- стонародье называют толком. Вообще мы как-то не создались для представительных заседаний. Во всех наших собраниях, начиная от крестьянской мирской сходки до всяких возможных ученых и прочих комите- тов, если в них нет одной главы, управляющей всем, присутствует препорядочная путаница. Трудно даже и сказать, почему это; видно, уже народ такой, только и удаются те совещания, которые составляются для того, чтобы покутить или пообедать, как– то: клубы и всякие воксалы 73 на немецкую ногу. А готовность вся- кую минуту есть, пожалуй, на все. Мы вдруг, как ветер повеет, заведем общества благотворительные, поощ- рительные и невесть какие. Цель будет прекрасна, а при всем том ничего не выйдет. Может быть, это про- исходит оттого, что мы вдруг удовлетворяемся в са- мом начале и уже почитаем, что все сделано. Напри- мер, затеявши какое-нибудь благотворительное об- щество для бедных и пожертвовавши значительные суммы, мы тотчас в ознаменование такого похвально- го поступка задаем обед всем первым сановникам го- рода, разумеется, на половину всех пожертвованных сумм; на остальные нанимается тут же для комитета великолепная квартира, с отоплением и сторожами, а затем и остается всей суммы для бедных пять руб- лей с полтиною, да и тут в распределении этой сум- мы еще не все члены согласны между собою, и вся- кий сует какую-нибудь свою куму. Впрочем, собрав- шееся ныне совещание было совершенно другого ро- да: оно образовалось вследствие необходимости. Не о каких-либо бедных или посторонних шло дело, дело касалось всякого чиновника лично, дело касалось бе- ды, всем равно грозившей; стало быть, поневоле тут 73 Воксал (англ. vauxholl) – увеселительное заведение, собрание; впо- следствии это название было присвоено станционным помещениям на железной дороге. должно быть единодушнее, теснее. Но при всем том вышло черт знает что такое. Не говоря уже о разно- гласиях, свойственных всем советам, во мнении со- бравшихся обнаружилась какая-то даже непостижи- мая нерешительность: один говорил, что Чичиков де- латель государственных ассигнаций, и потом сам при- бавлял: «а может быть, и не делатель»; другой утвер- ждал, что он чиновник генерал-губернаторской кан- целярии, и тут же присовокуплял: «а впрочем, черт его знает, на лбу ведь не прочтешь». Против догад- ки, не переодетый ли разбойник, вооружились все; на- шли, что сверх наружности, которая сама по себе бы- ла уже благонамеренна, в разговорах его ничего не было такого, которое бы показывало человека с буй- ными поступками. Вдруг почтмейстер, остававшийся несколько минут погруженным в какое-то размышле- ние, вследствие ли внезапного вдохновения, осенив- шего его, или чего иного, вскрикнул неожиданно: – Знаете ли, господа, кто это? Голос, которым он произнес это, заключал в себе что-то потрясающее, так что заставил вскрикнуть всех в одно время: – А кто? – Это, господа, судырь мой, не кто другой, как капи- тан Копейкин! А когда все тут же в один голос спросили: «Кто таков этот капитан Копейкин?» – почтмейстер сказал: – Так вы не знаете, кто такой капитан Копейкин? Все отвечали, что никак не знают, кто таков капитан Копейкин. – Капитан Копейкин, – сказал почтмейстер, открыв- ший свою табакерку только вполовину, из боязни, что- бы кто-нибудь из соседей не запустил туда своих пальцев, в чистоту которых он плохо верил и даже имел обыкновение приговаривать: «Знаем, батюшка: вы пальцами своими, может быть, невесть в какие ме- ста наведываетесь, а табак вещь, требующая чисто- ты». – Капитан Копейкин, – сказал почтмейстер, уже понюхавши табаку, – да ведь это, впрочем, если рас- сказать, выйдет презанимательная для какого-нибудь писателя в некотором роде целая поэма. Все присутствующие изъявили желание узнать эту историю, или, как выразился почтмейстер, презани- мательную для писателя в некотором роде целую по- эму, и он начал так: ПОВЕСТЬ О КАПИТАНЕ КОПЕЙКИНЕ «После кампании двенадцатого года, судырь ты мой, – так начал почтмейстер, несмотря на то что в комнате сидел не один сударь, а целых шестеро, – после кампании двенадцатого года вместе с ранеными прислан был и капитан Копейкин. Под Красным ли, или под Лейпцигом, только, можете вообразить, ему оторвало руку и ногу. Ну, тогда еще не сделано было насчет раненых никаких, знаете, эдаких распоряжений; этот какой-нибудь инвалидный капитал был уже заведен, можете представить себе, в некотором роде гораздо после. Капитан Копейкин видит: нужно работать бы, только рука-то у него, понимаете, левая. Наведался было домой к отцу; отец говорит: „Мне нечем тебя кормить, я, – можете представить себе, – сам едва достаю хлеб“. Вот мой капитан Копейкин решился отправиться, судырь мой, в Петербург, чтобы просить государя, не будет ли какой монаршей милости: „что вот-де, так и так, в некотором роде, так сказать, жизнию жертвовал, проливал кровь…“ Ну, как-то там, знаете, с обозами или фурами казенными, – словом, судырь мой, дотащился он кое-как до Петербурга. Ну, можете представить себе: эдакой какой-нибудь, то есть, капитан Копейкин и очутился вдруг в столице, которой подобной, так