Мертвые души. Николай Васильевич ГогольМертвые души
 Скачать 1.56 Mb.
|
|
Глава одиннадцатая Ничто, однако же, не случилось так, как предпола- гал Чичиков. Во-первых, проснулся он позже, нежели думал, – это была первая неприятность. Вставши, он послал тот же час узнать, заложена ли бричка и все ли готово; но донесли, что бричка еще была не заложе- на и ничего не было готово. Это была вторая непри- ятность. Он рассердился, приготовился даже задать что-то вроде потасовки приятелю нашему Селифану и ожидал только с нетерпением, какую тот с своей сто- роны приведет причину в оправдание. Скоро Сели- фан показался в дверях, и барин имел удовольствие услышать те же самые речи, какие обыкновенно слы- шатся от прислуги в таком случае, когда нужно скоро ехать. – Да ведь, Павел Иванович, нужно будет лошадей ковать. – Ах ты чушка! чурбан! а прежде зачем об этом не сказал? Не было разве времени? – Да время-то было… Да вот и колесо тоже, Па- вел Иванович, шину нужно будет совсем перетянуть, потому что теперь дорога ухабиста, шибень 78 такой везде пошел… Да если позволите доложить: перед у 78 Шибень – выбоины. брички совсем расшатался, так что она, может быть, и двух станций не сделает. – Подлец ты! – вскрикнул Чичиков, всплеснув рука- ми, и подошел к нему так близко, что Селифан из бо- язни, чтобы не получить от барина подарка, попятил- ся несколько назад и посторонился. – Убить ты ме- ня собрался? а? зарезать меня хочешь? На большой дороге меня собрался зарезать, разбойник, чушка ты проклятый, страшилище морское! а? а? Три недели сидели на месте, а? Хоть бы заикнулся, беспутный, – а вот теперь к последнему часу и пригнал! когда уж почти начеку: сесть бы да и ехать, а? а ты вот тут-то и напакостил, а? а? Ведь ты знал это прежде? ведь ты знал это, а? а? Отвечай. Знал? А? – Знал, – отвечал Селифан, потупивши голову. – Ну так зачем же тогда не сказал, а? На этот вопрос Селифан ничего не отвечал, но, по- тупивши голову, казалось, говорил сам себе: «Вишь ты, как оно мудрено случилось; и знал ведь, да не ска- зал!» – А вот теперь ступай приведи кузнеца, да чтоб в два часа все было сделано. Слышишь? непременно в два часа, а если не будет, так я тебя, я тебя… в рог согну и узлом завяжу! – Герой наш был сильно рас- сержен. Селифан оборотился было к дверям, с тем чтоб ид- ти выполнить приказание, но остановился и сказал: – Да еще, сударь, чубарого коня, право, хоть бы продать, потому что он, Павел Иванович, совсем под- лец; он такой конь, просто не приведи бог, только по- меха. – Да! вот пойду, побегу на рынок продавать! – Ей-богу, Павел Иванович, он только что на вид ка- зистый, а на деле самый лукавый конь; такого коня нигде… – Дурак! когда захочу продать, так продам. Еще пу- стился в рассужденья! Вот посмотрю я: если ты мне не приведешь сейчас кузнецов да в два часа не будет все готово, так я тебе такую дам потасовку… сам на себе лица не увидишь! Пошел! ступай! Селифан вышел. Чичиков сделался совершенно не в духе и швырнул на пол саблю, которая ездила с ним в дороге для вну- шения надлежащего страха кому следует. Около чет- верти часа с лишком провозился он с кузнецами, по- камест сладил, потому что кузнецы, как водится, были отъявленные подлецы и, смекнув, что работа нужна к спеху, заломили ровно вшестеро. Как он ни горячился, называл их мошенниками, разбойниками, грабителя- ми проезжающих, намекнул даже на Страшный суд, но кузнецов ничем не пронял: они совершенно выдер- жали характер – не только не отступились от цены, но даже провозились за работой вместо двух часов це- лых пять с половиною. В продолжение этого време- ни он имел удовольствие испытать приятные минуты, известные всякому путешественнику, когда в чемода- не все уложено и в комнате валяются только вере- вочки, бумажки да разный сор, когда человек не при- надлежит ни к дороге, ни к сиденью на месте, видит из окна проходящих плетущихся людей, толкующих об своих гривнах и с каким-то глупым любопытством поднимающих глаза, чтобы, взглянув на него, опять продолжать свою дорогу, что еще более растравля- ет нерасположение духа бедного неедущего путеше- ственника. Все, что ни есть, все, что ни видит он: и лавчонка против его окон, и голова старухи, живущей в супротивном доме, подходящей к окну с коротень- кими занавесками, – все ему гадко, однако же он не отходит от окна. Стоит, то позабываясь, то обращая вновь какое-то притупленное внимание на все, что перед ним движется и не движется, и душит с доса- ды какую-нибудь муху, которая в это время жужжит и бьется об стекло под его пальцем. Но всему быва- ет конец, и желанная минута настала: все было гото- во, перед у брички как следует был налажен, колесо было обтянуто новою шиною, кони приведены с водо- поя, и разбойники кузнецы отправились, пересчитав полученные целковые и пожелав благополучия. Нако- нец и бричка была заложена, и два горячие калача, только что купленные, положены туда, и Селифан уже засунул кое-что для себя в карман, бывший у кучер- ских козел, и сам герой наконец, при взмахивании кар- тузом полового, стоявшего в том же демикотоновом сюртуке, при трактирных и чужих лакеях и кучерах, собравшихся позевать, как выезжает чужой барин, и при всяких других обстоятельствах, сопровождающих выезд, сел в экипаж, – и бричка, в которой ездят хо- лостяки, которая так долго застоялась в городе и так, может быть, надоела читателю, наконец выехала из ворот гостиницы. «Слава те, Господи!» – подумал Чи- чиков и перекрестился. Селифан хлыснул кнутом; к нему подсел сперва повисевший несколько времени на подножке Петрушка, и герой наш, усевшись получ- ше на грузинском коврике, заложил за спину себе ко- жаную подушку, притиснул два горячие калача, и эки- паж пошел опять подплясывать и покачиваться бла- годаря мостовой, которая, как известно, имела под- кидывающую силу. С каким-то неопределенным чув- ством глядел он на домы, стены, забор и улицы, ко- торые также с своей стороны, как будто подскакивая, медленно уходили назад и которые, бог знает, суди- ла ли ему участь увидеть еще когда-либо в продолже- ние своей жизни. При повороте в одну из улиц бричка должна была остановиться, потому что во всю длину ее проходила бесконечная погребальная процессия. Чичиков, высунувшись, велел Петрушке спросить, ко- го хоронят, и узнал, что хоронят прокурора. Исполнен- ный неприятных ощущений, он тот же час спрятался в угол, закрыл себя кожею и задернул занавески. В это время, когда экипаж был таким образом остановлен, Селифан и Петрушка, набожно снявши шляпу, рас- сматривали, кто, как, в чем и на чем ехал, считая чис- лом, сколько было всех и пеших и ехавших, а барин, приказавши им не признаваться и не кланяться нико- му из знакомых лакеев, тоже принялся рассматривать робко сквозь стеклышка, находившиеся в кожаных за- навесках: за гробом шли, снявши шляпы, все чинов- ники. Он начал было побаиваться, чтобы не узнали его экипажа, но им было не до того. Они даже не заня- лись разными житейскими разговорами, какие обык- новенно ведут между собою провожающие покойни- ка. Все мысли их были сосредоточены в это время в самих себе: они думали, каков-то будет новый гене- рал-губернатор, как возьмется за дело и как примет их. За чиновниками, шедшими пешком, следовали ка- реты, из которых выглядывали дамы в траурных чеп- цах. По движениям губ и рук их видно было, что они были заняты живым разговором; может быть, они то- же говорили о приезде нового генерал-губернатора и делали предположения насчет балов, какие он даст, и хлопотали о вечных своих фестончиках и нашивоч- ках. Наконец за каретами следовало несколько пу- стых дрожек, вытянувшихся гуськом, наконец и ничего уже не осталось, и герой наш мог ехать. Открывши ко- жаные занавески, он вздохнул, произнесши от души: «Вот, прокурор! жил, жил, а потом и умер! И вот напе- чатают в газетах, что скончался, к прискорбию подчи- ненных и всего человечества, почтенный гражданин, редкий отец, примерный супруг, и много напишут вся- кой всячины; прибавят, пожалуй, что был сопровож- даем плачем вдов и сирот; а ведь если разобрать хо- рошенько дело, так на поверку у тебя всего только и было, что густые брови». Тут он приказал Селифану ехать поскорее и между тем подумал про себя: «Это, однако ж, хорошо, что встретились похороны; говорят, значит счастие, если встретишь покойника». Бричка между тем поворотила в более пустынные улицы; скоро потянулись одни длинные деревянные заборы, предвещавшие конец города. Вот уже и мо- стовая кончилась, и шлагбаум, и город назади, и ни- чего нет, и опять в дороге. И опять по обеим сторонам столбового пути пошли вновь писать версты, стан- ционные смотрители, колодцы, обозы, серые дерев- ни с самоварами, бабами и бойким бородатым хозяи- ном, бегущим из постоялого двора с овсом в руке, пе- шеход в протертых лаптях, плетущийся за восемьсот верст, городишки, выстроенные живьем, с деревянны- ми лавчонками, мучными бочками, лаптями, калача- ми и прочей мелюзгой, рябые шлагбаумы, чинимые мосты, поля неоглядные и по ту сторону и по