Мертвые души. Николай Васильевич ГогольМертвые души

• Название: Николай Васильевич ГогольМертвые души
• Дата: 13.10.2022
• Размер: 1.56 Mb.
• Имя файла: Мертвые души.pdf
• Тип: Книга; #731422
• страница: 7 из 18

Глава седьмая
Счастлив путник, который после длинной, скуч- ной дороги с ее холодами, слякотью, грязью, невы- спавшимися станционными смотрителями, бряканья- ми колокольчиков, починками, перебранками, ямщи- ками, кузнецами и всякого рода дорожными подлеца- ми видит наконец знакомую крышу с несущимися на- встречу огоньками, и предстанут пред ним знакомые комнаты, радостный крик выбежавших навстречу лю- дей, шум и беготня детей и успокоительные тихие ре- чи, прерываемые пылающими лобзаниями, властны- ми истребить все печальное из памяти. Счастлив се- мьянин, у кого есть такой угол, но горе холостяку!
Счастлив писатель, который мимо характеров скуч- ных, противных, поражающих и печальною своею действительностью, приближается к характерам, яв- ляющим высокое достоинство человека, который из великого омута ежедневно вращающихся образов из- брал одни немногие исключения, который не изменял ни разу возвышенного строя своей лиры, не ниспус- кался с вершины своей к бедным, ничтожным своим собратьям, и, не касаясь земли, весь повергался и в свои далеко отторгнутые от нее и возвеличенные об- разы. Вдвойне завиден прекрасный удел его: он сре-

ди их, как в родной семье; а между тем далеко и гром- ко разносится слава. Он окурил упоительным куре- вом людские очи; он чудно польстил им, сокрыв пе- чальное в жизни, показав им прекрасного человека.
Все, рукоплеща, несется за ним и мчится вслед за тор- жественной его колесницей. Великим всемирным по- этом именуют его, парящим высоко над всеми други- ми гениями мира, как парит орел над другими высо- ко летающими. При одном имени его уже объемлют- ся трепетом молодые пылкие сердца, ответные сле- зы ему блещут во всех очах… Нет равного ему в си- ле – он бог! Но не таков удел, и другая судьба пи- сателя, дерзнувшего вызвать наружу все, что ежеми- нутно пред очами и чего не зрят равнодушные очи, –
всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутав- ших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздроблен- ных, повседневных характеров, которыми кишит наша земная, подчас горькая и скучная дорога, и крепкою силою неумолимого резца дерзнувшего выставить их выпукло и ярко на всенародные очи! Ему не собрать народных рукоплесканий, ему не зреть признатель- ных слез и единодушного восторга взволнованных им душ; к нему не полетит навстречу шестнадцатилетняя девушка с закружившеюся головою и геройским увле- чением; ему не позабыться в сладком обаянье им же исторгнутых звуков; ему не избежать, наконец, от со-

временного суда, лицемерно-бесчувственного совре- менного суда, который назовет ничтожными и низки- ми им лелеянные созданья, отведет ему презренный угол в ряду писателей, оскорбляющих человечество,
придаст ему качества им же изображенных героев, от- нимет от него и сердце, и душу, и божественное пламя таланта. Ибо не признаёт современный суд, что равно чудны стекла, озирающие солнцы и передающие дви- женья незамеченных насекомых; ибо не признаёт со- временный суд, что много нужно глубины душевной,
дабы озарить картину, взятую из презренной жизни, и возвести ее в перл созданья; ибо не признаёт совре- менный суд, что высокий восторженный смех достоин стать рядом с высоким лирическим движеньем и что целая пропасть между ним и кривляньем балаганного скомороха! Не признаёт сего современный суд и все обратит в упрек и поношенье непризнанному писате- лю; без разделенья, без ответа, без участья, как бес- семейный путник, останется он один посреди доро- ги. Сурово его поприще, и горько почувствует он свое одиночество.
И долго еще определено мне чудной властью идти об руку с моими странными героями, озирать всю гро- мадно несущуюся жизнь, озирать ее сквозь видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы! И да- леко еще то время, когда иным ключом грозная вьюга

вдохновенья подымется из облеченной в святый ужас и в блистанье главы и почуют в смущенном трепете величавый гром других речей…
В дорогу! в дорогу! прочь набежавшая на чело мор- щина и строгий сумрак лица! Разом и вдруг окунемся в жизнь со всей ее беззвучной трескотней и бубенчи- ками и посмотрим, что делает Чичиков.
Чичиков проснулся, потянул руки и ноги и почув- ствовал, что выспался хорошо. Полежав минуты две на спине, он щелкнул рукою и вспомнил с просиявшим лицом, что у него теперь без малого четыреста душ.
Тут же вскочил он с постели, не посмотрел даже на свое лицо, которое любил искренно и в котором, как кажется, привлекательнее всего находил подбородок,
ибо весьма часто хвалился им перед кем-нибудь из приятелей, особливо если это происходило во время бритья. «Вот, посмотри, – говорил он обыкновенно,
поглаживая его рукою, – какой у меня подбородок: со- всем круглый!» Но теперь он не взглянул ни на подбо- родок, ни на лицо, а прямо, так, как был, надел сафья- новые сапоги с резными выкладками всяких цветов,
какими бойко торгует город Торжок благодаря халат- ным побужденьям русской натуры, и, по-шотландски,
в одной короткой рубашке, позабыв свою степенность и приличные средние лета, произвел по комнате два прыжка, пришлепнув себя весьма ловко пяткой ноги.

