Мертвые души. Николай Васильевич ГогольМертвые души
 Скачать 1.56 Mb.
|
|
Глава шестая Прежде, давно, в лета моей юности, в лета невоз- вратно мелькнувшего моего детства, мне было весе- ло подъезжать в первый раз к незнакомому месту: все равно, была ли то деревушка, бедный уездный городишка, село ли, слободка, – любопытного мно- го открывал в нем детский любопытный взгляд. Вся- кое строение, все, что носило только на себе напе- чатленье какой-нибудь заметной особенности, – все останавливало меня и поражало. Каменный ли казен- ный дом, известной архитектуры с половиною фаль- шивых окон, один-одинешенек торчавший среди бре- венчатой тесаной кучи одноэтажных мещанских обы- вательских домиков, круглый ли правильный купол, весь обитый листовым белым железом, вознесенный над выбеленною, как снег, новою церковью, рынок ли, франт ли уездный, попавшийся среди города, – ничто не ускользало от свежего тонкого вниманья, и, высу- нувши нос из походной телеги своей, я глядел и на невиданный дотоле покрой какого-нибудь сюртука, и на деревянные ящики с гвоздями, с серой, желтев- шей вдали, с изюмом и мылом, мелькавшие из две- рей овощной лавки вместе с банками высохших мос- ковских конфект, глядел и на шедшего в стороне пе- хотного офицера, занесенного бог знает из какой гу- бернии на уездную скуку, и на купца, мелькнувшего в сибирке 35 на беговых дрожках, и уносился мысленно за ними в бедную жизнь их. Уездный чиновник прой- ди мимо – я уже и задумывался: куда он идет, на ве- чер ли к какому-нибудь своему брату или прямо к себе домой, чтобы, посидевши с полчаса на крыльце, пока не совсем еще сгустились сумерки, сесть за ранний ужин с матушкой, с женой, с сестрой жены и всей се- мьей, и о чем будет веден разговор у них в то время, когда дворовая девка в монистах или мальчик в тол- стой куртке принесет уже после супа сальную свечу в долговечном домашнем подсвечнике. Подъезжая к деревне какого-нибудь помещика, я любопытно смот- рел на высокую узкую деревянную колокольню или широкую темную деревянную старую церковь. Заман- чиво мелькали мне издали сквозь древесную зелень красная крыша и белые трубы помещичьего дома, и я ждал нетерпеливо, пока разойдутся на обе стороны заступавшие его сады и он покажется весь с своею, тогда, увы! вовсе не пошлою, наружностью; и по нем старался я угадать, кто таков сам помещик, толст ли он, и сыновья ли у него, или целых шестеро дочерей с звонким девическим смехом, играми и вечною кра- савицей меньшею сестрицей, и черноглазы ли они, и 35 Сибирка – кафтан с перехватом и сборками. весельчак ли он сам или хмурен, как сентябрь в по- следних числах, глядит в календарь да говорит про скучную для юности рожь и пшеницу. Теперь равнодушно подъезжаю ко всякой незна- комой деревне и равнодушно гляжу на ее пошлую наружность; моему охлажденному взору неприютно, мне не смешно, и то, что пробудило бы в прежние го- ды живое движенье в лице, смех и немолчные речи, то скользит теперь мимо, и безучастное молчание хра- нят мои недвижные уста. О моя юность! о моя све- жесть! Покамест Чичиков думал и внутренне посмеивал- ся над прозвищем, отпущенным мужиками Плюшкину, он не заметил, как въехал в средину обширного се- ла со множеством изб и улиц. Скоро, однако же, дал заметить ему это препорядочный толчок, произведен- ный бревенчатою мостовою, пред которою городская каменная была ничто. Эти бревна, как фортепьянные клавиши, подымались то вверх, то вниз, и необерег- шийся ездок приобретал или шишку на затылок, или синее пятно на лоб, или же случалось своими соб- ственными зубами откусить пребольно хвостик соб- ственного же языка. Какую-то особенную ветхость за- метил он на всех деревенских строениях: бревно на избах было темно и старо; многие крыши сквозили, как решето; на иных оставался только конек вверху да жерди по сторонам в виде ребр. Кажется, сами хозя- ева снесли с них дранье и тес, рассуждая, и, конечно, справедливо, что в дождь избы не кроют, а в вёдро и сама не каплет, бабиться же в ней незачем, когда есть простор и в кабаке, и на большой дороге, – словом, где хочешь. Окна в избенках были без стекол, иные были заткнуты тряпкой или зипуном; балкончики под крышами с перилами, неизвестно для каких причин делаемые в иных русских избах, покосились и почер- нели даже не живописно. Из-за изб тянулись во мно- гих местах рядами огромные клади хлеба, застоявши- еся, как видно, долго; цветом походили они на старый, плохо выжженный кирпич, на верхушке их росла вся- кая дрянь, и даже прицепился сбоку кустарник. Хлеб, как видно, был господский. Из-за хлебных кладей и ветхих крыш возносились и мелькали на чистом воз- духе, то справа, то слева, по мере того как бричка де- лала повороты, две сельские церкви, одна возле дру- гой: опустевшая деревянная и каменная, с желтень- кими стенами, испятнанная, истрескавшаяся. Частя- ми стал выказываться господский дом и наконец гля- нул весь в том месте, где цепь изб прервалась и наме- сто их остался пустырем огород или капустник, обне- сенный низкою, местами изломанною городьбою. Ка- ким-то дряхлым инвалидом глядел сей странный за- мок, длинный, длинный непомерно. Местами был он в один этаж, местами в два; на темной крыше, не вез- де надежно защищавшей его старость, торчали два бельведера, один против другого, оба уже пошатнув- шиеся, лишенные когда-то покрывавшей их краски. Стены дома ощеливали местами нагую штукатурную решетку и, как видно, много потерпели от всяких непо- год, дождей, вихрей и осенних перемен. Из окон толь- ко два были открыты, прочие были заставлены став- нями или даже забиты досками. Эти два окна, с сво- ей стороны, были тоже подслеповаты; на одном из них темнел наклеенный треугольник из синей сахар- ной бумаги. Старый, обширный, тянувшийся позади дома сад, выходивший за село и потом пропадавший в по- ле, заросший и заглохлый, казалось, один освежал эту обширную деревню и один был вполне живопи- сен в своем картинном опустении. Зелеными обла- ками и неправильными трепетолистными куполами лежали на