другую, помещичьи рыдваны, 79 солдат верхом на лошади, ве- зущий зеленый ящик с свинцовым горохом и подпи- сью: такой-то артиллерийской батареи, зеленые, жел- тые и свежеразрытые черные полосы, мелькающие по степям, затянутая вдали песня, сосновые верхуш- ки в тумане, пропадающий далече колокольный звон, вороны как мухи и горизонт без конца… Русь! Русь! вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека тебя вижу: бедно, разбросанно и неприютно в тебе; не раз- веселят, не испугают взоров дерзкие дива природы, венчанные дерзкими дивами искусства, города с мно- гооконными высокими дворцами, вросшими в утесы, картинные дерева и плющи, вросшие в домы, в шу- ме и в вечной пыли водопадов; не опрокинется назад голова посмотреть на громоздящиеся без конца над нею и в вышине каменные глыбы; не блеснут сквозь наброшенные одна на другую темные арки, опутан- ные виноградными сучьями, плющами и несметными миллионами диких роз, не блеснут сквозь них вда- ли вечные линии сияющих гор, несущихся в серебря- ные ясные небеса. Открыто-пустынно и ровно все в 79 Рыдван – в старину: большая дорожная карета. тебе; как точки, как значки, неприметно торчат среди равнин невысокие твои города; ничто не обольстит и не очарует взора. Но какая же непостижимая, тайная сила влечет к тебе? Почему слышится и раздается немолчно в ушах твоя тоскливая, несущаяся по всей длине и ширине твоей, от моря до моря, песня? Что в ней, в этой песне? Что зовет, и рыдает, и хватает за сердце? Какие звуки болезненно лобзают, и стремят- ся в душу, и вьются около моего сердца? Русь! чего же ты хочешь от меня? какая непостижимая связь таит- ся между нами? Что глядишь ты так, и зачем все, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?.. И еще, полный недоумения, неподвижно стою я, а уже главу осенило грозное облако, тяжелое гря- дущими дождями, и онемела мысль пред твоим про- странством. Что пророчит сей необъятный простор? Здесь ли, в тебе ли не родиться беспредельной мыс- ли, когда ты сама без конца? Здесь ли не быть бога- тырю, когда есть место, где развернуться и пройтись ему? И грозно объемлет меня могучее пространство, страшною силою отразясь во глубине моей; неесте- ственной властью осветились мои очи: у! какая свер- кающая, чудная, незнакомая земле даль! Русь!.. – Держи, держи, дурак! – кричал Чичиков Селифа- ну. – Вот я тебя палашом! – кричал скакавший на- встречу фельдъегерь с усами в аршин. – Не видишь, леший дери твою душу: казенный экипаж! – И, как при- зрак, исчезнула с громом и пылью тройка. Какое странное, и манящее, и несущее, и чудесное в слове: дорога! и как чудна она сама, эта дорога: яс- ный день, осенние листья, холодный воздух… покреп- че в дорожную шинель, шапку на уши, тесней и уют- ней прижмемся к углу! В последний раз пробежавшая дрожь прохватила члены, и уже сменила ее приятная теплота. Кони мчатся… как соблазнительно крадется дремота и смежаются очи, и уже сквозь сон слышатся и «Не белы снеги», и сап лошадей, и шум колес, и уже храпишь, прижавши к углу своего соседа. Проснулся: пять станций убежало назад; луна, неведомый город, церкви с старинными деревянными куполами и чер- неющими остроконечьями, темные бревенчатые и бе- лые каменные дома. Сияние месяца там и там: буд- то белые полотняные платки развешались по стенам, по мостовой, по улицам; косяками пересекают их чер- ные, как уголь, тени; подобно сверкающему металлу блистают вкось озаренные деревянные крыши, и ни- где ни души – все спит. Один-одинешенек, разве где- нибудь в окошке брезжит огонек: мещанин ли город- ской тачает свою пару сапогов, пекарь ли возится в печурке – что до них? А ночь! небесные силы! какая ночь совершается в вышине! А воздух, а небо, дале- кое, высокое, там, в недоступной глубине своей, так необъятно, звучно и ясно раскинувшееся!.. Но дышит свежо в самые очи холодное ночное дыхание и убаю- кивает тебя, и вот уже дремлешь, и забываешься, и храпишь, и ворочается сердито, почувствовав на себе тяжесть, бедный, притиснутый в углу сосед. Проснул- ся – и уже опять перед тобою поля и степи, нигде ничего – везде пустырь, все открыто. Верста с циф- рой летит тебе в очи; занимается утро; на побелев- шем холодном небосклоне золотая бледная полоса; свежее и жестче становится ветер: покрепче в теплую шинель!.. какой славный холод! какой чудный, вновь обнимающий тебя сон! Толчок – и опять проснулся. На вершине неба солнце. «Полегче! легче!» – слышится голос, телега спускается с кручи: внизу плотина ши- рокая и широкий ясный пруд, сияющий, как медное дно, перед солнцем; деревня, избы рассыпались на косогоре; как звезда, блестит в стороне крест сель- ской церкви; болтовня мужиков и невыносимый аппе- тит в желудке… Боже! как ты хороша подчас, далекая, далекая дорога! Сколько раз, как погибающий и тону- щий, я хватался за тебя, и ты всякий раз меня велико- душно выносила и спасала! А сколько родилось в те- бе чудных замыслов, поэтических грез, сколько пере- чувствовалось дивных впечатлений!.. Но и друг наш Чичиков чувствовал в это время не вовсе прозаиче- ские грезы. А посмотрим, что он чувствовал. Сначала он не чувствовал ничего и поглядывал только назад, желая увериться, точно ли выехал из города; но ко- гда увидел, что город уже давно скрылся, ни кузниц, ни мельниц, ни всего того, что находится вокруг горо- дов, не было видно и даже белые верхушки каменных церквей давно ушли в землю, он занялся только од- ной дорогою, посматривал только направо и налево, и город N. как будто не бывал в его памяти, как будто проезжал он его давно, в детстве. Наконец и дорога перестала занимать его, и он стал слегка закрывать глаза и склонять голову к подушке. Автор признается, этому даже рад, находя, таким образом, случай пого- ворить о своем герое; ибо доселе, как читатель видел, ему беспрестанно мешали то Ноздрев, то балы, то да- мы, то городские сплетни, то, наконец, тысячи тех ме- лочей, которые кажутся только тогда мелочами, когда внесены в книгу, а покамест обращаются в свете, по- читаются за весьма важные дела. Но теперь отложим совершенно все в сторону и прямо займемся делом. Очень сомнительно, чтобы избранный нами герой понравился читателям. Дамам он не понравится, это можно сказать утвердительно, ибо дамы требуют, чтоб герой был решительное совершенство, и если какое-нибудь душевное или телесное пятнышко, то- гда беда! Как глубоко ни загляни автор ему в душу, хоть отрази чище зеркала его образ, ему не дадут ни- какой цены. Самая полнота и средние лета Чичико- ва много повредят ему: полноты ни в каком случае не простят герою, и весьма многие дамы, отворотив- шись, скажут: «Фи, такой гадкий!» Увы! все это извест- но автору, и при всем том он не может взять в герои добродетельного человека, но… может быть, в сей же самой повести почуются иные, еще доселе не бран- ные струны, предстанет несметное богатство русско- го духа, пройдет муж, одаренный божескими добле- стями, или чудная русская девица, какой не сыскать нигде в мире, со всей дивной красотой женской ду- ши, вся из великодушного стремления и самоотвер- жения. И мертвыми покажутся пред ними все доб- родетельные люди других племен, как мертва книга пред живым словом! Подымутся русские движения… и увидят, как глубоко заронилось в славянскую приро- ду то, что скользнуло только по природе других наро- дов… Но к чему и зачем говорить о том, что впереди? Неприлично автору, будучи давно уже мужем, воспи- танному суровой внутренней жизнью и свежительной трезвостью уединения, забываться подобно юноше. Всему свой черед, и место, и время! А добродетель- ный человек все-таки не взят в герои. И можно да- же сказать, почему не взят. Потому что пора наконец дать отдых бедному добродетельному человеку, по- тому что праздно вращается на устах слово «добро- детельный человек»; потому что обратили в лошадь добродетельного человека, и нет писателя, который бы не ездил на нем, понукая и кнутом, и всем чем ни попало; потому что изморили добродетельного чело- века до того, что теперь нет на нем и тени добродете- ли, а остались только ребра да кожа вместо тела; по- тому что лицемерно призывают добродетельного че- ловека; потому что не уважают добродетельного че- ловека. Нет, пора наконец припрячь и подлеца. Итак, припряжем подлеца! Темно и скромно происхождение нашего героя. Ро- дители были дворяне, но столбовые или личные – Бог ведает; лицом он на них не походил: по крайней мере, родственница, бывшая при его рождении, низенькая, коротенькая женщина, которых обыкновенно называ- ют пигалицами, взявши в руки ребенка, вскрикнула: «Совсем вышел не такой, как я думала! Ему бы следо- вало пойти в бабку с матерней стороны, что было бы и лучше, а он родился просто, как говорит пословица: ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца». Жизнь при начале взглянула на него как-то кисло-неприют- но, сквозь какое-то мутное, занесенное снегом окош- ко: ни друга, ни товарища в детстве! Маленькая горен- ка с маленькими окнами, не отворявшимися ни в зиму, ни в лето, отец, больной человек, в