сказать, нет в мире! Вдруг перед ним свет, так сказать, некоторое поле жизни, сказочная Шехерезада. Вдруг какой-нибудь эдакой, можете представить себе, Невский проспект, или там, знаете, какая- нибудь Гороховая, черт возьми! или там эдакая какая-нибудь Литейная; там шпиц эдакой какой- нибудь в воздухе; мосты там висят эдаким чертом, можете представить себе, без всякого, то есть, прикосновения, – словом, Семирамида, судырь, да и полно! Понатолкался было нанять квартиры, только все это кусается страшно: гардины, шторы, чертовство такое, понимаете, ковры – Персия целиком; ногой, так сказать, попираешь капиталы. Ну просто, то есть, идешь по улице, а уж нос твой так и слышит, что пахнет тысячами; а у моего капитана Копейкина весь ассигнационный банк, понимаете, состоит из каких-нибудь десяти синюх. Ну, как-то там приютился в ревельском трактире за рубль в сутки; обед – щи, кусок битой говядины. Видит: заживаться нечего. Расспросил, куда обратиться. Говорят, есть, в некотором роде, высшая комиссия, правленье, понимаете, эдакое, и начальником генерал-аншеф 74 такой-то. А государя, нужно вам знать, в то время не было еще в столице; войска, можете себе представить, еще не возвращались из Парижа, все было за границей. Копейкин мой, вставший поранее, поскреб себе левой рукой бороду, потому что платить цирюльнику – это составит, в некотором роде, счет, натащил на себя мундиришку и на деревяшке своей, можете вообразить, отправился к самому начальнику, к 74 Генерал-аншеф – высший генеральский чин. вельможе. Расспросил квартиру. «Вон», – говорят, указав ему дом на Дворцовой набережной. Избенка, понимаете, мужичья: стеклушки в окнах, можете себе представить, полуторасаженные зеркала, так что вазы и всё, что там ни есть в комнатах, кажутся как бы внаруже, – мог бы, в некотором роде, достать с улицы рукой; драгоценные марморы на стенах, металлические галантереи, какая-нибудь ручка у дверей, так что нужно, знаете, забежать наперед в мелочную лавочку, да купить на грош мыла, да прежде часа два тереть им руки, да потом уже решишься ухватиться за нее, – словом: лаки на всем такие – в некотором роде ума помрачение. Один швейцар уже смотрит генералиссимусом: вызолоченная булава, графская физиогномия, как откормленный жирный мопс какой-нибудь; батистовые воротнички, канальство!.. Копейкин мой встащился кое-как с своей деревяшкой в приемную, прижался там в уголку себе, чтобы не толкнуть локтем, можете себе представить, какую-нибудь Америку или Индию – раззолоченную, понимаете, фарфоровую вазу эдакую. Ну, разумеется, что он настоялся там вдоволь, потому что, можете представить себе, пришел еще в такое время, когда генерал, в некотором роде, едва поднялся с постели и камердинер, может быть, поднес ему какую-нибудь серебряную лоханку для разных, понимаете, умываний эдаких. Ждет мой Копейкин часа четыре, как вот входит наконец адъютант или там другой дежурный чиновник. «Генерал, говорит, сейчас выйдет в приемную». А в приемной уж народу – как бобов на тарелке. Все это не то, что наш брат холоп, всё четвертого или пятого класса, полковники, а кое- где и толстый макарон блестит на эполете – генералитет, словом, такой. Вдруг в комнате, понимаете, пронеслась чуть заметная суета, как эфир какой-нибудь тонкий. Раздалось там и там: «шу, шу», и наконец тишина настала страшная. Вельможа входит. Ну… можете представить себе: государственный человек! В лице, так сказать… ну, сообразно с званием, понимаете… с высоким чином… такое и выраженье, понимаете. Все, что ни было в передней, разумеется, в ту же минуту в струнку, ожидает, дрожит, ждет решенья, в некотором роде, судьбы. Министр, или вельможа, подходит к одному, к другому: «Зачем вы? зачем вы? что вам угодно? какое ваше дело?» Наконец, судырь мой, к Копейкину. Копейкин, собравшись с духом: «Так и так, ваше превосходительство: проливал кровь, лишился, в некотором роде, руки и ноги, работать не могу, осмеливаюсь просить монаршей милости». Министр видит: человек на деревяшке и правый рукав пустой пристегнут к мундиру: «Хорошо, говорит, понаведайтесь на днях». Копейкин мой выходит чуть не в восторге: одно то, что удостоился аудиенции, так сказать, с первостатейным вельможею; а другое то, что вот теперь наконец решится, в некотором роде, насчет пенсиона. В духе, понимаете, таком, подпрыгивает по тротуару. Зашел в Палкинский трактир выпить рюмку водки, пообедал, судырь мой, в Лондоне, приказал подать себе котлетку с каперсами, пулярку спросил с разными финтерлеями; спросил бутылку вина, ввечеру отправился в театр – одним словом, понимаете, кутнул. На тротуаре, видит, идет какая-то стройная англичанка, как лебедь, можете себе представить, эдакой. Мой Копейкин – кровь-то, знаете, разыгралась в нем – побежал было за ней на своей деревяшке, трюх-трюх следом – «да нет, подумал, пусть после, когда получу пенсион, теперь уж я что- то расходился слишком». Вот, судырь мой, каких- нибудь через три-четыре дня является Копейкин мой снова к министру, дождался выходу. «Так и так, говорит, пришел, говорит, услышать приказ вашего высокопревосходительства