небесном горизонте соединенные верши- ны разросшихся на свободе дерев. Белый колоссаль- ный ствол березы, лишенный верхушки, отломлен- ной бурею или грозою, подымался из этой зеленой гу- щи и круглился на воздухе, как правильная мрамор- ная сверкающая колонна; косой остроконечный из- лом его, которым он оканчивался кверху вместо капи- тели, темнел на снежной белизне его, как шапка или черная птица. Хмель, глушивший внизу кусты бузи- ны, рябины и лесного орешника и пробежавший потом по верхушке всего частокола, взбегал наконец вверх и обвивал до половины сломленную березу. Достиг- нув середины ее, он оттуда свешивался вниз и начи- нал уже цеплять вершины других дерев или же висел на воздухе, завязавши кольцами свои тонкие цепкие крючья, легко колеблемые воздухом. Местами расхо- дились зеленые чащи, озаренные солнцем, и пока- зывали неосвещенное между них углубление, зияв- шее, как темная пасть; оно было все окинуто тенью, и чуть-чуть мелькали в черной глубине его: бежавшая узкая дорожка, обрушенные перилы, пошатнувшаяся беседка, дуплистый дряхлый ствол ивы, седой чапыж- ник, 36 густой щетиною вытыкавший из-за ивы иссох- шие от страшной глушины, перепутавшиеся и скре- стившиеся листья и сучья, и, наконец, молодая ветвь клена, протянувшая сбоку свои зеленые лапы-листы, под один из которых забравшись бог весть каким об- разом, солнце превращало его вдруг в прозрачный и огненный, чудно сиявший в этой густой темноте. В стороне, у самого края сада, несколько высокорос- лых, не вровень другим, осин подымали огромные во- роньи гнезда на трепетные свои вершины. У иных из 36 Чапыжник – «мелкий кривой дрянной лес, кустами поросший от кор- ней». (Из записной книжки Н.В. Гоголя.) них отдернутые и не вполне отделенные ветви висе- ли вниз вместе с иссохшими листьями. Словом, все было хорошо, как не выдумать ни природе, ни искус- ству, но как бывает только тогда, когда они соединятся вместе, когда по нагроможденному, часто без толку, труду человека пройдет окончательным резцом сво- им природа, облегчит тяжелые массы, уничтожит гру- боощутительную правильность и нищенские прорехи, сквозь которые проглядывает нескрытый, нагой план, и даст чудную теплоту всему, что создалось в хладе размеренной чистоты и опрятности. Сделав один или два поворота, герой наш очутил- ся наконец перед самым домом, который показался теперь еще печальнее. Зеленая плесень уже покры- ла ветхое дерево на ограде и воротах. Толпа стро- ений: людских, амбаров, погребов, видимо ветшав- ших, – наполняла двор; возле них направо и налево видны были ворота в другие дворы. Все говорило, что здесь когда-то хозяйство текло в обширном размере, и все глядело ныне пасмурно. Ничего не заметно бы- ло оживляющего картину: ни отворявшихся дверей, ни выходивших откуда-нибудь людей, никаких живых хлопот и забот дома! Только одни главные ворота бы- ли растворены, и то потому, что въехал мужик с нагру- женною телегою, покрытою рогожею, показавшийся как бы нарочно для оживления сего вымершего места; в другое время и они были заперты наглухо, ибо в же- лезной петле висел замок-исполин. У одного из стро- ений Чичиков скоро заметил какую-то фигуру, которая начала вздорить с мужиком, приехавшим на телеге. Долго он не мог распознать, какого пола была фигу- ра: баба или мужик. Платье на ней было совершенно неопределенное, похожее очень на женский капот, на голове колпак, какой носят деревенские дворовые ба- бы, только один голос показался ему несколько сип- лым для женщины. «Ой, баба! – подумал он про себя и тут же прибавил: – ой, нет!» – «Конечно, баба!» – наконец сказал он, рассмотрев попристальнее. Фигу- ра с своей стороны глядела на него тоже пристально. Казалось, гость был для нее в диковинку, потому что она обсмотрела не только его, но и Селифана, и ло- шадей, начиная с хвоста и до морды. По висевшим у ней за поясом ключам и по тому, что она бранила му- жика довольно поносными словами, Чичиков заклю- чил, что это, верно, ключница. – Послушай, матушка, – сказал он, выходя из брич- ки, – что барин?.. – Нет дома, – прервала ключница, не дожидаясь окончания вопроса, и потом, спустя минуту, прибави- ла: – А что вам нужно? – Есть дело! – Идите в комнаты! – сказала ключница, отворотив- шись и показав ему спину, запачканную мукою, с боль- шой прорехою пониже. Он вступил в темные широкие сени, от которых подуло холодом, как из погреба. Из сеней он попал в комнату, тоже темную, чуть-чуть озаренную све- том, выходившим из-под широкой щели, находившей- ся внизу двери. Отворивши эту дверь, он наконец очу- тился в свету и был поражен представшим беспоряд- ком. Казалось, как будто в доме происходило мытье полов и сюда на время нагромоздили всю мебель. На одном столе стоял даже сломанный стул, и рядом с ним часы с остановившимся маятником, к которому паук уже приладил паутину. Тут же стоял прислонен- ный боком к стене шкаф с старинным серебром, гра- финчиками и китайским фарфором. На бюре, выло- женном перламутною мозаикой, которая местами уже выпала и оставила после себя одни желтенькие же- лобки, наполненные клеем, лежало множество вся- кой всячины: куча исписанных мелко бумажек, накры- тых мраморным позеленевшим прессом с яичком на- верху, какая-то старинная книга в кожаном перепле- те с красным обрезом, лимон, весь высохший, ростом не более лесного ореха, отломленная ручка кресел, рюмка с какою-то жидкостью и тремя мухами, накры- тая письмом, кусочек сургучика, кусочек где-то подня- той тряпки, два пера, запачканные чернилами, высох- шие, как в чахотке, зубочистка, совершенно пожел- тевшая, которою хозяин, может быть, ковырял в зубах своих еще до нашествия на Москву французов. По стенам навешано было весьма тесно и бестол- ково несколько картин: длинный пожелтевший гравюр какого-то сражения, с огромными барабанами, крича- щими солдатами в треугольных шляпах и тонущими конями, без стекла, вставленный в раму красного де- рева с тоненькими бронзовыми полосками и бронзо- выми же кружками по углам. В ряд с ними занимала полстены