длинном сюртуке на мерлушках и в вязаных хлопанцах, надетых на бо- сую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя по комнате, и плевавший в стоявшую в углу песочницу, вечное си- денье на лавке, с пером в руках, чернилами на паль- цах и даже на губах, вечная пропись перед глазами: «не лги, послушествуй старшим и носи добродетель в сердце»; вечный шарк и шлепанье по комнате хло- панцев, знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся в то время, когда ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал к букве ка- кую-нибудь кавыку или хвост; и вечно знакомое, все- гда неприятное чувство, когда вслед за сими словами краюшка уха его скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот бедная картина первоначального его детства, о котором едва сохранил он бледную память. Но в жизни все меняет- ся быстро и живо: и в один день, с первым весенним солнцем и разлившимися потоками, отец, взявши сы- на, выехал с ним на тележке, которую потащила му- хортая 80 пегая лошадка, известная у лошадиных ба- рышников под именем сорóки; ею правил кучер, ма- ленький горбунок, родоначальник единственной кре- постной семьи, принадлежавшей отцу Чичикова, за- нимавший почти все должности в доме. На сорóке та- щились они полтора дни с лишком; на дороге ноче- 80 Мухортая – лошадь с желтыми подпалинами. вали, переправлялись через реку, закусывали холод- ным пирогом и жареною бараниною, и только на тре- тий день утром добрались до города. Перед маль- чиком блеснули нежданным великолепием городские улицы, заставившие его на несколько минут разинуть рот. Потом сорóка бултыхнула вместе с тележкою в яму, которою начинался узкий переулок, весь стре- мившийся вниз и запруженный грязью; долго работа- ла она там всеми силами и месила ногами, подстре- каемая и горбуном, и самим барином, и наконец вта- щила их в небольшой дворик, стоявший на косогоре с двумя расцветшими яблонями пред стареньким доми- ком и садиком позади его, низеньким, маленьким, со- стоявшим только из рябины, бузины и скрывавшейся во глубине ее деревянной будочки, крытой драньем, с узеньким матовым окошечком. Тут жила родственни- ца их, дряблая старушонка, все еще ходившая всякое утро на рынок и сушившая потом чулки свои у самова- ра, которая потрепала мальчика по щеке и полюбова- лась его полнотою. Тут должен был он остаться и хо- дить ежедневно в классы городского училища. Отец, переночевавши, на другой же день выбрался в доро- гу. При расставании слез не было пролито из роди- тельских глаз; дана была полтина меди на расход и лакомства и, что гораздо важнее, умное наставление: «Смотри же, Павлуша, учись, не дури и не повесни- чай, а больше всего угождай учителям и начальникам. Коли будешь угождать начальнику, то, хоть и в науке не успеешь и таланту Бог не дал, все пойдешь в ход и всех опередишь. С товарищами не водись, они тебя добру не научат; а если уж пошло на то, так водись с теми, которые побогаче, чтобы при случае могли быть тебе полезными. Не угощай и не потчевай никого, а веди себя лучше так, чтобы тебя угощали, а больше всего береги и копи копейку: эта вещь надежнее всего на свете. Товарищ или приятель тебя надует и в бе- де первый тебя выдаст, а копейка не выдаст, в какой бы беде ты ни был. Все сделаешь и все прошибешь на свете копейкой». Давши такое наставление, отец расстался с сыном и потащился вновь домой на своей сорóке, и с тех пор уже никогда он больше его не ви- дел, но слова и наставления заронились глубоко ему в душу. Павлуша с другого же дни принялся ходить в клас- сы. Особенных способностей к какой-нибудь науке в нем не оказалось; отличился он больше прилежани- ем и опрятностию; но зато оказался в нем большой ум с другой стороны, со стороны практической. Он вдруг смекнул и понял дело и повел себя в отношении к то- варищам точно таким образом, что они его угощали, а он их не только никогда, но даже иногда, припрятав полученное угощенье, потом продавал им же. Еще ре- бенком он умел уже отказать себе во всем. Из дан- ной отцом полтины не издержал ни копейки, напро- тив – в тот же год уже сделал к ней приращения, по- казав оборотливость почти необыкновенную: слепил из воску снегиря, выкрасил его и продал очень выгод- но. Потом в продолжение некоторого времени пустил- ся на другие спекуляции, именно вот какие: накупив- ши на рынке съестного, садился в классе возле тех, которые были побогаче, и как только замечал, что то- варища начинало тошнить, – признак подступающе- го голода, – он высовывал ему из-под скамьи будто невзначай угол пряника или булки и, раззадоривши его, брал деньги, соображаяся с аппетитом. Два меся- ца он провозился у себя на квартире без отдыха око- ло мыши, которую засадил в маленькую деревянную клеточку, и добился наконец до того, что мышь ста- новилась на задние лапки, ложилась и вставала по приказу, и продал потом ее тоже очень выгодно. Ко- гда набралось денег до пяти рублей, он мешочек за- шил и стал копить в другой. В отношении к началь- ству он повел себя еще умнее. Сидеть на лавке никто не умел так смирно. Надобно заметить, что учитель был большой любитель тишины и хорошего поведе- ния и терпеть не мог умных и острых мальчиков; ему казалось, что они непременно должны над ним сме- яться. Достаточно было тому, который попал на за- мечание со стороны остроумия, достаточно было ему только пошевелиться или как-нибудь ненароком миг- нуть бровью, чтобы подпасть вдруг под гнев. Он его гнал и наказывал немилосердно. «Я, брат, из тебя вы- гоню заносчивость и непокорность! – говорил он. – Я тебя знаю насквозь, как ты сам себя не знаешь. Вот ты у меня постоишь на коленях! ты у меня поголода- ешь!» И бедный мальчишка, сам не зная за что, нати- рал себе колени и голодал по суткам. «Способности и дарования? это все вздор, – говаривал он, – я смот- рю только на поведенье. Я поставлю полные баллы во всех науках тому, кто ни аза не знает, да ведет себя похвально; а в ком я вижу дурной дух да насмешли- вость, я тому нуль, хотя он Солона заткни за пояс!» Так говорил учитель, не любивший насмерть Крылова за то, что он сказал: «По мне, уж лучше пей, да дело разумей», – и всегда рассказывавший с наслаждени- ем в лице и в глазах, как в том училище, где он пре- подавал прежде, такая была тишина, что слышно бы- ло, как муха летит; что ни один из учеников в течение круглого года не кашлянул и не высморкался в классе и что до самого звонка нельзя было узнать, был ли кто там или нет. Чичиков вдруг постигнул дух началь- ника и в чем должно состоять поведение. Не шевель- нул он ни глазом, ни бровью во все время класса, как ни щипали его сзади; как только раздавался звонок, он бросался опрометью и подавал учителю прежде всех треух (учитель ходил в треухе); подавши треух, он выходил первый из класса и старался ему попасть- ся раза три на дороге, беспрестанно снимая шапку. Дело имело совершенный успех. Во все время пребы- вания в училище был он на отличном счету и при вы- пуске получил полное удостоение во всех науках, ат- тестат и книгу с золотыми буквами за примерное при- лежание и благонадежное поведение. Вышед из учи- лища, он очутился уже юношей довольно заманчивой наружности, с подбородком, потребовавшим бритвы. В это время умер отец его. В наследстве оказались четыре заношенные безвозвратно фуфайки, два ста- рых сертука, подбитых мерлушками, и незначитель- ная сумма денег. Отец, как видно, был сведущ толь- ко в совете копить копейку, а сам накопил ее немно- го. Чичиков продал тут же ветхий дворишко с ничтож- ной землицей за тысячу рублей, а семью людей пере- вел в город, располагаясь основаться в нем и занять- ся службой. В это же время был выгнан из училища за глупость или другую вину бедный учитель, люби- тель тишины и похвального поведения. Учитель с го- ря принялся пить; наконец и пить уже было ему не на что; больной, без куска хлеба и помощи, пропадал он где-то в нетопленной забытой конурке. Бывшие уче- ники его, умники и остряки, в которых ему мерещи- лась беспрестанно непокорность и заносчивое пове- дение, узнавши об жалком его положении, собрали тут же для него деньги, продав даже многое нужное; один только Павлуша Чичиков отговорился неимени- ем и дал какой-то пятак серебра, который тут же това- рищи ему бросили, сказавши: «Эх ты, жила!» Закрыл лицо руками бедный учитель, когда услышал о таком поступке бывших учеников своих; слезы градом поли- лись из погасавших очей, как у бессильного дитяти. «При смерти на одре привел Бог заплакать», – произ- нес он слабым голосом и тяжело вздохнул, услышав о Чичикове, прибавя тут же: «Эх, Павлуша! вот как пе- ременяется человек! ведь какой был благонравный, ничего буйного, шелк! Надул, сильно надул…» Нельзя, однако же, сказать, чтобы природа героя нашего была так сурова и черства и чувства его бы- ли до того притуплены, чтобы он не знал ни жало- сти, ни сострадания; он чувствовал и то и другое, он бы даже хотел помочь, но только, чтобы не заключа- лось это в значительной сумме, чтобы не трогать уже тех денег, которых положено