по одержимым болезням и за ранами…», – и тому подобное, понимаете, в должностном слоге. Вельможа, можете вообразить, тотчас его узнал: «А, говорит, хорошо, говорит, на этот раз ничего не могу сказать вам более, как только то, что вам нужно будет ожидать приезда государя; тогда, без сомнения, будут сделаны распоряжения насчет раненых, а без монаршей, так сказать, воли я ничего не могу сделать». Поклон, понимаете, и – прощайте. Копейкин, можете вообразить себе, вышел в положении самом неопределенном. Он- то уже думал, что вот ему завтра так и выдадут деньги: «На тебе, голубчик, пей да веселись»; а вместо того ему приказано ждать, да и время не назначено. Вот он совой такой вышел с крыльца, как пудель, понимаете, которого повар облил водой: и хвост у него между ног, и уши повесил. «Ну, нет, – думает себе, – пойду в другой раз, объясню, что последний кусок доедаю, – не поможете, должен умереть, в некотором роде, с голода». Словом, приходит он, судырь мой, опять на Дворцовую набережную; говорят: «Нельзя, не принимает, приходите завтра». На другой день – то же; а швейцар на него просто и смотреть не хочет. А между тем у него из синюх-то, понимаете, уж остается только одна в кармане. То, бывало, едал щи, говядины кусок, а теперь в лавочке возьмет какую-нибудь селедку или огурец соленый да хлеба на два гроша, – словом, голодает бедняга, а между тем аппетит просто волчий. Проходит мимо эдакого какого-нибудь ресторана – повар там, можете себе представить, иностранец, француз эдакой с открытой физиогномией, белье на нем голландское, фартук, белизною равный снегам, работает там фензерв 75 какой-нибудь, котлетки с трюфелями, – словом, рассупе-деликатес такой, что просто себя, то есть, съел бы от аппетита. Пройдет ли мимо Милютинских лавок, там из окна выглядывает, в некотором роде, семга эдакая, вишенки – по пяти рублей штучка, арбуз- громадище, дилижанс эдакой, высунулся из окна и, так сказать, ищет дурака, который бы заплатил сто рублей, – словом, на всяком шагу соблазн такой, слюнки текут, а он слышит между тем всё «завтра». Так можете вообразить себе, каково его положение: тут, с одной стороны, так сказать, семга и арбуз, а с другой-то, – ему подносят все одно и то же блюдо: «завтра». Наконец сделалось бедняге, в некотором роде, невтерпеж, решился во что бы то ни стало пролезть штурмом, понимаете. Дождался у подъезда, не пройдет ли еще какой проситель, и там с каким-то генералом, понимаете, проскользнул с своей деревяшкой в приемную. Вельможа, по обыкновению, выходит: «Зачем вы? Зачем вы? А! – говорит, увидевши Копейкина, – ведь я уже объявил вам, что вы должны ожидать решения». – «Помилуйте, ваше высокопревосходительство, не имею, так сказать, куска хлеба…» – «Что же делать? Я для вас ничего не могу сделать; старайтесь покамест помочь себе сами, ищите сами средств». – «Но, 75 Фензерв (фр. fins herbe – пахучие травы) – пряный соус. ваше высокопревосходительство, сами можете, в некотором роде, судить, какие средства могу сыскать, не имея ни руки, ни ноги». – «Но, – говорит сановник, – согласитесь: я не могу вас содержать, в некотором роде, на свой счет; у меня много раненых, все они имеют равное право… Вооружитесь терпением. Приедет государь, я могу вам дать честное слово, что его монаршая милость вас не оставит». – «Но, ваше высокопревосходительство, я не могу ждать», – говорит Копейкин, и говорит, в некотором отношении, грубо. Вельможе, понимаете, сделалось уже досадно. В самом деле: тут со всех сторон генералы ожидают решений, приказаний; дела, так сказать, важные, государственные, требующие самоскорейшего исполнения, – минута упущения может быть важна, – а тут еще привязался сбоку неотвязчивый черт. «Извините, говорит, мне некогда… меня ждут дела важнее ваших». Напоминает способом, в некотором роде, тонким, что пора наконец и выйти. А мой Копейкин, – голод-то, знаете, пришпорил его: «Как хотите, ваше высокопревосходительство, говорит, не сойду с места до тех пор, пока не дадите резолюцию». Ну… можете представить: отвечать таким образом вельможе, которому стоит только слово – так вот уж и полетел вверх тарашки, так что и черт тебя не отыщет… Тут если нашему брату скажет чиновник, одним чином поменьше, подобное, так уж и грубость. Ну, а там размер-то, размер каков: генерал-аншеф и какой- нибудь капитан Копейкин! Девяносто рублей и нуль! Генерал, понимаете, больше ничего, как только взглянул, а взгляд – огнестрельное оружие: души уж нет – уж она ушла в пятки. А мой Копейкин, можете вообразить, ни с места, стоит как вкопанный. «Что же вы?» – говорит генерал и принял его, как говорится, в лопатки. Впрочем, сказать правду, обошелся он еще довольно милостиво: иной бы пугнул так, что дня три вертелась бы после того улица вверх ногами, а он сказал только: «Хорошо, говорит, если вам здесь дорого жить и вы не можете в столице покойно ожидать решенья вашей участи, так я вас вышлю на казенный счет. Позвать фельдъегеря! препроводить его на место жительства!» А фельдъегерь уж там, понимаете, и стоит: трехаршинный мужичина какой-нибудь, ручища у него, можете