огромная почерневшая картина, писанная масляными красками, изображавшая цветы, фрукты, разрезанный арбуз, кабанью морду и висевшую голо- вою вниз утку. С середины потолка висела люстра в холстинном мешке, от пыли сделавшаяся похожею на шелковый кокон, в котором сидит червяк. В углу ком- наты была навалена на полу куча того, что погрубее и что недостойно лежать на столах. Что именно нахо- дилось в куче, решить было трудно, ибо пыли на ней было в таком изобилии, что руки всякого касавшегося становились похожими на перчатки; заметнее проче- го высовывался оттуда отломленный кусок деревян- ной лопаты и старая подошва сапога. Никак бы нельзя было сказать, чтобы в комнате сей обитало живое су- щество, если бы не возвещал его пребыванье старый, поношенный колпак, лежавший на столе. Пока он рас- сматривал все странное убранство, отворилась боко- вая дверь и взошла та же самая ключница, которую встретил он на дворе. Но тут увидел он, что это был скорее ключник, чем ключница: ключница, по крайней мере, не бреет бороды, а этот, напротив того, брил, и, казалось, довольно редко, потому что весь подбо- родок с нижней частью щеки походил у него на скреб- ницу из железной проволоки, какою чистят на конюш- не лошадей. Чичиков, давши вопросительное выра- жение лицу своему, ожидал с нетерпеньем, что хочет сказать ему ключник. Ключник тоже с своей стороны ожидал, что хочет ему сказать Чичиков. Наконец по- следний, удивленный таким странным недоумением, решился спросить: – Что ж барин? у себя, что ли? – Здесь хозяин, – сказал ключник. – Где же? – повторил Чичиков. – Что, батюшка, слепы-то, что ли? – спросил ключ- ник. – Эхва! А вить хозяин-то я! Здесь герой наш поневоле отступил назад и погля- дел на него пристально. Ему случалось видеть нема- ло всякого рода людей, даже таких, каких нам с чита- телем, может быть, никогда не придется увидать; но такого он еще не видывал. Лицо его не представля- ло ничего особенного; оно было почти такое же, как у многих худощавых стариков, один подбородок толь- ко выступал очень далеко вперед, так что он должен был всякий раз закрывать его платком, чтобы не за- плевать; маленькие глазки еще не потухнули и бега- ли из-под высоко выросших бровей, как мыши, когда, высунувши из темных нор остренькие морды, насто- рожа уши и моргая усом, они высматривают, не зата- ился ли где кот или шалун мальчишка, и нюхают подо- зрительно самый воздух. Гораздо замечательнее был наряд его: никакими средствами и стараньями нельзя бы докопаться, из чего состряпан был его халат: рука- ва и верхние полы до того засалились и залоснились, что походили на юфть, 37 какая идет на сапоги; наза- ди вместо двух болталось четыре полы, из которых охлопьями лезла хлопчатая бумага. На шее у него то- же было повязано что-то такое, которого нельзя бы- ло разобрать: чулок ли, подвязка ли, или набрюш- ник, только никак не галстук. Словом, если бы Чичи- ков встретил его, так принаряженного, где-нибудь у церковных дверей, то, вероятно, дал бы ему медный грош. Ибо к чести героя нашего нужно сказать, что сердце у него было сострадательно и он не мог ни- как удержаться, чтобы не подать бедному человеку медного гроша. Но пред ним стоял не нищий, пред ним стоял помещик. У этого помещика была тысяча с лишком душ, и попробовал бы кто найти у кого друго- 37 Юфть – грубая кожа. го столько хлеба зерном, мукою и просто в кладях, у кого бы кладовые, амбары и сушилы 38 загромождены были таким множеством холстов, сукон, овчин выде- ланных и сыромятных, высушенными рыбами и вся- кой овощью, или губиной. 39 Заглянул бы кто-нибудь к нему на рабочий двор, где наготовлено было на за- пас всякого дерева и посуды, никогда не употребляв- шейся, – ему бы показалось, уж не попал ли он как- нибудь в Москву на щепной двор, куда ежедневно от- правляются расторопные тещи и свекрухи, с кухарка- ми позади, делать свои хозяйственные запасы и где горами белеет всякое дерево – шитое, точеное, ла- женое и плетеное: бочки, пересеки, ушаты, лагуны́, 40 жбаны с рыльцами и без рылец, побратимы, лукошки, мыкольники, 41 куда бабы кладут свои мочки и прочий дрязг, коробья́ из тонкой гнутой осины, бураки из пле- теной берестки и много всего, что идет на потребу бо- гатой и бедной Руси. На что бы, казалось, нужна бы- ла Плюшкину такая гибель подобных изделий? во всю 38 Сушилы – «верхний этаж над амбарами, ледниками и проч., где ле- жат пух, окорока, рыба высушенная, овчины, кожи разные». (Из запис- ной книжки Н.В. Гоголя.) 39 Губина – «все, что подходит под губу, съедобное; всякая овощь, кро- ме хлеба и мяса». (Из записной книжки Н.В. Гоголя.) 40 Лагун – «форма ведра с закрышкой». (Из записной книжки Н.В. Го- голя.) 41 Мыкольник – лукошко для пучков льна. жизнь не пришлось бы их употребить даже на два та- ких имения, какие были у него, – но ему и этого каза- лось мало. Не довольствуясь сим, он ходил еще каж- дый день по улицам своей деревни, заглядывал под мостики, под перекладины и все, что ни попадалось ему: старая подошва, бабья тряпка, железный гвоздь, глиняный черепок, – все тащил к себе и складывал в ту кучу, которую Чичиков заметил в углу комнаты. «Вон уже рыболов пошел на охоту!» – говорили мужи- ки, когда видели его, идущего на добычу. И в самом деле, после него незачем было мести улицу: случи- лось проезжавшему офицеру потерять шпору, шпора эта мигом отправилась в известную кучу; если баба, как-нибудь зазевавшись у колодца, позабывала вед- ро, он утаскивал и ведро. Впрочем, когда приметив- ший мужик уличал его тут же, он не спорил и отдавал похищенную вещь; но если только она попадала в ку- чу, тогда все кончено: он божился, что вещь его, куп- лена им тогда-то, у того-то или досталась от деда. В комнате своей он подымал с пола все, что ни видел: сургучик, лоскуток бумажки, перышко, и все это клал на бюро или на окошко. А ведь было время, когда он только был береж- ливым хозяином! был женат и семьянин, и сосед за- езжал к нему пообедать, слушать и учиться у него хозяйству и мудрой скупости. Все текло