Потом в ту же минуту приступил к делу: перед шкатул- кой потер руки с таким же удовольствием, как потира- ет их выехавший на следствие неподкупный земский суд, подходящий к закуске, и тот же час вынул из нее бумаги. Ему хотелось поскорее кончить все, не откла- дывая в долгий ящик. Сам решился он сочинить кре- пости, написать и переписать, чтоб не платить ниче- го подьячим. Форменный порядок был ему совершен- но известен: бойко выставил он большими буквами:
«Тысяча восемьсот такого-то года», потом вслед за тем мелкими: «помещик такой-то», и все, что следу- ет. В два часа готово было все. Когда взглянул он по- том на эти листики, на мужиков, которые, точно, были когда-то мужиками, работали, пахали, пьянствовали,
извозничали, обманывали бар, а может быть, и про- сто были хорошими мужиками, то какое-то странное,
непонятное ему самому чувство овладело им. Каж- дая из записочек как будто имела какой-то особен- ный характер, и чрез то как будто бы самые мужики получали свой собственный характер. Мужики, при- надлежавшие Коробочке, все почти были с придат- ками и прозвищами. Записка Плюшкина отличалась краткостию в слоге: часто были выставлены только начальные слова имен и отчеств и потом две точки.
Реестр Собакевича поражал необыкновенною полно- тою и обстоятельностию, ни одно из качеств мужика

не было пропущено; об одном было сказано: «хоро- ший столяр», к другому приписано: «дело смыслит и хмельного не берет». Означено было также обстоя- тельно, кто отец, и кто мать, и какого оба были пове- дения; у одного только какого-то Федотова было на- писано: «отец неизвестно кто, а родился от дворовой девки Капитолины, но хорошего нрава и не вор». Все сии подробности придавали какой-то особенный вид свежести: казалось, как будто мужики еще вчера бы- ли живы. Смотря долго на имена их, он умилился ду- хом и, вздохнувши, произнес: «Батюшки мои, сколько вас здесь напичкано! что вы, сердечные мои, поделы- вали на веку своем? как перебивались?» И глаза его невольно остановились на одной фамилии: это был известный Петр Савельев Неуважай-Корыто, принад- лежавший когда-то помещице Коробочке. Он опять не утерпел, чтоб не сказать: «Эх, какой длинный, во всю строку разъехался! Мастер ли ты был или просто му- жик, и какою смертью тебя прибрало? в кабаке ли,
или середи дороги переехал тебя сонного неуклюжий обоз? Пробка Степан, плотник, трезвости примерной.
А! вот он, Степан Пробка, вот тот богатырь, что в гвар- дию годился бы! Чай, все губернии исходил с топором за поясом и сапогами на плечах, съедал на грош хле- ба да на два сушеной рыбы, а в мошне, чай, притаски- вал всякий раз домой целковиков по сту, а может, и го-

сударственную
42
зашивал в холстяные штаны или за- тыкал в сапог, – где тебя прибрало? Взмостился ли ты для большего прибытку под церковный купол, а может быть, и на крест потащился и, поскользнувшись, от- туда, с перекладины, шлепнулся оземь, и только ка- кой-нибудь стоявший возле тебя дядя Михей, почесав рукою в затылке, примолвил: «Эх, Ваня, угораздило тебя!» – а сам, подвязавшись веревкой, полез на твое место. Максим Телятников, сапожник. Хе, сапожник!
«Пьян, как сапожник», говорит пословица. Знаю, знаю тебя, голубчик; если хочешь, всю историю твою рас- скажу: учился ты у немца, который кормил вас всех вместе, бил ремнем по спине за неаккуратность и не выпускал на улицу повесничать, и был ты чудо, а не сапожник, и не нахвалился тобою немец, говоря с же- ной или с камрадом. А как кончилось твое ученье: «А
вот теперь я заведусь своим домком, – сказал ты, – да не так, как немец, что из копейки тянется, а вдруг раз- богатею». И вот, давши барину порядочный оброк, за- вел ты лавчонку, набрав заказов кучу, и пошел рабо- тать. Достал где-то втридешева гнилушки кожи и вы- играл, точно, вдвое на всяком сапоге, да через неде- ли две перелопались твои сапоги, и выбранили тебя подлейшим образом. И вот лавчонка твоя запустела,
и ты пошел попивать да валяться по улицам, пригова-
42
Государственная – ассигнация в тысячу рублей.

ривая: «Нет, плохо на свете! Нет житья русскому чело- веку, всё немцы мешают». Это что за мужик: Елизаве- та Воробей. Фу-ты пропасть: баба! она как сюда зате- салась? Подлец, Собакевич, и здесь надул!» Чичиков был прав: это была, точно, баба. Как она забралась туда, неизвестно, но так искусно была прописана, что издали можно было принять ее за мужика, и даже имя оканчивалось на букву ъ, то есть не Елизавета, а Ели- заветъ. Однако же он это не принял в уваженье, и тут же ее вычеркнул. «Григорий Доезжай-не-доедешь! Ты что был за человек? Извозом ли промышлял и, за- ведши тройку и рогожную кибитку, отрекся навеки от дому, от родной берлоги, и пошел тащиться с купца- ми на ярмарку. На дороге ли ты отдал душу Богу, или уходили тебя твои же приятели за какую-нибудь тол- стую и краснощекую солдатку, или пригляделись лес- ному бродяге ременные твои рукавицы и тройка при- земистых, но крепких коньков, или, может, и сам, ле- жа на полатях, думал, думал, да ни с того ни с друго- го заворотил в кабак, а потом прямо в прорубь, и по- минай как звали. Эх, русский народец! не любит уми- рать своею смертью! А вы что, мои голубчики? – про- должал он, переводя глаза на бумажку, где были по- мечены беглые души Плюшкина, – вы хоть и в живых еще, а что в вас толку! то же, что и мертвые, и где-то носят вас теперь ваши быстрые ноги? Плохо ли вам

было у Плюшкина или просто, по своей охоте, гуляете по лесам да дерете проезжих? По тюрьмам ли сиди- те или пристали к другим господам и пашете землю?
Еремей Карякин, Никита Волокита, сын его Антон Во- локита – эти, и по прозвищу видно, что хорошие бегу- ны. Попов, дворовый человек, должен быть грамотей:
ножа, я чай, не взял в руки, а проворовался благород- ным образом. Но вот уж тебя беспашпортного поймал капитан-исправник. Ты стоишь бодро на очной став- ке. „Чей ты?“ – говорит капитан-исправник, ввернувши тебе при сей верной оказии кое-какое крепкое слов- цо. „Такого-то и такого-то помещика“, – отвечаешь ты бойко. „Зачем ты здесь?“ – говорит капитан-исправ- ник. „Отпущен на оброк“, – отвечаешь ты без запинки.
„Где твой пашпорт?“ – „У хозяина, мещанина Пимено- ва“. – „Позвать Пименова! Ты Пименов?“ – „Я Пиме- нов“. – „Давал он тебе пашпорт свой?“ – „Нет, не да- вал он мне никакого пашпорта“. – „Что ж ты врешь?“
– говорит капитан-исправник с прибавкою кое-какого крепкого словца. „Так точно, – отвечаешь ты бойко, –
я не давал ему, потому что пришел домой поздно, а отдал на подержание Антипу Прохорову, звонарю“. –
„Позвать звонаря! Давал он тебе пашпорт?“ – „Нет,
не получал я от него пашпорта“. – „Что ж ты опять врешь! – говорит капитан-исправник, скрепивши речь кое-каким крепким словцом. – Где ж твой пашпорт?“ –