вообразить, самой натурой устроена для ямщиков, – словом, дантист эдакой… Вот его, раба божия, схватили, судырь мой, да в тележку, с фельдъегерем. «Ну, – Копейкин думает, – по крайней мере, не нужно платить прогонов, спасибо и за то». Вот он, судырь мой, едет на фельдъегере, да, едучи на фельдъегере, в некотором роде, так сказать, рассуждает сам себе: «Когда генерал говорит, чтобы я поискал сам средств помочь себе, – хорошо, говорит, я, говорит, найду средства!» Ну, уж как только его доставили на место и куда именно привезли, ничего этого неизвестно. Так, понимаете, и слухи о капитане Копейкине канули в реку забвения, в какую-нибудь эдакую Лету, как называют поэты. Но, позвольте, господа, вот тут- то и начинается, можно сказать, нить, завязка романа. Итак, куда делся Копейкин, неизвестно; но не прошло, можете представить себе, двух месяцев, как появилась в рязанских лесах шайка разбойников, и атаман-то этой шайки был, судырь мой, не кто другой…» – Только позволь, Иван Андреевич, – сказал вдруг, прервавши его, полицеймейстер, – ведь капитан Ко- пейкин, ты сам сказал, без руки и ноги, а у Чичикова… Здесь почтмейстер вскрикнул и хлопнул со всего размаха рукой по своему лбу, назвавши себя публич- но при всех телятиной. Он не мог понять, как подобное обстоятельство не пришло ему в самом начале рас- сказа, и сознался, что совершенно справедлива пого- ворка: «Русский человек задним умом крепок». Одна- ко ж минуту спустя он тут же стал хитрить и попро- бовал было вывернуться, говоря, что, впрочем, в Ан- глии очень усовершенствована механика, что видно по газетам, как один изобрел деревянные ноги таким образом, что при одном прикосновении к незаметной пружинке уносили эти ноги человека бог знает в какие места, так что после нигде и отыскать его нельзя бы- ло. Но все очень усомнились, чтобы Чичиков был капи- тан Копейкин, и нашли, что почтмейстер хватил уже слишком далеко. Впрочем, они, с своей стороны, то- же не ударили лицом в грязь и, наведенные остроум- ной догадкой почтмейстера, забрели едва ли не да- лее. Из числа многих в своем роде сметливых пред- положений было наконец одно – странно даже и ска- зать: что не есть ли Чичиков переодетый Наполеон, что англичанин издавна завидует, что, дескать, Рос- сия так велика и обширна, что даже несколько раз вы- ходили и карикатуры, где русский изображен разгова- ривающим с англичанином. Англичанин стоит и сзади держит на веревке собаку, и под собакой разумеется Наполеон: «Смотри, мол, говорит, если что не так, так я на тебя сейчас выпущу эту собаку!» – и вот теперь они, может быть, и выпустили его с острова Елены, и вот он теперь и пробирается в Россию, будто бы Чи- чиков, а в самом деле вовсе не Чичиков. Конечно, поверить этому чиновники не поверили, а, впрочем, призадумались и, рассматривая это дело каждый про себя, нашли, что лицо Чичикова, если он поворотится и станет боком, очень сдает на портрет Наполеона. Полицеймейстер, который служил в кам- панию двенадцатого года и лично видел Наполеона, не мог тоже не сознаться, что ростом он никак не бу- дет выше Чичикова и что складом своей фигуры На- полеон тоже нельзя сказать чтобы слишком толст, од- нако ж и не так чтобы тонок. Может быть, некоторые читатели назовут все это невероятным; автор тоже в угоду им готов бы назвать все это невероятным; но, как на беду, все именно произошло так, как рассказы- вается, и тем еще изумительнее, что город был не в глуши, а, напротив, недалеко от обеих столиц. Впро- чем, нужно помнить, что все это происходило вскоре после достославного изгнания французов. В это вре- мя все наши помещики, чиновники, купцы, сидельцы и всякий грамотный и даже неграмотный народ сдела- лись, по крайней мере, на целые восемь лет закляты- ми политиками. «Московские ведомости» и «Сын оте- чества» зачитывались немилосердно и доходили к по- следнему чтецу в кусочках, не годных ни на какое упо- требление. Вместо вопросов: «Почем, батюшка, про- дали меру овса? как воспользовались вчерашней по- рошей?» – говорили: «А что пишут в газетах, не вы- пустили ли опять Наполеона из острова?» Купцы это- го сильно опасались, ибо совершенно верили пред- сказанию одного пророка, уже три года сидевшего в остроге; пророк пришел неизвестно откуда в лаптях и нагольном тулупе, страшно отзывавшемся тухлой рыбой, и возвестил, что Наполеон есть антихрист и держится на каменной цепи, за шестью стенами и се- мью морями, но после разорвет цепь и овладеет всем миром. Пророк за предсказание попал, как следует, в острог, но тем не менее дело свое сделал и сму- тил совершенно купцов. Долго еще, во время даже са- мых прибыточных сделок, купцы, отправляясь в трак- тир запивать их чаем, поговаривали об антихристе. Многие из чиновников и благородного дворянства то- же невольно подумывали об этом и, зараженные ми- стицизмом, который, как известно, был тогда в боль- шой моде, видели в каждой букве, из которых было со- ставлено слово «Наполеон», какое-то особенное зна- чение; многие даже открыли в нем апокалипсические цифры. 