живо и со- вершалось размеренным ходом: двигались мельни- цы, валяльни, работали суконные фабрики, столяр- ные станки, прядильни; везде во все входил зоркий взгляд хозяина и, как трудолюбивый паук, бегал хло- потливо, но расторопно, по всем концам своей хозяй- ственной паутины. Слишком сильные чувства не от- ражались в чертах лица его, но в глазах был виден ум; опытностию и познанием света была проникнута речь его, и гостю было приятно его слушать; приветливая и говорливая хозяйка славилась хлебосольством; на- встречу выходили две миловидные дочки, обе белоку- рые и свежие, как розы; выбегал сын, разбитной маль- чишка, и целовался со всеми, мало обращая внима- ния на то, рад ли или не рад был этому гость. В до- ме были открыты все окна, антресоли были заняты квартирою учителя-француза, который славно брился и был большой стрелок: приносил всегда к обеду тете- рек или уток, а иногда и одни воробьиные яйца, из ко- торых заказывал себе яичницу, потому что больше в целом доме никто ее не ел. На антресолях жила также его компатриотка, наставница двух девиц. Сам хозяин являлся к столу в сюртуке, хотя несколько поношен- ном, но опрятном, локти были в порядке: нигде ника- кой заплаты. Но добрая хозяйка умерла; часть клю- чей, а с ними мелких забот, перешла к нему. Плюшкин стал беспокойнее и, как все вдовцы, подозрительнее и скупее. На старшую дочь Александру Степановну он не мог во всем положиться, да и был прав, потому что Александра Степановна скоро убежала с штабс- ротмистром, бог весть какого кавалерийского полка, и обвенчалась с ним где-то наскоро в деревенской церкви, зная, что отец не любит офицеров по стран- ному предубеждению, будто бы все военные картеж- ники и мотишки. Отец послал ей на дорогу проклятие, а преследовать не заботился. В доме стало еще пу- стее. Во владельце стала заметнее обнаруживаться скупость, сверкнувшая в жестких волосах его седина, верная подруга ее, помогла ей еще более развить- ся; учитель-француз был отпущен, потому что сыну пришла пора на службу; мадам была прогнана, пото- му что оказалась не безгрешною в похищении Алек- сандры Степановны; сын, будучи отправлен в губерн- ский город, с тем чтобы узнать в палате, по мнению отца, службу существенную, определился вместо то- го в полк и написал к отцу уже по своем определе- нии, прося денег на обмундировку; весьма естествен- но, что он получил на это то, что называется в про- стонародии шиш. Наконец последняя дочь, оставав- шаяся с ним в доме, умерла, и старик очутился один сторожем, хранителем и владетелем своих богатств. Одинокая жизнь дала сытную пищу скупости, которая, как известно, имеет волчий голод и чем более пожи- рает, тем становится ненасытнее; человеческие чув- ства, которые и без того не были в нем глубоки, меле- ли ежеминутно, и каждый день что-нибудь утрачива- лось в этой изношенной развалине. Случись же под такую минуту, как будто нарочно в подтверждение его мнения о военных, что сын его проигрался в карты; он послал ему от души свое отцовское проклятие и ни- когда уже не интересовался знать, существует ли он на свете или нет. С каждым годом притворялись ок- на в его доме, наконец остались только два, из кото- рых одно, как уже видел читатель, было заклеено бу- магою; с каждым годом уходили из вида более и бо- лее главные части хозяйства, и мелкий взгляд его об- ращался к бумажкам и перышкам, которые он соби- рал в своей комнате; неуступчивее становился он к покупщикам, которые приезжали забирать у него хо- зяйственные произведения; покупщики торговались, торговались и наконец бросили его вовсе, сказавши, что это бес, а не человек; сено и хлеб гнили, клади и стоги обращались в чистый навоз, хоть разводи на них капусту, мука в подвалах превратилась в камень, и нужно было ее рубить, к сукнам, холстам и домаш- ним материям страшно было притронуться: они обра- щались в пыль. Он уже позабывал сам, сколько у него было чего, и помнил только, в каком месте стоял у него в шкафу графинчик с остатком какой-нибудь на- стойки, на котором он сам сделал наметку, чтобы ни- кто воровским образом ее не выпил, да где лежало перышко или сургучик. А между тем в хозяйстве доход собирался по-прежнему: столько же оброку должен был принесть мужик, таким же приносом орехов обло- жена была всякая баба; столько же поставов холста должна была наткать ткачиха, – все это сваливалось в кладовые, и все становилось гниль и прореха, и сам он обратился наконец в какую-то прореху на челове- честве. Александра Степановна как-то приезжала ра- за два с маленьким сынком, пытаясь, нельзя ли че- го-нибудь получить; видно, походная жизнь с штабс- ротмистром не была так привлекательна, какою каза- лась до свадьбы. Плюшкин, однако же, ее простил и даже дал маленькому внучку поиграть какую-то пуго- вицу, лежавшую на столе, но денег ничего не дал. В другой раз Александра Степановна приехала с двумя малютками и привезла ему кулич к чаю и новый ха- лат, потому что у батюшки был такой халат, на кото- рый глядеть не только было совестно, но даже стыд- но. Плюшкин приласкал обоих внуков и, посадивши их к себе одного на правое колено, а другого на левое, покачал их совершенно таким образом, как будто они ехали на лошадях, кулич и халат взял, но дочери ре- шительно ничего не дал; с тем и уехала Александра Степановна. Итак, вот какого рода помещик стоял перед Чичико- вым! Должно сказать, что подобное явление редко по- падается на Руси, где все любит скорее развернуться, нежели съежиться, и тем поразительнее бывает оно, что тут же в соседстве подвернется помещик, кутящий во всю ширину русской удали и барства, прожигаю- щий, как говорится, насквозь жизнь. Небывалый про- езжий остановится с изумлением при виде его жили- ща, недоумевая, какой владетельный принц очутил- ся внезапно среди маленьких, темных владельцев: дворцами глядят его белые каменные домы с бесчис- ленным множеством труб, бельведеров, флюгеров, окруженные стадом флигелей и всякими помещенья- ми для приезжих гостей. Чего нет у него? Театры, ба- лы; всю