„Он у меня был, – говоришь ты проворно, – да, стать- ся может, видно, как-нибудь дорогой пообронил его“. –
„А солдатскую шинель, – говорит капитан-исправник,
загвоздивши тебе опять в придачу кое-какое крепкое словцо, – зачем стащил? и у священника тоже сундук с медными деньгами?“ – „Никак нет, – говоришь ты,
не сдвинувшись, – в воровском деле никогда еще не оказывался“. – „А почему же шинель нашли у тебя?“ –
„Не могу знать: верно, кто-нибудь другой принес ее“. –
„Ах ты бестия, бестия! – говорит капитан-исправник,
покачивая головою и взявшись под бока. – А набейте ему на ноги колодки да сведите в тюрьму“. – „Изволь- те! я с удовольствием“, – отвечаешь ты. И вот, вынув- ши из кармана табакерку, ты потчеваешь дружелюбно каких-то двух инвалидов, набивающих на тебя колод- ки, и расспрашиваешь их, давно ли они в отставке и в какой войне бывали. И вот ты себе живешь в тюрь- ме, покамест в суде производится твое дело. И пишет суд: препроводить тебя из Царевококшайска в тюрь- му такого-то города, а тот суд пишет опять: препрово- дить тебя в какой-нибудь Весьегонск, и ты переезжа- ешь себе из тюрьмы в тюрьму и говоришь, осматри- вая новое обиталище: „Нет, вот весьегонская тюрьма будет почище: там хоть и в бабки, так есть место, да и общества больше!“ Абакум Фыров! ты, брат, что? где,
в каких местах шатаешься? Занесло ли тебя на Вол-

гу и взлюбил ты вольную жизнь, приставши к бурла- кам?..» Тут Чичиков остановился и слегка задумался.
Над чем он задумался? Задумался ли он над участью
Абакума Фырова или задумался так, сам собою, как задумывается всякий русский, каких бы ни был лет,
чина и состояния, когда замыслит об разгуле широ- кой жизни? И в самом деле, где теперь Фыров? Гуляет шумно и весело на хлебной пристани, порядившись с купцами. Цветы и ленты на шляпе, вся веселится бурлацкая ватага, прощаясь с любовницами и жена- ми, высокими, стройными, в монистах и лентах; хоро- воды, песни, кипит вся площадь, а носильщики между тем при криках, бранях и понуканьях, нацепляя крюч- ком по девяти пудов себе на спину, с шумом сыплют горох и пшеницу в глубокие суда, валят кули с овсом и крупой, и далече виднеют по всей площади кучи нава- ленных в пирамиду, как ядра, мешков, и громадно вы- глядывает весь хлебный арсенал, пока не перегрузит- ся весь в глубокие суда-суряки
43
и не понесется гусем вместе с весенними льдами бесконечный флот. Там- то вы наработаетесь, бурлаки! и дружно, как прежде гуляли и бесились, приметесь за труд и пот, таща лям- ку под одну бесконечную, как Русь, песню.
«Эхе, хе! двенадцать часов! – сказал наконец Чи- чиков, взглянув на часы. – Что ж я так закопался? Да
43
Суда-суряки – суда, получившие свое название от реки Суры.

еще пусть бы дело делал, а то ни с того ни с друго- го сначала загородил околесину, а потом задумался.
Экой я дурак в самом деле!» Сказавши это, он пере- менил свой шотландский костюм на европейский, стя- нул покрепче пряжкой свой полный живот, вспрыснул себя одеколоном, взял в руки теплый картуз и бумаги под мышку и отправился в гражданскую палату совер- шать купчую. Он спешил не потому, что боялся опоз- дать, – опоздать он не боялся, ибо председатель был человек знакомый и мог продлить и укоротить по его желанию присутствие, подобно древнему Зевесу Го- мера, длившему дни и насылавшему быстрые ночи,
когда нужно было прекратить брань любезных ему ге- роев или дать им средство додраться, но он сам в себе чувствовал желание скорее как можно привести дела к концу; до тех пор ему казалось все неспокойно и неловко; все-таки приходила мысль: что души не со- всем настоящие и что в подобных случаях такую обу- зу всегда нужно поскорее с плеч. Не успел он выйти на улицу, размышляя об всем этом и в то же время таща на плечах медведя, крытого коричневым сукном, как на самом повороте в переулок столкнулся тоже с гос- подином в медведях, крытых коричневым сукном, и в теплом картузе с ушами. Господин вскрикнул, это был
Манилов. Они заключили тут же друг друга в объятия и минут пять оставались на улице в таком положении.

Поцелуи с обеих сторон так были сильны, что у обоих весь день почти болели передние зубы. У Манилова от радости остались только нос да губы на лице, гла- за совершенно исчезли. С четверть часа держал он обеими руками руку Чичикова и нагрел ее страшно. В
оборотах самых тонких и приятных он рассказал, как летел обнять Павла Ивановича; речь была заключе- на таким комплиментом, какой разве только приличен одной девице, с которой идут танцевать. Чичиков от- крыл рот, еще не зная сам, как благодарить, как вдруг
Манилов вынул из-под шубы бумагу, свернутую в тру- бочку и связанную розовою ленточкой, и подал очень ловко двумя пальцами.
– Это что?
– Мужички.
– А! – Он тут же развернул ее, пробежал глазами и подивился чистоте и красоте почерка. – Славно напи- сано, – сказал он, – не нужно и переписывать. Еще и каемка вокруг! кто это так искусно сделал каемку?
– Ну, уж не спрашивайте, – сказал Манилов.
– Вы?
– Жена.
– Ах боже мой! мне, право, совестно, что нанес столько затруднений.
– Для Павла Ивановича не существует затрудне- ний.