76 Итак, ничего нет удивительного, что чинов- ники невольно задумались на этом пункте; скоро, од- нако же, спохватились, заметив, что воображение их уже чересчур рысисто и что все это не то. Думали, думали, толковали, толковали и наконец решили, что не худо бы еще расспросить хорошенько Ноздрева. Так как он первый вынес историю о мертвых душах и был, как говорится, в каких-то тесных отношениях с Чичиковым, стало быть, без сомнения, знает кое-что 76 Апокалипсические цифры – мистическое число (три шестерки), ко- торым обозначалось в Апокалипсисе (одной из книг Нового Завета) имя антихриста. из обстоятельств его жизни, то попробовать еще, что скажет Ноздрев. Странные люди эти господа чиновники, а за ними и все прочие звания: ведь очень хорошо знали, что Ноздрев лгун, что ему нельзя верить ни в одном сло- ве, ни в самой безделице, а между тем именно при- бегнули к нему. Поди ты сладь с человеком! не ве- рит в Бога, а верит, что если почешется переносье, то непременно умрет; пропустит мимо создание поэта, ясное как день, все проникнутое согласием и высокою мудростью простоты, а бросится именно на то, где ка- кой-нибудь удалец напутает, наплетет, изломает, вы- воротит природу, и ему оно понравится, и он станет кричать: «Вот оно, вот настоящее знание тайн серд- ца!» Всю жизнь не ставит в грош докторов, а кончится тем, что обратится наконец к бабе, которая лечит за- шептываньями и заплевками, или, еще лучше, выду- мает сам какой-нибудь декохт из невесть какой дря- ни, которая, бог знает почему, вообразится ему имен- но средством против его болезни. Конечно, можно от- части извинить господ чиновников действительно за- труднительным их положением. Утопающий, говорят, хватается и за маленькую щепку, и у него нет в это время рассудка подумать, что на щепке может разве прокатиться верхом муха, а в нем весу чуть не четыре пуда, если даже не целых пять; но не приходит ему в то время соображение в голову, и он хватается за щепку. Так и господа наши ухватились наконец и за Ноздрева. Полицеймейстер в ту же минуту написал к нему записочку пожаловать на вечер, и кварталь- ный, в ботфортах, с привлекательным румянцем на щеках, побежал в ту же минуту, придерживая шпагу, вприскочку на квартиру Ноздрева. Ноздрев был занят важным делом; целые четыре дня уже не выходил он из комнаты, не впускал никого и получал обед в окош- ко, – словом, даже исхудал и позеленел. Дело требо- вало большой внимательности: оно состояло в под- бирании из нескольких десятков дюжин карт одной та- лии, но самой меткой, на которую можно было бы по- надеяться, как на вернейшего друга. Работы остава- лось еще, по крайней мере, на две недели; во все про- должение этого времени Порфирий должен был чи- стить меделянскому щенку пуп особенной щеточкой и мыть его три раза на день в мыле. Ноздрев был очень рассержен за то, что потревожили его уедине- ние; прежде всего он отправил квартального к черту, но, когда прочитал в записке городничего, что может случиться пожива, потому что на вечер ожидают ка- кого-то новичка, смягчился в ту же минуту, запер ком- нату наскоро ключом, оделся как попало и отправил- ся к ним. Показания, свидетельства и предположения Ноздрева представили такую резкую противополож- ность таковым же господ чиновников, что и последние их догадки были сбиты с толку. Это был решительно человек, для которого не существовало сомнений во- все; и сколько у них заметно было шаткости и робо- сти в предположениях, столько у него твердости и уве- ренности. Он отвечал на все пункты даже не заикнув- шись, объявил, что Чичиков накупил мертвых душ на несколько тысяч и что он сам продал ему, потому что не видит причины, почему не продать; на вопрос, не шпион ли он и не старается ли что-нибудь разведать, Ноздрев отвечал, что шпион, что еще в школе, где он с ним вместе учился, его называли фискалом, и что за это товарищи, а в том числе и он, несколько его поиз- мяли, так что нужно было потом приставить к одним вискам двести сорок пьявок, – то есть он хотел бы- ло сказать сорок, но двести сказалось как-то само со- бою. На вопрос, не делатель ли он фальшивых бума- жек, он отвечал, что делатель, и при этом случае рас- сказал анекдот о необыкновенной ловкости Чичикова: как, узнавши, что в его доме находилось на два мил- лиона фальшивых ассигнаций, опечатали дом его и приставили караул, на каждую дверь по два солдата, и как Чичиков переменил их все в одну ночь, так что на другой день, когда сняли печати, увидели, что все были ассигнации настоящие. На вопрос, точно ли Чи- чиков имел намерение увезти губернаторскую дочку и правда ли, что он сам взялся помогать и участвовать в этом деле, Ноздрев отвечал, что помогал и что если бы не он, то не вышло бы ничего, – тут он и спохватил- ся было, видя, что солгал вовсе напрасно и мог таким образом накликать на себя беду, но языка никак уже не мог придержать. Впрочем, и трудно было, потому что представились сами собою такие интересные по- дробности, от которых никак нельзя было отказаться: даже названа была по имени деревня, где находилась та приходская церковь, в которой положено было вен- чаться, именно деревня