ночь сияет убранный огнями и плошками, оглашенный громом музыки сад. Полгубернии разо- дето и весело гуляет под деревьями, и никому не яв- ляется дикое и грозящее в сем насильственном осве- щении, когда театрально выскакивает из древесной гущи озаренная поддельным светом ветвь, лишенная своей яркой зелени, а вверху темнее, и суровее, и в двадцать раз грознее является чрез то ночное небо и, далеко трепеща листьями в вышине, уходя глубже в непробудный мрак, негодуют суровые вершины дерев на сей мишурный блеск, осветивший снизу их корни. Уже несколько минут стоял Плюшкин, не говоря ни слова, а Чичиков все еще не мог начать разговора, развлеченный как видом самого хозяина, так и всего того, что было в его комнате. Долго не мог он приду- мать, в каких бы словах изъяснить причину своего по- сещения. Он уже хотел было выразиться в таком ду- хе, что, наслышась о добродетели и редких свойствах души его, почел долгом принести лично дань уваже- ния, но спохватился и почувствовал, что это слишком. Искоса бросив еще один взгляд на все, что было в комнате, он почувствовал, что слово «добродетель» и «редкие свойства души» можно с успехом заменить словами «экономия» и «порядок»; и потому, преобра- зивши таким образом речь, он сказал, что, наслышась об экономии его и редком управлении имениями, он почел за долг познакомиться и принести лично свое почтение. Конечно, можно бы было привести иную, лучшую причину, но ничего иного не взбрело тогда на ум. На это Плюшкин что-то пробормотал сквозь губы, ибо зубов не было, что именно, неизвестно, но, веро- ятно, смысл был таков: «А побрал бы тебя черт с тво- им почтением!» Но так как гостеприимство у нас в та- ком ходу, что и скряга не в силах преступить его зако- нов, то он прибавил тут же несколько внятнее: «Про- шу покорнейше садиться!» – Я давненько не вижу гостей, – сказал он, – да, при- знаться сказать, в них мало вижу проку. Завели пре- неприличный обычай ездить друг к другу, а в хозяй- стве-то упущения… да и лошадей их корми сеном! Я давно уж отобедал, а кухня у меня низкая, пресквер- ная, и труба-то совсем развалилась: начнешь топить, еще пожару наделаешь. «Вон оно как! – подумал про себя Чичиков. – Хоро- шо же, что я у Собакевича перехватил ватрушку да ломоть бараньего бока». – И такой скверный анекдот, что сена хоть бы клок в целом хозяйстве! – продолжал Плюшкин. – Да и в са- мом деле, как прибережешь его? землишка малень- кая, мужик ленив, работать не любит, думает, как бы в кабак… того и гляди, пойдешь на старости лет по миру! – Мне, однако же, сказывали, – скромно заметил Чичиков, – что у вас более тысячи душ. – А кто это сказывал? А вы бы, батюшка, наплевали в глаза тому, который это сказывал! Он, пересмешник, видно, хотел пошутить над вами. Вот, бают, тысячи душ, а поди-тка сосчитай, а и ничего не начтешь! По- следние три года проклятая горячка выморила у меня здоровенный куш мужиков. – Скажите! и много выморила? – воскликнул Чичи- ков с участием. – Да, снесли многих. – А позвольте узнать: сколько числом? – Душ восемьдесят. – Нет? – Не стану лгать, батюшка. – Позвольте еще спросить: ведь эти души, я пола- гаю, вы считаете со дня подачи последней ревизии? – Это бы еще слава богу, – сказал Плюшкин, – да лих-то, что с того времени до ста двадцати наберется. – Вправду? Целых сто двадцать? – воскликнул Чи- чиков и даже разинул несколько рот от изумления. – Стар я, батюшка, чтобы лгать: седьмой десяток живу! – сказал Плюшкин. Он, казалось, обиделся та- ким почти радостным восклицанием. Чичиков заме- тил, что в самом деле неприлично подобное безуча- стие к чужому горю, и потому вздохнул тут же и ска- зал, что соболезнует. – Да ведь соболезнование в карман не положишь, – сказал Плюшкин. – Вот возле меня живет капитан; черт знает его, откуда взялся, говорит – родственник: «Дядюшка, дядюшка!» – и в руку целует, а как начнет соболезновать, вой такой подымет, что уши береги. С лица весь красный: пеннику, чай, насмерть придержи- вается. Верно, спустил денежки, служа в офицерах, или театральная актриса выманила, так вот он теперь и соболезнует! Чичиков постарался объяснить, что его соболезно- вание совсем не такого рода, как капитанское, и что он не пустыми словами, а делом готов доказать его и, не откладывая дела далее, без всяких обиняков, тут же изъявил готовность принять на себя обязан- ность платить подати за всех крестьян, умерших таки- ми несчастными случаями. Предложение, казалось, совершенно изумило Плюшкина. Он, вытаращив гла- за, долго смотрел на него и наконец спросил: – Да вы, батюшка, не служили ли в военной служ- бе? – Нет, – отвечал Чичиков довольно лукаво, – служил по статской. – По статской? – повторил Плюшкин и стал жевать губами, как будто что-нибудь кушал. – Да ведь как же? Ведь это вам самим-то в убыток? – Для удовольствия вашего готов и на убыток. – Ах, батюшка! ах, благодетель мой! – вскрикнул Плюшкин, не замечая от радости, что у него из носа выглянул весьма некартинно табак, на образец густо- го кофия, и полы халата, раскрывшись, показали пла- тье, не весьма приличное для рассматриванья. – Вот утешили старика! Ах, господи ты мой! ах, святители вы мои!.. – Далее Плюшкин и говорить не мог. Но не прошло и минуты, как эта радость, так мгновенно по- казавшаяся на деревянном лице его, так же мгновен- но и прошла, будто ее вовсе не бывало, и лицо его вновь приняло заботливое выражение. Он даже утер- ся платком и, свернувши его в комок, стал им возить себя по верхней губе. – Как же, с позволения вашего, чтобы не рассер- дить вас, вы за всякий год беретесь платить за них подать? и деньги будете выдавать мне или в казну? – Да мы вот как сделаем: мы совершим на них куп- чую крепость, как бы они были живые и как бы вы их мне продали. – Да, купчую крепость… – сказал Плюшкин, заду- мался и стал опять кушать губами. – Ведь вот купчую крепость – всё издержки. Приказные такие бессовест- ные! Прежде, бывало, полтиной меди отделаешься да мешком муки, а теперь пошли целую подводу круп, да и красную бумажку