Чичиков поклонился с признательностью. Узнавши,
что он шел в палату за совершением купчей, Мани- лов изъявил готовность ему сопутствовать. Приятели взялись под руку и пошли вместе. При всяком неболь- шом возвышении, или горке, или ступеньке, Манилов поддерживал Чичикова и почти приподнимал его ру- кою, присовокупляя с приятною улыбкою, что он не допустит никак Павла Ивановича зашибить свои нож- ки. Чичиков совестился, не зная, как благодарить, ибо чувствовал, что несколько был тяжеленек. Во взаим- ных услугах они дошли наконец до площади, где на- ходились присутственные места: большой трехэтаж- ный каменный дом, весь белый, как мел, вероятно для изображения чистоты душ помещавшихся в нем должностей; прочие здания на площади не отвечали огромностию каменному дому. Это были: караульная будка, у которой стоял солдат с ружьем, две-три из- возчичьи биржи и, наконец, длинные заборы с извест- ными заборными надписями и рисунками, нацарапан- ными углем и мелом; более не находилось ничего на сей уединенной, или, как у нас выражаются, красивой площади. Из окон второго и третьего этажа высовы- вались неподкупные головы жрецов Фемиды и в ту ж минуту прятались опять: вероятно, в то время входил в комнату начальник. Приятели не взошли, а взбежа- ли по лестнице, потому что Чичиков, стараясь избег-

нуть поддерживанья под руки со стороны Манилова,
ускорял шаг, а Манилов тоже, с своей стороны, летел вперед, стараясь не позволить Чичикову устать, и по- тому оба запыхались весьма сильно, когда вступили в темный коридор. Ни в коридорах, ни в комнатах взор их не был поражен чистотою. Тогда еще не заботи- лись о ней, и то, что было грязно, так и оставалось грязным, не принимая привлекательной наружности.
Фемида просто, какова есть, в неглиже и халате при- нимала гостей. Следовало бы описать канцелярские комнаты, которыми проходили наши герои, но автор питает сильную робость ко всем присутственным ме- стам. Если и случалось ему проходить их даже в бли- стательном и облагороженном виде, с лакированны- ми полами и столами, он старался пробежать как мож- но скорее, смиренно опустив и потупив глаза в землю,
а потому совершенно не знает, как там все благоден- ствует и процветает. Герои наши видели много бумаги,
и черновой и белой, наклонившиеся головы, широкие затылки, фраки, сертуки губернского покроя и даже просто какую-то светло-серую куртку, отделившуюся весьма резко, которая, своротив голову набок и поло- жив ее почти на самую бумагу, выписывала бойко и замашисто какой-нибудь протокол об оттяганье земли или описке имения, захваченного каким-нибудь мир- ным помещиком, покойно доживающим век свой под

судом, нажившим себе и детей и внуков под его покро- вом, да слышались урывками короткие выражения,
произносимые хриплым голосом: «Одолжите, Федо- сей Федосеевич, дельце за № 368!» – «Вы всегда ку- да-нибудь затаскаете пробку с казенной чернильни- цы!» Иногда голос более величавый, без сомнения од- ного из начальников, раздавался повелительно: «На,
перепиши! а не то снимут сапоги и просидишь ты у меня шесть суток не евши». Шум от перьев был боль- шой и походил на то, как будто бы несколько телег с хворостом проезжали лес, заваленный на четверть аршина иссохшими листьями.
Чичиков и Манилов подошли к первому столу, где сидели два чиновника еще юных лет, и спросили:
– Позвольте узнать, где здесь дела по крепостям?
– А что вам нужно? – сказали оба чиновника, обо- ротившись.
– А мне нужно подать просьбу.
– А вы что купили такое?
– Я бы хотел прежде знать, где крепостной стол,
здесь или в другом месте?
– Да скажите прежде, что купили и в какую цену, так мы вам тогда и скажем где, а так нельзя знать.
Чичиков тотчас увидел, что чиновники были про- сто любопытны, подобно всем молодым чиновникам,
и хотели придать более весу и значения себе и своим

занятиям.
– Послушайте, любезные, – сказал он, – я очень хо- рошо знаю, что все дела по крепостям, в какую бы ни было цену, находятся в одном месте, а потому прошу вас показать нам стол, а если вы не знаете, что у вас делается, так мы спросим у других.
Чиновники на это ничего не отвечали, один из них только тыкнул пальцем в угол комнаты, где сидел за столом какой-то старик, перемечавший какие-то бу- маги. Чичиков и Манилов прошли промеж столами прямо к нему. Старик занимался очень внимательно.
– Позвольте узнать, – сказал Чичиков с поклоном, –
здесь дела по крепостям?
Старик поднял глаза и произнес с расстановкою:
– Здесь нет дел по крепостям.
– А где же?
– Это в крепостной экспедиции.
– А где же крепостная экспедиция?
– Это у Ивана Антоновича.
– А где же Иван Антонович?
Старик тыкнул пальцем в другой угол комнаты. Чи- чиков и Манилов отправились к Ивану Антоновичу.
Иван Антонович уже запустил один глаз назад и огля- нул их искоса, но в ту же минуту погрузился еще вни- мательнее в писание.
– Позвольте узнать, – сказал Чичиков с поклоном, –

здесь крепостной стол?
Иван Антонович как будто бы и не слыхал и углу- бился совершенно в бумаги, не отвечая ничего. Видно было вдруг, что это был уже человек благоразумных лет, не то что молодой болтун и вертопляс. Иван Анто- нович, казалось, имел уже далеко за сорок лет; волос на нем был черный, густой; вся середина лица высту- пала у него вперед и пошла в нос, – словом, это было то лицо, которое называют в общежитье кувшинным рылом.
– Позвольте узнать, здесь крепостная экспеди- ция? – сказал Чичиков.
– Здесь, – сказал Иван Антонович, поворотил свое кувшинное рыло и приложился опять писать.
– А у меня дело вот какое: куплены мною у разных владельцев здешнего уезда крестьяне на вывод: куп- чая есть, остается совершить.
– А продавцы налицо?
– Некоторые здесь, а от других доверенность.
– А просьбу принесли?
– Принес и просьбу. Я бы хотел… мне нужно пото- ропиться… так нельзя ли, например, кончить дело се- годня?
– Да, сегодня! сегодня нельзя, – сказал Иван Анто- нович. – Нужно навести еще справки, нет ли еще за- прещений.