было не трогать; сло- вом, отцовское наставление: береги и копи копейку – пошло впрок. Но в нем не было привязанности соб- ственно к деньгам для денег; им не владели скряжни- чество и скупость. Нет, не они двигали им: ему мере- щилась впереди жизнь во всех довольствах, со вся- кими достатками; экипажи, дом, отлично устроенный, вкусные обеды – вот что беспрерывно носилось в го- лове его. Чтобы наконец потом, со временем, вкусить непременно все это, вот для чего береглась копей- ка, скупо отказываемая до времени и себе и другому. Когда проносился мимо его богач на пролетных кра- сивых дрожках, на рысаках в богатой упряжи, он как вкопанный останавливался на месте и потом, очнув- шись, как после долгого сна, говорил: «А ведь был конторщик, волосы носил в кружок!» И все, что ни от- зывалось богатством и довольством, производило на него впечатление, непостижимое им самим. Вышед из училища, он не хотел даже отдохнуть: так сильно бы- ло у него желанье скорее приняться за дело и служ- бу. Однако же, несмотря на похвальные аттестаты, с большим трудом определился он в казенную палату. И в дальних захолустьях нужна протекция! Местечко досталось ему ничтожное, жалованья тридцать или сорок рублей в год. Но решился он жарко заняться службою, все победить и преодолеть. И точно, само- отвержение, терпенье и ограничение нужд показал он неслыханное. С раннего утра до позднего вечера, не уставая ни душевными, ни телесными силами, писал он, погрязнув весь в канцелярские бумаги, не ходил домой, спал в канцелярских комнатах на столах, обе- дал подчас с сторожами и при всем том умел сохра- нить опрятность, порядочно одеться, сообщить ли- цу приятное выражение и даже что-то благородное в движениях. Надобно сказать, что палатские чиновни- ки особенно отличались невзрачностью и неблагооб- разием. У иных были лица, точно дурно выпеченный хлеб: щеку раздуло в одну сторону, подбородок поко- сило в другую, верхнюю губу взнесло пузырем, кото- рая в прибавку к тому еще и треснула; словом, совсем некрасиво. Говорили они все как-то сурово, таким го- лосом, как бы собирались кого прибить; приносили частые жертвы Вакху, показав таким образом, что в славянской природе есть еще много остатков языче- ства; приходили даже подчас в присутствие, как гово- рится, нализавшись, отчего в присутствии было нехо- рошо и воздух был вовсе не ароматический. Между такими чиновниками не мог не быть замечен и отли- чен Чичиков, представляя во всем совершенную про- тивоположность и взрачностью лица, и приветливо- стью голоса, и совершенным неупотребленьем ника- ких крепких напитков. Но при всем том трудна была его дорога; он попал под начальство уже престарело- му повытчику, 81 который был образ какой-то каменной бесчувственности и непотрясаемости: вечно тот же, неприступный, никогда в жизни не явивший на лице своем усмешки, не приветствовавший ни разу никого 81 Повытчик – начальник отдела («выть» – отдел). даже запросом о здоровье. Никто не видал, чтобы он хоть раз был не тем, чем всегда, хоть на улице, хоть у себя дома; хоть бы раз показал он в чем-нибудь уча- стье, хоть бы напился пьян и в пьянстве рассмеялся бы; хоть бы даже предался дикому веселью, какому предается разбойник в пьяную минуту, но даже тени не было в нем ничего такого. Ничего не было в нем ровно: ни злодейского, ни доброго, и что-то страшное являлось в сем отсутствии всего. Черство-мраморное лицо его, без всякой резкой неправильности, не на- мекало ни на какое сходство; в суровой соразмерно- сти между собою были черты его. Одни только частые рябины и ухабины, истыкавшие их, причисляли его к числу тех лиц, на которых, по народному выражению, черт приходил по ночам молотить горох. Казалось, не было сил человеческих подбиться к такому человеку и привлечь его расположение, но Чичиков попробовал. Сначала он принялся угождать во всяких незаметных мелочах: рассмотрел внимательно чинку перьев, ка- кими писал он, и, приготовивши несколько по образцу их, клал ему всякий раз их под руку; сдувал и сметал со стола его песок и табак; завел новую тряпку для его чернильницы; отыскал где-то его шапку, пресквер- ную шапку, какая когда-либо существовала в мире, и всякий раз клал ее возле него за минуту до оконча- ния присутствия; чистил ему спину, если тот запачкал ее мелом у стены, – но все это осталось решитель- но без всякого замечания, так, как будто ничего этого не было и делано. Наконец, он пронюхал его домаш- нюю, семейственную жизнь, узнал, что у него была зрелая дочь, с лицом, тоже похожим на то, как будто бы на нем происходила по ночам молотьба гороху. С этой-то стороны придумал он навести приступ. Узнал, в какую церковь приходила она по воскресным дням, становился всякий раз насупротив ее, чисто одетый, накрахмаливши сильно манишку, – и дело возымело успех: пошатнулся суровый повытчик и зазвал его на чай! И в канцелярии не успели оглянуться, как устро- илось дело так, что Чичиков переехал к нему в дом, сделался нужным и необходимым человеком, закупал и муку и сахар, с дочерью обращался, как с невестой, повытчика звал папенькой и целовал его в руку; все положили в палате, что в конце февраля перед Ве- ликим постом будет свадьба. Суровый повытчик стал даже хлопотать за него у начальства, и чрез несколь- ко времени Чичиков сам сел повытчиком на одно от- крывшееся вакантное место. В этом, казалось, и за- ключалась главная цель связей его с старым повыт- чиком, потому что тут же сундук свой он отправил сек- ретно домой и на другой день очутился уже на другой квартире. Повытчика перестал звать папенькой и не целовал больше его руки, а о свадьбе так дело и за- мялось, как будто вовсе ничего не происходило. Од- нако же, встречаясь с ним, он всякий раз ласково жал ему руку и приглашал его на чай, так что старый повы- тчик, несмотря на вечную неподвижность и черствое равнодушие, всякий раз встряхивал головою и произ- носил себе под нос: «Надул, надул, чертов сын!» Это был самый трудный порог, через который пере- шагнул он. С этих пор пошло легче и успешнее. Он стал человеком заметным. Все оказалось в нем, что нужно для этого мира: и приятность в оборотах и по- ступках, и бойкость в деловых делах. С такими сред- ствами добыл он в непродолжительное время то, что называют хлебное местечко, и воспользовался им от- личным образом. Нужно знать, что в то же самое вре- мя начались строжайшие преследования всяких взя- ток; преследований он не испугался и обратил их тот же час в свою пользу, показав таким образом пря- мо русскую изобретательность, являющуюся только во время прижимок. Дело устроено было вот как: как только приходил проситель и засовывал руку в кар- ман, с тем чтобы вытащить оттуда известные реко- мендательные письма за подписью князя Хованско- го, как выражаются у нас на Руси: «Нет, нет, – гово- рил он с улыбкой, удерживая его руки, – вы думае- те, что я… нет, нет. Это наш долг, наша обязанность, без всяких возмездий мы должны сделать! С этой сто- роны уж будьте покойны: завтра же все будет сдела- но. Позвольте узнать вашу квартиру, вам и заботиться не нужно самим, все будет принесено к вам на дом». Очарованный проситель возвращался домой чуть не в восторге, думая: «Вот наконец человек, каких нужно побольше, это просто драгоценный алмаз!» Но ждет проситель день, другой, не приносят дела на дом, на третий тоже. Он в канцелярию, дело и не начиналось; он к драгоценному алмазу. «Ах, извините! – говорил Чичиков очень учтиво, схвативши его за обе руки, – у нас было столько дел; но завтра же все будет сдела- но, завтра непременно, право, мне даже совестно!» И все это сопровождалось движениями обворожитель- ными. Если при этом распахивалась как-нибудь пола халата, то рука в ту же минуту старалась дело попра- вить и придержать полу. Но ни завтра, ни послезав- тра, ни на третий день не несут дела на дом. Проси- тель берется за ум: да полно, нет ли чего? Выведыва- ет; говорят, нужно дать писарям. «Почему ж не дать? я готов четвертак, другой». – «Нет, не четвертак, а по беленькой». – «По беленькой писарям!» – вскрикива- ет проситель. «Да чего вы так горячитесь? – отвечают ему, – оно так и выйдет, писарям и достанется по чет- вертаку, а остальное пойдет к начальству». Бьет себя по лбу недогадливый проситель и бранит на чем свет стоит новый порядок вещей, преследование взяток и вежливые, облагороженные обращения чиновников. Прежде было знаешь, по крайней мере, что делать: принес правителю дел красную, 82 да и дело в шляпе, а теперь по беленькой, да еще неделю провозишь- ся, пока догадаешься; черт бы побрал бескорыстие и чиновное благородство! Проситель, конечно, прав, но зато теперь нет взяточников: все правители дел честнейшие и благороднейшие люди, секретари толь- ко да писаря мошенники. Скоро представилось Чичи- кову поле гораздо пространнее: образовалась комис- сия для построения какого-то казенного весьма капи- тального строения. В эту комиссию пристроился и он, и оказался одним из деятельнейших членов. Комис- сия немедленно приступила к делу. Шесть лет