прибавь, такое сребролюбие! Я не знаю, как священники-то не обращают на это внима- ние; сказал бы какое-нибудь поучение: ведь что ни го- вори, а против слова-то Божия не устоишь. «Ну, ты, я думаю, устоишь!» – подумал про себя Чи- чиков и произнес тут же, что, из уважения к нему, он готов принять даже издержки по купчей на свой счет. Услыша, что даже издержки по купчей он принима- ет на себя, Плюшкин заключил, что гость должен быть совершенно глуп и только прикидывается, будто слу- жил по статской, а, верно, был в офицерах и волочил- ся за актерками. При всем том он, однако ж, не мог скрыть своей радости и пожелал всяких утешений не только ему, но даже и деткам его, не спросив, были ли они у него или нет. Подошед к окну, постучал он паль- цами в стекло и закричал: «Эй, Прошка!» Чрез мину- ту было слышно, что кто-то вбежал впопыхах в сени, долго возился там и стучал сапогами, наконец дверь отворилась и вошел Прошка, мальчик лет тринадца- ти, в таких больших сапогах, что, ступая, едва не вы- нул из них ноги. Почему у Прошки были такие боль- шие сапоги, это можно узнать сейчас же: у Плюшки- на для всей дворни, сколько ни было ее в доме, бы- ли одни только сапоги, которые должны были всегда находиться в сенях. Всякий призываемый в барские покои обыкновенно отплясывал через весь двор бо- сиком, но, входя в сени, надевал сапоги и таким уже образом являлся в комнату. Выходя из комнаты, он оставлял сапоги опять в сенях и отправлялся вновь на собственной подошве. Если бы кто взглянул из окош- ка в осеннее время и особенно когда по утрам начина- ются маленькие изморози, то бы увидел, что вся двор- ня делала такие скачки, какие вряд ли удастся выде- лать на театрах самому бойкому танцовщику. – Вот посмотрите, батюшка, какая рожа! – сказал Плюшкин Чичикову, указывая пальцем на лицо Прош- ки. – Глуп ведь как дерево, а попробуй что-нибудь положить, мигом украдет! Ну, чего ты пришел, дурак, скажи, чего? – Тут он произвел небольшое молчание, на которое Прошка отвечал тоже молчанием. – По- ставь самовар, слышишь, да вот возьми ключ да от- дай Мавре, чтобы пошла в кладовую: там на полке есть сухарь из кулича, который привезла Александра Степановна, чтобы подали его к чаю!.. Постой, куда же ты? Дурачина! эхва, дурачина! Бес у тебя в ногах, что ли, чешется?.. ты выслушай прежде: сухарь-то сверху, чай, поиспортился, так пусть соскоблит его но- жом да крох не бросает, а снесет в курятник. Да смот- ри ты, ты не входи, брат, в кладовую, не то я тебя, зна- ешь! березовым-то веником, чтобы для вкуса-то! Вот у тебя теперь славный аппетит, так чтобы еще был получше! Вот попробуй-ка пойти в кладовую, а я тем временем из окна стану глядеть. Им ни в чем нельзя доверять, – продолжал он, обратившись к Чичикову, после того как Прошка убрался вместе с своими сапо- гами. Вслед за тем он начал и на Чичикова посматри- вать подозрительно. Черты такого необыкновенного великодушия стали ему казаться невероятными, и он подумал про себя: «Ведь черт его знает, может быть, он просто хвастун, как все эти мотишки; наврет, на- врет, чтобы поговорить да напиться чаю, а потом и уедет!» А потому из предосторожности и вместе же- лая несколько поиспытать его, сказал он, что недурно бы совершить купчую поскорее, потому что-де в че- ловеке не уверен: сегодня жив, а завтра и бог весть. Чичиков изъявил готовность совершить ее хоть сию же минуту и потребовал только списка всем крестья- нам. Это успокоило Плюшкина. Заметно было, что он придумывал что-то сделать, и точно, взявши ключи, приблизился к шкафу и, отперши дверцу, рылся долго между стаканами и чашками и наконец произнес: – Ведь вот не сыщешь, а у меня был славный ли- керчик, если только не выпили! народ такие воры! А вот разве не это ли он? – Чичиков увидел в руках его графинчик, который был весь в пыли, как в фуфай- ке. – Еще покойница делала, – продолжал Плюшкин, – мошенница ключница совсем было его забросила и даже не закупорила, каналья! Козявки и всякая дрянь было напичкались туда, но я весь сор-то повынул, и теперь вот чистенькая; я вам налью рюмочку. Но Чичиков постарался отказаться от такого ликер- чика, сказавши, что он уже и пил и ел. – Пили уже и ели! – сказал Плюшкин. – Да, конечно, хорошего общества человека хоть где узнаешь: он не ест, а сыт; а как эдакой какой-нибудь воришка, да его сколько ни корми… Ведь вот капитан – приедет: «Дя- дюшка, говорит, дайте чего-нибудь поесть!» А я ему такой же дядюшка, как он мне дедушка. У себя дома есть, верно, нечего, так вот он и шатается! Да, ведь вам нужен реестрик всех этих тунеядцев? Как же, я, как знал, всех их списал на особую бумажку, чтобы при первой подаче ревизии всех их вычеркнуть. Плюшкин надел очки и стал рыться в бумагах. Раз- вязывая всякие связки, он попотчевал своего гостя та- кою пылью, что тот чихнул. Наконец вытащил бумаж- ку, всю исписанную кругом. Крестьянские имена усы- пали ее тесно, как мошки. Были там всякие: и Пара- монов, и Пименов, и Пантелеймонов, и даже выгля- нул какой-то Григорий Доезжай-не-доедешь; всех бы- ло сто двадцать с лишком. Чичиков улыбнулся при ви- де такой многочисленности. Спрятав ее в карман, он заметил Плюшкину, что ему нужно будет для совер- шения крепости приехать в город. – В город? Да как же?.. а дом-то как оставить? Ведь у меня народ или вор, или мошенник: в день так обе- рут, что и кафтана не на чем будет повесить. – Так не имеете ли кого-нибудь знакомого? – Да кого же знакомого? Все мои знакомые пе- ремерли или раззнакомились. Ах, батюшка! как не иметь, имею! – вскричал он. – Ведь знаком сам пред- седатель, езжал даже в старые годы ко мне, как не знать! однокорытниками были, вместе по заборам ла- зили! как не знакомый? уж такой знакомый! так уж не к нему ли написать? – И, конечно, к нему. – Как же, уж такой знакомый! в школе были прияте- ли. И на этом деревянном лице вдруг скользнул ка- кой-то теплый луч, выразилось не чувство, а ка- кое-то бледное отражение чувства, явление, подоб- ное неожиданному появлению на поверхности вод