– Впрочем, что до того, чтоб ускорить дело, так
Иван Григорьевич, председатель, мне большой друг…
– Да ведь Иван Григорьевич не один; бывают и дру- гие, – сказал сурово Иван Антонович.
Чичиков понял закавыку, которую завернул Иван
Антонович, и сказал:
– Другие тоже не будут в обиде, я сам служил, дело знаю…
– Идите к Ивану Григорьевичу, – сказал Иван Анто- нович голосом несколько поласковее, – пусть он даст приказ, кому следует, а за нами дело не постоит.
Чичиков, вынув из кармана бумажку, положил ее пе- ред Иваном Антоновичем, которую тот совершенно не заметил и накрыл тотчас ее книгою. Чичиков хотел бы- ло указать ему ее, но Иван Антонович движением го- ловы дал знать, что не нужно показывать.
– Вот он вас проведет в присутствие! – сказал Иван
Антонович, кивнув головою, и один из священнодей- ствующих, тут же находившихся, приносивший с та- ким усердием жертвы Фемиде, что оба рукава лопну- ли на локтях и давно лезла оттуда подкладка, за что и получил в свое время коллежского регистратора,
прислужился нашим приятелям, как некогда Виргилий прислужился Данту,
44
и провел их в комнату присут-
44
Древнеримский поэт Вергилий (70–19 гг. до н. э.) в поэме Данте Али- гьери (1265–1321) «Божественная комедия» через Ад и Чистилище про-

ствия, где стояли одни только широкие кресла и в них перед столом, за зерцалом
45
и двумя толстыми кни- гами, сидел один, как солнце, председатель. В этом месте новый Виргилий почувствовал такое благогове- ние, что никак не осмелился занести туда ногу и по- воротил назад, показав свою спину, вытертую, как ро- гожка, с прилипнувшим где-то куриным пером. Вошед- ши в залу присутствия, они увидели, что председа- тель был не один, подле него сидел Собакевич, со- вершенно заслоненный зерцалом. Приход гостей про- извел восклицание, правительственные кресла были отодвинуты с шумом. Собакевич тоже привстал со стула и стал виден со всех сторон с длинными своими рукавами. Председатель принял Чичикова в объятия,
и комната присутствия огласилась поцелуями; спро- сили друг друга о здоровье; оказалось, что у обоих побаливает поясница, что тут же было отнесено к си- дячей жизни. Председатель, казалось, уже был уве- домлен Собакевичем о покупке, потому что принял- ся поздравлять, что сначала несколько смешало на- шего героя, особливо когда он увидел, что и Собаке- вич и Манилов, оба продавцы, с которыми дело было улажено келейно, теперь стояли вместе лицом друг вожает автора до Рая.
45
Зерцало – трехгранная пирамида с указами Петра I, стоявшая на столе во всех присутственных местах.

к другу. Однако же он поблагодарил председателя и,
обратившись тут же к Собакевичу, спросил:
– А ваше как здоровье?
– Слава богу, не пожалуюсь, – сказал Собакевич.
И точно, не на что было жаловаться: скорее желе- зо могло простудиться и кашлять, чем этот на диво сформованный помещик.
– Да вы всегда славились здоровьем, – сказал председатель, – и покойный ваш батюшка был также крепкий человек.
– Да, на медведя один хаживал, – отвечал Собаке- вич.
– Мне кажется, однако ж, – сказал председатель, –
вы бы тоже повалили медведя, если бы захотели вый- ти против него.
– Нет, не повалю, – отвечал Собакевич, – покойник был меня покрепче, – и, вздохнувши, продолжал: –
Нет, теперь не те люди; вот хоть и моя жизнь, что за жизнь? так как-то себе…
– Чем же ваша жизнь не красна? – сказал предсе- датель.
– Нехорошо, нехорошо, – сказал Собакевич, пока- чав головою. – Вы посудите, Иван Григорьевич: пятый десяток живу, ни разу не был болен; хоть бы горло за- болело, веред или чирей выскочил… Нет, не к добру!
когда-нибудь придется поплатиться за это. – Тут Со-

бакевич погрузился в меланхолию.
«Эк его, – подумали в одно время и Чичиков и пред- седатель, – на что вздумал пенять!»
– К вам у меня есть письмецо, – сказал Чичиков,
вынув из кармана письмо Плюшкина.
– От кого? – сказал председатель и, распечатавши,
воскликнул: – А! от Плюшкина. Он еще до сих пор про- зябает на свете. Вот судьба, ведь какой был умней- ший, богатейший человек! а теперь…
– Собака, – сказал Собакевич, – мошенник, всех людей переморил голодом.
– Извольте, извольте, – сказал председатель, про- читав письмо, – я готов быть поверенным. Когда вы хотите совершить купчую, теперь или после?
– Теперь, – сказал Чичиков, – я буду просить даже вас, если можно, сегодня, потому что мне завтра хо- телось бы выехать из города; я принес и крепости, и просьбу.
– Все это хорошо, только, уж как хотите, мы вас не выпустим так рано. Крепости будут совершены сего- дня, а вы все-таки с нами поживите. Вот я сейчас от- дам приказ, – сказал он и отворил дверь в канцеляр- скую комнату, всю наполненную чиновниками, кото- рые уподобились трудолюбивым пчелам, рассыпав- шимся по сотам, если только соты можно уподобить канцелярским делам: – Иван Антонович здесь?