вози- лась около здания; но климат, что ли, мешал, или ма- териал уже был такой, только никак не шло казенное здание выше фундамента. А между тем в других кон- цах города очутилось у каждого из членов по красиво- му дому гражданской архитектуры: видно, грунт зем- ли был там получше. Члены уже начинали благоден- ствовать и стали заводиться семейством. Тут только и теперь только стал Чичиков понемногу выпутывать- ся из-под суровых законов воздержанья и неумолимо- го своего самоотверженья. Тут только долговремен- ный пост наконец был смягчен, и оказалось, что он 82 Красная – ассигнация в десять рублей. всегда не был чужд разных наслаждений, от которых умел удержаться в лета пылкой молодости, когда ни один человек совершенно не властен над собою. Ока- зались кое-какие излишества: он завел довольно хо- рошего повара, тонкие голландские рубашки. Уже сук- на купил он себе такого, какого не носила вся губер- ния, и с этих пор стал держаться более коричневых и красноватых цветов с искрою; уже приобрел он от- личную пару и сам держал одну вожжу, заставляя при- стяжную виться кольцом; уже завел он обычай выти- раться губкой, намоченной в воде, смешанной с оде- колоном; уже покупал он весьма недешево какое-то мыло для сообщения гладкости коже, уже… Но вдруг на место прежнего тюфяка был прислан новый начальник, человек военный, строгий, враг взя- точников и всего, что зовется неправдой. На другой же день пугнул он всех до одного, потребовал отче- ты, увидел недочеты, на каждом шагу недостающие суммы, заметил в ту же минуту дома красивой граж- данской архитектуры, и пошла переборка. Чиновни- ки были отставлены от должности; дома гражданской архитектуры поступили в казну и обращены были на разные богоугодные заведения и школы для кантони- стов, 83 все распушено было в пух, и Чичиков более 83 Кантонисты – солдатские сыновья, с самого рождения определен- ные в военное ведомство. других. Лицо его вдруг, несмотря на приятность, не по- нравилось начальнику, почему именно, бог ведает, – иногда даже просто не бывает на это причин, – и он возненавидел его насмерть. И грозен был сильно для всех неумолимый начальник. Но так как все же он был человек военный, стало быть, не знал всех тонкостей гражданских проделок, то чрез несколько времени, посредством правдивой наружности и уменья подде- латься ко всему, втерлись к нему в милость другие чи- новники, и генерал скоро очутился в руках еще боль- ших мошенников, которых он вовсе не почитал таки- ми; даже был доволен, что выбрал наконец людей как следует, и хвастался не в шутку тонким уменьем раз- личать способности. Чиновники вдруг постигнули дух его и характер. Все, что ни было под начальством его, сделалось страшными гонителями неправды; везде, во всех делах они преследовали ее, как рыбак остро- гой преследует какую-нибудь мясистую белугу, и пре- следовали ее с таким успехом, что в скором времени у каждого очутилось по нескольку тысяч капиталу. В это время обратились на путь истины многие из преж- них чиновников и были вновь приняты на службу. Но Чичиков уж никаким образом не мог втереться, как ни старался и ни стоял за него подстрекнутый письма- ми князя Хованского первый генеральский секретарь, постигнувший совершенно управленье генеральским носом, но тут он ничего решительно не мог сделать. Генерал был такого рода человек, которого хотя и во- дили за нос (впрочем, без его ведома), но зато уже, если в голову ему западала какая-нибудь мысль, то она там была все равно что железный гвоздь: ничем нельзя было ее оттуда вытеребить. Все, что мог сде- лать умный секретарь, было уничтоженье запачкан- ного послужного списка, и на то уже он подвинул на- чальника не иначе, как состраданием, изобразив ему в живых красках трогательную судьбу несчастного се- мейства Чичикова, которого, к счастию, у него не бы- ло. «Ну, что ж! – сказал Чичиков, – зацепил – пово- лок, сорвалось – не спрашивай. Плачем горю не посо- бить, нужно дело делать». И вот решился он сызнова начать карьер, вновь вооружиться терпением, вновь ограничиться во всем, как ни привольно и ни хорошо было развернулся прежде. Нужно было переехать в другой город, там еще приводить себя в известность. Все как-то не клеилось. Две, три должности должен он был переменить в самое короткое время. Должности как-то были грязны, низменны. Нужно знать, что Чи- чиков был самый благопристойный человек, какой ко- гда-либо существовал в свете. Хотя он и должен был вначале протираться в грязном обществе, но в душе всегда сохранял чистоту, любил, чтобы в канцеляри- ях были столы из лакированного дерева и все бы бы- ло благородно. Никогда не позволял он себе в речи неблагопристойного слова и оскорблялся всегда, ес- ли в словах других видел отсутствие должного уваже- ния к чину или званию. Читателю, я думаю, приятно будет узнать, что он всякие два дни переменял на се- бе белье, а летом во время жаров даже и всякий день: всякий сколько-нибудь неприятный запах уже оскорб- лял его. По этой причине он всякий раз, когда Петруш- ка приходил раздевать его и скидавать сапоги, клал себе в нос гвоздичку, и во многих случаях нервы у него были щекотливые, как у девушки; и потому тяже- ло ему было очутиться вновь в тех рядах, где все от- зывалось пенником и неприличьем в поступках. Как ни крепился он духом, однако же похудел и даже по- зеленел во время таких невзгод. Уже начинал было он полнеть и приходить в те круглые и приличные фор- мы, в каких читатель застал его при заключении с ним знакомства, и уже не раз, поглядывая в зеркало, по- думывал он о многом приятном: о бабенке, о детской, и улыбка следовала за такими мыслями; но теперь, когда он взглянул на себя как-то ненароком в зеркало, не мог не вскрикнуть: «Мать ты моя пресвятая! какой же я стал гадкий!» И после долго не хотел смотреть- ся. Но переносил все герой наш, переносил сильно, терпеливо переносил, и – перешел наконец в служ- бу по таможне. Надобно сказать, что эта служба дав- но составляла тайный предмет его помышлений. Он видел, какими щегольскими заграничными вещицами заводились таможенные чиновники, какие фарфоры и батисты пересылали кумушкам, тетушкам и сест- рам. Не раз давно уже он говорил со вздохом: «Вот бы куда перебраться: и граница близко, и просвещен- ные люди, а какими тонкими голландскими рубашка- ми можно обзавестись!» Надобно прибавить, что при этом он подумывал еще об особенном сорте фран- цузского мыла, сообщавшего необыкновенную белиз- ну коже и свежесть щекам; как оно называлось, бог ведает, но, по его предположениям, непременно нахо- дилось на границе. Итак, он давно бы хотел в тамож- ню, но удерживали текущие разные выгоды по строи- тельной комиссии, и он рассуждал справедливо, что таможня, как бы то ни было, все еще не более как жу- равль в небе, а комиссия уже была синица в руках. Те- перь же решился он во что бы то ни стало добраться до таможни, и добрался. За службу свою принялся он с ревностью необыкновенною. Казалось, сама судьба определила ему быть таможенным чиновником. По- добной расторопности, проницательности и прозор- ливости было не только не видано, но даже не слыха- но. В три-четыре недели он уже так набил руку в тамо- женном деле, что знал решительно все: даже не ве- сил, не мерил, а по фактуре узнавал, сколько в какой штуке аршин сукна или иной материи; взявши в руку сверток, он мог сказать вдруг, сколько в нем фунтов. Что же касается до обысков, то здесь, как выражались даже сами товарищи, у него просто было собачье чу- тье: нельзя было не изумиться, видя, как у него до- ставало столько терпения, чтобы ощупать всякую пу- говку, и все это производилось с убийственным хлад- нокровием, вежливым до невероятности. И в то вре- мя, когда обыскиваемые бесились, выходили из себя и чувствовали злобное побуждение избить щелчками приятную его наружность, он, не изменяясь ни в лице, ни в вежливых поступках, приговаривал только: «Не угодно ли вам будет немножко побеспокоиться и при- встать?» Или: «Не угодно ли вам будет, сударыня, по- жаловать в другую комнату? там супруга одного из на- ших чиновников объяснится с вами». Или: «Позволь- те, вот я ножичком немного распорю подкладку вашей шинели» – и, говоря это, он вытаскивал оттуда шали, платки, хладнокровно, как из собственного сундука. Даже начальство изъяснилось, что это был черт, а не человек: он отыскивал в колесах, дышлах, 84 лошади- ных ушах и невесть в каких местах, куда бы никако- му автору не пришло в мысль забраться и куда поз- 84 Дышло – толстая оглобля, прикрепляемая к середине передней оси повозки при парной упряжке. воляется забираться только одним таможенным чи- новникам. Так что бедный путешественник, переехав- ший через границу, все еще в продолжение несколь- ких минут не мог опомниться и, отирая пот, высту- пивший мелкою сыпью по всему телу, только крестил- ся да приговаривал: «Ну, ну!» Положение его весьма походило на положение школьника, выбежавшего из секретной комнаты, куда начальник призвал его, с тем чтобы дать кое-какое наставление, но вместо того