утопающего, произведшему радостный крик в тол- пе, обступившей берег. Но напрасно обрадовавшиеся братья и сестры кидают с берега веревку и ждут, не мелькнет ли вновь спина или утомленные бореньем руки, – появление было последнее. Глухо все, и еще страшнее и пустыннее становится после того затих- нувшая поверхность безответной стихии. Так и лицо Плюшкина вслед за мгновенно скользнувшим на нем чувством стало еще бесчувственней и еще пошлее. – Лежала на столе четвертка чистой бумаги, – ска- зал он, – да не знаю, куда запропастилась: люди у ме- ня такие негодные! – Тут стал он заглядывать и под стол и на стол, шарил везде и наконец закричал: – Мавра! а Мавра! На зов явилась женщина с тарелкой в руках, на ко- торой лежал сухарь, уже знакомый читателю. И меж- ду ними произошел такой разговор: – Куда ты дела, разбойница, бумагу? – Ей-богу, барин, не видывала, опричь небольшого лоскутка, которым изволили прикрыть рюмку. – А вот я по глазам вижу, что подтибрила. – Да на что ж бы я подтибрила? Ведь мне проку с ней никакого; я грамоте не знаю. – Врешь, ты снесла пономаренку: он маракует, так ты ему и снесла. – Да пономаренок, если захочет, так достанет себе бумаги. Не видал он вашего лоскутка! – Вот погоди-ка: на Страшном суде черти припекут тебя за это железными рогатками! вот посмотришь, как припекут! – Да за что же припекут, коли я не брала и в руки четвертки? Уж скорее другой какой бабьей слабостью, а воровством меня еще никто не попрекал. – А вот черти-то тебя и припекут! скажут: «А вот те- бе, мошенница, за то, что барина-то обманывала!», да горячими-то тебя и припекут! – А я скажу: «Не за что! ей-богу, не за что, не брала я…» Да вон она лежит на столе. Всегда понапрасли- ной попрекаете! Плюшкин увидел, точно, четвертку и на минуту остановился, пожевал губами и произнес: – Ну, что ж ты расходилась так? Экая занозистая! Ей скажи только одно слово, а она уж в ответ десяток! Поди-ка принеси огоньку запечатать письмо. Да стой, ты схватишь сальную свечу, сало дело топкое: сгорит – да и нет, только убыток, а ты принеси-ка мне лучин- ку! Мавра ушла, а Плюшкин, севши в кресла и взявши в руку перо, долго еще ворочал на все стороны четверт- ку, придумывая: нельзя ли отделить от нее еще ось- мушку, но наконец убедился, что никак нельзя; всунул перо в чернильницу с какою-то заплесневшею жид- костью и множеством мух на дне и стал писать, вы- ставляя буквы, похожие на музыкальные ноты, при- держивая поминутно прыть руки, которая расскакива- лась по всей бумаге, лепя скупо строка на строку и не без сожаления подумывая о том, что все еще оста- нется много чистого пробела. И до такой ничтожности, мелочности, гадости мог снизойти человек! мог так измениться! И похоже это на правду? Все похоже на правду, все может статься с человеком. Нынешний же пламенный юноша отско- чил бы с ужасом, если бы показали ему его же портрет в старости. Забирайте же с собою в путь, выходя из мягких юношеских лет в суровое ожесточающее му- жество, забирайте с собою все человеческие движе- ния, не оставляйте их на дороге, не подымете потом! Грозна, страшна грядущая впереди старость, и ниче- го не отдает назад и обратно! Могила милосерднее ее, на могиле напишется: «Здесь погребен человек!», но ничего не прочитаешь в хладных, бесчувственных чертах бесчеловечной старости. – А не знаете ли вы какого-нибудь вашего прияте- ля, – сказал Плюшкин, складывая письмо, – которому бы понадобились беглые души? – А у вас есть и беглые? – быстро спросил Чичиков, очнувшись. – В том-то и дело, что есть. Зять делал выправки: говорит, будто и след простыл, но ведь он человек во- енный: мастер притопывать шпорой, а если бы похло- потать по судам… – А сколько их будет числом? – Да десятков до семи тоже наберется. – Нет? – А ей-богу, так! Ведь у меня что год, то бегают. На- род-то больно прожорлив, от праздности завел при- вычку трескать, а у меня есть и самому нечего… А уж я бы за них что ни дай взял бы. Так посоветуйте ва- шему приятелю-то: отыщись ведь только десяток, так вот уж у него славная деньга. Ведь ревизская душа стóит в пятистах рублях. «Нет, этого мы приятелю и понюхать не дадим», – сказал про себя Чичиков и потом объяснил, что тако- го приятеля никак не найдется, что одни издержки по этому делу будут стоить более, ибо от судов нужно от- резать полы собственного кафтана да уходить пода- лее; но что если он уже действительно так стиснут, то, будучи подвигнут участием, он готов дать… но что это такая безделица, о которой даже не стоит и говорить. – А сколько бы вы дали? – спросил Плюшкин и сам ожидовел: руки его задрожали, как ртуть. – Я бы дал по двадцати пяти копеек за душу. – А как вы покупаете, на чистые? – Да, сейчас деньги. – Только, батюшка, ради нищеты-то моей, уже дали бы по сорока копеек. – Почтеннейший! – сказал Чичиков, – не только по сорока копеек, по пятисот рублей заплатил бы! с удо- вольствием заплатил бы, потому что вижу – почтен- ный, добрый старик терпит по причине собственного добродушия. – А ей-богу, так! ей-богу, правда! – сказал Плюшкин, свесив голову вниз и сокрушительно покачав ее. – Всё от добродушия. – Ну, видите ли, я вдруг постигнул ваш характер. Итак, почему ж не дать бы мне по пятисот рублей за душу, но… состоянья нет; по пяти копеек, извольте, готов прибавить, чтобы каждая душа обошлась, таким образом, в тридцать копеек. – Ну, батюшка, воля ваша, хоть по две копейки при- стегните. – По две копеечки пристегну, извольте. Сколько их у вас? Вы, кажется, говорили семьдесят? – Нет. Всего наберется семьдесят восемь. – Семьдесят восемь, семьдесят восемь, по тридца- ти копеек за душу, это будет… – здесь герой наш одну секунду, не более, подумал и сказал вдруг: – это будет двадцать четыре рубля девяносто шесть копеек! – он был в арифметике силен. Тут же заставил он Плюш- кина написать расписку и выдал ему деньги, которые тот принял в обе руки и понес их к бюро с такою же осторожностью, как будто бы нес какую-нибудь жид- кость, ежеминутно боясь расхлестать ее. Подошед- ши к бюро, он