– Здесь, – отозвался голос извнутри.
– Позовите его сюда!
Уже известный читателям Иван Антонович кувшин- ное рыло показался в зале присутствия и почтитель- но поклонился.
– Вот возьмите, Иван Антонович, все эти крепости их…
– Да не позабудьте, Иван Григорьевич, – подхва- тил Собакевич, – нужно будет свидетелей, хотя по два с каждой стороны. Пошлите теперь же к прокурору,
он человек праздный и, верно, сидит дома, за него все делает стряпчий Золотуха, первейший хапуга в мире. Инспектор врачебной управы, он также чело- век праздный и, верно, дома, если не поехал куда-ни- будь играть в карты, да еще тут много есть, кто побли- же, – Трухачевский, Бегушкин, они все даром бреме- нят землю!
– Именно, именно! – сказал председатель и тот же час отрядил за ними всеми канцелярского.
– Еще я попрошу вас, – сказал Чичиков, – пошли- те за поверенным одной помещицы, с которой я тоже совершил сделку, сыном протопопа отца Кирила; он служит у вас же.
– Как же, пошлем и за ним! – сказал председатель. –
Все будет сделано, а чиновным вы никому не давайте ничего, об этом я вас прошу. Приятели мои не долж-

ны платить. – Сказавши это, он тут же дал какое-то приказанье Ивану Антоновичу, как видно ему не по- нравившееся. Крепости произвели, кажется, хорошее действие на председателя, особливо когда он увидел,
что всех покупок было почти на сто тысяч рублей.
Несколько минут он смотрел в глаза Чичикову с выра- женьем большого удовольствия и наконец сказал:
– Так вот как! Этаким-то образом, Павел Иванович!
так вот вы приобрели.
– Приобрел, – отвечал Чичиков.
– Благое дело, право, благое дело!
– Да я вижу сам, что более благого дела не мог бы предпринять. Как бы то ни было, цель человека все еще не определена, если он не стал наконец твердой стопою на прочное основание, а не на какую-нибудь вольнодумную химеру юности. – Тут он весьма кстати выбранил за либерализм, и поделом, всех молодых людей. Но замечательно, что в словах его была все какая-то нетвердость, как будто бы тут же сказал он сам себе: «Эх, брат, врешь ты, да еще и сильно!» Он даже не взглянул на Собакевича и Манилова из бояз- ни встретить что-нибудь на их лицах. Но напрасно бо- ялся он: лицо Собакевича не шевельнулось, а Мани- лов, обвороженный фразою, от удовольствия только потряхивал одобрительно головою, погрузясь в такое положение, в каком находится любитель музыки, ко-

гда певица перещеголяла самую скрыпку и пискнула такую тонкую ноту, какая невмочь и птичьему горлу.
– Да, что ж вы не скажете Ивану Григорьевичу, –
отозвался Собакевич, – что такое именно вы приобре- ли; а вы, Иван Григорьевич, что вы не спросите, какое приобретение они сделали? Ведь какой народ! просто золото. Ведь я им продал и каретника Михеева.
– Нет, будто и Михеева продали? – сказал пред- седатель. – Я знаю каретника Михеева: славный ма- стер; он мне дрожки переделал. Только позвольте, как же… Ведь вы мне сказывали, что он умер…
– Кто, Михеев умер? – сказал Собакевич, ничуть не смешавшись. – Это его брат умер, а он преживехонь- кий и стал здоровее прежнего. На днях такую бричку наладил, что и в Москве не сделать. Ему, по-настоя- щему, только на одного государя и работать.
– Да, Михеев славный мастер, – сказал председа- тель, – и я дивлюсь даже, как вы могли с ним расстать- ся.
– Да будто один Михеев! А Пробка Степан, плот- ник, Милушкин, кирпичник, Телятников Максим, са- пожник, – ведь все пошли, всех продал! – А когда председатель спросил, зачем же они пошли, будучи людьми необходимыми для дому и мастеровыми, Со- бакевич отвечал, махнувши рукой: – А! так просто, на- шла дурь: дай, говорю, продам, да и продал сдуру! –

Засим он повесил голову так, как будто сам раскаи- вался в этом деле, и прибавил: – Вот и седой человек,
а до сих пор не набрался ума.
– Но позвольте, Павел Иванович, – сказал предсе- датель, – как же вы покупаете крестьян без земли?
разве на вывод?
– На вывод.
– Ну, на вывод другое дело. А в какие места?
– В места… в Херсонскую губернию.
– О, там отличные земли! – сказал председатель и отозвался с большою похвалою насчет рослости та- мошних трав. – А земли в достаточном количестве?
– В достаточном; столько, сколько нужно для куп- ленных крестьян.
– Река или пруд?
– Река. Впрочем, и пруд есть. – Сказав это, Чичиков взглянул ненароком на Собакевича, и хотя Собакевич был по-прежнему неподвижен, но ему казалось, будто бы было написано на лице его: «Ой, врешь ты! вряд ли есть река, и пруд, да и вся земля!»
Пока продолжались разговоры, начали мало-пома- лу появляться свидетели: знакомый читателю проку- рор-моргун, инспектор врачебной управы, Трухачев- ский, Бегушкин и прочие, по словам Собакевича, да- ром бременящие землю. Многие из них были совсем незнакомы Чичикову: недостававшие и лишние на-

браны были тут же, из палатских чиновников. Приве- ли также не только сына протопопа отца Кирила, но даже и самого протопопа. Каждый из свидетелей по- местил себя со всеми своими достоинствами и чина- ми, кто оборотным шрифтом, кто косяками, кто просто чуть не вверх ногами, помещая такие буквы, каких да- же и не видано было в русском алфавите. Известный
Иван Антонович управился весьма проворно: крепо- сти были записаны, помечены, занесены в книгу и ку- да следует, с принятием полупроцентовых и за при- печатку в «Ведомостях», и Чичикову пришлось запла- тить самую малость. Даже председатель дал прика- зание из пошлинных денег взять с него только поло- вину, а другая, неизвестно каким образом, отнесена была на счет какого-то другого просителя.
– Итак, – сказал председатель, когда все было кон- чено, – остается теперь только вспрыснуть покупочку.
– Я готов, – сказал Чичиков. – От вас зависит толь- ко назначить время. Был бы грех с моей стороны, ес- ли бы для эдакого приятного общества да не раскупо- рить другую-третью бутылочку шипучего.
– Нет, вы не так приняли дело: шипучего мы сами поставим, – сказал председатель, – это наша обязан- ность, наш долг. Вы у нас гость: нам должно угощать.
Знаете ли что, господа! Покамест что, а мы вот как сделаем: отправимтесь-ка все, так как есть, к поли-