вы- сек совершенно неожиданным образом. В непродол- жительное время не было от него никакого житья кон- трабандистам. Это была гроза и отчаяние всего поль- ского жидовства. Честность и неподкупность его были неодолимы, почти неестественны. Он даже не соста- вил себе небольшого капитальца из разных конфис- кованных товаров и отбираемых кое-каких вещиц, не поступающих в казну во избежание лишней перепис- ки. Такая ревностно-бескорыстная служба не могла не сделаться предметом общего удивления и не дой- ти наконец до сведения начальства. Он получил чин и повышение и вслед за тем представил проект из- ловить всех контрабандистов, прося только средств исполнить его самому. Ему тот же час вручена была команда и неограниченное право производить всякие поиски. Этого только ему и хотелось. В то время об- разовалось сильное общество контрабандистов об- думанно-правильным образом; на миллионы сулило выгод дерзкое предприятие. Он давно уже имел све- дение о нем и даже отказал подосланным подкупить, сказавши сухо: «Еще не время». Получив же в свое распоряжение все, в ту же минуту дал знать обще- ству, сказавши: «Теперь пора». Расчет был слишком верен. Тут в один год он мог получить то, чего не вы- играл бы в двадцать лет самой ревностной службы. Прежде он не хотел вступать ни в какие сношения с ними, потому что был не более как простой пешкой, стало быть, немного получил бы; но теперь… теперь совсем другое дело: он мог предложить какие угод- но условия. Чтобы дело шло беспрепятственней, он склонил и другого чиновника, своего товарища, кото- рый не устоял против соблазна, несмотря на то что во- лосом был сед. Условия были заключены, и общество приступило к действиям. Действия начались блиста- тельно: читатель, без сомнения, слышал так часто по- вторяемую историю об остроумном путешествии ис- панских баранов, которые, совершив переход через границу в двойных тулупчиках, пронесли под тулуп- чиками на миллион брабантских кружев. Это проис- шествие случилось именно тогда, когда Чичиков слу- жил при таможне. Не участвуй он сам в этом пред- приятии, никаким жидам в мире не удалось бы при- вести в исполнение подобного дела. После трех или четырех бараньих походов через границу у обоих чи- новников очутилось по четыреста тысяч капиталу. У Чичикова, говорят, даже перевалило и за пятьсот, по- тому что был побойчее. Бог знает до какой бы гро- мадной цифры не возросли благодатные суммы, ес- ли бы какой-то нелегкий зверь не перебежал поперек всему. Черт сбил с толку обоих чиновников; чинов- ники, говоря попросту, перебесились и поссорились ни за что. Как-то в жарком разговоре, а может быть, несколько и выпивши, Чичиков назвал другого чинов- ника поповичем, а тот, хотя действительно был попо- вич, неизвестно почему обиделся жестоко и ответил ему тут же сильно и необыкновенно резко, именно вот как: «Нет, врешь, я статский советник, а не попович, а вот ты так попович!» И потом еще прибавил ему в пику для большей досады: «Да вот, мол, что!» Хотя он отбрил таким образом его кругом, обратив на него им же приданное название, и хотя выражение «вот, мол, что!» могло быть сильно, но, недовольный сим, он послал еще на него тайный донос. Впрочем, гово- рят, что и без того была у них ссора за какую-то бабен- ку, свежую и крепкую, как ядреная репа, по выраже- нию таможенных чиновников; что были даже подкуп- лены люди, чтобы под вечерок в темном переулке по- избить нашего героя; но что оба чиновника были в ду- раках и бабенкой воспользовался какой-то штабс-ка- питан Шамшарев. Как было дело в самом деле, бог их ведает; пусть лучше читатель-охотник досочинит сам. Главное в том, что тайные сношения с контрабанди- стами сделались явными. Статский советник хоть и сам пропал, но таки упек своего товарища. Чиновни- ков взяли под суд, конфисковали, описали все, что у них ни было, и все это разрешилось вдруг как гром над головами их. Как после чаду опомнились они и увиде- ли с ужасом, что наделали. Статский советник, по рус- скому обычаю, с горя запил, но коллежский устоял. Он умел затаить часть деньжонок, как ни чутко было обо- няние наехавшего на следствие начальства. Употре- бил все тонкие извороты ума, уже слишком опытного, слишком знающего хорошо людей: где подействовал приятностью оборотов, где трогательною речью, где покурил лестью, ни в каком случае не портящею де- ла, где всунул деньжонку, – словом, обработал дело, по крайней мере, так, что отставлен был не с таким бесчестьем, как товарищ, и увернулся из-под уголов- ного суда. Но уже ни капитала, ни разных заграничных вещиц, ничего не осталось ему; на все это нашлись другие охотники. Удержалось у него тысячонок деся- ток, запрятанных про черный день, да дюжины две голландских рубашек, да небольшая бричка, в какой ездят холостяки, да два крепостных человека, кучер Селифан и лакей Петрушка, да таможенные чинов- ники, движимые сердечною добротою, оставили ему пять или шесть кусков мыла для сбережения свеже- сти щек – вот и все. Итак, вот в каком положении вновь очутился герой наш! Вот какая громада бедствий об- рушилась ему на голову! Это называл он: потерпеть по службе за правду. Теперь можно бы заключить, что после таких бурь, испытаний, превратностей судьбы и жизненного горя он удалится с оставшимися кровны- ми десятью тысячонками в какое-нибудь мирное за- холустье уездного городишка и там заклекнет 85 навеки в ситцевом халате у окна низенького домика, разби- рая по воскресным дням драку мужиков, возникшую пред окнами, или для освежения пройдясь в курятник пощупать лично курицу, назначенную в суп, и прове- дет таким образом нешумный, но в своем роде тоже небесполезный век. Но так не случилось. Надобно от- дать справедливость непреодолимой силе его харак- тера. После всего того, что бы достаточно было если не убить, то охладить и усмирить навсегда человека, в нем не потухла непостижимая страсть. Он был в го- ре, в досаде, роптал на весь свет, сердился на неспра- ведливость судьбы, негодовал на несправедливость людей и, однако же, не мог отказаться от новых попы- ток. Словом, он показал терпенье, пред которым ни- что деревянное терпенье немца, заключенное уже в 85 Заклекнуть – завянуть. медленном, ленивом обращении крови его. Кровь Чи- чикова, напротив, играла сильно, и нужно было мно- го разумной воли, чтоб набросить узду на все то, что хотело бы выпрыгнуть и погулять на свободе. Он рас- суждал, и в рассуждении его видна была некоторая сторона справедливости: «Почему ж я? зачем на ме- ня обрушилась беда? Кто ж зевает теперь на должно- сти? – все приобретают. Несчастным я не сделал ни- кого: я не ограбил вдову, я не пустил никого по миру, пользовался я от избытков, брал там, где всякий брал бы; не воспользуйся я, другие воспользовались бы. За что же другие благоденствуют, и почему должен я пропасть червем? И что я теперь? Куда я гожусь? ка- кими глазами я стану смотреть теперь в глаза всякому почтенному отцу семейства? Как не чувствовать мне угрызения совести, зная, что даром бременю землю, и что скажут потом мои дети? Вот, скажут, отец, ско- тина, не оставил нам никакого состояния!» Уже известно, что Чичиков сильно заботился о сво- их потомках. Такой чувствительный предмет! Иной, может быть, и не так бы глубоко запустил руку, если бы не вопрос, который, неизвестно почему, приходит сам собою: а что скажут дети? И вот будущий родо- начальник, как осторожный кот, покося только одним глазом вбок, не глядит ли откуда хозяин, хватает по- спешно все, что к нему поближе: мыло ли стоит, све- чи ли, сало, канарейка ли попалась под лапу – сло- вом, не пропускает ничего. Так жаловался и плакал ге- рой наш, а между тем деятельность никак не умирала в голове его; там все хотело что-то строиться и жда- ло только плана. Вновь съежился он, вновь принялся вести трудную жизнь, вновь ограничил себя во всем, вновь из чистоты и приличного положения опустил- ся в грязь и низменную жизнь. И в ожидании лучше- го принужден был даже заняться званием поверенно- го, званием, еще не приобретшим у нас гражданства, толкаемым со всех сторон, плохо уважаемым мел- кою приказною тварью и даже самими доверителями, осужденным на пресмыканье в передних, грубости и прочее, но нужда заставила решиться на все. Из по- ручений досталось ему, между прочим, одно: похло- потать о заложении в опекунский совет 86 нескольких сот крестьян. Имение было расстроено в последней степени. Расстроено оно было скотскими падежами, плутами приказчиками, неурожаями, повальными бо- лезнями, истребившими лучших работников, и, нако- нец, бестолковьем самого помещика, убиравшего се- бе в Москве дом в последнем вкусе и убившего на эту уборку все состояние свое до последней копейки, так что уж не на что было есть. По этой-то причине пона- 86 Опекунский совет – учреждение, ведавшее воспитательными до- мами и занимавшееся также выдачей ссуд под залог имений. добилось наконец заложить последнее оставшееся имение. Заклад в казну был тогда еще дело новое, на которое решались не без страха. Чичиков в качестве