переглядел их еще раз и уложил, тоже чрезвычайно осторожно, в один из ящиков, где, вер- но, им суждено быть погребенными до тех пор, пока- мест отец Карп и отец Поликарп, два священника его деревни, не погребут его самого, к неописанной радо- сти зятя и дочери, а может быть, и капитана, припи- савшегося ему в родню. Спрятавши деньги, Плюшкин сел в кресла и уже, казалось, больше не мог найти материи, о чем говорить. – А что, вы уж собираетесь ехать? – сказал он, за- метив небольшое движение, которое сделал Чичиков для того только, чтобы достать из кармана платок. Этот вопрос напомнил ему, что в самом деле неза- чем более мешкать. – Да, мне пора! – произнес он, взявшись за шляпу. – А чайку? – Нет, уж чайку пусть лучше когда-нибудь в другое время. – Как же, а я приказал самовар. Я, признаться ска- зать, не охотник до чаю: напиток дорогой, да и цена на сахар поднялась немилосердная. Прошка! не нуж- но самовара! Сухарь отнеси Мавре, слышишь: пусть его положит на то же место, или нет, подай его сюда, я ужо снесу его сам. Прощайте, батюшка, да благо- словит вас Бог, а письмо-то председателю вы отдай- те. Да! пусть прочтет, он мой старый знакомый. Как же! были с ним однокорытниками! Засим это странное явление, этот съежившийся старичишка проводил его со двора, после чего велел ворота тот же час запереть, потом обошел кладовые, с тем чтобы осмотреть, на своих ли местах сторожа, которые стояли на всех углах, колотя деревянными лопатками в пустой бочонок, наместо чугунной доски; после того заглянул в кухню, где под видом того что- бы попробовать, хорошо ли едят люди, наелся препо- рядочно щей с кашею и, выбранивши всех до послед- него за воровство и дурное поведение, возвратился в свою комнату. Оставшись один, он даже подумал о том, как бы ему возблагодарить гостя за такое в самом деле беспримерное великодушие. «Я ему подарю, – подумал он про себя, – карманные часы: они ведь хо- рошие, серебряные часы, а не то чтобы какие-нибудь томпаковые или бронзовые; немножко поиспорчены, да ведь он себе переправит; он человек еще молодой, так ему нужны карманные часы, чтобы понравиться своей невесте! Или нет, – прибавил он после некото- рого размышления, – лучше я оставлю их ему после моей смерти, в духовной, чтобы вспоминал обо мне». Но герой наш и без часов был в самом веселом расположении духа. Такое неожиданное приобрете- ние было сущий подарок. В самом деле, что ни гово- ри, не только одни мертвые души, но еще и беглые, и всего двести с лишком человек! Конечно, еще подъез- жая к деревне Плюшкина, он уже предчувствовал, что будет кое-какая пожива, но такой прибыточной никак не ожидал. Всю дорогу он был весел необыкновенно, посвистывал, наигрывал губами, приставивши ко рту кулак, как будто играл на трубе, и наконец затянул ка- кую-то песню, до такой степени необыкновенную, что сам Селифан слушал, слушал и потом, покачав слег- ка головой, сказал: «Вишь ты, как барин поет!» Бы- ли уже густые сумерки, когда подъехали они к горо- ду. Тень со светом перемешалась совершенно, и ка- залось, самые предметы перемешалися тоже. Пест- рый шлагбаум принял какой-то неопределенный цвет; усы у стоявшего на часах солдата казались на лбу и гораздо выше глаз, а носа как будто не было вовсе. Гром и прыжки дали заметить, что бричка взъехала на мостовую. Фонари еще не зажигались, кое-где толь- ко начинались освещаться окна домов, а в переулках и закоулках происходили сцены и разговоры, нераз- лучные с этим временем во всех городах, где много солдат, извозчиков, работников и особенного рода су- ществ, в виде дам в красных шалях и башмаках без чулок, которые, как летучие мыши, шныряют по пере- кресткам. Чичиков не замечал их и даже не заметил многих тоненьких чиновников с тросточками, которые, вероятно сделавши прогулку за городом, возвраща- лись домой. Изредка доходили до слуха его какие-то, казалось, женские восклицания: «Врешь, пьяница! я никогда не позволяла ему такого грубиянства!» – или: «Ты не дерись, невежа, а ступай в часть, там я тебе докажу!..» Словом, те слова, которые вдруг обдадут, как варом, какого-нибудь замечтавшегося двадцати- летнего юношу, когда, возвращаясь из театра, несет он в голове испанскую улицу, ночь, чудный женский образ с гитарой и кудрями. Чего нет и что не грезится в голове его? он в небесах и к Шиллеру заехал в гости – и вдруг раздаются над ним, как гром, роковые слова, и видит он, что вновь очутился на земле, и даже на Сенной площади, и даже близ кабака, и вновь пошла по-будничному щеголять перед ним жизнь. Наконец бричка, сделавши порядочный скачок, опустилась, как будто в яму, в ворота гостиницы, и Чи- чиков был встречен Петрушкою, который одною ру- кою придерживал полу своего сюртука, ибо не лю- бил, чтобы расходились полы, а другою стал помо- гать ему вылезать из брички. Половой тоже выбежал, со свечою в руке и салфеткою на плече. Обрадовал- ся ли Петрушка приезду барина, неизвестно, по край- ней мере, они перемигнулись с Селифаном, и обык- новенно суровая его наружность на этот раз как будто несколько прояснилась. – Долго изволили погулять, – сказал половой, осве- щая лестницу. – Да, – сказал Чичиков, когда взошел на лестницу. – Ну, а ты что? – Слава богу, – отвечал половой, кланяясь. – Вче- ра приехал поручик какой-то военный, занял шестна- дцатый номер. – Поручик? – Неизвестно какой, из Рязани, гнедые лошади. – Хорошо, хорошо, веди себя и вперед хорошо! – сказал Чичиков и вошел в свою комнату. Проходя пе- реднюю, он покрутил носом и сказал Петрушке: – Ты бы, по крайней мере, хоть окна отпер! – Да я их отпирал, – сказал Петрушка, да и соврал. Впрочем, барин и сам знал, что он соврал, но уж не хотел ничего возражать. После сделанной поездки он чувствовал сильную усталость. Потребовавши самый легкий ужин, состоявший только в поросенке, он тот же час разделся и, забравшись под одеяло, заснул сильно, крепко, заснул чудным образом, как спят одни только те счастливцы, которые не ведают ни гемор- роя, ни блох, ни слишком сильных умственных спо- собностей. |