цеймейстеру; он у нас чудотворец: ему стоит только мигнуть, проходя мимо рыбного ряда или погреба, так мы, знаете ли, так закусим! да при этой оказии и в ви- стишку.
От такого предложения никто не мог отказаться.
Свидетели уже при одном наименованье рыбного ря- да почувствовали аппетит; взялись все тот же час за картузы и шапки, и присутствие кончилось. Когда про- ходили они канцелярию, Иван Антонович кувшинное рыло, учтиво поклонившись, сказал потихоньку Чичи- кову:
– Крестьян накупили на сто тысяч, а за труды дали только одну беленькую.
46
– Да ведь какие крестьяне, – отвечал ему на это то- же шепотом Чичиков, – препустой и преничтожный на- род, и половины не стоит.
Иван Антонович понял, что посетитель был харак- тера твердого и больше не даст.
– А почем купили душу у Плюшкина? – шепнул ему на другое ухо Собакевич.
– А Воробья зачем приписали? – сказал ему в ответ на это Чичиков.
– Какого Воробья? – сказал Собакевич.
– Да бабу, Елизавету Воробья, еще и букву ъ поста- вили на конце.
46
Беленькая – ассигнация в двадцать пять рублей.

– Нет, никакого Воробья я не приписывал, – сказал
Собакевич и отошел к другим гостям.
Гости добрались наконец гурьбой к дому полицей- мейстера. Полицеймейстер, точно, был чудотворец:
как только услышал он, в чем дело, в ту ж минуту кликнул квартального, бойкого малого в лакирован- ных ботфортах, и, кажется, всего два слова шепнул ему на ухо да прибавил только: «Понимаешь!» – а уж там, в другой комнате, в продолжение того времени,
как гости резалися в вист, появилась на столе белуга,
осетры, семга, икра паюсная, икра свежепросольная,
селедки, севрюжки, сыры, копченые языки и балыки, –
это все было со стороны рыбного ряда. Потом появи- лись прибавления с хозяйской стороны, изделия кух- ни: пирог с головизною, куда вошли хрящ и щеки де- вятипудового осетра, другой пирог – с груздями, пря- женцы, маслянцы,
47
взваренцы.
48
Полицеймейстер был некоторым образом отец и благотворитель в городе. Он был среди граждан со- вершенно как в родной семье, а в лавки и в гостиный двор наведывался, как в собственную кладовую. Во- обще он сидел, как говорится, на своем месте и долж- ность свою постигнул в совершенстве. Трудно было даже и решить, он ли был создан для места или место
47
Маслянцы – клецки в растопленном масле.
48
Взваренцы – компот с медом.

для него. Дело было так поведено умно, что он полу- чал вдвое больше доходов противу всех своих пред- шественников, а между тем заслужил любовь всего города. Купцы первые его очень любили, именно за то, что не горд; и точно, он крестил у них детей, кумил- ся с ними и хоть драл подчас с них сильно, но как-то чрезвычайно ловко: и по плечу потреплет, и засмеет- ся, и чаем напоит, пообещается и сам прийти поиграть в шашки, расспросит обо всем: как делишки, что и как.
Если узнает, что детеныш как-нибудь прихворнул, и лекарство присоветует, – словом, молодец! Поедет на дрожках, даст порядок, а между тем и словцо промол- вит тому-другому: «Что, Михеич! нужно бы нам с то- бою доиграть когда-нибудь в горку».
49
– «Да, Алексей
Иванович, – отвечал тот, снимая шапку, – нужно бы». –
«Ну, брат, Илья Парамоныч, приходи ко мне поглядеть рысака: в обгон с твоим пойдет, да и своего заложи в беговые; попробуем». Купец, который на рысаке был помешан, улыбался на это с особенною, как говорит- ся, охотою и, поглаживая бороду, говорил: «Попробу- ем, Алексей Иванович!» Даже все сидельцы
50
обык- новенно в это время, снявши шапки, с удовольстви- ем посматривали друг на друга и как будто бы хотели сказать: «Алексей Иванович хороший человек!» Сло-
49
Горка – карточная игра.
50
Сиделец – приказчик, продавец в лавке.

вом, он успел приобресть совершенную народность,
и мнение купцов было такое, что Алексей Иванович
«хоть оно и возьмет, но зато уж никак тебя не выдаст».
Заметив, что закуска была готова, полицеймейстер предложил гостям окончить вист после завтрака, и все пошли в ту комнату, откуда несшийся запах давно начинал приятным образом щекотать ноздри гостей и куда уже Собакевич давно заглядывал в дверь, на- метив издали осетра, лежавшего в стороне на боль- шом блюде. Гости, выпивши по рюмке водки темного оливкового цвета, какой бывает только на сибирских прозрачных камнях, из которых режут на Руси печати,
приступили со всех сторон с вилками к столу и стали обнаруживать, как говорится, каждый свой характер и склонности, налегая кто на икру, кто на семгу, кто на сыр. Собакевич, оставив без всякого внимания все эти мелочи, пристроился к осетру, и, покамест те пи- ли, разговаривали и ели, он в четверть часа с неболь- шим доехал его всего, так что когда полицеймейстер вспомнил было о нем и, сказавши: «А каково вам, гос- пода, покажется вот это произведенье природы?» –
подошел было к нему с вилкою вместе с другими, то увидел, что от произведенья природы оставался все- го один хвост; а Собакевич пришипился так, как буд- то и не он, и, подошедши к тарелке, которая была по- дальше прочих, тыкал вилкою в какую-то сушеную ма-