Трухмачевка, поп – отец Си- дор, за венчание – семьдесят пять рублей, и то не со- гласился бы, если бы он не припугнул его, обещаясь донести на него, что перевенчал лабазника Михайла на куме, что он уступил даже свою коляску и заготовил на всех станциях переменных лошадей. Подробности дошли до того, что уже начинал называть по именам ямщиков. Попробовали было заикнуться о Наполео- не, но и сами были не рады, что попробовали, потому что Ноздрев понес такую околесину, которая не толь- ко не имела никакого подобия правды, но даже просто ни на что не имела подобия, так что чиновники, вздох- нувши, все отошли прочь; один только полицеймей- стер долго еще слушал, думая, не будет ли, по край- ней мере, чего-нибудь далее, но наконец и рукой мах- нул, сказавши: «Черт знает что такое!» И все согласи- лись в том, что как с быком ни биться, а все молока от него не добиться. И остались чиновники еще в худ- шем положении, чем были прежде, и решилось дело тем, что никак не могли узнать, что такое был Чичи- ков. И оказалось ясно, какого рода созданье человек: мудр, умен и толков он бывает во всем, что касает- ся других, а не себя; какими осмотрительными, твер- дыми советами снабдит он в трудных случаях жизни! «Экая расторопная голова! – кричит толпа. – Какой неколебимый характер!» А нанесись на эту растороп- ную голову какая-нибудь беда и доведись ему самому быть поставлену в трудные случаи жизни, куды дел- ся характер, весь растерялся неколебимый муж, и вы- шел из него жалкий трусишка, ничтожный, слабый ре- бенок, или просто фетюк, как называет Ноздрев. Все эти толки, мнения и слухи, неизвестно по ка- кой причине, больше всего подействовали на бедного прокурора. Они подействовали на него до такой сте- пени, что он, пришедши домой, стал думать, думать и вдруг, как говорится, ни с того ни с другого умер. Па- раличом ли его или чем другим прихватило, только он как сидел, так и хлопнулся со стула навзничь. Вскрик- нули, как водится, всплеснув руками: «Ах, боже мой!» – послали за доктором, чтобы пустить кровь, но уви- дели, что прокурор был уже одно бездушное тело. То- гда только с соболезнованием узнали, что у покойни- ка была, точно, душа, хотя он по скромности своей ни- когда ее не показывал. А между тем появленье смер- ти так же было страшно в малом, как страшно оно и в великом человеке: тот, кто еще не так давно ходил, двигался, играл в вист, подписывал разные бумаги и был так часто виден между чиновников с своими гу- стыми бровями и мигающим глазом, теперь лежал на столе, левый глаз уже не мигал вовсе, но бровь од- на все еще была приподнята с каким-то вопроситель- ным выражением. О чем покойник спрашивал, зачем он умер или зачем жил, об этом один Бог ведает. Но это, однако ж, несообразно! это несогласно ни с чем! это невозможно, чтобы чиновники так могли са- ми напугать себя; создать такой вздор, так отдалить- ся от истины, когда даже ребенку видно, в чем дело! Так скажут многие читатели и укорят автора в несо- образностях или назовут бедных чиновников дурака- ми, потому что щедр человек на слово «дурак» и го- тов прислужиться им двадцать раз на день своему ближнему. Довольно из десяти сторон иметь одну глу- пую, чтобы быть признану дураком мимо девяти хо- роших. Читателям легко судить, глядя из своего по- койного угла и верхушки, откуда открыт весь горизонт на все, что делается внизу, где человеку виден толь- ко близкий предмет. И во всемирной летописи чело- вечества много есть целых столетий, которые, каза- лось бы, вычеркнул и уничтожил как ненужные. Много совершилось в мире заблуждений, которых бы, каза- лось, теперь не сделал и ребенок. Какие искривлен- ные, глухие, узкие, непроходимые, заносящие дале- ко в сторону дороги избирало человечество, стремясь достигнуть вечной истины, тогда как перед ним весь был открыт прямой путь, подобный пути, ведущему к великолепной храмине, назначенной царю в чертоги! Всех других путей шире и роскошнее он, озаренный солнцем и освещенный всю ночь огнями, но мимо его в глухой темноте текли люди. И сколько раз уже на- веденные нисходившим с небес смыслом, они и тут умели отшатнуться и сбиться в сторону, умели сре- ди бела дня попасть вновь в непроходимые захолу- стья, умели напустить вновь слепой туман друг дру- гу в очи и, влачась вслед за болотными огнями, уме- ли-таки добраться до пропасти, чтобы потом с ужасом спросить друг друга: где выход, где дорога? Видит те- перь все ясно текущее поколение, дивится заблужде- ньям, смеется над неразумием своих предков, не зря, что небесным огнем исчерчена сия летопись, что кри- чит в ней каждая буква, что отвсюду устремлен прон- зительный перст на него же, на него, на текущее по- коление; но смеется текущее поколение и самонаде- янно, гордо начинает ряд новых заблуждений, над ко- торыми также потом посмеются потомки. Чичиков ничего обо всем этом не знал совершенно. Как нарочно, в то время он получил легкую простуду – флюс и небольшое воспаление в горле, в раздаче которых чрезвычайно щедр климат многих наших гу- бернских городов. Чтобы не прекратилась, боже со- храни, как-нибудь жизнь