поверенного, прежде расположивши всех (без пред- варительного расположения, как известно, не может быть даже взята простая справка или выправка, все же хоть по бутылке мадеры придется влить во всякую глотку), – итак, расположивши всех, кого следует, объ- яснил он, что вот какое, между прочим, обстоятель- ство: половина крестьян вымерла, так чтобы не было каких-нибудь потом привязок… – Да ведь они по ревизской сказке числятся? – ска- зал секретарь. – Числятся, – отвечал Чичиков. – Ну, так чего же вы оробели? – сказал секретарь, – один умер, другой родится, а все в дело годится. Секретарь, как видно, умел говорить и в рифму. А между тем героя нашего осенила вдохновеннейшая мысль, какая когда-либо приходила в человеческую голову. «Эх я Аким-простота, – сказал он сам в себе, – ищу рукавиц, а обе за поясом! Да накупи я всех этих, которые вымерли, пока еще не подавали новых ре- визских сказок, приобрети их, положим, тысячу, да, по- ложим, опекунский совет даст по двести рублей на ду- шу: вот уж двести тысяч капиталу! А теперь же вре- мя удобное, недавно была эпидемия, народу вымер- ло, слава богу, немало. Помещики попроигрывались в карты, закутили и промотались как следует; все по- лезло в Петербург служить; имения брошены, управ- ляются как ни попало, подати уплачиваются с каждым годом труднее, так мне с радостью уступит их каждый уже потому только, чтобы не платить за них подушных денег; может, в другой раз так случится, что с иного и я еще зашибу за это копейку. Конечно, трудно, хлопот- ливо, страшно, чтобы как-нибудь еще не досталось, чтобы не вывести из этого истории. Ну да ведь дан же человеку на что-нибудь ум. А главное то хорошо, что предмет-то покажется всем невероятным, никто не поверит. Правда, без земли нельзя ни купить, ни заложить. Да ведь я куплю на вывод, на вывод; теперь земли в Таврической и Херсонской губерниях отдают- ся даром, только заселяй. Туда я их всех и переселю! в Херсонскую их! пусть их там живут! А переселение можно сделать законным образом, как следует по су- дам. Если захотят освидетельствовать крестьян: по- жалуй, я и тут не прочь, почему же нет? я представлю и свидетельство за собственноручным подписанием капитана-исправника. Деревню можно назвать Чичи- кова слободка или по имени, данному при крещении: сельцо Павловское». И вот таким образом составил- ся в голове нашего героя сей странный сюжет, за ко- торый, не знаю, будут ли благодарны ему читатели, а уж как благодарен автор, так и выразить трудно. Ибо, что ни говори, не приди в голову Чичикову эта мысль, не явилась бы на свет сия поэма. Перекрестясь по русскому обычаю, приступил он к исполнению. Под видом избрания места для житель- ства и под другими предлогами предпринял он загля- нуть в те и другие углы нашего государства, и пре- имущественно в те, которые более других пострада- ли от несчастных случаев, неурожаев, смертностей и прочего и прочего, – словом, где бы можно удобнее и дешевле накупить потребного народа. Он не обра- щался наобум ко всякому помещику, но избирал лю- дей более по своему вкусу или таких, с которыми бы можно было с меньшими затруднениями делать по- добные сделки, стараясь прежде познакомиться, рас- положить к себе, чтобы, если можно, более дружбою, а не покупкою приобрести мужиков. Итак, читатели не должны негодовать на автора, если лица, доныне яв- лявшиеся, не пришлись по его вкусу: это вина Чичи- кова, здесь он полный хозяин, и куда ему вздумает- ся, туда и мы должны тащиться. С нашей стороны, ес- ли, точно, падет обвинение за бледность и невзрач- ность лиц и характеров, скажем только то, что нико- гда вначале не видно всего широкого теченья и объ- ема дела. Въезд в какой бы ни было город, хоть да- же в столицу, всегда как-то бледен; сначала все серо и однообразно: тянутся бесконечные заводы да фаб- рики, закопченные дымом, а потом уже выглянут уг- лы шестиэтажных домов, магазины, вывески, громад- ные перспективы улиц, все в колокольнях, колоннах, статуях, башнях, с городским блеском, шумом и гро- мом и всем, что на диво произвела рука и мысль чело- века. Как произвелись первые покупки, читатель уже видел; как пойдет дело далее, какие будут удачи и неудачи герою, как придется разрешить и преодолеть ему более трудные препятствия, как предстанут ко- лоссальные образы, как двигнутся сокровенные ры- чаги широкой повести, раздастся далече ее горизонт и вся она примет величавое лирическое течение, то увидит потом. Еще много пути предстоит совершить всему походному экипажу, состоящему из господина средних лет, брички, в которой ездят холостяки, лакея Петрушки, кучера Селифана и тройки коней, уже из- вестных поименно от Заседателя до подлеца чубаро- го. Итак, вот весь налицо герой наш, каков он есть! Но потребуют, может быть, заключительного опреде- ления одной чертою: кто же он относительно качеств нравственных? Что он не герой, исполненный совер- шенств и добродетелей, это видно. Кто же он? стало быть, подлец? Почему ж подлец, зачем же быть так строгу к другим? Теперь у нас подлецов не бывает, есть люди благонамеренные, приятные, а таких, ко- торые бы на всеобщий позор выставили свою физио- гномию под публичную оплеуху, отыщется разве ка- ких-нибудь два, три человека, да и те уже говорят те- перь о добродетели. Справедливее всего назвать его: хозяин, приобретатель. Приобретение – вина всего; из-за него произвелись дела, которым свет дает на- звание не очень чистых. Правда, в таком характере есть уже что-то отталкивающее, и тот же читатель, ко- торый на жизненной своей дороге будет дружен с та- ким человеком, будет водить с ним хлеб-соль и про- водить приятно время, станет глядеть на него косо, если он очутится героем драмы или поэмы. Но мудр тот, кто не гнушается никаким характером, но, вперя в него испытующий взгляд, изведывает его до перво- начальных причин. Быстро все превращается в чело- веке; не успеешь оглянуться, как уже вырос внутри страшный червь, самовластно обративший к себе все жизненные соки. И не раз не только широкая страсть, но ничтожная страстишка к чему-нибудь мелкому раз- расталась в рожденном на лучшие подвиги, застав- ляла его позабывать великие и святые обязанности и в ничтожных побрякушках видеть великое и святое. Бесчисленны, как морские пески, человеческие стра- сти, и все не похожи одна на другую, и все они, низкие и прекрасные, вначале покорны человеку и потом уже становятся страшными властелинами его. Блажен из- бравший себе из всех прекраснейшую страсть; растет и десятерится с каждым часом и минутой безмерное его блаженство, и входит он глубже и глубже в бес- конечный рай своей души. Но есть страсти, которых избранье не от человека. Уже родились они с ним в минуту рожденья его в свет, и не дано ему сил откло- ниться от них. Высшими начертаньями они ведутся, и есть в них что-то вечно зовущее, неумолкающее во всю жизнь. Земное великое поприще суждено совер- шить им: все равно, в мрачном ли образе или проне- стись светлым явленьем, возрадующим мир, – одина- ково вызваны они для неведомого человеком блага. И, может быть, в сем же самом Чичикове страсть, его влекущая, уже не от него, и в холодном его существо- вании заключено то, что потом повергнет в прах и на колени человека пред мудростью небес. И еще тай- на, почему сей образ предстал в ныне являющейся на свет поэме. Но не то тяжело, что будут недовольны героем, тя- жело то, что живет в душе неотразимая уверенность, что тем же самым героем, тем же самым Чичиковым были бы довольны читатели. Не загляни автор по- глубже ему в душу, не шевельни на дне ее того, что ускользает и прячется от света, не обнаружь сокро- веннейших мыслей, которых никому другому не вве- ряет человек, а покажи его таким, каким он показался всему городу, Манилову и другим людям, и все были бы радешеньки и приняли бы его за интересного чело- века. Нет нужды, что ни лицо, ни весь образ его не ме- тался бы как живой пред глазами; зато по окончании чтения душа не встревожена ничем, и можно обра- титься вновь к карточному столу, тешащему всю Рос- сию. Да, мои добрые читатели, вам бы не хотелось ви- деть обнаруженную человеческую бедность. Зачем, говорите вы, к чему это? Разве мы не знаем сами, что есть много презренного и глупого в жизни? И без то- го случается нам часто видеть то, что вовсе не уте- шительно. Лучше же представляйте нам прекрасное, увлекательное. Пусть лучше позабудемся мы! «Зачем ты, брат, говоришь мне, что дела в хозяйстве идут скверно? – говорит помещик приказчику. – Я, брат, это знаю без тебя, да у тебя речей разве нет других, что ли? Ты дай мне позабыть это, не знать этого, я то- гда счастлив». И вот те деньги, которые бы поправи- ли сколько-нибудь дело, идут на разные средства для приведения себя в забвенье. Спит ум, может быть об- ретший бы внезапный родник великих средств; а там имение бух с аукциона, и пошел помещик забываться по миру с душою, от крайности готовою на низости, которых бы сам ужаснулся прежде. Еще падет обвинение на автора со стороны так на- зываемых патриотов, которые