ленькую рыбку. Отделавши осетра, Собакевич сел в кресла и уж более не ел, не пил, а только жмурил и хлопал глазами. Полицеймейстер, кажется, не любил жалеть вина; тостам не было числа. Первый тост был выпит, как читатели, может быть, и сами догадаются,
за здоровье нового херсонского помещика, потом за благоденствие крестьян его и счастливое их пересе- ление, потом за здоровье будущей жены его, красави- цы, что сорвало приятную улыбку с уст нашего героя.
Приступили к нему со всех сторон и стали упрашивать убедительно остаться хоть на две недели в городе:
– Нет, Павел Иванович! как вы себе хотите, это вы- ходит избу только выхолаживать: на порог, да и назад!
нет, вы проведите время с нами! Вот мы вас женим:
не правда ли, Иван Григорьевич, женим его?
– Женим, женим! – подхватил председатель. – Уж как ни упирайтесь руками и ногами, мы вас женим!
Нет, батюшка, попали сюда, так не жалуйтесь. Мы шу- тить не любим.
– Что ж? зачем упираться руками и ногами, – ска- зал, усмехнувшись, Чичиков, – женитьба еще не такая вещь, чтобы того, была бы невеста.
– Будет и невеста, как не быть, все будет, все, что хотите!..
– А коли будет…
– Браво, остается! – закричали все. – Виват, ура,

Павел Иванович! ура! – И все подошли к нему чокать- ся с бокалами в руках.
Чичиков перечокался со всеми. «Нет, нет, еще!» –
говорили те, которые были позадорнее, и вновь пере- чокались; потом полезли в третий раз чокаться, пере- чокались и в третий раз. В непродолжительное вре- мя всем сделалось весело необыкновенно. Предсе- датель, который был премилый человек, когда разве- селялся, обнимал несколько раз Чичикова, произне- ся в излиянии сердечном: «Душа ты моя! маменька моя!» – и даже, щелкнув пальцами, пошел приплясы- вать вокруг него, припевая известную песню: «Ах ты такой и этакой камаринский мужик». После шампан- ского раскупорили венгерское, которое придало еще более духу и развеселило общество. Об висте ре- шительно позабыли; спорили, кричали, говорили обо всем: об политике, об военном даже деле, излагали вольные мысли, за которые в другое время сами бы высекли своих детей. Решили тут же множество са- мых затруднительных вопросов. Чичиков никогда не чувствовал себя в таком веселом расположении, во- ображал себя уже настоящим херсонским помещи- ком, говорил об разных улучшениях: о трехпольном хозяйстве, о счастии и блаженстве двух душ, и стал читать Собакевичу послание в стихах Вертера к Шар-

лотте,
51
на которое тот хлопал только глазами, сидя в креслах, ибо после осетра чувствовал большой позыв ко сну. Чичиков смекнул и сам, что начал уже слиш- ком развязываться, попросил экипажа и воспользо- вался прокурорскими дрожками. Прокурорский кучер,
как оказалось в дороге, был малый опытный, потому что правил одной только рукой, а другую засунув на- зад, придерживал ею барина. Таким образом, уже на прокурорских дрожках доехал он к себе в гостиницу,
где долго еще у него вертелся на языке всякий вздор:
белокурая невеста с румянцем и ямочкой на правой щеке, херсонские деревни, капиталы. Селифану да- же были даны кое-какие хозяйственные приказания:
собрать всех вновь переселившихся мужиков, чтобы сделать всем лично поголовную перекличку. Селифан молча слушал очень долго и потом вышел из комна- ты, сказавши Петрушке: «Ступай раздевать барина!»
Петрушка принялся снимать с него сапоги и чуть не стащил вместе с ними на пол и самого барина. Но на- конец сапоги были сняты; барин разделся как следу- ет и, поворочавшись несколько времени на постеле,
которая скрыпела немилосердно, заснул решительно херсонским помещиком. А Петрушка между тем вы- нес на коридор панталоны и фрак брусничного цвета
51
Вертер и Шарлотта – герои сентиментального романа И.-В. Гёте
«Страдания молодого Вертера» (1774).

с искрой, который, растопыривши на деревянную ве- шалку, начал бить хлыстом и щеткой, напустивши пы- ли на весь коридор. Готовясь уже снять их, он взгля- нул с галереи вниз и увидел Селифана, возвращав- шегося из конюшни. Они встретились взглядами и чу- тьем поняли друг друга: барин-де завалился спать,
можно и заглянуть кое-куда. Тот же час, отнесши в комнату фрак и панталоны, Петрушка сошел вниз, и оба пошли вместе, не говоря друг другу ничего о це- ли путешествия и балагуря дорогою совершенно о по- стороннем. Прогулку сделали они недалекую: имен- но, перешли только на другую сторону улицы, к дому,
бывшему насупротив гостиницы, и вошли в низенькую стеклянную закоптившуюся дверь, приводившую по- чти в подвал, где уже сидело за деревянными стола- ми много всяких: и бривших и не бривших бороды, и в нагольных тулупах и просто в рубахе, а кое-кто и во фризовой шинели.
52
Что делали там Петрушка с Селифаном, бог их ве- дает, но вышли они оттуда через час, взявшись за ру- ки, сохраняя совершенное молчание, оказывая друг другу большое внимание и предостерегая взаимно от всяких углов. Рука в руку, не выпуская друг друга, они целые четверть часа взбирались на лестницу, нако- нец одолели ее и взошли. Петрушка остановился с
52
Фризовая шинель – из фриза (толстая ткань, вроде байки).

минуту перед низенькою своею кроватью, придумы- вая, как бы лечь приличнее, и лег совершенно попе- рек, так что ноги его упирались в пол. Селифан лег и сам на той же кровати, поместив голову у Петрушки на брюхе и позабыв о том, что ему следовало спать вовсе не здесь, а, может быть, в людской, если не в конюшне близ лошадей. Оба заснули в ту же ми- нуту, поднявши храп неслыханной густоты, на кото- рый барин из другой комнаты отвечал тонким носо- вым свистом. Скоро вслед за ними все угомонилось, и гостиница объялась непробудным сном; только в од- ном окошечке виден еще был свет, где жил какой-то приехавший из Рязани поручик, большой, по-видимо- му, охотник до сапогов, потому что заказал уже четы- ре пары и беспрестанно примеривал пятую. Несколь- ко раз подходил он к постели, с тем чтобы их скинуть и лечь, но никак не мог: сапоги, точно, были хорошо сшиты, и долго еще поднимал он ногу и обсматривал бойко и на диво стачанный каблук.