без потомков, он решился лучше посидеть денька три в комнате. В продолжение сих дней он полоскал беспрестанно горло молоком с фигой, которую потом съедал, и носил привязанную к щеке подушечку из ромашки и камфары. Желая чем- нибудь занять время, он сделал несколько новых и по- дробных списков всем накупленным крестьянам, про- читал даже какой-то том герцогини Лавальер, 77 отыс- кавшийся в чемодане, пересмотрел в ларце разные находившиеся там предметы и записочки, кое-что пе- речел и в другой раз, и все это прискучило ему силь- но. Никак не мог он понять, что бы значило, что ни один из городских чиновников не приехал к нему хоть бы раз наведаться о здоровье, тогда как еще недавно то и дело стояли перед гостиницей дрожки – то почт- мейстерские, то прокурорские, то председательские. Он пожимал только плечами, ходя по комнате. Нако- нец почувствовал он себя лучше и обрадовался бог знает как, когда увидел возможность выйти на свежий 77 «Герцогиня Лавальер» – роман французской писательницы С. Жан- лис (1746–1830). воздух. Не откладывая, принялся он немедленно за туалет, отпер свою шкатулку, налил в стакан горячей воды, вынул щетку и мыло и расположился бриться, чему, впрочем, давно была пора и время, потому что, пощупав бороду рукою и взглянув в зеркало, он уже произнес: «Эк какие пошли писать леса!» И в самом деле, леса не леса, а по всей щеке и подбородку вы- сыпал довольно густой посев. Выбрившись, принялся он за одеванье живо и скоро, так что чуть не выпрыг- нул из панталон. Наконец он был одет, вспрыснут оде- колоном и, закутанный потеплее, выбрался на улицу, завязавши из предосторожности щеку. Выход его, как всякого выздоровевшего человека, был точно празд- ничный. Все, что ни попадалось ему, приняло вид сме- ющийся: и домы, и проходившие мужики, довольно, впрочем, сурьезные, из которых иной уже успел съез- дить своего брата в ухо. Первый визит он намерен был сделать губернатору. Дорогою много приходило ему всяких мыслей на ум; вертелась в голове блон- динка, воображенье начало даже слегка шалить, и он уже сам стал немного шутить и подсмеиваться над собою. В таком духе очутился он перед губернатор- ским подъездом. Уже стал он было в сенях поспешно сбрасывать с себя шинель, как швейцар поразил его совершенно неожиданными словами: – Не приказано принимать! – Как, что ты, ты, видно, не узнал меня? Ты всмот- рись хорошенько в лицо! – говорил ему Чичиков. – Как не узнать, ведь я вас не впервой вижу, – ска- зал швейцар. – Да вас-то именно одних и не велено пускать, других всех можно. – Вот тебе на! отчего? почему? – Такой приказ, так уж, видно, следует, – сказал швейцар и прибавил к тому слово: «да». После чего стал перед ним совершенно непринужденно, не со- храняя того ласкового вида, с каким прежде торопил- ся снимать с него шинель. Казалось, он думал, глядя на него: «Эге! уж коли тебя бары гоняют с крыльца, так ты, видно, так себе, шушера какой-нибудь!» «Непонятно!» – подумал про себя Чичиков и отпра- вился тут же к председателю палаты, но председа- тель палаты так смутился, увидя его, что не мог свя- зать двух слов, и наговорил такую дрянь, что даже им обоим сделалось совестно. Уходя от него, как ни ста- рался Чичиков изъяснить дорогою и добраться, что такое разумел председатель и насчет чего могли от- носиться слова его, но ничего не мог понять. Потом зашел к другим: к полицеймейстеру, к вице-губерна- тору, к почтмейстеру, но все или не приняли его, или приняли так странно, такой принужденный и непонят- ный вели разговор, так растерялись, и такая вышла бестолковщина изо всего, что он усомнился в здоро- вье их мозга. Попробовал было еще зайти кое к кому, чтобы узнать, по крайней мере, причину, и не добрал- ся никакой причины. Как полусонный, бродил он без цели по городу, не будучи в состоянии решить, он ли сошел с ума, чиновники ли потеряли голову, во сне ли все это делается или наяву заварилась дурь почище сна. Поздно уже, почти в сумерки, возвратился он к се- бе в гостиницу, из которой было вышел в таком хоро- шем расположении духа, и от скуки велел подать се- бе чаю. В задумчивости и в каком-то бессмысленном рассуждении о странности положения своего стал он разливать чай, как вдруг отворилась дверь его комна- ты и предстал Ноздрев никак неожиданным образом. – Вот говорит пословица: «Для друга семь верст не околица!» – говорил он, снимая картуз. – Прохожу ми- мо, вижу свет в окне, дай, думаю себе, зайду, верно, не спит. А! вот хорошо, что у тебя на столе чай, выпью с удовольствием чашечку: сегодня за обедом объелся всякой дряни, чувствую, что уж начинается в желудке возня. Прикажи-ка мне набить трубку! Где твоя труб- ка? – Да ведь я не курю трубки, – сказал сухо Чичиков. – Пустое, будто я не знаю, что ты куряка. Эй! как, бишь, зовут твоего человека? Эй, Вахрамей, послу- шай! – Да не Вахрамей, а Петрушка. – Как же? да у тебя ведь прежде был Вахрамей. – Никакого не было у меня Вахрамея. – Да, точно, это у Деребина Вахрамей. Вообрази, Деребину какое счастье: тетка его поссорилась с сы- ном за то, что женился на крепостной, и теперь за- писала