спокойно сидят себе по углам и занимаются совершенно посторонними де- лами, накопляют себе капитальцы, устроивая судьбу свою на счет других; но как только случится что-ни- будь, по мненью их, оскорбительное для отечества, появится какая-нибудь книга, в которой скажется ино- гда горькая правда, они выбегут со всех углов, как пау- ки, увидевшие, что запуталась в паутину муха, и поды- мут вдруг крики: «Да хорошо ли выводить это на свет, провозглашать об этом? Ведь это все, что ни описано здесь, это все наше – хорошо ли это? А что скажут иностранцы? Разве весело слышать дурное мнение о себе? Думают, разве это не больно? Думают, разве мы не патриоты?» На такие мудрые замечания, осо- бенно насчет мнения иностранцев, признаюсь, ничего нельзя прибрать в ответ. А разве вот что: жили в од- ном отдаленном уголке России два обитателя. Один был отец семейства, по имени Кифа Мокиевич, че- ловек нрава кроткого, проводивший жизнь халатным образом. Семейством своим он не занимался; суще- ствованье его было обращено более в умозритель- ную сторону и занято следующим, как он называл, фи- лософическим вопросом: «Вот, например, зверь, – го- ворил он, ходя по комнате, – зверь родится нагишом. Почему же именно нагишом? Почему не так, как пти- ца, почему не вылупливается из яйца? Как, право, то- го: совсем не поймешь натуры, как побольше в нее углубишься!» Так мыслил обитатель Кифа Мокиевич. Но не в этом еще главное дело. Другой обитатель был Мокий Кифович, родной сын его. Был он то, что назы- вают на Руси богатырь, и в то время, когда отец зани- мался рожденьем зверя, двадцатилетняя плечистая натура его так и порывалась развернуться. Ни за что не умел он взяться слегка: все или рука у кого-нибудь затрещит, или волдырь вскочит на чьем-нибудь носу. В доме и в соседстве все, от дворовой девки до дворо- вой собаки, бежало прочь, его завидя; даже собствен- ную кровать в спальне изломал он в куски. Таков был Мокий Кифович, а впрочем, был он доброй души. Но не в этом еще главное дело. А главное дело вот в чем: «Помилуй, батюшка барин, Кифа Мокиевич, – говори- ла отцу и своя и чужая дворня, – что у тебя за Мок- ий Кифович? Никому нет от него покоя, такой припер- тень!» 87 – «Да, шаловлив, шаловлив, – говорил обык- новенно на это отец, – да ведь как быть: драться с ним поздно, да и меня же все обвинят в жестокости; а человек он честолюбивый, укори его при другом-тре- тьем, он уймется, да ведь гласность-то – вот беда! го- род узнает, назовет его совсем собакой. Что, право, думают, мне разве не больно? разве я не отец? Что занимаюсь философией да иной раз нет времени, так уж я и не отец? ан вот нет же, отец! отец, черт их побе- 87 Припертень – обидчик. ри, отец! У меня Мокий Кифович вот тут сидит, в серд- це! – Тут Кифа Мокиевич бил себя весьма сильно в грудь кулаком и приходил в совершенный азарт. – Уж если он и останется собакой, так пусть же не от ме- ня об этом узнают, пусть не я выдал его». И, показав такое отеческое чувство, он оставлял Мокия Кифови- ча продолжать богатырские свои подвиги, а сам обра- щался вновь к любимому предмету, задав себе вдруг какой-нибудь подобный вопрос: «Ну а если бы слон родился в яйце, ведь скорлупа, чай, сильно бы тол- ста была, пушкой не прошибешь; нужно какое-нибудь новое огнестрельное орудие выдумать». Так прово- дили жизнь два обитателя мирного уголка, которые нежданно, как из окошка, выглянули в конце нашей поэмы, выглянули для того, чтобы отвечать скромно на обвиненье со стороны некоторых горячих патрио- тов, до времени покойно занимающихся какой-нибудь философией или приращениями на счет сумм нежно любимого ими отечества, думающих не о том, чтобы не делать дурного, а о том, чтобы только не говори- ли, что они делают дурное. Но нет, не патриотизм и не первое чувство суть причины обвинений, другое скрывается под ними. К чему таить слово? Кто же, как не автор, должен сказать святую правду? Вы бои- тесь глубоко устремленного взора, вы страшитесь са- ми устремить на что-нибудь глубокий взор, вы любите скользнуть по всему недумающими глазами. Вы по- смеетесь даже от души над Чичиковым, может быть, даже похвалите автора, скажете: «Однако ж кое-что он ловко подметил, должен быть веселого нрава че- ловек!» И после таких слов с удвоившеюся гордостию обратитесь к себе, самодовольная улыбка покажется на лице вашем, и вы прибавите: «А ведь должно со- гласиться, престранные и пресмешные бывают люди в некоторых провинциях, да и подлецы притом нема- лые!» А кто из вас, полный христианского смиренья, не гласно, а в тишине, один, в минуты уединенных бе- сед с самим собой, углубит во внутрь собственной ду- ши сей тяжелый запрос: «А нет ли и во мне какой-ни- будь части Чичикова?» Да, как бы не так! А вот пройди в это время мимо его какой-нибудь его же знакомый, имеющий чин ни слишком большой, ни слишком ма- лый, он в ту же минуту толкнет под руку своего сосе- да и скажет ему, чуть не фыркнув от смеха: «Смотри, смотри, вон Чичиков, Чичиков пошел!» И потом, как ребенок, позабыв всякое приличие, должное знанию и летам, побежит за ним вдогонку, поддразнивая сза- ди и приговаривая: «Чичиков! Чичиков! Чичиков!» Но мы стали говорить довольно громко, позабыв, что герой наш, спавший во все время рассказа его повести, уже проснулся и легко может услышать так часто повторяемую свою фамилию. Он же человек обидчивый и недоволен, если о нем изъясняются неуважительно. Читателю сполагоря, рассердится ли на него Чичиков или нет, но что до автора, то он ни в каком случае не должен ссориться с своим героем: еще не мало пути и дороги придется им пройти вдво- ем рука в руку; две большие части впереди – это не безделица. – Эхе-хе! что ж ты? – сказал Чичиков Селифану, – ты? – Что? – сказал Селифан медленным голосом. – Как что? Гусь ты! как ты едешь? Ну же, потроги- вай! И в самом деле, Селифан давно уже ехал зажмуря глаза, изредка только потряхивая впросонках вожжа- ми по бокам дремавших тоже лошадей; а с Петрушки уже давно невесть в каком месте слетел картуз, и он сам, опрокинувшись назад, уткнул свою голову в коле- но Чичикову, так что тот должен был дать ей щелчка. Селифан приободрился и, отшлепавши несколько раз по спине чубарого, после чего тот пустился рысцой, да помахнувши сверху кнутом на всех, примолвил тон- ким певучим голоском: «Не бойся!» Лошадки расше- велились и понесли, как пух, легонькую бричку. Сели- фан только помахивал да покрикивал: «Эх! эх! эх!» – плавно подскакивая на козлах, по мере того как трой- ка то взлетала на пригорок, то неслась духом с пригор- ка, которыми была усеяна вся столбовая дорога, стре- мившаяся чуть заметным накатом вниз. Чичиков толь- ко улыбался, слегка подлетывая на своей кожаной по- душке, ибо любил быструю езду. И какой же русский не любит быстрой езды? Его ли душе, стремящейся закружиться, загуляться, сказать иногда: «черт побе- ри все!» – его ли душе не любить ее? Ее ли не любить, когда в ней слышится что-то восторженно-чудное? Ка- жись, неведомая сила подхватила тебя на крыло к се- бе, и сам летишь, и все летит: летят версты, летят на- встречу купцы на облучках своих кибиток, летит с обе- их сторон лес с темными строями елей и сосен, с то- порным стуком и вороньим криком, летит вся дорога невесть куда в пропадающую даль, и что-то страшное заключено в сем быстром мельканье, где не успева- ет означиться пропадающий предмет, – только небо над головою, да легкие тучи, да продирающийся ме- сяц одни кажутся недвижны. Эх, тройка! птица тройка, кто тебя выдумал? знать, у бойкого народа ты могла только родиться, в той земле, что не любит шутить, а ровнем-гладнем разметнулась на полсвета, да и сту- пай считать версты, пока не зарябит тебе в очи. И не хитрый, кажись, дорожный снаряд, не железным схва- чен винтом, а наскоро живьем с одним топором да долотом снарядил и собрал тебя ярославский расто- ропный мужик. Не в немецких ботфортах ямщик: бо- рода да рукавицы, и сидит черт знает на чем; а при- встал, да замахнулся, да затянул песню – кони вих- рем, спицы в колесах смешались в один гладкий круг, только дрогнула дорога, да вскрикнул в испуге оста- новившийся пешеход – и вон она понеслась, понес- лась, понеслась!.. И вон уже видно вдали, как что-то пылит и сверлит воздух. Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая трой- ка несешься? Дымом дымится под тобою дорога, гре- мят мосты, все отстает и остается позади. Остановил- ся пораженный божьим чудом созерцатель: не мол- ния ли это, сброшенная с неба? что значит это наво- дящее ужас движение? и что за неведомая сила за- ключена в сих неведомых светом конях? Эх, кони, ко- ни, что за кони! Вихри ли сидят в ваших гривах? Чут- кое ли ухо горит во всякой вашей жилке? Заслышали с вышины знакомую песню, дружно и разом напряг- ли медные груди и, почти не тронув копытами земли, превратились в одни вытянутые линии, летящие по воздуху, и мчится вся вдохновенная Богом!.. Русь, ку- да ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земли, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства. |