ему все именье. Я думаю себе, вот если бы эдакую тетку иметь для дальнейших! Да что ты, брат, так отдалился от всех, нигде не бываешь? Конечно, я знаю, что ты занят иногда учеными предметами, лю- бишь читать (уж почему Ноздрев заключил, что герой наш занимается учеными предметами и любит почи- тать, этого, признаемся, мы никак не можем сказать, а Чичиков и того менее). Ах, брат Чичиков, если бы ты только увидал… вот уж, точно, была бы пища тво- ему сатирическому уму (почему у Чичикова был сати- рический ум, это тоже неизвестно). Вообрази, брат, у купца Лихачева играли в горку, вот уж где смех был! Перепендев, который был со мною: «Вот, говорит, ес- ли бы теперь Чичиков, уж вот бы ему точно!..» (между тем Чичиков отроду не знал никакого Перепендева). А ведь признайся, брат, ведь ты, право, преподло по- ступил тогда со мною, помнишь, как играли в шашки, ведь я выиграл… Да, брат, ты просто поддедюлил ме- ня. Но ведь я, черт меня знает, никак не могу сердить- ся. Намедни с председателем… Ах, да! я ведь тебе должен сказать, что в городе все против тебя; они ду- мают, что ты делаешь фальшивые бумажки, пристали ко мне, да я за тебя горой, наговорил им, что с тобой учился и отца знал; ну и, уж нечего говорить, слил им пулю порядочную. – Я делаю фальшивые бумажки? – вскрикнул Чичи- ков, приподнявшись со стула. – Зачем ты, однако ж, так напугал их? – продолжал Ноздрев. – Они, черт знает, с ума сошли со страху: на- рядили тебя в разбойники и в шпионы… А прокурор с испугу умер, завтра будет погребение. Ты не будешь? Они, сказать правду, боятся нового генерал-губерна- тора, чтобы из-за тебя чего-нибудь не вышло; а я на- счет генерал-губернатора такого мнения, что если он подымет нос и заважничает, то с дворянством реши- тельно ничего не сделает. Дворянство требует раду- шия, не правда ли? Конечно, можно запрятаться к се- бе в кабинет и не дать ни одного бала, да ведь этим что ж? Ведь этим ничего не выиграешь. А ведь ты, од- нако ж, Чичиков, рискованное дело затеял. – Какое рискованное дело? – спросил беспокойно Чичиков. – Да увезти губернаторскую дочку. Я, признаюсь, ждал этого, ей-богу, ждал! В первый раз, как только увидел вас вместе на бале, ну уж, думаю себе, Чичи- ков, верно, недаром… Впрочем, напрасно ты сделал такой выбор, я ничего в ней не нахожу хорошего. А есть одна, родственница Бикусова, сестры его дочь, так вот уж девушка! можно сказать: чудо коленкор! – Да что ты, что ты путаешь? Как увезти губернатор- скую дочку, что ты? – говорил Чичиков, выпуча глаза. – Ну, полно, брат, экой скрытный человек! Я, при- знаюсь, к тебе с тем пришел: изволь, я готов тебе по- могать. Так и быть: подержу венец тебе, коляска и пе- ременные лошади будут мои, только с уговором: ты должен мне дать три тысячи взаймы. Нужны, брат, хоть зарежь! В продолжение всей болтовни Ноздрева Чичиков протирал несколько раз себе глаза, желая увериться, не во сне ли он все это слышит. Делатель фальшивых ассигнаций, увоз губернаторской дочки, смерть про- курора, которой причиною будто бы он, приезд гене- рал-губернатора – все это навело на него порядочный испуг. «Ну, уж коли пошло на то, – подумал он сам в себе, – так мешкать более нечего, нужно отсюда уби- раться поскорей». Он постарался сбыть поскорее Ноздрева, призвал к себе тот же час Селифана и велел ему быть го- товым на заре, с тем чтобы завтра же в шесть ча- сов утра выехать из города непременно, чтобы все было пересмотрено, бричка подмазана и прочее, и прочее. Селифан произнес: «Слушаю, Павел Ивано- вич!» – и остановился, однако ж, несколько време- ни у дверей, не двигаясь с места. Барин тут же ве- лел Петрушке выдвинуть из-под кровати чемодан, по- крывшийся уже порядочно пылью, и принялся укла- дывать вместе с ним, без большого разбора, чулки, рубашки, белье мытое и немытое, сапожные колодки, календарь… Все это укладывалось как попало; он хо- тел непременно быть готовым с вечера, чтобы назав- тра не могло случиться никакой задержки. Селифан, постоявши минуты две у дверей, наконец очень мед- ленно вышел из комнаты. Медленно, как только мож- но вообразить себе медленно, спускался он с лестни- цы, отпечатывая своими мокрыми сапогами следы по сходившим вниз избитым ступеням, и долго почесы- вал у себя рукою в затылке. Что означало это почесы- ванье? и что вообще оно значит? Досада ли на то, что вот не удалась задуманная назавтра сходка с своим братом в неприглядном тулупе, опоясанном кушаком, где-нибудь во царевом кабаке, или уже завязалась в новом месте какая зазнобушка сердечная и приходит- ся оставлять вечернее стоянье у ворот и политичное держанье за белы ручки в тот час, как нахлобучива- ются на город сумерки, детина в красной рубахе брен- чит на балалайке перед дворовой челядью и плетет тихие речи разночинный отработавшийся народ? Или просто жаль оставлять отогретое уже место на люд- ской кухне под тулупом, близ печи, да щей с город- ским мягким пирогом, с тем чтобы вновь тащиться под дождь, и слякоть, и всякую дорожную невзгоду? Бог весть, не угадаешь. Многое разное значит у русского народа почесыванье в затылке. |